Тауэр, зоопарк и черепаха Стюарт Джулия
Капеллан увидел, как у нее за спиной сверкнули зловещие желтоватые зубы.
— Смотритель королевского зверинца сказал, что я могу ухаживать за ними, — продолжала она, снова обернувшись к крысам. — Ну разве они не чудо? У меня в детстве была крыса, но потом она убежала. Кто-то из бифитеров говорил, что видел ее под церковным органом, но мы так и не нашли. Так было жалко! Мы научили ее разным трюкам. Папа сделал маленькую бочку, и наша крыса толкала ее по стойке. Бифитеры кидали туда пенни каждый раз, когда она доходила до края. Когда крыса сбежала, бочка была почти полная. Вы знаете, что у королевы Виктории тоже была ручная крыса?
Но когда Руби Дор оглянулась, на месте преподобного Септимуса Дрю остался только аромат ладана.
К тому времени, когда Валери Дженнингс появилась в конторе, Геба Джонс уже лежала в ящике иллюзиониста, предназначенном для того, чтобы распиливать пополам переливающихся блестками ассистенток. Мгновенно угадав, что Геба Джонс потерпела поражение, Валери Дженнингс расстегнула синее пальто, повесила рядом с надувной куклой и села за свой стол, дожидаясь, пока Геба придет в себя. Через несколько минут она снова посмотрела на нее, однако глаза Гебы Джонс все еще были закрыты, а туфли лежали на полу. Наконец она услышала красноречивый скрип крышки, Геба Джонс явилась на свет и поздоровалась с Валери, которая наблюдала за тем, как Геба возвращается за свое место за столом, открывает телефонный справочник и поднимает трубку, вновь преисполнившись решимости.
Валери Дженнингс посмотрела в записную книжку, но поняла, что не в состоянии думать о необходимости вернуть владельцу желтое каноэ. Она с опаской поглядела на часы с кукушкой, вспомнив о приближавшемся обеде. Хотя Артур Кэтнип был ее любимцем среди билетных контролеров, она пожалела, что приняла приглашение. Она не собиралась снова входить в лабиринт романтики с его безнадежными тупиками. Последний раз, когда она отважилась туда заглянуть, ее подталкивала соседка, которая была не в силах наблюдать, как Валери Дженнингс сама косит газон, так как с детства привыкла считать, что это мужская работа. Соседка дождалась, когда Валери Дженнингс дойдет до участка рядом с ее забором, и высунула голову. Для начала она похвалила Валери Дженнингс за поперечные полоски на газоне, за которые постоянно пилила мужа. А потом с ошеломляющей непоследовательностью добавила, что у нее имеется сослуживец, холостяк, который тоже любит читать. И хотя Валери Дженнингс уверяла, что холостяки не менее опасны, чем женатые поклонники, соседка настаивала, пока та с большой неохотой не согласилась с ним встретиться.
Всю неделю она убеждала себя, что этот мужчина точно ей не подойдет. Но когда она все же приготовилась к вечеру в его обществе, внутри ее вдруг затеплилась надежда, и, когда она закрыла за собой входную дверь, приступ одинокой тоски перерос в страстное желание. Она села в углу зала, заказав двойную порцию водки с апельсиновым соком, и принялась рассматривать узор на новом платье, поднимая голову каждый раз, когда кто-нибудь входил. Наконец один мужчина открыл дверь и оглядел столики. Они достаточно долго смотрели в глаза друг другу, чтобы она поняла: это и есть он. Она выжала из себя робкую улыбку, но он развернулся на каблуках и вышел так же решительно, как и вошел. Далеко не сразу Валери Дженнингс смогла подняться. Она одернула платье на импозантных бедрах и вышла, оставляя за спиной затухающие уголья своих надежд.
Когда дверца на часах распахнулась и крошечная деревянная птичка выскочила, издав один-единственный безумный вопль, Геба Джонс пожелала коллеге удачи.
— У меня есть помада, возьми, если хочешь, — предложила она.
— Спасибо, не стоит. Не собираюсь его поощрять, — ответила Валери Дженнингс.
Она надела синее пальто, скрыв юбку, в которой была накануне, и с неохотой встала. Артур Кэтнип уже ждал у настоящего викторианского прилавка, ощупывая свою диковатую новую прическу. Насилие над его головой свершилось утром, во время перерыва на чай. Как только парикмахер узнал, что его клиент идет обедать с женщиной, он настоял на более импозантной стрижке. Когда Артур Кэтнип поднял глаза, когда мастер наконец отложил ножницы, то увидел в зеркале вместо тех перемен, на какие надеялся, форменного болвана. Даже отказ парикмахера от платы не смог его утешить. Он вернулся в комнату для персонала, совсем упав духом, в надежде, что Валери Дженнингс не обратит внимания на этот кошмар.
Они вместе устремились на холод, обсуждая утренний снег, который успел растаять. Проходя мимо гостиницы «Сплендид», Валери Дженнингс с сожалением поглядела на чудесные колонны и лакеев в ливреях, стоявших на крыльце, не зная, куда поведет ее билетный контролер.
Довольно быстро они оказались перед входом в Риджентс-парк, и Валери Дженнингс пожалела, что не осталась в теплой знакомой конторе. Когда они проходили мимо фонтана, Артур Кэтнип указал куда-то вдаль и сообщил, что они почти пришли. Валери Дженнингс внимательно поглядела сквозь мутные очки и увидела заведение, в котором безошибочно узнавалась чайная.
— Кажется, дождь собирается, — заметила она.
Они миновали нескольких мужчин, которые тыкали в кусты палками, и Артур Кэтнип удивился вслух, чего они там ищут. Однако Валери Дженнингс и бровью не повела, потому что думала в этот момент о том, какое утешение она обретет на потрепанных страницах мисс Э. Клаттербак, когда вечером уютно устроится в своем кресле с подставкой для ног.
Когда они подошли к чайной, она с облегчением указала на табличку «Закрыто» на двери. Однако Артур Кэтнип уверенно распахнул дверь и пригласил ее войти. Вместо рядов выщербленных столиков и стульев, занятых хозяевами собак и любителями пернатых, она увидела в самом центре кафе стол на двоих, накрытый белоснежной льняной скатертью. Посередине стояла в серебряной вазе одинокая желтая роза. За стойкой ждал шеф-повар в белом колпаке, юные официантки были одеты в черную униформу.
— Не волнуйтесь, я попросил французского шеф-повара, — сказал Артур Кэтнип, когда официантка подошла, чтобы забрать у Валери Дженнингс пальто.
Когда подали луковый суп, Валери Дженнингс вспомнила французского продавца лука из своего детства, который стоял на углу с велосипедом, нагруженным товаром. Понизив голос, Артур Кэтнип признался, что его дядя однажды угнал такой велосипед, после чего лук в их доме больше не водился.
Когда подали poulet а la moutarde [10], билетный контролер снова наполнил ее бокал и вспомнил, как на Гаити, когда служил во флоте, он видел представление с таинственными курами вуду. Валери Дженнингс сделала очередной глоток вина и неожиданно рассказала ему о молодом петушке, который жил у ее бабушки и влюбился в кухонную метелку — он старался наскочить на нее каждый раз, когда старушка мела в кухне пол.
Когда они ели tarte Tatin [11], она заговорила о том, что подумывает этим летом сделать сидр из своих яблок, поскольку для выпечки они совершенно не годятся. Билетный контролер, покрытый татуировками, горячо поддержал эту идею и признался, что однажды так набрался сидра, что выпал за борт и почти неделю провел на необитаемом острове, прежде чем его заметили с корабля и спасли.
Пока они пили кофе, один из мужчин, которых они видели в парке тыкающих палками в кусты, появился в дверном проеме и спросил:
— Вы, случайно, не видели поблизости бородатую свинью?
Они ответили, что не видели, и обещали внимательно смотреть на обратном пути — обоих взволновала перспектива увидеть свинью с бородой. Но когда они возвращались в бюро находок Лондонского метрополитена, Валери Дженнингс совершенно об этом забыла, потому что смотрела только на Артура Кэтнипа.
Той ночью тиканье часов на ночном столике казалось в темноте особенно громким. Поглядев, сколько времени, Геба Джонс подумала, что может и вовсе не уснуть. Она перевернулась на бок, подальше от мужа, который спал беспокойно, и вспомнила вечер. Бальтазар Джонс ушел в комнату на верхнем этаже, как обычно, не сказав ни слова о том, как прошел день, а она осталась сидеть на диване, страдая от горя, и не понимала, как же он мог забыть.
Она вспомнила последний день рождения Милона, на который он в очередной раз попросил химический набор. Он выпрашивал его с того дня, когда отец рассказал ему, как сэр Уолтер Рэли готовил свой гвианский бальзам в курятнике. К ее большой тревоге, он забил мальчишке голову байками о целительном ликере, в состав которого входили золото и рог единорога и который исцелил королеву Анну от опаснейшей лихорадки.
— Папа говорит, королева была просто поражена, она попросила еще спасти жизнь своему сыну, принцу Генри, — рассказывал мальчик, когда до дня рождения оставалось всего несколько дней. — Чем только его не лечили — прикладывали к голове мертвых голубей, а к пяткам — половинки разрезанного петуха… Но едва он сделал глоток целительного ликера, как открыл глаза, сел и заговорил!
Геба Джонс продолжала чистить картошку.
— Только твой отец забыл сказать, что вскоре после этого принц умер, — отозвалась она.
Несмотря на все просьбы сына, Геба Джонс отказалась покупать химический набор, опасаясь несчастного случая, хотя муж уверял, что будет лично присматривать за каждым экспериментом. Когда мальчик снял обертку со своего подарка, в коробке оказался телескоп, исключающий какую бы то ни было вероятность взрыва. Родители отнесли его на самый верх Соляной башни, и Бальтазар Джонс показал сыну все звезды, какие видел первый королевский астроном, когда жил в крепости.
— Если до телескопа все-таки доберутся вороны, только скажи, и я принесу дедушкин дробовик, — пообещал бифитер.
Хотя Милон, кажется, был в восторге от перспективы превратить гнусных птиц в кучки черных перьев, Геба Джонс понимала, что созерцание планет нисколько не похоже на те эксперименты, о каких он мечтал. Догадываясь о разочаровании сына, она заверила его, что он получит вожделенный подарок на двенадцатилетие. Которого так и не случилось. Когда она перевернулась на бок, спасаясь от воспоминаний о несдержанном обещании, горячая слеза скатилась по ее щеке.
Через несколько часов она проснулась. В комнате все еще было темно. Мгновенно почувствовав отсутствие мужа, она провела рукой по простыне и обнаружила, что постель с его стороны еще теплая. Откинув старенькое одеяло, она выбралась из постели и раздвинула шторы. Поглядела на Тауэр, подернутый тонкой утренней пеленой. Сквозь дождь, грязными каплями стекавший по стеклу, она увидела фигуру мужа, медленно взбиравшегося на крепостную стену в мокрой, прилипшей к телу пижаме. Когда он в конце концов вернулся домой, спрятав в карман халата флакон с новым образчиком дождя, то обнаружил, что Гебы Джонс нет и ее чемодана тоже.
Глава десятая
Не в силах отправиться на службу из-за тяжести в груди, Бальтазар Джонс, переодевшись в сухую пижаму, сел на край постели и взялся за телефон. Пока он набирал номер офиса в башне Байворд, его глаза провожали каждый поворот телефонного диска и его возвращение обратно.
— Да? — ответил йомен Гаолер.
Бифитер теребил пальцами старенькое одеяло.
— Говорит йомен Джонс.
— Доброе утро, йомен Джонс. Землеройка чувствует себя превосходно. Пока утром я мылся в душе, она съела кузнечика.
— Замечательно.
— Кстати, это он или она?
— Точно не знаю. Но попробую выяснить. — Бальтазар Джонс кашлянул и добавил: — Я сегодня не смогу выйти на дежурство.
— О-о, нельзя ли узнать, по какой причине? — спросил йомен Гаолер, поднимаясь и отыскивая по комнате взглядом пачку своего инжирного печенья.
— Плохо себя чувствую.
— Правда? — прозвучал приглушенный ответ, потому что в этот миг йомен Гаолер заглянул в мусорную корзину, высматривая обертку от печенья.
Повисла пауза.
— Переел миног, — продолжал Бальтазар Джонс, разум которого кружил в водовороте отчаяния.
— Что?
Бифитер попытался вспомнить, чту сейчас сказал, и до него внезапно дошло, что он сообщил йомену Гаолеру, будто ему плохо, потому что он объелся похожей на угря рыбой, приведшей к смерти Генриха Первого. Но отступать было поздно.
— Переел миног, — повторил Бальтазар Джонс как можно тише.
— Говорите громче, я не слышу!
— Миног, — пробормотал он. — Переел.
Повисла пауза.
— Минутку, — отозвался йомен Гаолер, отложив в сторону телефонную трубку. Он подошел к книжному шкафу, стоявшему рядом с бойницей, и снял с полки книгу, куда записывали отсутствующих. Вернувшись к столу, он сел, взял телефонную трубку и выбрал ручку из старой жестянки от «Золотого сиропа».
— Как пишутся миноги? — спросил он, найдя страничку Бальтазара Джонса. Дожидаясь ответа, он вертел ручку.
— Точно не знаю, — отозвался Бальтазар Джонс, рассматривая свой мокрый халат, висевший на двери спальни.
— Мее-ноо-гии, — тянул йомен Гаолер, вписывая название болезни и ставя дату. Он помолчал секунду и добавил: — Должно быть, вкусная рыба.
Положив телефонную трубку на место, Бальтазар Джонс протянул руку к письму, которое нашел на подушке, когда утром вернулся домой, промокший насквозь и провонявший Темзой. Он перечитывал письмо уже много раз, но так и не сумел отыскать в нем намек на обещание вернуться. Зато в нем недвусмысленно говорилось о необходимости оказаться подальше от него, о горечи из-за его нежелания говорить о смерти Милона и об отчаянии из-за того, что их любовь разрушена.
Глядя на подпись внизу листка, он думал о том порыве счастливого ветра, который много лет назад бросил их с Гебой Грамматикос в объятия друг друга. Их встреча была настолько случайна, настолько неожиданна, что никак не могла быть Божественным предопределением, и с тех пор он постоянно жил в страхе перед капризностью удачи.
Потому что слишком долго он опасался, что вообще не женится. Единственный ребенок в семье, по ночам он просыпался от взрывов смеха, доносившихся из спальни родителей наверху. Он был твердо уверен, что все любовные отношения доставляют именно такой восторг, однако девушки, с которыми он встречался, разочаровывали его. Родители уверяли, что его невеста обязательно появится, но годы шли, и их уверенность так ничем и не подкреплялась, и в конце концов он решил пойти в армию, чтобы забыть про свое одиночество, и выбрал гвардию, полагая, будто там у него будет меньше шансов кого-нибудь застрелить. За день до отбытия к месту службы, когда он уже подстригся и вещмешок ждал под дверью его комнаты, он повстречал в магазине на углу поразительное создание.
Собираясь купить марок для писем, которые он собирался писать родителям, он заметил девушку с тортом «Баттенберг» [12] в руках, которая стояла в проходе между полками, и темные волосы водопадом струились по ее бирюзовому платью. У девушки были глаза газели, которые она устремила на него, едва он переступил порог, и с этого мгновения он словно лишился рассудка. Он подошел к ней и сообщил, что торт в желто-розовую шахматную клетку был изобретен его далеким предком в честь женщины, похитившей его сердце. Предок не мог послать цветы, на которые у его возлюбленной была ужаснейшая аллергия, и потому испек торт самых ярких оттенков, какие нашел у себя в саду. Четыре цветных квадратика символизировали те ее качества, которые пленили его: ее светлая кожа, ее скромность, ее ум и умение играть на фортепьяно. Каждую неделю к ее дому подъезжал экипаж, и на заднем сиденье стояла корзинка с тортом. Однако женщина, которой врач запретил употреблять сахар, даже не пробовала торты. Вместо того она вынула часть фарфоровой посуды из шкафов в гостиной и хранила там любовные подношения. Когда предок узнал об этом, то стал покрывать торты слоем марципана, чтобы они дольше не портились. Он продолжал их печь, а она продолжала их принимать, и эта привычка сохранялась у них до самой свадьбы, а сам торт был назван в честь немецкого городка, в котором они останавливались в медовый месяц.
Когда Бальтазар Джонс завершил свою историю, наступила гробовая тишина. Лавочник-пакистанец, завороженный не меньше, чем Геба Грамматикос, заявил из-за кассы: «Это чистая правда, мадам», — просто потому, что ему очень хотелось, чтобы это была правда.
Юная пара устроилась поболтать рядом с магазином, и они проболтали так долго, что Бальтазар Джонс пригласил ее на ужин, к огорчению матери, которая хотела, чтобы этот последний вечер сын провел с семьей. Но и она была совершенно очарована Гебой Грамматикос и подкладывала баранины на тарелку тоненькой гостье с ненасытным аппетитом. Когда девушка пропустила свой последний поезд, миссис Джонс постелила в свободной комнате в конце коридора и вместе с мужем отправилась наверх. После того как в доме все затихло, Бальтазар Джонс сумел уговорить поразительное создание пойти к нему в комнату, уверяя, что будет вести себя как настоящий джентльмен. Она села на край его постели и спросила, почему его зовут Бальтазаром. Он объяснил, что его назвали в честь одного из трех волхвов, поскольку он был зачат в Рождество. Она, в свою очередь, созналась, что ее назвали в честь греческой богини молодости. Они проболтали до полуночи, после чего вдруг замолчали, осознав, что расстанутся через несколько часов. Потому не стали ложиться спать, понимая, что сон приблизит неизбежный миг. Когда безжалостный рассвет прогнал ночь, Геба Грамматикос по очереди поцеловала кончики его тонких пальцев, которым предстояло вскоре взять оружие. И когда пришло время прощаться, она стояла на крыльце рядом с его родителями, все они махали ему вслед, и у всех на сердце лежал камень.
Купленные марки он наклеивал на конверты с письмами к миниатюрному созданию, встреченному в магазине на углу. Однако он пребывал в таком смятении из-за любви, что надписывал конверты крайне неразборчивым почерком, и они неделями не могли дойти до адресата. В казарме, не в силах заснуть из-за ужасного храпа, доносившегося с койки над ним, он приходил в такое волнение, когда приближалось время ответного письма, что писал снова и снова, уверенный, что его предыдущие письма затерялись. И когда через два года он сделал ей предложение, это стало большим облегчением для почтальона, давно уже надорвавшего себе спину.
Бальтазар Джонс не услышал стука в дверь Соляной башни. Он так и сидел в той же позе на кровати, вцепившись в письмо, и ветер задувал в крошечные щелки в затейливом переплете окон. Однако стук не прекращался и даже нарастал, потому бифитер, испугавшись, что шум привлечет ненужное внимание, отправился открывать. Он босиком прошаркал по ступенькам, распахнул дверь и прикрыл ладонью глаза от мраморного сияния небосвода. Перед ним стояла врач Евангелина Мор со своим черным чемоданчиком.
— Насколько я понимаю, вы плохо себя чувствуете, — сказала она.
В смятении не в силах придумать предлог, чтобы не пустить ее в дом, он отступил в сторону и поплелся вслед за врачом по лестнице, ощущая холод босыми ступнями, черными после ночного променада по крепостным стенам. Когда они вошли в гостиную, бифитеру вдруг стало стыдно оттого, что он стоит перед женщиной в одной пижаме. Кинувшись к спасительному дивану, он произнес предостерегающе:
— Смотрите под ноги.
Доктор, медные локоны которой вспыхивали каждый раз, когда на них попадали солнечные лучи, ловко обогнула Миссис Кук. Она расстегнула пуговицы аккуратного коричневого жакета и села в кресло, не подходившее по цвету к дивану.
Вынув из черного чемоданчика папку, она раскрыла ее на коленях и заскользила пальцем по странице. Она нахмурилась, подняла голову и сказала:
— Если верить записи йомена Гаолера, вы переели миног.
Бальтазар Джонс уставился в пол и принялся ковырять и без того похожий на рядно ковер грязным пальцем ноги. Единственный звук, нарушивший тишину, раздался, когда Миссис Кук поднялась с легким скрипом и отправились в свое ежедневное путешествие по комнате. Тауэрский врач смотрела на черепаху, а бифитер продолжал созерцать пол. Она снова поглядела на пациента, который проковырял уже такую дыру, что в ней исчез весь его палец.
— В этом нет ничего необычного, — неожиданно заявила она. — Вы, наверное, удивитесь. О каком количестве идет речь? Может быть, полудюжине? Но сколько бы их ни было, я уверена, вам не грозит ничего страшного. Просто в другой раз не стоит усердствовать, — заключила она с улыбкой, которую он воспринял как сигнал к окончанию разговора.
Но когда Бальтазар Джонс уже думал, что доктор собирается уходить, она предложила провести беглый осмотр. Слишком подавленный, чтобы протестовать, он поднялся, и она принялась тыкать и выстукивать его разнообразными инструментами, которые смотрелись бы весьма органично среди пыточных орудий, выставленных в Уэйкфилдской башне. Когда осмотр был завершен, бифитер ретировался на диван и сейчас же погладил бороду, чтобы обрести душевное равновесие, пока орудия пытки возвращались обратно в черный чемоданчик.
— Все будет хорошо. Не провожайте, я сама закрою, — объявила врач широкого профиля, перешагивая через Миссис Кук и направляясь к двери. Она уже протянула руку к задвижке, когда вдруг обернулась и сказала: — Мне жаль, что от вас ушла жена.
Наступившую затем тишину в итоге нарушил стук каблуков на каменных ступенях лестницы. Бифитер, нисколько не удивленный, что новость уже распространилась по крепости, остался сгорбившись сидеть на диване. Не в силах выносить мысли, которые угрожали захлестнуть его с головой, он поднялся и направился в спальню. Решив, что лучше уж пойти на дежурство, чем задыхаться от горестных размышлений, он медленно надел форму, прыгая на одной ноге, пока натягивал брюки Викторианской эпохи.
Скрытый от посторонних взглядов, стоя возле моста через ров, смотритель воронов опустился на колени и вынул маникюрные ножницы. Он принялся аккуратно подстригать траву, выросшую вокруг маленьких крестов, отмечающих могилы давно скончавшихся воронов, многие из которых в прямом смысле слова попбдали с насестов. Несмотря на истории для туристов, легенда, будто королевство рухнет, как только вороны покинут Тауэр, была просто легендой. Королевство даже не пошатнулось, когда перед началом Второй мировой воронов посадили в клетки и вывезли под покровом ночи. Неожиданные каникулы были им организованы на самом высочайшем уровне, чтобы спасти птиц от возможной гибели, способной сломить дух нации. В тот же день так же тайно были эвакуированы сокровища Короны. Их вывезли в гробах вооруженные охранники, переодетые представителями похоронного бюро, и спрятали в Вествудском карьере в Уилтшире. Вороны в клетках были увезены на машине скорой помощи и незаметно внесены в дом с террасой, принадлежавший тетушке одного из бифитеров, которая проживала в Уэльсе. Дом в Суонси, отделанный декоративной каменной штукатуркой, аккуратно соблюдал затемнение. Тетушке было запрещено впускать в дом гостей, чтобы не просочилось ни полслова о том, что вороны покинули Тауэр. Тетушке не только платили за уход за птицами, ей также была обещана пожизненная пенсия, чтобы она сохранила тайну временного отсутствия воронов.
Когда война наконец закончилась, было непонятно, кто из них кого довел. Тетушка с одичавшим взглядом, отчаянно нуждающаяся в человеческом обществе, рассказывала всем, кто был готов слушать (и всем, кто не был, тоже), о своей секретной миссии во время войны. Но даже местные газеты отказывались ей верить. Поколение же воронов военного времени — а вороны славятся своей способностью к подражанию — до конца своих дней в крепости так и не лишилось валлийского акцента.
Довольный тем, что снова придал могилам достойный вид, смотритель убрал ножницы в карман и поднялся. После чего он дошел до входа в Тауэр и постоял на мосту, дожидаясь последней за день группы туристов. Сложив на груди руки в черных перчатках, он наблюдал за посетителями, которые выходили из крепости, и внимательно рассматривал их рюкзаки, чтобы никто не попытался уйти с его птицей, засунутой на дно в качестве необычного сувенира. Когда один из жирафов высунул голову из крепостного рва, потянувшись за листочком, туристы тотчас обратили на него внимание. Мужчина с видеокамерой, прикрепленной у него на полях шляпы, подошел к смотрителю воронов и спросил, когда откроется зверинец.
— Послезавтра, если выздоровеет смотритель королевского зверинца, — последовал ответ из-под усов.
— Говорят, что зверинец здесь был и раньше, — продолжал австралийский турист.
— Был. До тысяча восемьсот тридцатых годов, когда наконец-то признали, что нехорошо держать диких зверей в крепости. Лично я до сих пор такого же мнения, — сказал смотритель воронов, снова переводя взгляд на жирафов.
— Кто-нибудь пострадал? — с надеждой спросил турист.
Тогда смотритель воронов пересказал ему печальную историю о Мэри Дженкинсон, которая жила со смотрителем львов.
— Однажды, в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году, когда она вошла в клетку и погладила лапу льва, зверь схватил ее за руку зубами и не отпускал. Женщине ампутировали руку, чтобы спасти жизнь, но через несколько часов она все равно умерла.
Турист немедленно пересказал историю своей жене, которая засветилась от удовольствия и тут же спросила мужа, смогут ли они прийти еще раз, когда откроется зверинец.
Смотритель воронов поглядел на часы и попросил посетителей, ожидавших экскурсии, подойти ближе. После чего он широко раскинул руки и объявил в театральной манере, которая помогала выманивать чаевые у американских туристов:
— Добро пожаловать в королевский дворец и крепость ее величества, в лондонский Тауэр! Я счастлив быть вашим гидом на ближайший час, за который мы окинем взглядом девять веков истории…
Спустя час он стоял в дверях церкви, и туристы выходили, вкладывая монетки ему в руку. Когда вышел последний, он направился к клеткам воронов, где и остановился, выкликая птиц по именам. Они неловко приземлялись, важно вышагивали по траве, направляясь к своим великолепным деревянным домикам, и запрыгивали внутрь. Заперев двери, чтобы уберечь птиц от городских лисиц, он поглядел на часы и пригладил сизые усы рукой, затянутой в перчатку. Весь в предвкушении, он пересек территорию крепости и дошел до Кирпичной башни, затем огляделся по сторонам, словно сноровистый конокрад. Довольный тем, что его никто не видит, он отпер дверь. Закрыв ее за собой, он потянулся во мраке к канату, натянутому вместо перил, затем вдруг вспомнил, что под одеждой на нем майка. Мгновенно решив, что это совершенно не подходящий наряд для запретного свидания, он расстегнул темно-синий камзол, стянул белье и бросил теплым комком на нижнюю ступеньку, собираясь забрать на обратном пути. Снова одевшись, он пошел вверх по каменной лестнице. Обнаружив, что дверь на втором этаже закрыта, он нащупал ручку и нажал на нее. Неожиданный звук переполошил птиц, которые подняли такой гвалт, что смотритель, совершенно позабывший о новом птичнике, присоединился к их хору, испустив испуганный вопль. Птицы продолжали безумно кружить еще долго после того, как появилась Амброзин Кларк, одетая в джинсы и свитер, вырез которого выставлял напоказ головокружительную ложбинку между грудями. Смотритель воронов потянулся к ней в темноте, мгновенно узнав по запаху кулинарного жира. Когда одежды были скинуты, любовники опустились на дощатый пол, где их тут же облепила шелуха от птичьего корма, взметенная безумным хлопаньем крыльями. И когда вскоре раздался крик экстаза, он смешался с ругательствами изумрудного висячего попугайчика, которого грубо разбудили, когда он дремал вниз головой.
Бальтазар Джонс сидел на диване в одной и той же позе, уже вернувшись с послеобеденного обхода. Он не удосужился задернуть шторы и сидел, глядя, как ночь сгущается за окнами с затейливым переплетом. На кофейном столике перед ним лежала майка, которую он нашел на нижней ступеньке Кирпичной башни, когда по дороге домой заглянуть проведать птиц. Он не смог найти никакого объяснения тому, как туда попало мужское белье, а когда открыл дверь птичника, то обнаружил, что все его обитатели жмутся друг к другу на жердочках, чтобы согреться, а попугайчик болтается ниже остальных, время о времени покачиваясь во сне. Единственным бодрствующим существом оказался странствующий альбатрос, который искал по всей клетке свою подругу, оставшуюся в Лондонском зоопарке, поскольку принадлежала зоопарку.
Только когда холод наконец заставил его сдвинуться с места, Бальтазар Джонс нашел в себе силы подняться в спальню. Он задернул занавески, и кольца, проехавшись по перекладине, скорбно звякнули. Затем он медленно разделся, все еще оттягивая главный момент. Облачившись в пижаму, он оставался в ванной дольше обычного, решив, что сейчас самый подходящий момент починить кран, который капал с тех пор, как семья переехала в башню восемь лет назад. Но скоро выяснилось, что ему больше нечем себя занять, и он наконец-то взглянул на пустую постель. Не в силах лечь, он натянул свитер, погасил свет и уселся в кресло у окна. Когда спустя несколько часов сон к нему так и не пришел, он поднялся, отдернул одну занавеску и открыл окно. Навалившись на подоконник, он окинул взглядом крепость, нагонявшую жуть при свете луны, и вдохнул пронизывающий ночной воздух. Из полной тишины донесся печальный крик одинокого альбатроса, который находит себе пару на всю жизнь.
Глава одиннадцатая
Когда рано утром Геба Джонс со своим чемоданом попыталась выйти из крепости, дежурный бифитер отказался отпирать маленькую калитку в дубовых воротах под Средней башней.
— Это против правил, — ответил он, когда она возмутилась.
Она села на чемодан, на котором еще лежал трехлетний слой пыли, и нетерпеливо поглядела на часы, словно узник в ожидании освобождения. Наконец настало шесть часов, древний замок все-таки повернулся, она поднялась и вышла на негнущихся ногах, намереваясь пойти на работу. Но пока она стояла в переполненном вагоне и совершенно незнакомые люди прижимались к ней теснее, чем прижимался в последнее время муж, она совершенно ясно поняла, что возвращать потерянные вещи их легкомысленным владельцам сегодня выше ее сил. Она затопала по ступеням к выходу, оставила сообщение на автоответчике бюро, доводя до сведения Валери Дженнингс, что сегодня она нездорова, после чего вышла на улицу. Через какое-то время она поняла, что стоит у входа в Грин-парк, и, чтобы спастись от толп людей, спешивших на работу и то и дело задевавших ее чемодан, она прошла в ворота. Бульшую часть дня она провела на скамейке под жестокими порывами ветра, размышляя над тем, можно ли по-прежнему считать матерью женщину, чей сын умер.
Когда вокруг начали сгущаться сумерки, страх вынудил ее подняться. Она вернулась в теплое метро и поехала по паутине линий, соображая, куда же обычно отправляются женщины, когда уходят от мужей. Наконец она доехала до Бейкер-стрит и пошла к гостинице «Сплендид», единственной гостинице, какую знала, поскольку каждый год в свой день рождения водила сюда Валери Дженнингс на праздничный обед. Когда администратор спросил, какой номер ей нужен, одноместный или двухместный, она перевела взгляд на стойку.
— Я одна, — ответила она, не зная, понятно ли по ней, что ее браку только что пришел конец.
Когда посыльный-поляк проводил ее в номер, настояв, что сам донесет багаж, Геба Джонс села на кровать, и желудок напомнил ей, что она ничего не ела целый день. Она заказала в номер сэндвич с ветчиной и горчицей и съела его за туалетным столиком, так и не сняв пальто. Открыв чемодан, она поняла, что забыла положить ночную рубашку, и представила, как та лежит на кровати в Соляной башне. Мысли ее снова вернулись к мужу, и она подумала, найдет ли он в холодильнике что-нибудь на ужин. Решив, что не стоит спать голой в незнакомом месте, она повесила в пустой шкаф пальто и юбку и забралась в постель в блузке и колготках. Она оглядела кремовые портьеры с продольными полосками, роскошные банные халаты белого цвета, вазу с розовыми цветами на столе и представила юные пары, которые проводили в этом номере медовый месяц, призванный скрепить их брак. Но спрашивается, многие ли из них до сих пор вместе.
Время от времени проваливаясь в сон, Геба Джонс провела ночь, слушая, как громыхают дверьми возвращающиеся постояльцы, как из номера этажом выше доносятся раскаты смеха. На следующее утро, несмотря на грандиозный вид ресторанного зала с белыми льняными скатертями на столиках, с начищенными до блеска приборами и официантами в униформах, Геба Джонс отказалась от завтрака, предпочтя привычную компанию забытых вещей. Задвинув чемодан под свой письменный стол, она подошла к настоящему викторианскому прилавку и открыла один из гроссбухов с записями прошлого дня. Скользя взглядом по строчкам, она увидела, что заходил Сэмюель Крэппер, желая забрать тот же помидорный куст, который уже терял в начале месяца; на линии Хаммерсмит-энд-Сити была найдена партитура; новое подвенечное платье обнаружили на скамейке на станции «Тоттенхэм-Корт-роуд».
Она села за свой письменный стол и так и смотрела потерянным взглядом в телефонную книгу, когда пришла Валери Дженнингс и, расстегивая синее пальто, остановилась рядом с надувной куклой.
— Тебе уже лучше? — спросила она Гебу Джонс.
— Да, спасибо, — ответила та, мгновенно заметив в коллеге кое-какие перемены.
Глаза за стеклами очков были подведены — обычно она приберегала тушь для похода на праздничный обед в гостиницу «Сплендид» в день рождения Гебы Джонс. Вместо обычных черных туфель на плоской подошве, широкие ступни были втиснуты в туфли на высоком каблуке. И вместо белой картонной коробки из булочной с чем-нибудь вкусненьким для одиннадцатичасового перекуса, Валери Дженнингс держала в руке коричневый бумажный пакет с чем-то подозрительно похожим на фрукты.
— Когда вы снова встречаетесь с Артуром Кэтнипом? — спросила Геба Джонс.
Валери Дженнингс тут же отвела взгляд.
— Не знаю, — ответила она, вешая пальто. — Он пока не появлялся.
После чего она развернула газету и протянула Гебе Джонс.
— Помнишь, я тебе рассказывала, как в чайную зашел человек и спросил, не видели ли мы бородатую свинью? — начала она. — Похоже, что свинья сбежала из Лондонского зоопарка и ее до сих пор не нашли.
Геба Джонс посмотрела на фотографию на первой полосе, сделанную еще в те времена, когда свинья сидела в своем вольере, — великолепная растительность на ее морде топорщилась на ширину нескольких газетных колонок. Геба Джонс вернула газету коллеге, пожав плечами, и снова сосредоточилась на телефонном справочнике. Она нашла то место, на котором остановилась, подняла телефонную трубку и набрала номер.
— Это миссис Перкинс? — спросила она, когда ей наконец-то ответили.
— Да.
— Говорит миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Нам передали одну вещь, которая имеет отношение к Клементине Перкинс, умершей в прошлом году. Я хотела узнать, может быть, вы были с нею знакомы.
На мгновение повисла пауза.
— Она у вас? — прозвучал вопрос. — Мы себе места не находили с тех пор, как она пропала. Мой муж будет так рад. Только не знаю, как до вас добраться. Ноги меня почти не слушаются, а муж больше не выезжает в центр города. Он говорит, там столько народу, что не успеешь куда-либо добраться, как уже пора возвращаться обратно.
— Хотите, я сама привезу? Это не тот случай, когда стоит доверять почте.
— Это было бы так любезно с вашей стороны…
Гебе Джонс не составило труда найти нужный дом, который отличался от остальных домов на улице благодаря заросшей лужайке. Она толкнула прогнившую калитку, шершавую на ощупь из-за облупившейся краски. Радуясь, что наконец-то нашла хозяев урны с прахом, она прошла по бетонной дорожке, бросила взгляд на табличку «Торговцам вход воспрещен» и позвонила в дверь. Поскольку никто не открыл, она справилась со своими записями, проверяя, тот ли адрес. Позвонила снова, и наконец престарелая женщина в розовом халате открыла дверь.
— Миссис Перкинс?
— Да, — ответила женщина, щурясь от дневного света.
— Я миссис Джонс из бюро находок Лондонского метрополитена. Я вам звонила.
— Ах да, вспомнила, — сказала хозяйка, отступая назад. — Входите, дорогая. Хотите чаю?
Пока хозяйка была в кухне, Геба Джонс искала, куда бы присесть в захламленной гостиной, где на полу громоздились покосившиеся стопки бесплатных газет, шкафы были забиты дешевыми безделушками, а немытые тарелки опасно балансировали на каминной полке.
В итоге миссис Перкинс возникла в дверях с подносом, на котором стояли две чашки с блюдцами, и поставила его на кофейный столик.
— Печенья? — спросила она, протягивая тарелку. Когда Геба Джонс отказалась, она взяла себе печенюшку, сдвинула с кресла пачку нераспечатанных писем и села. — Как, вы говорите, вас зовут? — спросила она.
— Геба.
— Какое милое имя. У меня в саду за домом есть несколько кустиков гебы [13], — сказала старушка, кивая на французское окно.
Геба Джонс взяла свою чашку с блюдцем и поставила на колени.
— На самом деле меня назвали в честь богини молодости, а вовсе не растения.
Последовала пауза.
— Я думала, что родители назвали меня Флорой в честь богини цветов. Оказалось, что в честь маргарина, — проговорила миссис Перкинс, глядя прямо перед собой.
Геба Джонс перевела взгляд на свою чашку.
— Напомните, по какому вы делу? — попросила хозяйка.
— По поводу Клементины.
— Ах, верно. Мы так ее любили, — сказала старушка, вынимая из кармана халата тряпочку. — Она сильно постарела, и мы понимали, что рано или поздно она умрет, но все равно, когда это случается, переживаешь такое потрясение. Я до сих пор не могу поверить, что ее больше нет. До сих пор кажется, будто она входит в эти двери и садится там, где сидите сейчас вы. Мы похоронили ее в саду за домом. Сад был таким важным местом в ее жизни. Она вечно там пропадала, прогуливалась среди розовых кустов.
— Понимаю, — отозвалась Геба Джонс, все еще держа чашку.
— Муж считает, ее выкопала какая-нибудь из городских лисиц. Пришла на запах.
— Запах?
— Ну, тела ведь разлагаются? Я говорила мужу, чтобы не брал картонную коробку, но он настоял на своем. Я говорила, что Клементина заслуживает лучшего, а он заявил, что я чересчур сентиментальна. Поэтому я просто написала ее имя, чтобы хоть как-то почтить ее память, — сказала миссис Перкинс, дергая ниточку, которая торчала из подлокотника кресла. — Когда мы обнаружили, что кто-то выкопал ее, мы были безутешны. Не все способны понять нас. Мы думали, она найдется где-нибудь в саду у соседей, но вы говорите, она попала в метро. Как-то это странно. Наверняка здесь не обошлось без тех типов, что живут рядом с нами. Они никогда ее не любили. Она постоянно пи`сала им под новую теплицу. Но кошке ведь не объяснишь, — сказала она, наконец-то откусывая кусочки печенья с ванильным кремом.
Убедившись, что рабочие расставили все таблички, сообщавшие об открытии королевского зверинца, Бальтазар Джонс направился в башню Девелин. Он застал бородатую свинью в момент непередаваемого восторга, когда та, закрыв глаза и задрав к небесам волосатую морду, почесывала мясистый бок об угол каменного камина. Бифитер сел на солому, привалившись спиной к закругленной стене и вытянув ноги перед собой. Завидев смотрителя, свинья толкнула помятый грейпфрут, который выкатился в другой конец комнаты, и засеменила вдогонку. Перехватив его, свинья поглядела на человека с куда менее впечатляющей растительностью на щеках. Тот никак не реагировал. Снова толкнув грейпфрут носом, свинья галопом помчалась за ним, и кисточка на хвосте затрепетала над толстенькими ягодицами, словно флажок. Она снова посмотрела на бифитера, уставившегося перед собой пустыми глазами, однако не встретила в нем никакого сочувствия. Свинья медленно прошлась по соломе и легла рядом с человеком, прижавшись спиной к его ноге.
Не замечая, как влага пропитывает его камзол, Бальтазар Джонс снова и снова задавался вопросом, где ночевала его жена, и надеялся, что ей не было холодно без ночной рубашки. Внезапно он сам похолодел, представив, как она согревается в чьих-то чужих объятиях. Он взял клок соломы и принялся теребить его, вспоминая тот день, много-много лет назад, когда она пообещала принадлежать только ему.
Через два года после первого знакомства Бальтазар Джонс пригласил Гебу Грамматикос на Хэмстедские пруды с единственной целью посмотреть на нее в ее красном бикини. Когда они пришли, она тут же улеглась на бережку в новеньком купальном костюме, и волосы легли вокруг ее головы на траву темным нимбом. Когда он попытался уговорить ее искупаться, она заявила, что вода слишком холодная. Однако в тот год стояла аномальная жара, какой не бывало за всю историю наблюдений — из-за этой жары даже уволили синоптика, предсказывавшего дождливое лето. Не желая слушать никакие отговорки, Бальтазар Джонс в итоге убедил ее войти в освежающие воды пруда. И только когда молоденький солдат отошел, чтобы взять фотоаппарат, и развернулся к ней, стоя на берегу, он догадался, что его возлюбленная, вероятно, не умеет плавать. Он наблюдал, как она беззвучно уходит под мутную воду в тени нависающих над прудом дубов. Через несколько секунд она появилась над водой, и ее волосы расплылись по поверхности пруда, словно масляная пленка.
Когда она тут же снова ушла под воду, он ринулся к ней, в отчаянии простирая руки. Не сумев нащупать тело, он вдохнул поглубже и нырнул, однако ничего не увидел в мутной воде. Но отчаяние обострило его зрение, и он разглядел на поверхности пруда вдалеке завиток темных волос. Вцепившись в тело, скользкое, словно угорь, он потащил ее на берег. Бальтазар Джонс обнимал возлюбленную, у которой закатывались глаза, и он попросил ее руки, потому что для него лучше было стать женихом умирающей Гебы Грамматикос, чем мужем любой живой женщины.
Когда она наконец-то пришла в себя в больнице, с обрывком водоросли во рту, медперсонал поздравил ее не только с благополучным спасением, но и с помолвкой. В те знойные дни и ночи, забываясь в объятиях друг друга, они часто вспоминали о том, как было сделано предложение, получившееся куда более романтичным, чем когда-либо представлялось Бальтазару Джонсу. Геба Джонс сожалела лишь о том, что не помнит, как он просил ее руки, потому что не помнила вообще ничего, начиная с того момента, когда ушла под воду в надежде, что умение плавать внезапно снизойдет на нее, словно благодать. Каждый раз, когда она спрашивала Бальтазара Джонса, что сказала ему в ответ, он в точности цитировал ее слова, пронизанные греческим мистицизмом ее предков: «Лучше привязать своего осла, чем потом бегать его искать».
Из воспоминаний бифитера неожиданно выдернул храп задремавшей бородатой свиньи. Осторожно поднявшись, чтобы не потревожить животное, он поглядел на часы, отряхнулся и поспешил на встречу с посланником из дворца, пока не открылся зверинец.
Когда он распахнул дверь таверны «Джин и дыба», то увидел Освина Филдинга, который уже сидел за столом под вставленным в рамку автографом Рудольфа Гесса. Бальтазар Джонс подошел к хозяйке таверны и попросил апельсиновый сок, хотя ему очень хотелось пива. Он пронес стакан мимо столов, занятых многочисленными бифитерами, пришедшими сюда в обеденный перерыв, и сел напротив придворного.
— Мне жаль, что от вас ушла жена, — сказал Освин Филдинг.
Бальтазар Джонс посмотрел на него.
— А вы-то откуда знаете? — спросил он.
— Кто-то сказал. Сочувствую. Моя жена ушла от меня несколько лет назад. С этим трудно смириться.
Мужчины уставились в свои стаканы.
— Ладно, — проговорил наконец королевский конюший. — Перейдем к делу. К открытию все готово?
— Да, — ответил бифитер. — О пингвинах что-нибудь известно?
— К сожалению, нет. По счастью, с аргентинским посольством никто не связывался, так что они, вероятно, не в курсе. Понадеемся, что так будет и впредь. Зато нам позвонили из офиса президента Бразилии. Это он, если вы помните, подарил королеве мармозеток Жоффруа. И представитель президента хотел знать, почему на всех фотографиях с вами, обошедших, как он особенно подчеркнул, весь мир, они сверкают гениталиями.
Бифитер отвел глаза.
— Очевидно, так они поступают, когда чувствуют какую-то опасность, — пробормотал он.
Конюший нахмурился.
— Правда? — сказал он. — Я не знал. Так что ответил ему, что, вероятно, их возбудила ваша униформа.
— Моя униформа? И что он сказал на это?
— Он сказал, ему трудно себе представить, чтобы вид бифитера в униформе пробудил в обезьянках сексуальные желания. Я попытался втолковать ему, что лондонский Тауэр ежегодно привлекает более двух миллионов туристов со всего мира, и они едут не только для того, чтобы полюбоваться сокровищами Короны. История очень возбуждает, сказал я ему.
— И что он ответил?
Конюший потянулся за своим стаканом.
— Точно не знаю, — сказал он. — Что-то по-португальски. И повесил трубку.
Когда пришло время открывать королевский зверинец для посетителей, Бальтазар Джонс отпер калитку, выходившую к осушенному рву. Очередь, которая простояла несколько часов, немедленно потекла внутрь. Бифитер последовал за туристами на тот случай, если возникнут вопросы, хотя он и опасался, что не сможет на них ответить. Все остановились перед пустым пингвиньим вольером и прочли на табличке с информацией, которую он сам повесил, что эти птицы не только считаются одними из самых маленьких пингвинов на свете, но еще и отличаются особенной сообразительностью. Туристы вполне удовольствовались объяснением бифитера, что пингвины временно находятся у ветеринара, а затем потопали по дощатым мосткам, чтобы рассмотреть подарок президента России. Остановившись у таблички со словами: «Покормите меня», они задержались, глядя на животное, похожее на маленького медведя с желтыми полосками, сбегающими по темному меху. После того как вольготно развалившаяся росомаха неприлично рыгнула, молодая девушка спросила у Бальтазара Джонса, много ли ест это животное.
— Даже больше бифитера Гаолера, — ответил он.
Когда группа собиралась перейти к жирафам, бифитер тут же предложил сначала заглянуть к Герцогине Йоркской, пока там не образовалась очередь. Все согласно замычали, и он повел экскурсантов в крепость к башне Деверо. Пережив недолгое разочарование оттого, что их представили вовсе не бывшей невестке принцессы Дианы, а синемордой курносой обезьянке с шерстью оттенка тициановых волос, они достали фотоаппараты, уверяя, что сходство между двумя герцогинями просто поразительное. Потом бифитер предложил им отправиться к птицам, но не так-то просто было сдвинуться с места — вся лестница была запружена толпой жаждущих увидеть мармозеток Жоффруа во всей их красе.
Раздраженный внезапным наплывом туристов, йомен Гаолер пересек Тауэрский луг, на секунду остановившись, чтобы указать одной из посетительниц путь к кафе «Тауэр». Пожелав ей удачи, он пошел дальше к королевской церкви Святого Петра-в-оковах, гадая, настанет ли время, когда он снова будет спать по ночам. В предрассветный час его разбудил скрип кожаных башмаков, выхаживающих взад и вперед по столовой этажом ниже. Вместо ругательств, поносящих испанцев на чем свет, дом наполнился стихотворными мольбами, обращенными к женщине по имени Синтия. А сразу же после этого в его спальню начала просачиваться табачная вонь, усиливая его желание закурить. Он остался в постели, лежал, натянув до подбородка простыню, опасаясь не только за сохранность своей картошки, но и за жизнь королевской землеройки, отличающейся тонкой душевной организацией.
Когда они с женой только переехали в Тауэр, им показалось весьма странным, что такой большой дом стоит пустым. Узнав, что прежние жильцы переехали в один из маленьких домов с террасами в переулке Монетного двора, они решили, что предыдущему семейству не нравились наглухо заколоченные окна, заложенные камины и бесчисленные замки в дверях. Они выдернули гвозди, привели в порядок дымоходы и только на ночь закрывались на один замок. Вместе они выбрали новые обои и начали потихоньку соскребать со стен никотиновые пятна, слушая пластинки на граммофоне, который когда-то давно им преподнесли в качестве свадебного подарка. Уже скоро они наткнулись на зловещие предостережения, которые дети предыдущих жильцов нацарапали на стенах. Отмахнувшись от них, как от детских фантазий, они продолжали ремонт, покачивая немолодыми уже бедрами под музыку, под которую танцевали в период ухаживаний.
Их счастье начало меркнуть, когда жена йомена Гаолера обвинила его в том, что он снова начал курить, хотя он категорически это отрицал. С каждым разом, когда он отказывался признать, что снова поддался пагубной привычке, жена распалялась все больше. Она перечисляла всех родственников, жизнь которых трагически оборвалась раньше времени из-за этого порока, но каждую ночь дом снова и снова наполнялся запахом табака. Уверенная, что ее мужа ждет ужасная ранняя смерть, она покинула Тауэр, отправившись на поиски нового супруга — задача, на выполнение которой не потребовалось много времени, поскольку в ней сохранилось еще немало очарования.
Не в силах сидеть в опустевшем доме, где при виде граммофона на глаза наворачивались слезы, йомен Гаолер проводил все вечера в кабачке «Джин и дыба». Бифитеры похвалялись своими подвигами во время воинской службы, но еще больше они хвастались своими встречами с тауэрскими привидениями. Некоторые утверждали, будто слышали крики Маргарет Пол, графини Солсбери, за которой гонялся палач с топором, не сумевший отрубить ей голову с первого удара. Несколько человек заявляли, будто видели белый силуэт сэра Томаса Мора, сидевшего на скамье в церкви. И все как один уверяли, что видели ужасный призрак протестантской мученицы Анны Эскью, единственной женщины, которую пытали на дыбе. Йомен Гаолер внимательно прислушивался, однако ни разу ни словом не обмолвился, что в его доме живет сэр Уолтер Рэли, который пугает его гораздо сильнее, чем все ужасы, какие ему довелось повидать на поле боя.
Призрак вернулся в Тауэр, чтобы написать вторую часть своей «Всемирной истории». Первая, написанная во время тринадцатилетнего заключения, мгновенно снискала бешеный успех, затмив даже собрание сочинений Уильяма Шекспира. И автор решил, что продолжение получится у него так же легко, как и первая часть. Однако когда он сел за свой старый письменный стол в Кровавой башне, обложившись рулонами карт и глобусами, его начал немилосердно терзать «синдром второго сочинения». Обгрызая кончик пера пятнистыми от никотина зубами и отчаянно выискивая слова, которые бежали от него, он пришел к твердому убеждению, что успех первой части есть всего лишь результат ностальгии по человеку, который познакомил Англию с могучим картофельным кустом. И даже эль, который приносил ему перевозчик Оуэн, — такой же призрак, как он сам, — не мог помочь.
Нажав на холодную дверную ручку, йомен Гаолер открыл дверь церкви и вошел. Он обнаружил преподобного Септимуса Дрю согнувшимся в три погибели: натянув розовые резиновые перчатки, святой отец пытался отклеить от сиденья скамьи жевательную резинку, яростно отщипывая по кусочку.
— Мне нужна ваша помощь, — объявил йомен Гаолер, пройдя по проходу.
Святой отец распрямился и уперся в бока розовыми резиновыми кулаками.
— Крещение, венчание, отпевание? — спросил он.
— Экзорцизм.
Когда Геба Джонс вернулась со своего неудачного свидания с миссис Перкинс, она молча остановилась у ящика, в котором лежало пятьдесят семь пар искусственных челюстей, и принялась расстегивать бирюзовое пальто.
— Есть успехи? — спросила Валери Дженнингс.
— Это оказался не тот человек, — ответила она, вытаскивая урну из сумки и возвращая на свой письменный стол.
Они немного помолчали.
— Собираешься куда-то? — спросила Валери Дженнингс.
— Нет. С чего ты взяла?
— У тебя под столом чемодан.
И тут хлынули слезы. Геба Джонс плакала о муже, которого, вплоть до трагедии, была счастлива видеть каждый день даже после тридцати лет брака. Она плакала о Милоне, оказавшемся на небесах в одиночестве, и о том, что не могла дождаться, когда отправится к нему. Когда она решила, что выплакалась, она заплакала о незнакомце, потерявшем останки Клементины Перкинс, которого она так и не смогла отыскать. Лишь через час, когда Валери Дженнингс усадила ее в кресло с подставкой для ног и отнесла ее чемодан в гостевую комнату, слезы наконец-то иссякли.
Глава двенадцатая
Преподобный Септимус Дрю шагал по Тауэрскому лугу, оставляя большие темные следы на жесткой, примороженной траве. Почти всю ночь он провел, терзаясь мыслью, что Руби Дор обожает тварей, не удостоенных даже упоминания в Библии, и огорчаясь тому, что не смог соблазнить ее пряником, испеченным по рецепту матери. Когда он проснулся, уже не было времени наслаждаться густым мармеладом из магазина «Фортнум энд Мейсон». Он вышел из крепости так быстро, как только могли нести его на редкость длинные ноги, не обратив внимания на йомена Гаолера, который окликнул его из окна спальни. Когда он сел в вагоне метро, направляясь к приюту отставных ночных бабочек, пальцы сами забрались в жестяную коробку, лежавшую на коленях, и отщипнули крохотный кусочек печенья, испеченного им для бывших жриц любви. Каждое печенье было в виде фигурки апостола, причем отличительные атрибуты того или иного ученика Христа были тщательно прорисованы белой глазурью. Хруcтя печеньем, святой отец понадеялся, что никто из дам не заметил отсутствия ноги у Иуды Искариота.
Когда он приехал, хозяйка как раз показывала новой постоялице ее комнату с односпальной кроватью, в изголовье которой висело деревянное распятие. Усевшись напротив девушки в общей гостиной, капеллан объяснил, что ей предоставляется бесплатное жилье и питание на ближайшие полгода, за это время ей помогут подыскать другую работу. Тем временем она, если пожелает, может помогать остальным женщинам в огороде, что становилось для многих любимым занятием. Ибо, пояснил он, за исключением молитвы, ничто так не врачует душу, как возможность растить что-нибудь на доброй почве, дарованной Господом. Он протянул женщине жестянку с печеньем, и та взяла одно наманикюренными пальчиками. Стерев крошки с алых губ, она похвалила кондитерские способности святого отца, после чего вежливо поинтересовалась, в самом ли деле Иуда Искариот был калекой.
Когда капеллан вернулся в Тауэр и уже стоял перед голубой входной дверью, выуживая из кармана ключ, к нему подошел турист и спросил, не знает ли он, где можно увидеть зориллу.
— Идите вон туда, направо, — указал святой отец. — Доверьтесь своему обонянию.
Оказавшись внутри, он запер за собой дверь и затопал по истертым деревянным ступенькам в кабинет. Вооружившись любимой авторучкой, он принялся сочинять проповедь, которая могла бы заинтриговать бифитеров и не дать им заснуть рядом с теплыми батареями.
Святой отец был так увлечен работой, что не сразу услышал стук в дверь. Не ответил он и когда постучали второй раз, испугавшись, что это может быть председательница Общества почитателей Ричарда III. На обратном пути он заметил ее на скамейке рядом с Белой башней и моментально узнал эту женщину, горевшую желанием доказать всему миру, что монарха оклеветали и у него имеется железобетонное алиби.
Когда постучали в третий раз, преподобный Септимус Дрю с раздражением отложил ручку, встал и прилип лбом к холодному стеклу, пытаясь рассмотреть, кто к нему рвется. Сердце замерло, когда он увидел Руби Дор, которая дула на озябшие руки и притопывала на месте, стараясь согреться. Он спустился с таким грохотом, что, когда открыл дверь, хозяйка таверны спросила, уж не упал ли он с лестницы.
В равной мере испуганный и обрадованный нежданным визитом, святой отец отступил назад, впуская гостью. Он указал в сторону кухни, не желая, чтобы она увидела печальную гостиную холостяка, где в кресле лежит биография крысолова Викторианской эпохи. Однако, уже усадив ее за чисто выскобленный стол, он задумался, действительно ли принял верное решение. Здесь же, на соседнем столе, стоял его скорбный чайник с такой же одинокой чашкой, в сетке для овощей валялась одинокая морковина, уже выпустившая зеленый хвост, а на подоконнике лежала порядком зачитанная книжка «Сольные ужины» [14]. Он засуетился, поставил под кран чайник, чтобы скрыть волнение, и когда наконец обернулся, в каждой руке у него было по кружке.
— Чай или кофе? — спросил он.
— Кофе, пожалуйста, — ответила она, разматывая связанный собственноручно лавандовый шарф и укладывая его на стол.
Когда они уже сидели друг напротив друга, Руби Дор закрыла лицо обеими руками и пробормотала:
— Я хочу кое в чем признаться.
Капеллан собирался объяснить, что не исповедует, что ей лучше бы отправиться в католическую церковь дальше по улице, однако хозяйка таверны уже заговорила. Она, честное слово, хотела вернуть пряник, который он забыл у нее на стойке. Но когда она приподняла крышку и понюхала, она не смогла устоять перед искушением и отрезала кусочек. Потом еще, желая убедиться, что это и впрямь так вкусно, как ей показалось. Подумав, что нехорошо возвращать частично съеденный пряник, она быстренько прикончила его целиком.
— Я хотела свалить все на канарейку, но решила, что вы не поверите, — призналась она.
Преподобный Септимус Дрю отмахнулся от извинений, уверяя, что это скорее комплимент его матери, рецептом которой он воспользовался. Хозяйка таверны тут же попросила дать ей рецепт, и он переписал его — вычурным почерком жертвы любви. Пока они пили кофе, Руби Дор рассказала о последнем экспонате, включенном ею в коллекцию тауэрских артефактов, — коробочке с румянами, которыми, как утверждают, воспользовался лорд Нитсдейл, чтобы в 1716 году бежать из крепости в женском платье. Святой отец признался, что из всех тауэрских побегов этот нравится ему больше остальных и что в один прекрасный день он надеется посетить Тракэр-Хаус в Шотландии, где выставлено женское платье, в котором бежал бородатый якобит.
Когда хозяйка таверны поднялась, собираясь уходить, преподобный Септимус Дрю внезапно особенно остро почувствовал свое одиночество.
— А вы не хотели бы сходить сегодня в музей Вестминстерского аббатства? — неожиданно для себя самого спросил он. — На выставке представлено старейшее в мире чучело попугая.
Руби Дор отправилась искать того, кто согласится на время занять ее место за стойкой, а капеллан вихрем взлетел по лестнице. Он снял рясу, причесался и вернулся на свое место за кухонным столом, надеясь, что она найдет себе замену. Довольно скоро Руби Дор появилась снова, успев вручить бутылку вина одной из бифитерских жен, которая согласилась посидеть вместо нее.
Читать бесплатно другие книги:
