Тауэр, зоопарк и черепаха Стюарт Джулия
Руби Дор постучала в светло-синюю дверь, выходившую на Тауэрский луг, и в ожидании, пока ей откроют, потопала ногами, стараясь согреться. Прошла неделя, прежде чем доктор позвонила и сообщила, что готовы результаты анализов. Все это время хозяйка таверны места себе не находила и, по мере того как время шло, а чуда не происходило, все яснее осознавала, что ее мечта — сначала муж, потом дети — обращается в прах.
Когда врач тауэрской общины Евангелина Мор наконец-то открыла дверь, хозяйка таверны так и впилась в нее глазами, однако лицо Евангелины было непроницаемо, как у игрока в покер. Руби Дор поспешно прошла по коридору в кабинет и села. Заняв свое место напротив пациентки, Евангелина Мор взяла со стола ручку и принялась ее вертеть обеими руками.
— Прошу прощения, что так долго, — сказал она. — Все так, как вы и предполагали: вы беременны.
Руби Дор ничего не ответила.
— Это хорошая новость или плохая? — спросила Евангелина Мор.
— Так себе, учитывая все обстоятельства, — отозвалась хозяйка таверны, теребя край своего шарфа.
Когда консультация завершилась, она побежала обратно в «Джин и дыбу» и заперла за собой дверь на засов. Потом поднялась по узкой деревянной лестнице в тесную квартирку с низкими потолками и потертой мебелью, заменить которую не было средств, всю провонявшую запахом пива, на который она уже не обращала внимания.
Сдвинув в сторону несколько книг, она уселась на знакомый с детства диван и закрыла глаза. Она тут же мысленно увидела человека, с которым познакомилась в деревенском баре, пока гостила у отца в Испании, и бутылку с белым вином, которое они пили вместе, и восхитительный час, проведенный с ним на пляже, прежде чем она в сумерках вернулась обратно на виллу. Она подумала о женщине и ребенке, которых он держал за руки, когда она наткнулась на него на следующий день — а он отказался ее узнавать. Она не знала, лгал ли он своей семье так же, как успел солгать ей за такое короткое время их знакомства.
Она думала о том, до чего унизительно будет сообщать родителям о беременности. Мать, разумеется, начнет винить отца, как винит его всегда и во всем, хотя они развелись более двадцати лет назад. А отец начнет винить себя за то, что не воспитал дочь должным образом, когда мать бросила их, не выдержав жизни в Тауэре. Тогда он собирался с духом не одну неделю, прежде чем признаться дочери, что мать отправилась на поиски счастья. Когда девятилетняя девочка в очередной раз спросила, куда подевалась мама, Гарри Дор наконец-то выдавил из себя ответ: «Твоя мама в Индии, ищет свое счастье. Помоги ей Господь, когда его найдет».
Открыв глаза, она оглядела гостиную, где стояли шкафы с фамильной коллекцией тауэрских артефактов, собранной поколениями Доров по мере того, как ветшала их таверна. Она вспомнила, как рассказывала о ней знакомому из деревенского бара, когда тот спросил, где она живет, и он даже притворился, будто ему интересно. Среди экспонатов имелся документ, составленный в 1598 году, в котором говорилось, что бифитеры «привержены пьянству, ссорам и бесчинствам». На полке под ним лежал тяжелый молот, которым в 1671 году полковник Блад сплющил королевскую корону, чтобы спрятать под плащом во время единственной попытки похитить королевские драгоценности. Рядом с молотом хранился обрывок плаща лорда Нитсдейла, в котором он бежал из Тауэра в 1716 году, переодевшись в женское платье.
Каждый экспонат был тщательно исследован и снабжен ярлыком — их общее с отцом увлечение. Гарри Дор пересказывал историю экспонатов с упоением завзятого барда, после чего дочь заполняла ярлыки самым лучшим почерком отличницы. Однако лет, проведенных вдвоем, оказалось недостаточно, чтобы возместить ущерб, нанесенный годами, когда Руби Дор наблюдала, как родители изводят друг друга, мстя за погибшую любовь. Мать советовала ей не выходить замуж. «Нет хуже одиночества, чем одиночество вдвоем», — предостерегала она. Однако Руби Дор не хотела в это верить. Но однажды поймала себя на мысли, что ищет свою любовь в весьма сомнительных претендентах. Сколько бы раз она ни распахивала окно своей спальни, ее так ни разу и не озарил лунный свет любви.
Национальный реестр умерших не помог Гебе Джонс. Она его внимательно изучила, однако все, кто там значился под именем «Клементина Перкинс», умерли несколько десятилетий назад. Тогда она перестала об этом думать и занялась задачами попроще с гарантированным хорошим концом, начав с дамских сумочек с телефонными номерами владелиц. Однако коробка с прахом, так и лежавшая на ее столе, не давала ей покоя.
— Валери, — позвала она, рассматривая медную пластину.
— Да, — прозвучал приглушенный ответ. Геба Джонс обернулась и увидела, что ее коллега втиснулась в переднюю часть тряпичной лошади для пантомимы, которую нашли на скамейке на станции «Пикадилли серкус».
— Как здесь пахнет! — заявила Валери Дженнингс, глядя на окружающий мир боком через маленькое отверстие в лошадиной шее.
— Чем же это?
— Морковкой.
— Я хочу спросить тебя кое о чем, — продолжала Геба Джонс, не отреагировав на шутку.
Валери Дженнингс села, скрестив на своем столе мохнатые конские ноги.
— Если человек умирает, но его смерть не зарегистрирована официально, что это может означать? — спросила Геба Джонс.
Валери Дженнингс почесала ногу коричневым кожаным копытом.
— Ну, это может много чего означать. Возможно, человек все же не умер, а кто-то хочет обставить дело так, будто умер, — сказала она и потянула за веревочку, заставляя лошадь скосить глаза влево. — Или, может быть, человек все-таки умер, но кто-то пытается сохранить это в тайне и подкупил персонал крематория, чтобы они не сообщали властям, — продолжала она, дергая за другую веревочку, чтобы лошадь скосила глаза вправо.
— Похоже, ты слишком много читаешь, — предположила Геба Джонс.
— Ну и конечно, остается человеческий фактор. Тут может быть просто ошибка, — прибавила Валери Дженнингс, нажав на какой-то рычажок, отчего лошадь захлопала сногсшибательными ресницами.
Валери поднялась, направившись к холодильнику. Но не успела она взяться за ручку длинными желтыми лошадиными зубами, зазвонил швейцарский коровий колокольчик. Последовала короткая борьба с костюмом, в результате которой Валери Дженнингс поняла, что не может из него вылезти. Геба Джонс хотела помочь и потянула за огромные конские уши. Но в конечном итоге сдалась, потому что уши грозили оторваться.
Колокольчик снова зазвонил и звонил так настойчиво, что Геба Джонс бросилась к прилавку, даже не остановившись, чтобы набрать новую комбинацию цифр на сейфе, найденном на Кольцевой линии пять лет назад.
Завернув за угол, она обнаружила перед собой человека в форме военного моряка. Средних лет, с аккуратно причесанными темными волосами, которые он пригладил ладонями.
— Это бюро находок Лондонского метрополитена? — спросил он.
Геба Джонс подняла глаза на вывеску над прилавком.
Он проследил за ее взглядом.
— Не приносил ли кто-нибудь в последние пятнадцать минут маленький зеленый контейнер? Это очень важно, — проговорил он.
— Как он выглядит? — спросила она.
— Чуть больше бутербродницы, какие берут с собой школьники.
— Внутри было что-то нужное? — спросила Геба Джонс.
— Почка, — ответил он.
— Жареная или запеченная?
— Донорский орган.
Геба Джонс заглянула за угол и крикнула:
— Валери! За последние пятнадцать минут никто не приносил зеленый контейнер?
— Нет! — долетел приглушенный ответ.
Геба Джонс быстро вернулась обратно к прилавку.
— Где вы его оставили? — спросила она.
— Да нигде, — ответил посетитель. — Он стоял у моих ног рядом с дверьми вагона. А потом я опустил глаза, а его уже не было.
Неожиданно в конторе зазвонил телефон. Поскольку он не умолкал, Геба Джонс крикнула:
— Валери, подойди к телефону.
Но реакции не последовало. Геба встала и, заглянув за угол, увидела, как Валери Дженнингс, наклонившись над столом, пытается сбить с телефона трубку потертой мохнатой мордой. Геба Джонс подбежала и сняла ее. Через секунду она ответила:
— Владелец у меня. Мы выезжаем немедленно.
Спешно снимая с вешалки бирюзовое пальто, она сказала:
— Валери, мне придется уехать. У нас клиент, потерявший донорскую почку, которую только что принесли на Эджвер-роуд. Я поеду с ним, хочу убедиться, что он ее получил.
Лошадь кивнула.
Когда Геба Джонс вышла, Валери Дженнингс села и оглядела контору через сетчатое окошко. Прищурившись, она смотрела на часы с кукушкой и прикидывала, сколько времени пройдет, пока Геба вернется и освободит ее. Она уже собиралась еще разок попробовать открыть холодильник, когда зазвонил коровий колокольчик. Сначала она хотела не обращать внимания, но он все звякал и звякал. Не в силах больше терпеть, она спустила на пол копыта и направилась к прилавку с живостью клячи, плетущейся на скотобойню.
Когда она вывернула из-за угла, Артур Кэтнип молча опустил колокольчик на прилавок и заглянул в конские глаза.
— Валери Дженнингс? — спросил он.
— Совершенно верно, — последовал приглушенный ответ.
— Я зашел спросить, могу ли я как-нибудь пригласить вас на обед? — проговорил он.
— Буду рада.
Артур Кэтнип колебался.
— Может быть, сегодня? — отважился он.
— Сегодня я занята.
— Может быть, в четверг?
— В четверг подходит.
— В час дня?
— Хорошо, до встречи.
Артур Кэтнип наблюдал, как лошадь на минутку будто бы сбилась с курса, а затем скрылась за углом.
Геба Джонс отодвинула в сторонку брошенную газету и опустилась на скамью в вагоне, радуясь, что курьер обрел свой контейнер. Когда поезд загрохотал, отъезжая от станции, она подняла глаза и принялась рассматривать пассажиров в вагоне. Напротив нее сидел мальчик. «Ему, должно быть, лет одиннадцать-двенадцать», — прикинула она. Он нисколько не походил на Милона, но смотреть на него было больно. Она поглядела на его мать, сидевшую рядом и поглощенную чтением журнала. Геба Джонс не сводила бы с сына глаз, если бы знала, как легко потерять ребенка. Геба Джонс закрыла глаза, в очередной раз сожалея обо всех минутах, которые могла бы провести вместе с Милоном: сколько раз она отсылала его поиграть с другими детьми, когда пыталась отыскать в себе талант живописца на крыше Соляной башни; сколько раз они с мужем оставляли его у преподобного Септимуса Дрю, чтобы отправиться в ресторан; сколько раз она прогоняла его из кухни, обнаружив в кастрюле пластмассовых солдатиков.
Мальчик встал и уступил место пожилой женщине, которая явно на это надеялась. «Милон поступил бы так же», — подумала Геба Джонс. Она поглядела на руку мальчика, взявшегося за поручень. Внезапно она вспомнила, когда в последний раз видела руку сына — холодная, белая и прекрасная его рука лежала на больничной кровати. Геба Джонс подумала, что была очень плохой матерью, если даже не догадывалась, что ребенок болен.
Геба Джонс уже было отчаялась стать матерью. Через год после замужества ее мать, не дождавшись внука или внучки, с самым серьезным видом, с каким обычно прикасаются к священным реликвиям, вручила ей маленькую деревянную фигурку Деметры. Геба Джонс положила фигурку в сумочку и повсюду носила с собой. Но, кажется, даже греческая богиня плодородия не могла сделать так, чтобы внутри ее зародилась жизнь. Исследования и анализы не выявили причин бесплодия. Три ее сестры родили столько отпрысков, что старшей даже приходилось запираться от мужа на ночь из страха очередных девяти месяцев.
Двадцать лет они прожили без детей. К тому времени Геба и Бальтазар Джонс твердо знали, что никакое бесплодие не в силах разрушить их союз, а корни их любви еще крепче обвили и сплотили их. Геба Джонс уже думала, что перед ней разверзлась черная пропасть менопаузы, как вдруг узнала, что беременна, и зарыдала от счастья. В ту ночь Бальтазар Джонс положил голову на мягкий живот жены и первый раз начал разговор с Милоном, который продолжался почти двенадцать лет.
Хотя Геба Джонс избежала кошмара утреннего токсикоза, ее терзали еще более странные желания, чем у ее сестер. Бальтазар Джонс, возвращаясь с работы домой, заставал жену у камина, когда та на коленях, прикрывая раздувшийся живот, доставала и грызла уголь. «Ничего я такого не делаю», — отвечала она, сверкая черными от сажи зубами. Ее муж, уверенный, что ей не хватает какого-то жизненно важного минерала, обшаривал пыльные полки местного бакалейщика, надеясь найти необходимую замену. В итоге он с победным видом принес ей сто четырнадцать банок кальмара в собственных чернилах. На какое-то время испанский деликатес вроде бы помог. Но однажды вечером он застукал ее, когда она выходила из гостиной с предательским пятном на щеке. Тогда он принял решение, не подлежавшее пересмотру. Мастера, который пришел переделать угольный камин в газовый, Геба Джонс встретила со слезами на глазах.
Всю беременность она пребывала в состоянии, близком к блаженству, хотя иногда его нарушали приступы паники от мысли, что она не сможет любить ребенка так же, как мужа. Но ее страхи были напрасны. Когда ребенок родился, она обрушила на него водопады любви, которой хватало и на отца.
Бальтазар Джонс, охваченный такой же безумной любовью, решил, что раз его сын прекрасен, его нужно назвать Адонисом. Еще не остывшая от родильных усилий, Геба Джонс, которая всегда хотела для ребенка греческое имя, была несказанно рада словам мужа. Младенец был достоин имени бога, но Геба Джонс побоялась, что его будут дразнить другие дети, напомнила мужу, как сам он страдал в детстве оттого, что его назвали в честь того из трех волхвов, который явился с ладаном, самым никчемным даром.
В палату вошла мать Гебы Джонс, желая увидеть своего одиннадцатого внука, и, взглянув на ребенка, Айдола Грамматикос изрекла: «От старой курицы бульон вкуснее». Не в силах отвести глаз от внука, она добавила, что он такой сладенький, так бы его и съела. Тогда и было предложено имя Милон, что означает по-гречески «яблоко», и мальчик вернулся домой из больницы, названный в честь прекрасного плода. Позже, когда Бальтазар Джонс очнулся от наваждения, он начисто отрицал какой-либо ботанический контекст, настаивая, что они назвали своего сына в честь Милона Кротонского, шестикратного древнегреческого победителя Олимпийских игр.
Глава восьмая
Открыв дверь Соляной башни, Бальтазар Джонс окинул взглядом безмолвную крепость, сверкавшую инеем. Он постоял несколько минут, прислушиваясь, не раздастся ли голос смотрителя воронов, который всегда вставал ни свет ни заря, чтобы покормить своих гнусных птиц. Но было тихо. Бальтазар Джонс быстро закрыл за собой дверь и с грейпфрутом в руках направился к башне Девелин.
Подойдя, он достал из кармана брюк ключ. Быстро огляделся, убеждаясь, что никто за ним не наблюдает, вставил ключ в замочную скважину и повернул. Закрыв за собой входную дверь, он нажал на ручку двери справа. Бородатая свинья тут же повернула на звук голову. Как только Бальтазар Джонс увидел ее чудесные волосатые щеки, всякое чувство вины за похищение животного мгновенно испарилось. Наклонившись, он протянул свинье грейпфрут — единственное угощение, которое удалось найти в кухне, поскольку он спешил проведать зверей после их первой ночи в Тауэре. Свинья, которая в тот момент, когда он вошел, была занята тем, что сладострастно чесалась, тут же перестала тереться о камин и затопала по соломе, принюхиваясь волосатым рылом к желтому шарику. Но вместо того, чтобы съесть, она толкнула его и покатила, семеня следом. Толкнув шар еще и еще раз, свинья бежала за ним с неподдельным восторгом, и кисточка на хвосте трепетала над толстенькими ягодицами, словно флажок. Бальтазар Джонс смотрел на нее завороженно, и добрые десять минут ни человек, ни свинья не выказывали никаких признаков раздражения: она развлекалась, а он наблюдал за представлением.
Клятвенно пообещав, что принесет другое угощение, Бальтазар Джонс запер за собой дверь и направился по Водному переулку выяснить, не подвезли ли рыбу для пингвинов-скалолазов. Тут до него вдруг дошло, что он не видел птиц с того момента, когда их фургон выезжал из зоопарка и один пингвин на переднем сиденье смотрел на него через стекло.
Бальтазар Джонс замедлил бег лишь на мосту через осушенный крепостной ров. Он остановился, взявшись руками за стену и судорожно вдыхая, и сквозь облачка своего дыхания увидел, что пингвиний вольер пуст. Он открыл калитку и прошел по дощатым мосткам, сооруженным, чтобы орды туристов не превратили лужайку в болото. Остановившись у следующего вольера, он принялся высматривать там нескольких близоруких птиц с желтыми бровями. Но увидел лишь вальяжно развалившуюся росомаху, которая с достоинством римского императора поглощала очередное сырое яйцо. Возле следующего загона он долго вглядывался в пространство между шишковатыми коленями жирафов, но так и не увидел ни одного клюва.
Бальтазар Джонс побежал назад в крепость, поднялся в башню Деверо и открыл дверь обезьяньего дома. Однако его неожиданное появление пробудило обезьян ревунов, и ему пришлось ретироваться от их рева, лишь бегло осмотрев клетку. Потом он потревожил зориллу, и животное выпустило облако несносной вони, а он двинулся дальше, убедившись, что зверь в клетке один. Остановившись перед комодским драконом, Бальтазар Джонс попытался его отогнать, но тут же сообразил, что у пингвинов здесь не было бы ни единого шанса выжить, и помчался к вольеру у Белой башни, надеясь, что их отправили туда. Там он бродил между кольцехвостыми кускусами, которые спали на ветвях дерева, аккуратно свернув хвосты. Однако ни одной пары черных, похожих на бусинки глаз он так нигде и не увидел.
Обыскав крепость, бифитер вернулся в Кирпичную башню. Сказав себе, что водитель, должно быть, попросту отвез пингвинов в птичник с прочими птицами, он поднялся по лестнице, перешагивая через две ступеньки. На втором этаже он распахнул дубовую дверь и ворвался в птичник. Он вглядывался сквозь сетку, и его взгляд скользнул мимо прекрасных райских птиц, подарка саксонского короля, у которых перья на бровках в два раза превосходили длину тела, — зрелище столь поразительное, что орнитологи прошлых веков считали первые чучела, попадавшие в Европу, подделкой таксидермистов. Не посмотрел он и на нежную зелено-розовую, как персик, самку неразлучника, которую посадили отдельно от самца, чтобы она его не заклевала. Не восхитился даже туканами, подаренными президентом Перу, удивительные клювы которых ацтеки считали сделанными из радуги. Но зато впился взглядом в пару безобразных лап под небольшим кустом. Листья зашуршали, бифитер затаил дыхание. Но из листвы вышел всего-навсего альбатрос — птица, чьи объемистые лапы моряки когда-то приспосабливали под кисеты. Бифитер сполз на пол, соображая, как же он объяснит исчезновение пингвинов королевскому конюшему. Привалившись спиной к закругленной стене, он испустил такой отчаянный вздох, что разбудил изумрудного висячего попугайчика, спавшего свесившись вниз головой.
Преподобный Септимус Дрю подобрал полы рясы и опустился на колени рядом с органом. Ему потребовалось мгновение, чтобы собраться с духом и взять грызуна за хвост. Поборов отвращение, он поднял его повыше и впился в него взглядом, прозревавшим глубины бесчисленного множества измученных душ. Несмотря на целую неделю неудач с механическими ловушками и еще бульшим, по сравнению с обычным, количеством крысиного помета, вид крошечных передних лапок неожиданно преисполнил капеллана сожалением. Он перевел взгляд на жутковатые желтые зубы крысы, которые с наслаждением впивались в пухлые гобеленовые подушечки для колен, и всякая жалость улетучилась. Он отметил, что животное было убито наповал с одного удара в затылок самым новым устройством, шедевром инженерной мысли, спрятанным внутри миниатюрного Троянского коня. Усатого врага приблизило к скоропостижной гибели самое неодолимое искушение — арахисовое масло.
Хотя часть его существа противилась христианскому погребению вредителя, крысы все же были твари Божьи, пусть и не упоминались в Библии. Святой отец опустил закоченевшее тело в один из старых бумажных пакетов бирюзового цвета из магазина «Фортнум энд Мейсон», которые хранил как раз для таких случаев, и взял совок. С усилием открыв старинную дверь церкви, он направился в сторону башни Байворд и спустился по лестнице в осушенный крепостной ров, в котором во время Второй мировой выращивали овощи. Наскоро помолившись о спасении низменной души, он похоронил крысу в цветочной грядке, протянувшейся вдоль лужайки для боулинга. Если при жизни грызуны не служили никакой благой цели, то после смерти они возвышались до удобрения для обожаемых капелланом розовых кустов. Затем он развернулся спиной к старательно ухоженной лужайке, которая за предыдущие сезоны слышала столько обвинений в жульничестве, что все турниры по боулингу пришлось отложить на неопределенное время.
Когда он уже направлялся домой, йомен Гаолер, выглядевший еще более измученным, чем обычно, поравнялся с ним и положил пухлую ладонь ему на плечо.
— Прошу прощения, но это, случайно, не вы таскаете мое инжирное печенье? — спросил он.
Преподобный Септимус Дрю задумался над вопросом.
— Хотя я бессилен в обуздании редких приступов чревоугодия, воровство все же не мой грех, — ответил он.
Йомен Гаолер кивнул головой на церковь.
— А на исповеди, часом, никто не признавался? — спросил он.
— К сожалению, у нас не бывает исповеди. Попытайтесь спросить у католиков дальше по улице. Их священник каких только откровений не наслушался, однако по своему опыту могу сказать, что он делится информацией с большой неохотой.
Пересекая Тауэрский луг, святой отец издалека заметил Бальтазара Джонса, сгорбившегося под тяжестью, как казалось, мешка с овощами и фруктами. Он наблюдал за передвижениями бифитера, вновь с тревогой отметив выражение отчаяния на лице старого друга. Капеллан испробовал все известные ему средства, чтобы пробудить в нем интерес к жизни. Он даже предложил ему стричь лужайку для боулинга — эта обязанность свалилась в этом году на святого отца, — зная, что для англичанина нет большего счастья, чем пытка газонокосилкой. Однако бифитер помотал седой головой и отклонил предложение.
Тогда преподобный Септимус Дрю попытался разрушить бастион горя, сыграв на интересе к английской истории. Однажды после воскресной службы он загнал в угол хранителя истории Тауэра и спросил, проводились ли какие-нибудь новые исследования, не вошедшие пока в последнее издание путеводителя по крепости. Захваченный врасплох в Доме Господа, тот признался как на духу и выложил такую новость, что капеллан тотчас побежал на поиски Бальтазара Джонса, чтобы с ним поделиться.
Он нашел бифитера на стене, где тот сидел, сгорбившись, в сине-белом полосатом шезлонге, созерцая небосклон. Капеллан, чувствуя, как обгрызенный подол алой рясы треплет непочтительный ветер, зашагал к нему, уверенный, что несет с собой ключ, способный открыть запертые двери и вызволить друга из темницы депрессии.
Усевшись рядом с бифитером на камни, святой отец пересказал поразительную историю появления в крепости воронов. Широко распространено мнение, будто вороны живут в Тауэре много столетий. Согласно легенде, которую пересказывают туристам, еще астроном Карла Второго жаловался, что они загадили ему телескоп. Король, как говорят, велел их уничтожить, но ему напомнили о пророчестве, гласившем, что, когда эти птицы покинут Тауэр, Белая башня рухнет и на Англию падут страшные беды. Услышав его, король приказал, чтобы в крепости всегда жили не меньше шести воронов.
— Так вот! Это выдумки! — воскликнул торжествующий священник. — Были тщательно исследованы записи за последнюю тысячу лет и установлено, что самые ранние упоминания о воронах в Тауэре на самом деле датируются тысяча восемьсот девяносто пятым годом, так что вся легенда — выдумка Викторианской эпохи.
Он ожидал, что бифитер, узнав новость, придет в восторг, однако Бальтазар Джонс повернулся к нему и спросил:
— Как думаешь, дождь пойдет?
Капеллан не желал сдаваться. Ринувшись в Британскую библиотеку, он принялся читать книги с самыми загадочными названиями, какие только сумел отыскать в каталоге, к большому раздражению обслуживающего персонала, поскольку библиотекарям, чтобы добраться до заказанных книг, приходилось раздвигать в подвале завесы паутины. Прошло несколько месяцев, прежде чем святой отец наконец наткнулся на изумительный исторический анекдот о нескольких докторах сразу. История не только доказывала, что медициной занимаются сплошные бабуины, как всегда утверждал Бальтазар Джонс, она оказалась еще и такой смешной, что соседи капеллана по читальному залу пересаживались подальше, потому что взрывы его хохота мешали сосредоточиться.
Даже не намекнув, какой того ожидает сюрприз, преподобный Септимус Дрю пригласил друга на обед, достав из подвала бутылку «Шато Мусар». За супом из водяного кресса святой отец принялся пересказывать историю восемнадцатого века о горничной Мэри Тофт, которая в один прекрасный день родила кроликов. Местный хирург, за которым послали, когда начались роды, помог ей разрешиться девятью зверьками, которые оказались все мертворожденные. Доктор написал об этом феномене нескольким ученым джентльменам. Георг Первый отправил разобраться в деле своего хирурга и секретаря принца Уэльского, и оба они видели собственными глазами, как женщина родила еще несколько мертвых зверьков. Ее перевезли в Лондон, и вся медицинская братия настолько уверовала в ее болезнь, что во всем королевстве с обеденных столов исчезли суп из кролика и жаркое из зайца. Но в конце концов ее признали мошенницей, был схвачен посыльный, который пытался пронести в ее палату кролика, и горничная призналась, что засовывала в утробу принесенных зверьков.
История, которую капеллан пересказывал на протяжении всего обеда из трех блюд, он сопровождал яркими театральными жестами. Покончив с жареным каплуном, капеллан отодвинулся от стола и потер руками спину, как будто заболевшую от вынашивания кроликов. А когда он в четвертый раз наполнил бокалы, то натянул пальцами кожу у глаз, обнажил передние зубы и зашевелил носом. А когда внесли ягодный пудинг, святой отец, который был ростом под два метра, скакал по столовой, изображая кроличьи прыжки. Бифитер смотрел на капеллана не отрываясь. Но когда преподобный Септимус Дрю утер белым платочком слезы, выступившие от хохота, и спросил друга, что он думает о Мэри Тофт, Бальтазар Джонс заморгал и спросил:
— Кто это?
Вернувшись домой, капеллан убрал совок под кухонную раковину, старательно вымыл руки и поставил на огонь скорбный чайник на одну чашку. Он сидел в одиночестве за кухонным столом, прихлебывая клюквенный чай, и его мысли снова вертелись вокруг Руби Дор. Не в силах более выносить муки одиночества, он поднялся, вынул из ящика рядом с раковиной стопку рецептов и сел выбирать орудие обольщения.
Когда выбор был сделан, святой отец прихватил письма, вынутые рано утром из абонентского ящика на почте, и отправился в кабинет сочинять проповедь. Сидя за письменным столом, он вспорол ножом из слоновой кости брюхо первому конверту и заглянул внутрь. Дочитав письмо до конца, он принялся читать снова, желая убедиться, что понял все правильно. Затем он сложил письмо, сунул обратно в конверт и убрал в ящик стола. Он сидел ошеломленный, откинувшись на спинку стула, и прикидывал, есть ли у него шанс стать лауреатом Премии за эротическую прозу, на церемонию вручения которой его пригласили.
Бальтазар Джонс стоял у дома номер семь на Тауэрском лугу и стучал в дверь. Когда после нескольких томительных минут ожидания ему так и не открыли, он поставил на землю клетку, приложил к оконному стеклу ладони и попытался разглядеть, что делается внутри. Наконец йомен Гаолер появился в дверях в халате, подпоясанном на выступающем животе, рукой он прикрывал глаза от сияющих мраморных облаков.
— С вами все в порядке? — спросил Бальтазар Джонс.
Йомен Гаолер почесал грудь:
— Я сегодня почти не спал.
— Можно мне зайти на минутку?
Йомен Гаолер отступил на шаг, пропуская гостя.
— В кухне у меня теплее, — сказал он.
Бальтазар Джонс прошел по коридору и поставил на стол клетку. Йомен Гаолер сел и провел рукой по волосам.
— Что это? — спросил он, кивая на клетку.
— Этрусская землеройка королевы. Надеюсь, вы за ней присмотрите. Она отличается чрезвычайно тонкой психической организацией.
Йомен Гаолер поднял на него глаза.
— И как же ее увидят посетители, если она будет жить у меня дома? — поинтересовался он.
— Они могут договариваться о визите заранее, хотя, если честно, лично я не огорчусь, если они вовсе ее не увидят. Я лишь хочу быть уверенным, что она останется жива.
— Давайте посмотрим на нее.
Бальтазар Джонс сунул руку в клетку и снял крышку с маленького пластмассового домика.
Йомен Гаолер поднялся и заглянул внутрь.
— Я никого не вижу, — сказал он.
— Она в углу.
Хозяин взял очки и посмотрел еще раз:
— Это вон то создание? А вы уверены, что оно живое?
— Разумеется, уверен. Я видел утром, как она шевелится.
Йомен Гаолер продолжал созерцать зверушку, затем почесал затылок и изрек:
— Честно сказать, сомневаюсь, что мне нравятся землеройки.
Бифитер мгновение вглядывался в его лицо.
— Еще вы у меня записаны помощником по уходу за пингвинами, — сказал он. — Их подарил президент Аргентины. Очевидно, они все-таки с Фолклендов.
Проводив Бальтазара Джонса, йомен Гаолер вернулся в кухню, сел и поглядел на клетку рассеянным взглядом смертельно уставшего человека. Накануне ночью он отправился в постель в самое что ни на есть детское время, облачившись в новую парадную пижаму, уверенный, что кошмар наконец закончился. Прежде чем принять вечернюю ванну, он распахнул в доме все окна и, следуя старинному способу изгнания привидений, постоял во всех углах каждой комнаты, размахивая дымящимся пучком шалфея. Струйки дыма поднимались вдоль стен к потолку и уносились в ночь. Но сразу после заката его разбудил топот башмаков по деревянному полу столовой этажом ниже и самые отборные ругательства в адрес испанцев, произносимые с девонширским акцентом. Собравшись с духом, чтобы спуститься по лестнице, пропитавшейся табачной вонью, он обнаружил, что картофелины, отложенные на завтрак, исчезли. Поспешно вернувшись в постель, йомен Гаолер запер дверь, накрылся одеялом и до самого рассвета с ужасом слушал богомерзкие звуки.
Геба Джонс пришла в бюро находок Лондонского метрополитена раньше обычного, разбуженная рыжими ревунами. Она окончательно разозлилась, обнаружив, что из дома пропал не только муж, но еще и грейпфрут, который она купила себе на завтрак. Теперь поставила чайник и, дожидаясь, пока закипит вода, исследовала содержимое холодильника и отыскала за упаковкой морковного супа одинокий кусок клюквенного пирога «Бейквелл», принадлежавший Валери Дженнингс. Соблазнившись вишенкой, положенной сверху, она решила, что коллега не станет возражать, если она его съест. Геба Джонс отнесла пирог на свой стол и откусила кусочек. Однако она так и не насладилась чудесной миндальной начинкой. Потому что руки тут же потянулись к дневнику жиголо, и она до такой степени увлеклась вступительной частью, повествовавшей о том, как его любовница разбила каблуком стол в зале заседаний, что доела пирог, даже не заметив.
Когда она уже стирала с губ предательские крошки, зазвонил телефон.
— Да, действительно есть такая, — ответила она, переводя взгляд на надувную куклу с красной дырой вместо рта. — Блондинка… Понимаю… Белые… Нет, туфли точно белые, я вижу отсюда… В таком случае вряд ли это ваша… Мы с вами свяжемся, если ее принесут… Мы всегда аккуратно обращаемся со всеми находками, какие к нам поступают… Я прекрасно вас понимаю… Не стоит… Каждая на своем… Обязательно… Всего хорошего.
Усевшись обратно на стул, она уперлась взглядом в коробку с прахом и стерла с крышки пыль своими кукольными пальчиками. Затем потянулась к одному из телефонных справочников Лондона, стоявшему на полке над столом, и пролистала страницы до фамилии Перкинс. Геба Джонс готова была заняться поисками иголки в стоге сена, — этот метод они с Валери Дженнингс вынуждены были применять нередко. Поскольку время от времени он приносил плоды, то обе прибегали к нему в самых безнадежных случаях, веря в удачу, как верят картежники. Она поглядела на первую фамилию в списке и набрала номер.
— Здравствуйте, это мистер Перкинс? — спросила она.
— Да, — последовал ответ.
— Говорит миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Я звоню, чтобы спросить, не теряли ли вы недавно в метро что-то из личных вещей.
— Я бы и рад, дорогуша, только я уже больше двадцати лет не выхожу из дома.
— Прошу прощения за беспокойство.
— Ничего страшного. Всего доброго.
Она поглядела в справочник и набрала следующий номер:
— Алло, это доктор Перкинс?
— Кто говорит?
— Миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена.
— Доктор на работе. Я приходящая уборщица. Мне что-нибудь ей передать?
— Вы не знаете, не забывала ли она недавно в метро деревянную коробку? На коробке медная пластина с именем Клементина Перкинс.
— Вряд ли, — ответила уборщица. — В семье доктора Перкинс нет Клементин.
Когда Геба Джонс повесила трубку, в бюро появилась Валери Дженнингс в своих обычных черных туфлях на плоской подошве. Однако, когда она повесила синее пальто на вешалку рядом с надувной куклой, она не сказала ни слова о задержках на Северной линии, из-за которых страдает человеческое достоинство, потому что на перроне собирается толпа и все норовят толкнуть. Не сказала она ни слова и про отвратительную погоду и вероятный снегопад, потому что у нее ноют натоптыши на ногах. И когда она заглянула в холодильник, то даже не бросила на коллегу укоризненного взгляда, не увидев своего пирога, который нарочно спрятала за пакетом с морковным супом.
— Надеюсь, ты не переживаешь из-за этих ушей? — поинтересовалась Геба Джонс, вспомнив о том, как Валери Дженнингс в конце концов удалось освободить от передней половины пантомимной лошади, в результате чего оба уха оторвались. — Я вчера забрала лошадь домой, и Бальтазар сказал, пришьет их так, что никто и не заметит.
— Все гораздо хуже, — призналась ей коллега.
— Что случилось? — спросила Геба Джонс.
— Когда вчера ты уехала, Артур Кэтнип пригласил меня на обед.
— И что ты ответила?
— Согласилась… Он застиг меня врасплох.
Последовало молчание.
— Но и это не самое скверное, — продолжала Валери Дженнингс.
— Что же тогда?
— Я не хочу с ним обедать.
Вечером того же дня, потерпев неудачу в поисках хозяина праха, Геба Джонс, сгорбившись, шла в темноте по Водному переулку. Хотя она была рада тому, что ко времени ее возвращения с работы всех туристов изгоняют с территории крепости до следующего дня, зимой ее пугала одинокая прогулка, когда единственным источником света оказывается мерцающая луна. Проходя мимо Ворот Изменников, она вспомнила один раз, когда Милон нырял за упавшими под деревянную решетку монетками, которые туристы по традиции бросают в Темзу. Не обращая внимания на туристов, которых в крепости было еще полно, они с Шарлоттой Бротон стянули с себя одежду и спустились по запретным ступеням к воде в одних трусах и майках. Они нагребли несколько горстей монет к тому времени, когда поднялась тревога. Взбежав вверх по лестнице в отяжелевшем от воды белье, они увернулись от заметивших их бифитеров и помчались по булыжной мостовой. Когда они свернули на улицу Монетного двора, несколько свободных от дежурства бифитеров, заметивших парочку из окон своих домов, тоже присоединились к погоне. В итоге воришек загнали в угол рядом с Кремневой башней, и они стояли склонив головы, и с них капала вода. Мало того что они вызвали гнев своих родителей и всех бифитеров Тауэра, их еще и отправили объясняться перед самим главным стражем. Монеты, как полагается, вернули обратно в мутные воды, за исключением одного золотого соверена, который Милон украдкой сунул в трусы, а потом хранил с остальными сокровищами в жестянке из-под ирисок, пока через два года не подарил Шарлотте Бротон в обмен на поцелуй.
Геба Джонс вошла в Соляную башню, темную, если не считать света в верхнем этаже. Пройдя мимо двери Милона у площадки винтовой лестницы, она подумала, вспомнит ли муж, что завтра их сыну исполнилось бы четырнадцать лет. Пока Геба Джонс переодевалась в спальне в одежду потеплее, она припомнила времена, когда она возвращалась с работы и ее встречали. Она спустилась в кухню и, пока искала в шкафчике сковородку, припомнила времена, когда ей приходилось прикрывать кухонную дверь из-за стоявшего в доме шума. Если муж не играл песни Фила Коллинза на казу Милона — несносная привычка, из-за которой она начала прятать инструмент, — то пытался помогать сыну с домашним заданием. Когда задание было не по английской истории, Бальтазар Джонс расхаживал по гостиной, выдавая ответы наугад. Когда ему попадался вопрос, ответ на который он не знал, ему даже хватало храбрости в этом сознаться. Тогда он выходил из комнаты под предлогом, будто ему нужно в сортир, и лихорадочно листал под кроватью священную книгу, в которой содержался ответ на самый сложный вопрос на свете: как решать дроби? Затем он с видом триумфатора появлялся в дверях гостиной, силясь удержать формулу в голове, и они оба, отец и сын, продолжали сражаться с математикой, пока чудовище не оказывалось поверженным.
Приготовив ужин, она прошла через пустынную гостиную и позвала мужа, покричав на винтовой лестнице в сторону комнаты наверху, куда сама никогда не заходила. Когда они наконец покончили с отбивными, сидя перед телевизором, Бальтазар Джонс тут же отправился мыть посуду, а затем снова скрылся в своем убежище под крышей. Через несколько часов они снова увиделись в постели, и Геба Джонс, поглядев на силуэт мужа, вырисовывавшийся в темноте, подумала про себя: «Только не забудь, какой завтра день».
Глава девятая
Бальтазар Джонс проснулся рано и перевернулся на спину, отдвигаясь от жены, которая что-то бормотала во сне у него под боком. Дожидаясь, пока его снова сморит сон, он вспомнил вопрос, заданный ему Гебой Джонс неделю назад: как бы сейчас выглядел Милон? Он пытался себе представить, какого бы он стал роста, как выглядело бы лицо, всю жизнь представлявшееся ему лицом ангела. Он не узнал счастья научить сына бриться, и бритва, принадлежавшая деду мальчика и объехавшая с ним всю Индию в помятой серебристой жестянке, так и лежала в ящике рядом с носками бифитера, потому что ее было некому передать.
Не в силах больше выносить этих мыслей, он встал и оделся в ванной, чтобы не тревожить жену. Он вышел из Соляной башни, не позавтракав, и почти не обратил внимания на летевшие сверху хлопья снега, похожие на птичьи перья. Он переходил от одного вольера к другому, пытаясь себе представить, как звучал бы теперь голос мальчика. Проводя одиннадцатичасовую экскурсию, он так и не собрался с духом отвести туристов на лобное место и лишь показал, где оно находится, стоя в дверях церкви и прощаясь со словами, что экскурсия уже закончилась. От возмущения даже американцы, которым бифитеры всегда прощали слабые познания в английской истории из-за неизменной щедрости, не оставили чаевых. Он прошел через Тауэрский луг к Водному переулку, но там в толпе туристов ему то и дело мерещился сын. Он отправился проверить, надежно ли запирается загон комодского дракона и готов ли зверинец к приему посетителей, которые ожидались уже через два дня. Однако, проверяя надежность засовов, он был в состоянии думать лишь о том, как Милон радовался бы громадной ящерице, способной опрокинуть лошадь.
Он вспомнил о встрече с посланником из дворца, только когда заметил, как тот шагает по крепости, кутаясь в пальто. Бифитер поспешил в «Джин и дыбу», ругая себя за то, что так и не смог придумать внятного объяснения, куда подевались птицы с желтыми бровями, и резко распахнул дверь.
— Что значит пингвинов нет? — спросил Освин Филдинг, опираясь на столик под вставленным в рамку автографом Рудольфа Гесса.
— Они так и не прибыли, — пояснил Бальтазар Джонс, понизив голос, чтобы не услышали другие.
— Тогда где же они?
Бифитер поскреб белую бороду.
— В данный момент я не могу ответить на этот вопрос, — сказал он. — Водитель говорит, заехал на заправку, а когда вернулся от кассы, обе двери, и задняя, и пассажирская, были открыты, а пингвины исчезли.
— Кто был на пассажирском сиденье?
Бифитер отвернулся.
— Один из пингвинов, — пробормотал он.
— Проклятье, — сказал конюший, проводя ладонью по остаткам волос. — Аргентинцы решат, что мы специально их потеряли. Не хотелось бы нового скандала. Послушайте, если кто-нибудь спросит, где они, отвечайте, что они приболели из-за переезда или что-нибудь в этом духе и что сейчас они у ветеринара. А я тем временем потихоньку все выясню.
Освин Филдинг отхлебнул апельсинового сока, внимательно глядя на бифитера.
— Есть что-нибудь еще, о чем мне следует знать? — спросил он. — Я не хочу никаких неожиданностей, когда зверинец откроется для посетителей.
— Все остальное идет строго по плану, — заверил бифитер. — Если не считать странствующего альбатроса, все животные чувствуют себя прекрасно. Жирафам очень понравилось в крепостном рву.
Придворный нахмурился.
— Каким жирафам? — спросил он.
— Ну, таким, с длинными шеями.
— У ее величества нет жирафов.
Бальтазар Джонс смутился.
— Во рву их четыре штуки, — сказал он.
— Я же дал вам список! — прошипел Освин Филдинг. — В нем не было никаких жирафов.
— Ну, наверное, кто-то решил, что они тоже принадлежат королеве. Когда я приехал в зоопарк, они уже были в грузовике. И я подумал, что вы просто забыли включить их в список.
Последовала пауза, во время которой оба джентльмена сердито глядели друг на друга.
— Что ж, подведем итоги, йомен Джонс, — сказал конюший. — Пингвины королевы исчезли, и лондонский Тауэр похитил жирафов, принадлежащих Лондонскому зоопарку.
Бифитер заерзал на стуле.
— Можно отправить жирафов обратно и сказать, что произошло недоразумение, — предложил он.
Освин Филдинг придвинулся к нему:
— Очень сильно сомневаюсь, что можно незаметно провезти через весь Лондон четырех жирафов. Об этом напишут в газетах, и мы с вами будем выглядеть круглыми идиотами. Я позвоню в зоопарк и объясню, что мы позаимствовали животных на время. Будем надеяться, что они не захотят поднимать шум, и мы отправим жирафов обратно через пару месяцев, когда страсти утихнут. Если в зоопарке начнут возмущаться, я им напомню, что они сделали со слоном Джамбо.
— А что они сделали со слоном Джамбо? — спросил бифитер.
— Продали его Барнуму, хозяину американского цирка, за две тысячи фунтов. Это вызвало всеобщий гнев. В «Таймс» посыпались письма. Дети всей страны были в слезах, королева Виктория — в ярости.
Освин Филдинг откинулся на спинку стула со вздохом, способным пробудить мертвеца.
— Хотя бы землеройка жива? — спросил он.
— Я видел утром, как она шевелилась.
— Ну хоть что-то хорошее.
Когда конюший и бифитер расстались, Руби Дор унесла их кружки и выглянула в окно посмотреть, не идет ли снег. Но когда она разглядела улочку сквозь стекло, на котором в восемнадцатом веке кто-то нацарапал оскорбительное высказывание относительно гигиенических привычек хозяина заведения, оказалось, что от снега уже нет и следа. Страшно разочарованная, она вспоминала, какие были зимы в ее детстве: отец катал ее на санках во рву, бифитеры устраивали битвы снежками, куда более яростные, чем вошедшая в историю оборона бифитерами Тауэра во время Крестьянского восстания в 1381 году.
Канарейка скакала в клетке с жердочки на жердочку, а хозяйка вернулась на высокий стул за стойкой бара и принялась дописывать объявление, что тридцатипятилетний запрет на «Монополию» в пабе снят. Запрет был введен ее отцом, возмущенным тем, что тауэрский врач продолжал играть, пока его жена рожала в кухне этажом выше. Запрет на настольную игру вынудил любителей уйти в подполье, и некоторые бифитеры даже начали варить в своих подвалах собственный эль, чтобы топить в нем горечь поражения, какое по-прежнему терпели от доктора, играя у себя дома. Из-за нового обычая, просуществовавшего много лет, доходы таверны заметно упали, и теперь, когда ее жизнь вот-вот изменится навсегда, Руби Дор твердо решила восстановить объем продаж.
Прикрепив объявление на доску рядом с дверью, она перечитала правила, перечисленные ниже. Во избежание обид с далеко идущими последствиями играть «башмаком» запрещается. Любой, кого уличат в жульничестве, обязан следующие полгода доплачивать за свое пиво определенную сумму. И тауэрскому врачу позволяется играть только при отсутствии экстренных медицинских вызовов.
Вскоре после этого преподобный Септимус Дрю толкнул тяжелую дверь, неся свое орудие обольщения, и с облегчением заметил, что он единственный посетитель. Однако Руби Дор нигде не было. Он несколько минут потоптался на истертых плитках пола, гадая, куда же она подевалась, затем положил на стойку свой пряник, сел на один из стульев и размотал шарф. Перевернув ближайшую к нему подставку под пиво, прочел шутку на обороте. Затем окинул кабачок взглядом, не зная, прилично ли священнику отправляться на поиски своей любви с подношением из собственной духовки.
Опасаясь, что войдет кто-нибудь из бифитеров и застукает его с поличным — с пластиковым контейнером, — он быстро встал и вышел. Пока он стоял на холоде, обматывая шею шарфом, из пустой Колодезной башни до него долетел какой-то звук. Не в силах противиться искушению открытой двери, он вошел. Там, развернувшись к нему спиной, сидела Руби Дор, которую он немедленно узнал в полумраке благодаря ее конскому хвосту. Он уже хотел признаться, что оставил для нее на стойке маленький презент, изготовленный по рецепту матери, но тут хозяйка таверны оглянулась и приветствовала капеллана словами:
— Идите сюда, посмотрите на королевских декоративных крыс.