Тауэр, зоопарк и черепаха Стюарт Джулия
Они вышли из крепости, пробравшись сквозь толпу туристов, и были ошеломлены огромной очередью желающих попасть в музей. Сидя друг против друга в вагоне метро, они обсуждали удивительную популярность королевского зверинца, неожиданную для всех. Капеллан, завершив рассказ о своих любимых ящерицах Иисуса Христа, заметил, что перед выходом забыл надеть носки.
Когда они пришли в аббатство, Руби Дор спросила, не хочет ли он для начала быстренько взглянуть на памятник Исааку Ньютону; не все знают, что Ньютон двадцать восемь лет прослужил в Тауэре директором Королевского монетного двора. Они стояли рядом, рассматривая рельефы на стенке саркофага, где обнаженные мальчики держали золотые слитки и сосуды с монетами и разжигали огонь в кузнечном горне. К полному восторгу хозяйки таверны, капеллан повел ее в Уголок поэтов к памятнику из серого пурбекского мрамора, который поставлен Джеффри Чосеру, с 1389 по 1391 год надзиравшему в крепости за ходом строительных работ.
Задержавшись на мгновение, чтобы показать самую старую в Британии дверь, сохранившуюся с середины одиннадцатого века, преподобный Септимус Дрю повел свою спутницу в музей, расположенный в сводчатой крипте Святого Петра. Руби Дор в изумлении глядела на собрание фигур королей, королев и важных общественных деятелей, выполненных в полный рост, причем многие из них были в подлинной одежде и все, за исключением лорда Нельсона, похоронены прямо в аббатстве.
Святой отец пояснил, что одно время тела усопших монархов бальзамировали и выставляли на всеобщее обозрение для проведения служб и похоронных обрядов. Позже стали использовать восковые фигуры, поскольку подготовка к церемонии занимала очень много времени. После 1660 года такие фигуры уже не использовались в траурных процессиях, их заменили золотой короной на пурпурной подушечке, зато ими стали отмечать место захоронения.
Он показал ей витрину с самым древним скульптурным портретом: Эдуард III, выточенный из выдолбленного куска орехового дерева. Диковинку четырнадцатого столетия как-то изучал один эксперт из лондонской полицейской лаборатории.
— Как выяснилось, немногие сохранившиеся на бровях волоски принадлежат небольшой собачке, — завершил капеллан.
Когда они перешли к Генриху Седьмому, святой отец заметил, что лицо короля, с асимметричным ртом, впалыми щеками и крепко сжатыми челюстями, скопировано с посмертной маски.
Руби Дор перешла к памятнику Нельсону, купленному в 1806 году, чтобы люди, стекавшиеся к его гробнице в соборе Святого Петра, стали бы приходить в аббатство, бравшее входную плату. Присоединившийся к ней преподобный Септимус Дрю заметил:
— Кажется, скульптор лишил его левого глаза вместо правого.
Под конец они подошли к скульптурному портрету герцогини Ричмонд и Леннокс, облаченной в то самое платье, в котором она присутствовала на коронации Анны в 1702 году. Руби Дор тотчас наклонилась, чтобы внимательно рассмотреть историческое чучело попугая, водруженное на шесток рядом с фигурой хозяйки, — это чучело веками влекло к себе толпы близоруких таксидермистов со всего мира, которые благоговейно опускались на колени перед священным объектом.
Пока она рассматривала птицу, преподобный Септимус Дрю, чьи поразительные познания уже привлекли несколько добровольных слушателей, пересказал историю попугая и герцогини. Когда Френсис Стюарт стала камеристкой жены Карла Второго, она была так прекрасна, что король тут же влюбился в нее. Однако не он один отметил несомненные достоинства юной девы, позднее послужившей моделью Британии на медалях. Пытаясь ее соблазнить, один потерявший голову придворный подарил ей в знак привязанности молодого попугая, купленного у поиздержавшегося португальского моряка. Птица не говорила ничего, кроме португальских ругательств, и Френсис Стюарт тратила столько времени, пытаясь обучить попугая хотя бы самым простым приличным английским словам, что король, приревновавший ее к пернатому, много раз пытался тайно его умертвить. Однако мерзкая птица неизменно выкидывала из кормушки отравленные орехи, мгновенно замечала за коврами башмаки придворных, поджидавших в засаде с сетями, и безошибочно распознавала, когда рука тянется к ее шее не с тем, чтобы погладить, а чтобы свернуть.
Френсис Стюарт в итоге сбежала и вышла замуж за герцога Ричмонда. Однако, когда она вернулась ко двору, король был все так же очарован ею, и его ревность к сквернословящему попугаю была так же велика, как велика страсть к его хозяйке. В самые отчаянные моменты он уверял даже, что этот попугай самый сильный его соперник в любви. Когда же в 1702 году герцогиня умерла, попугай тосковал шесть дней, рассказывая о своем горе на чистейшем английском, после чего тоже умер. Из попугая сделали чучело и выставили рядом с ее скульптурным портретом из уважения к их сорокалетней дружбе. И король, давным-давно упокоившийся в аббатстве, не мог этому помешать.
Руби Дор пришла в такой восторг от этой истории, что на обратном пути купила открытку с изображением герцогини, но, к сожалению, без еще более знаменитого попугая. Возвращаясь вместе с преподобным Септимусом Дрю на станцию «Вестминстер», она искренне недоумевала, почему мужчины вечно рассказывают о том, какие они сами умные и благородные, когда женщины больше любят слушать удивительные истории вроде истории о попугае.
— А-четыре, — сказала Валери Дженнингс, бросив на коллегу быстрый взгляд из-под шикарных ресниц.
Геба Джонс посмотрела на нарисованный ею квадрат.
— Мимо, — сказала она. Спустя миг она сама произнесла: — Е-три.
— Подбила, — отозвалась Валери Дженнингс, нахмурившись. — В-пять.
— Ты только что потопила мой эсминец, — призналась Геба Джонс, протянув руку, чтобы ответить на телефонный звонок.
Валери Дженнингс предложила сыграть в морской бой, заметив, что Геба Джонс снова смотрит куда-то в пустоту, потерявшись в мире, которого больше не существовало. Она сунула ей листок бумаги и вызвала на бой, надеясь, что игра отвлечет коллегу от ее горестей. Изначально она твердо решила, что даст ей выиграть, но как только они начертили свои квадраты и расставили корабли, Валери Дженнингс совершенно забыла о том, что собиралась подбодрить коллегу. Вместо того она принялась уничтожать вражеские суда с безжалостностью пирата и потрясать абордажной саблей в тот момент, когда у нее закралось подозрение, что Геба Джонс поставила одну из подлодок по диагонали, что категорически запрещалось правилами международных вод.
Осознав, что только что потопила весь флот Гебы Джонс, Валери Дженнингс решила в знак примирения вымыть холодильник. Она влезла в туфли на высоких каблуках, из-за которых пальцы ног превращались в два красных треугольника, и поднялась, вооружившись парой желтых резиновых перчаток и влажной тряпкой. Когда она наклонилась, чтобы заглянуть в холодильник, несколько прядей вырвались из пучка на затылке, и, как бы она ни старалась заправить их обратно, волосы упорно падали на глаза с назойливостью мух. Раздраженная, она поискала, чем бы их закрепить, и заметила на одной из полок пластмассовый шлем викинга. Она нахлобучила шлем, закинув за спину прикрепленные к нему желтые косы, и вернулась к своей работе. Выбрасывая пустую коробку из-под пирожных, оставшуюся от тех славных дней, когда они в одиннадцать часов еще устраивали перекусы, Валери горько пожалела, что не накрасилась, отправляясь на обед с Артуром Кэтнипом.
Когда зазвонил швейцарский коровий колокольчик, Геба Джонс тотчас распознала, что кто-то пытается вызвонить на нем греческий гимн. Она встала, направляясь к прилавку, однако задержалась по дороге, чтобы набрать код на сейфе, что уже вошло в традиции их конторы.
Как только она скрылась за дверью, Танос Грамматикос поставил колокольчик на прилавок и поцеловал кузину в щеку. После никчемной поездки к миссис Перкинс Геба Джонс отказалась от поисков иголки в стоге сена и попросила брата зайти, чтобы осмотреть урну. Хотя он обладал всего лишь зачаточным знанием темного плотницкого ремесла — и доказательством тому служил палец, который пришлось пришивать, — Геба Джонс надеялась, что брат сможет определить, из чего сделана урна.
— Как ты? — спросил он. — На прошлой неделе я видел в газете фотографию Бальтазара. Почему у него за спиной орава обезьян показывает гениталии?
— Я не стала спрашивать, — ответила Геба Джонс.
Он поглядел на ящичек с прахом у нее в руках.
— Это она? — спросил он, забирая урну и проводя пальцем по кремовой поверхности древесины. — Если честно, никогда не видел такого дерева. Ты не против, если я кое-кому покажу?
— Только не потеряй, — взмолилась Геба Джонс.
— Я когда-нибудь что-нибудь терял?
— Палец.
— Да не терял я его. Он все время лежал на полу.
— Ладно, будь осторожен. Здесь все же прах человека, — сказала она. — Его и так уже один раз потеряли.
Когда Геба Джонс вернулась к своему столу, в животе у нее раздалось глухое ворчание. И, словно два кита устроили перекличку, точно такой же звук донесся от силуэта, согнувшегося над холодильником. Геба Джонс сейчас же догадалась о причине. Некогда священный одиннадцатичасовой ритуал, традиция, неукоснительно соблюдаемая Валери Дженнингс, со времени ее обеда с Артуром Кэтнипом была урезана до чашечки жасминового чая с нарезанным яблоком. Когда из-под блузки снова раздалось жалобное урчание, Геба Джонс встала и сообщила, что выйдет на минутку.
Ее очередь в кофейне на углу уже подошла, и продавец нацеливал щипцы на выбранный ею блинчик, когда кто-то похлопал Гебу Джонс по плечу.
— Я вас узнал, — сказал, улыбаясь, Том Коттон. — Я потерял почку, помните?
Он пригласил ее сесть с ним за один столик. Рассудив, что за разговором у нее будет время перекусить, прежде чем возвращаться в контору, Геба Джонс расплатилась и последовала за ним.
— Видели сегодняшние газеты? — спросил он, когда она села. — Кто-то нашел бородатую свинью, сбежавшую из Лондонского зоопарка. — Он протянул ей газету и показал размытую фотографию животного, которое разоряло чей-то сад в Тьюксбери.
— Что-то на свинью не похоже, — заметила она, рассматривая фотографию. — Больше смахивает на лохнесское чудовище.
Том Коттон разорвал пакетик с сахаром и высыпал его в кофе.
— Насколько я знаю, та почка, которую вы помогли мне найти, спасла жизнь мальчика, — сказал он.
Геба Джонс отложила газету.
— Сколько ему лет? — спросила она.
— Кажется, лет восемь.
Геба Джонс молчала так долго, что он поинтересовался, в порядке ли она.
— Жизнь моего сына спасти не смогли, — проговорила она наконец, поднимая глаза. — Врачи утверждали, что ничего нельзя сделать, но сомнения все равно остаются.
— Я вам очень сочувствую, — сказал он.
— У вас есть дети? — спросила она.
Том Коттон взял ложку.
— Близнецы, — ответил он, помешивая кофе. — Я в разводе, они живут с матерью. На самом деле тяжело видеть их только по выходным. Даже не представляю, через что пришлось пройти вам.
Геба Джонс отвела взгляд.
— Некоторым кажется, будто они представляют, — заметила она. — Вы бы удивились, узнав, как часто люди сравнивают смерть ребенка со смертью своих домашних животных.
Они немного посидели молча.
— Какой он был? — спросил Том Коттон.
— Милон? — переспросила она с улыбкой. — Я его называла зеницей моего ока, и так оно и было.
Она рассказала ему, как полюбила своего сына с того самого мига, когда впервые увидела, и если юные матери жалуются на недосып, то она всегда с нетерпением ожидала ночного плача, чтобы взять его на руки, прижать к щеке его атласную голову, спеть ему греческую колыбельную, под которую засыпали поколения ее предков. Она рассказала ему, что когда первый раз повела Милона в школу, в брюках, сшитых отцом, то плакала больше всех матерей, вместе взятых. Рассказала, как мальчик боялся своего нового дома, когда они переехали в Тауэр, и как он быстро его полюбил, отчего и сама она стала относиться к нему гораздо терпимее. Рассказала, как Милон решил стать ветеринаром, когда их фамильная черепаха лишилась хвоста, и, хотя у него частенько не ладилось со школьными науками, она не сомневалась, что он обязательно добьется цели. Рассказала, что лучшим другом Милона стала девочка по имени Шарлотта, которая тоже жила в Тауэре, и Геба Джонс надеялась, что однажды эта девочка станет женой ее сына, потому что только отец умел рассмешить Милона сильнее, чем эта девочка. И она рассказала ему, что саму ее никто не мог рассмешить сильнее, чем муж, но только это осталось в прошлом, потому что, потеряв Милона, они потеряли и друг друга.
Когда Геба Джонс наконец-то вернулась в бюро находок, Валери Дженнингс закончила мыть холодильник и сидела на телефоне.
— Вполне вероятно, — отвечала она монотонно, косясь на ящик иллюзиониста. — Нет, по описанию не похож на тот, что у нас… Он был найден примерно два года назад… Я понимаю, однако, если вы потеряли его так давно, почему же все это время вы не пытались его найти?… А позвольте спросить, за что вас заключили в тюрьму?… Понимаю… Да-да, я прекрасно вас понимаю, я и сама пилить не умею… Очень вам сочувствую. Ассистентки в блестках пошли не те, что раньше… как я уже сказала, по описанию на ваш не похож, однако вы заходите, посмотрите сами… Бейкер-стрит… Когда дело касается самых ценных находок, хорошо бы как-то подтвердить свое право владения, какая-нибудь там квитанция, фотография… Не за что. Значит, до завтра… Валери. Валери Дженнингс.
Не успела она положить трубку, как зазвонил швейцарский коровий колокольчик. Сказав, что подойдет сама, она встала и одернула юбку на импозантных бедрах. По дороге она остановилась у сейфа, наклонилась и повертела ручку вправо-влево, чтобы все соответствовало теории вероятности, потому что все остальное ни разу не сработало. Когда она уже распрямлялась, тяжелая серая дверца распахнулась. Геба Джонс тут же обернулась на изумленный возглас.
Обе женщины стояли рядом, глядя на открытую дверцу сейфа.
— Ну, давай, — подбодрила Геба Джонс. — Посмотри, что там.
Валери Дженнингс опустилась на корточки и запустила руку в сейф. На свет явились, одна за другой, пачки пятидесятифунтовых банкнот, которые она сложила на сейф вокруг чайника. Затем она снова сунула руку внутрь и достала папку с бумагами. Обе женщины уставились на кучу денег.
— Как думаешь, сколько здесь? — шепотом спросила Геба Джонс.
— Тысячи, — так же шепотом ответила Валери Дженнингс. Она поглядела на бумаги, зажатые в руке.
— Что в этой папке? — спросила Геба Джонс.
— Похоже на какой-то пергамент, — ответила Валери Дженнингс, рассматривая папку.
В этот миг коровий колокольчик снова зазвонил. Обе женщины не обратили на это никакого внимания, глядя на разложенное перед ними состояние и старинный манускрипт. Однако звяканье не умолкало. Валери Дженнингс проворчала что-то, сунула бумаги Гебе Джонс и отправилась к прилавку.
Торжествуя победу, поскольку ей наконец-то удалось открыть сейф, она завернула за угол и увидела Артура Кэтнипа, который стоял у настоящего викторианского прилавка. Билетный контролер, увидев ее, удивился не меньше самой Валери Дженнингс.
— Я просто зашел спросить, не захотите ли вы снова пообедать со мной? — спросил он.
— С удовольствием, — ответила она.
— Может быть, завтра?
— Отлично, — отозвалась она и тут же скрылась за углом, чтобы оправиться от второго подряд потрясения. И только когда она снова остановилась перед сейфом и подняла руку, чтобы почесать голову, она поняла, что так и расхаживает в шлеме викинга, с двумя желтыми шерстяными косичками.
Бальтазар Джонс сидел в одиночестве за столиком в глубине таверны «Джин и дыба» и вертел в руке пустую кружку. Он уже давно не заходил в паб, стараясь избегать общества других бифитеров, выражающих сочувствие по поводу ухода его жены. Но в конце концов эль заманил его обратно, и он с облегчением понял, что послеобеденные посетители вовсе не заметили его появления, потому что с упоением наблюдали, как врач Евангелина Мор играет свою первую партию в «Монополию». В качестве альтернативы знаменитому башмаку она выбрала трехпенсовую монету, которую ее матушка обычно запекала в рождественский пудинг, не столько обещая удачу в новом году тому, кто его найдет, сколько в надежде, что муж подавится насмерть. Бифитер сидел, теребя подставку под пиво и не сознавая, что вокруг него делаются головокружительные ставки. В те краткие моменты, когда он отвлекался от траура по своему браку, его переполняли тревоги по поводу королевских зверей. Хотя животные вроде бы чувствовали себя неплохо — за исключением странствующего альбатроса, который так и не успокоился, — Бальтазару Джонсу казалось, что зверинец подобен карточному домику, который готов развалиться от малейшего дуновения ветра. Только он никак не предвидел, что подуть на него решил один из обитателей Тауэра. Поняв, что больше не в силах усидеть на месте, он встал и, прежде чем уйти, прикрепил к доске объявление: если кто-то потерял мужскую майку, он может забрать ее в Соляной башне.
Готовясь к очередной головомойке, он еле полз по Водному переулку на встречу с главным стражем, надеясь, что какой-нибудь турист остановит его вопросом. Но складывалось такое впечатление, что всем прекрасно известно, где находятся уборные. Он слабо постучал в дверь кабинета, надеясь, что его не услышат, однако голос изнутри тут же пригласил его войти. Бальтазар Джонс вошел и обнаружил главного стража, только что вернувшегося после домашнего обеда.
— Садитесь, йомен Джонс, — сказал он, указывая на стул перед столом.
Бифитер снял шляпу и положил на колено, держа за поля. Главный страж подался вперед, упираясь в стол локтями.
— Как дела? — спросил он.
— Прекрасно, — ответил бифитер безучастным тоном.
— Просто великолепно. Мне кажется, что вас порадует новость: звонили из дворца, они там очень довольны тем, как обустроили зверинец. Число посетителей значительно возросло по сравнению с этим же периодом за прошлый год, и отзывы в прессе, и нашей, и зарубежной, весьма положительные.
Бифитер ничего не ответил.
Тогда главный страж взял ручку и принялся катать ее между пальцами.
— Правда, в самом начале была эта злосчастная фотография вас с мармозетками. Но, к счастью, больше ее никто не публикует, поскольку мы позволили журналистам фотографировать зверей из Тауэра. Почему, кстати, получился такой кадр?
Бифитер сглотнул комок в горле.
— Эти обезьянки так себя ведут, когда пугаются, — сказал он.
— Понятно.
Последовала пауза.
Главный страж заглянул в свою папку.
— Однако, — продолжал он, — все же имеется пара нареканий. Я прекрасно знаю, что посетителям только дай пожаловаться, но на замечания придется обратить внимание. Первое касается пингвинов. Когда они вернутся от ветеринара?
Бальтазар Джонс поскреб бороду.
— Да теперь уже вот-вот, — ответил он.
— Отлично. Чем скорее, тем лучше, — сказал главный страж, постукивая по столу ручкой. — Мне не нравится вид пустого загона. Создается впечатление, будто птицы сбежали, как та бородатая свинья из Лондонского зоопарка. Сборище дилетантов. Вторая жалоба поступила от жителей крепости, она касается странствующего альбатроса. Похоже, некоторые стражи не спят по ночам, потому что он постоянно кричит, это нервирует других птиц, после чего к ним подключаются обезьяны ревуны. — Он откинулся в кресле, положив локти на подлокотники. — Лично меня и пушками не разбудишь, однако не все обладают подобными способностями.
— Я разберусь с альбатросом, — пообещал Бальтазар Джонс.
— Рад слышать. Продолжайте работать так же хорошо. Я не хочу получить нагоняй из дворца, если что-нибудь случится.
Вернувшись в Соляную башню, Бальтазар Джонс вывалил из карманов на кофейный столик кучку яблок и семечек. Он не стал включать свет и задергивать занавески, а просто уселся в темноте на диван. Глядя на бледный серп луны, он снова задался вопросом, где сейчас его жена. В конце концов он поднялся, чтобы приготовить себе тост, вернулся в гостиную и зажег свет. Пока он ел, его взгляд упал на переднюю часть лошади, которой он так и не удосужился пришить уши. Отвернувшись от нее, он заметил фотографию Милона с бесценным аммонитом в руках, который мальчик нашел, когда они ездили в Дорсет охотиться за окаменелостями. Бифитер опустил глаза, но взгляд уперся в туфли жены.
Так и не поужинав толком, он затопал вверх по мертвенно-холодной винтовой лестнице, и ему было уже наплевать, что он поднимается по тем же самым ступеням, по каким ходил шотландский король тринадцатого века. Он наполнил себе ванну, но, лежа в воде, думал только о своей ужасной тайне и о том, что скажет Геба Джонс, если когда-нибудь об этом узнает. В итоге он так расстроился, что больше не мог оставаться в ванне и вылез из воды.
Когда он уже переоделся в пижаму, то поглядел на кресло у окна, в котором спал всю предыдущую неделю, с тех пор как нашел письмо от жены. Поняв, что не выдержит еще одной ночи в скрюченном положении, он лег на свою половину кровати и погасил свет. Сон не шел к нему, потому бифитер протянул руку и пошарил в темноте по постели. Его пальцы в итоге наткнулись на то, что искали. Притянув к себе белую ночную рубашку, он зарылся в нее лицом и вдохнул. Он так и сжимал рубашку, когда спустя несколько часов очнулся от сна, в котором Геба Джонс лежала рядом с ним, и стрелы одиночества снова больно пронзили сердце.
Бифитер сбежал от них в ванную комнату, посидел на краю ванны, все оттягивая момент возвращения в постель. Пока он глядел в пол, на глаза ему попался обрывок побуревшего салата, лежавший на коврике. Он внезапно осознал, что уже неделю не видел Миссис Кук, и холод стиснул сердце при мысли о ней.
Миссис Кук была не просто черепаха, а потомок черепахи, которая когда-то принадлежала капитану Куку. Исследователь только взглянул на поразительный узор на ее панцире, и тут же перенес черепаху на борт «Резолюшн», и пустил ее гулять по палубе. В 1779 году, когда корабль прибыл на Гавайи во время праздника, посвященного одному полинезийскому божеству, многие местные жители ошибочно приняли йоркширца за само божество. Пытаясь их разубедить, он отдал им самое ценное, что у него было, — черепаху, талисман своего корабля.
Почти через год черепаху, которая от природы имела склонность уходить и прятаться, заметил на берегу моряк с пришедшего ненадолго корабля. Уверенный, что черепахи приносят удачу на море, он прихватил ее с собой и, когда паруса уже были поставлены, торжественно представил своим товарищам. Черепаха сделалась гордостью судна, и по вечерам ее хозяин пересказывал истории о том, как моряки, у которых на борту была черепаха, сколачивали огромные состояния.
Однако корабль сбился с курса, и скоро команда прикончила все запасы. Голодающие люди начали поглядывать на черепаху с гастрономическим интересом. Один из них даже объявил, что на самом деле удачу морякам приносят черные кошки на борту. Другой его поддержал, и в итоге вся команда согласилась, что их товарищ ошибался.
На следующий день на корабль напали пираты. Когда моряка под дулом пистолета заставили перейти на борт чужого корабля, он прихватил с собой ведро, в котором лежал опороченный судовой талисман. Моряку поручили готовить еду, и он старался, чтобы каждое его блюдо получалось настоящим кулинарным шедевром, особенно учитывая ограниченные запасы галет на борту. Когда же корабль в итоге прибыл в Плимут, ему вернули свободу, и он возвратился домой, в Южный Уэльс, вместе со своим ведром. Он показал черепаху жене, и та сколотила небольшое состояние, демонстрируя ее добрым жителям Говера, которые отказывались верить в существование животного, носящего свой дом на спине.
Глава тринадцатая
Бальтазар Джонс зашевелился, прижимаясь бородатой щекой к хлопчатобумажной ночной рубашке жены. Просыпаясь, он каждый раз ощущал боль от отсутствия Гебы, но сейчас, пока он лежал с закрытыми глазами, он чувствовал что-то еще. Как только он вспомнил об обрывке подгнившего салата на коврике в ванной, глаза сами открылись.
Откинув старенькое одеяло, он сунул ноги в шлепки в шотландскую клетку. Затягивая халат на мягком холме живота, он принялся искать животное, которое многие поколения Джонсов считали матриархом семьи. Для начала он заглянул в сушильный шкаф, который держал приоткрытым, чтобы черепаха могла туда заходить, иначе пронизывающий холод Соляной башни обрек бы беднягу на кромешную спячку. Он заглянул во все ее излюбленные места в ванной комнате: проверил за туалетным столиком и за корзиной для грязного белья. Но обнаружил там только паутину, которая успела появиться с тех пор, как ушла Геба Джонс.
Он спустился по винтовой лестнице в гостиную и заглянул в пространство между спинкой кровати и закругленной стеной. Там что-то лежало. Однако когда он направил луч фонарика в пыльную темноту, то нашел всего лишь мяч. Отодвинув в сторонку мольберт жены, стоявший у книжного шкафа, он не обнаружил ничего, кроме одинокого черного носка. Тогда он поднял переднюю часть пантомимной лошади — идеальное место, чтобы спрятаться. Только под лошадью оказались всего лишь уши, пришить которые он никак не мог себя заставить.
Бальтазар Джонс опустился в кресло, схватившись за голову, силясь вспомнить, когда видел черепаху в последний раз. Он помнил, как на прошлой неделе приходила доктор, помнил артритный хруст суставов, когда рептилия поднялась на ноги, однако никак не мог вспомнить, видел ли ее после. Он встал и пошел обратно тем же путем, каким пришел, высматривая следы помета. В седьмой раз заглянув под кровать, он сел на пол, привалившись спиной к буфету, чувствуя себя в этом мире абсолютно одиноким.
Преподобный Септимус Дрю сидел в ванне, сдобренной маслом чайного дерева, и тер пальцем между бледными пальцами ног. Подобная дотошность была продиктована не столько убеждением, что чистота ближайшая родственница благочестия, сколько уверенностью, что профилактика лучше лечения. Хотя он не так часто попадал под дождь, как бифитеры, он все же опасался подцепить грибок, который пышно расцветал у них под коленями. Капеллан лежал в ароматной воде, и его мысли то и дело возвращались к только что полученному приглашению, и он снова задавался вопросом, есть ли у него реальный шанс получить премию за эротическую прозу. Поскольку никогда в жизни он не занимал призовых мест, он выбросил из головы всякую мысль о победе и закрыл глаза.
Он заново переживал поход по музею Вестминстерского аббатства в компании Руби Дор, когда в дверь дома постучали. Он поднялся из ванны шумно, как кит, расплескивая воду по сторонам, в надежде, что это пришла хозяйка таверны. Завернувшись в халат, капеллан прошлепал в одну из пустых спален в передней части дома, прижался лбом к холодному стеклу и присмотрелся. У него на крыльце стоял йомен Гаолер. Капеллан избегал его с того дня, как йомен Гаолер попросил его об экзорцизме. Он уже собирался спрятаться за занавеску, когда бифитер поднял голову, и их глаза встретились. Притворяться, будто его нет дома, как он делал предыдущие три раза, было поздно, поэтому капеллан опустил окно и крикнул:
— Я спущусь через минуту!
Он прошлепал обратно в ванную, заливая все на своем пути, скинул намокший халат и, вытирая поразительно длинные ноги, подумал, отчего он так и не овладел техникой экзорцизма. Это искусство, кажется, было бы весьма полезно его пастве. Хотя многие бифитеры похвалялись своими встречами с привидениями на территории крепости, они никому, за исключением капеллана, не рассказывали о появлении спектральных призраков в собственных домах, потому что это было слишком страшно. И хотя его не единожды просили изгнать привидение, он так и не набил руку в этом деле, что сильно возмущало бифитеров.
Одевшись, святой отец неспешно пошел по ступенькам, даже остановился, чтобы рассмотреть отметину на перилах.
— Что случилось? — спросил он, открыв дверь.
— Хотел спросить, не зайдете ли вы, чтобы разрешить ту маленькую проблему, о которой мы говорили, — сказал йомен Гаолер, и тень под его глазами стала особенно заметна в предательском солнечном свете.
— Какую маленькую проблему?
Йомен Гаолер кивнул на свой дом:
— Вы сами знаете.
— Знаю?
— «Оды к Синтии». Запах табака. Пропажа картофеля.
— Ах да, — сказал капеллан, собираясь закрыть дверь. — Дайте мне знать, когда вы освободитесь, и мы договоримся о дне.
Йомен Гаолер поставил ногу на порог, не давая двери закрыться.
— Сейчас я как раз свободен.
Повисла пауза.
— Вы уверены, что это будет удобно? — уточнил капеллан.
— Удобно. Вы согласились на прошлой неделе.
Капеллан пошел вслед за бифитером к дому номер семь по Тауэрскому лугу, надеясь, что по пути его перехватит председательница Общества почитателей Ричарда Третьего. Однако на скамейке перед Белой башней никого не было. Йомен Гаолер открыл дверь и отступил назад, приглашая святого отца войти первым. Капеллан тут же устремился по коридору, крикнув через плечо:
— А не выпить ли нам чаю, прежде чем мы приступим? Я не успел позавтракать.
Йомен Гаолер поравнялся с ним и заслонил все подступы к чайнику.
— Я бы предпочел сначала покончить с делом, если вы не против, — ответил он.
Преподобный Септимус Дрю поглядел на клетку на кухонном столе.
— Кто у вас там? — спросил он.
— Этрусская землеройка королевы.
— Давайте посмотрим.
Йомен Гаолер взял клетку и переставил на стол у себя за спиной.
— Прошу прощения, но зверек ужасно нервный. Столовая у меня вон там, — произнес он, показывая дорогу.
Святой отец последовал за ним и тут же направился в угол комнаты, желая рассмотреть тюдоровский топор на длинном топорище, который йомен Гаолер носил во время торжественных церемоний.
— Ваши предшественники несли его, сопровождая узников с суда и на суд в Вестминстере, кажется, так? — спросил капеллан, рассматривая оружие. — Я правильно помню: если лезвие было обращено к узнику, это означало, что его приговорили к смертной казни?
— Разве вы не будете брызгать во всех углах святой водой или чем-нибудь еще? — спросил йомен Гаолер, пропуская вопрос священника мимо ушей.
— Верно, верно, — отозвался святой отец, похлопывая по карманам рясы в поисках пузырька. Затем он склонил голову, быстро прочитал молитву и прошелся по комнате, брызгая водой.
— Вот и все, — с улыбкой объявил он. — Готово!
Йомен Гаолер с недоумением поглядел на него:
— Неужели все? Разве вы не должны приказать ему уйти или что-то в этом роде?
Капеллан прикрыл рот рукой.
— Правда, должен? — спросил он.
Мужчины смотрели друг на друга.
— Нет-нет, это пережитки прошлых веков, — заявил святой отец, отмахиваясь от предложения ладонью. — А сейчас мне уже пора, — прибавил он, направляясь к двери.
Святой отец шагал через Тауэрский луг, и полы красной рясы хлопали его по ногам, а йомен Гаолер со смущением смотрел ему вслед, чувствуя себя одураченным. Он поплелся обратно в кухню, открыл клетку и протянул этрусской землеройке очередного кузнечика, к которому она потянулась острой бархатистой мордочкой.
Геба Джонс нашла на кухонном столе записку от Валери Дженнингс, в которой та сообщала, что ушла на работу пораньше, чтобы завершить одно дело. Пока Геба Джонс сидела за столом, жуя сухую зерновую смесь «Спешл К», поскольку у ее коллеги не нашлось ничего более существенного, она рассматривала все еще чужое для нее жилище и размышляла, сколько еще сможет оставаться. Хотя Валери Дженнингс сказала, что комната для гостей полностью в ее распоряжении столько, сколько потребуется, и сделала все возможное, чтобы Геба Джонс чувствовала себя как дома, ей не хотелось злоупотреблять гостеприимством коллеги. Пока она стояла у раковины и мыла за собой тарелку, она решила, что пришло время залезть в деньги, которые откладывали на университет Милону, и снять квартиру, пока жильцы не освободили их дом в Кэтфорде.
Когда она открыла дверь в бюро находок, ей показалось, что пахнет свежей краской. Решив, что запах идет из открытого окна, она тут же забыла о нем и пошла заварить две чашки чаю. Дожидаясь, пока закипит чайник, она поглядела на сейф, крепко запертый, чтобы чистящие средства не повредили его содержимое, и понадеялась, что коллега запомнила комбинацию цифр.
— Ты нашла чем позавтракать? — спросила Валери Дженнингс, выходя из-за книжных полок.
— Да, спасибо, — отозвалась Геба Джонс, поднимая глаза.
Она тут же вспомнила, что ее коллега снова идет обедать с Артуром Кэтнипом. Валери Дженнингс явно перерыла весь гардероб, отыскивая что-нибудь, способное украсить ее, однако сумела откопать только вышедшее из моды платье. Она предприняла попытку укротить шевелюру, и попытка, судя по всему, провалилась — в итоге она просто заколола непослушные кудряшки на затылке.
— Прекрасно выглядишь, — заметила Геба Джонс.
Обе женщины сели каждая за свой письменный стол и продолжили дело возвращения потерянных вещей их легкомысленным владельцам. И только когда Геба Джонс встала, чтобы снова заварить чай, она заметила чудовищные перемены.
— Ящик иллюзиониста стал розовым, — сказала она, прикрывая рот ладонью.
Валери Дженнингс развернулась, один ее глаз был увеличен лупой, с помощью которой она исследовала старинный манускрипт, обнаруженный в сейфе.
— Мне показалось, хорошо бы его немного освежить, — сказала она.
Вернувшись на место, Геба Джонс принялась рассматривать одну из расшитых лотосами китайских туфелек, которые она пока еще надеялась вернуть хозяину, а сама тем временем размышляла о причинах странного поведения коллеги. Валери Дженнингс была к ней более чем добра, предложив свободную комнату, когда она постеснялась попросить приюта у своих сестер. Каждый вечер, вместо того чтобы задавать вопросы, на которые Гебе Джонс было бы больно отвечать, она просто усаживала ее в кресло с подставкой для ног и приносила бокал вина. И хотя ужин она готовила, не обладая удивительными кулинарными способностями сестер Гебы Джонс, она, без сомнения, делала это с душой.
Вскоре после одиннадцатичасового перекуса, состоявшего из ломтиков яблока, желудок Гебы Джонс издал раскатистое ворчание, она сняла свое бирюзовое пальто с вешалки рядом с надувной куклой и сообщила, что ей необходимо выйти на минутку.
Как только она ушла, Валери Дженнингс сунула руку в черную сумочку, извлекла оттуда книгу в мягкой обложке и поставила обратно на полку. Пока она осматривала полки в поисках нового развлечения, зазвонил швейцарский коровий колокольчик. Раздраженная тем, что кто-то мешает ей наслаждаться любимым временем суток, она завернула за угол. Перед прилавком стоял высокий мужчина в черном цилиндре и таком же черном плаще, спадавшем до пола. Под мышкой у него была зажата волшебная палочка.
— Я пришел к Валери Дженнингс, — сообщил он, перебрасывая полы плаща за спину и демонстрируя его алую шелковую подкладку.
— Ах да, я вас жду, — сказала она, откидывая крышку прилавка. — Проходите.
Валери Дженнингс провела посетителя через контору, и они остановились перед ящиком иллюзиониста, который она перекрасила этим утром, отчего Геба Джонс усомнилась в ее умственном здоровье. Мужчина провел по поверхности ящика рукой, затянутой в белую перчатку.
— Очень странно, — сказал он. — В точности как мой, за исключением цвета. На дереве даже зарубки в тех же местах, где я промахивался.
Валери Дженнингс скрестила руки на пухлой груди и уставилась на реквизит:
— Уверена, это не имеет значения, когда переливающаяся блестками ассистентка начинает кричать. Трудно понять, когда она играет на публику, а когда вы действительно распиливаете ее пополам. В любом случае, если это не тот ящик, я провожу вас к выходу. Пожалуйста, за мной…
Когда швейцарский коровий колокольчик зазвонил незадолго до полудня, сердце Валери Дженнингс дрогнуло. Она нанесла на губы еще один слой «Сиреневой дымки» и направилась за пальто, обутая в туфли, превращавшие пальцы ног в два красных треугольника. Однако, завернув за угол, вместо покрытого татуировками билетного контролера она увидела залитую слезами женщину в спортивной куртке и берете.
— Никто не приносил вам ботинок? — спросила она, цепляясь за край прилавка.
Это, объяснила она, был не просто ботинок, он когда-то принадлежал Эдгару Эвансу, квартирмейстеру Королевского военно-морского флота, который погиб, возвращаясь из экспедиции к Южному полюсу под командованием капитана Скотта. Хранительница ботинка рассказала, как быстро выбежала из вагона, поняв, что едет по Северной линии на юг, а вовсе не на север, как следовало из названия линии. И только когда двери захлопнулись, до нее дошло, что она оставила в вагоне исторический ботинок, который должен был торжественно воссоединиться со своей парой, много лет составлявшей гордость Музея Суонси под простой табличкой: «Ботинок Эванса».
Посмотрев на полках, Валери Дженнингс в итоге нашла его рядом с парой болотных сапог в отделе обуви. Когда она вернулась с ботинком к прилавку, здорово раскрасневшаяся и разозленная, женщина тут же снова разразилась слезами и отблагодарила ее пересказом биографии Эдгара Эванса, заклиная не путать его с Тедди Эвансом, заместителем Скотта в той же экспедиции.
— Упаси господи, я и не думала путать его с Тедди Эвансом, — заверила ее Валери Дженнингс, с грохотом захлопывая гроссбух, чтобы положить конец антарктическому экскурсу.
Когда она убирала книгу под прилавок, появился Артур Кэтнип. Его голова, превратившаяся в поле битвы, теперь блестела, словно каток, поскольку была умащена помадой, которую подарил ему парикмахер, стараясь возместить ущерб, причиненный недавним нападением.
Мгновенно пожалев, что не сняла пальто тогда, когда только начала потеть, Валери Дженнингс вышла вместе с ним на улицу, гадая, куда они пойдут сегодня. В конце концов они снова оказались у входа в Риджентс-парк, и билетный контролер указал на скамейку рядом с фонтаном, предлагая ей присесть.
— Я решил устроить пикник, — сообщил он, открывая рюкзак и набрасывая плед ей на колени.
Откусывая от бутерброда с жареной свининой, Валери Дженнингс сказала ему, что, если верить газетам, больше ни в Эссексе, ни в Восточной Англии никто не видел бородатой свиньи. Артур Кэтнип сказал, что, если бы заметил ее в своем саду, ни за что не сообщил бы прессе, потому что последнее, чего ему бы хотелось, — видеть, как орды журналистов вытаптывают его овощные грядки.
Он предложил ей кусок пирога, на который Валери Дженнингс посмотрела с подозрением. Однако откусив разок, она поздравила его с таким удачным лососем en crote [15] и сказала, что однажды ездила на рыбалку ловить лосося со своим бывшим мужем, и ей стало так скучно, что она бросилась в реку, чтобы побыстрее поехать домой. Артур Кэтнип взял себе помидор и рассказал, что как-то выбросил за борт одного моряка, который позволил себе высказывание в адрес его тогдашней жены, но тут же сам прыгнул следом, чтобы спасти, когда понял, насколько справедливы сказанные слова.
Взглянув на фонтан, билетный контролер вспомнил, как однажды залил в садовый пруд антифриз, потому что учитель биологии сказал, что если бы у рыб в Антарктике был в крови антифриз, их тела не промерзали бы насквозь. Однако когда он пришел проведать цветных карпов своего отца, оказалось, что они погибли. Утирая салфеткой уголок рта, Валери Дженнингс рассказала, как только что вернула потерянный ботинок Тедди Эванса, квартирмейстера Королевского военно-морского флота, который умер на обратном пути из неудачной экспедиции Скотта к Южному полюсу. Только не надо путать его, сказала она, с Эдгаром Эвансом, заместителем Скотта по той же экспедиции.
Когда Тауэр закрылся, Бальтазар Джонс, который только что закончил вести последнюю за день экскурсию, направился к птичнику, чувствуя, что нос онемел от холода. День выдался каким-то особенно хлопотным, но Бальтазар Джонс выкроил время, чтобы поводить некоторых туристов по зверинцу. Им двигало не столько желание кому-то помочь — в крепости уже продавались карты с точными указаниями, где чей вольер, — сколько желание посмотреть на своих подопечных. Он уже успел заметить, что некоторые туристы пытаются скормить росомахе бутерброды и пирожки, неосмотрительно купленные в кафе «Тауэр». Но даже этот зверь с неуемным аппетитом от них отказывался, и перед загоном выросла горка объедков.
Поднимаясь по ступенькам Кирпичной башни с пакетом «Хэмлис» в руке, он снова вспомнил о мужской майке, не понимая, почему за ней никто не пришел. Когда он открыл дверь, райская птица саксонского короля перепрыгнула на нижнюю ветку, и два голубых бровных пера, в два раза длиннее ее тела, изящно заколыхались в воздухе. Маленький висячий попугайчик открыл глаза, покачиваясь вниз головой, и поглядел, как смотритель королевского зверинца отпирает затянутую сеткой дверь и входит в птичник. Пока бифитер озирался, самочка неразлучника соскользнула со своего насеста и опустилась ему на плечо. Высматривая характерные лапы, бифитер в итоге обнаружил странствующего альбатроса за деревом в кадке, и его черно-белые крылья были плотно прижаты к телу. Бифитер присел рядом с альбатросом и выудил из кармана подношение. Развернув пакет под пристальным взглядом изумрудного попугайчика, он положил на ладонь экологически чистого кальмара и протянул меланхолической птице. Но исхудавший альбатрос даже не поглядел на угощение. Бифитер с альбатросом так и сидели рядом, и оба смотрели в пустоту, не видя ничего, кроме своих бед. Прошел почти час, когда птица наконец-то подняла голову и подцепила угощение огромным загнутым клювом — к тому времени попугайчик уже успел снова уснуть. Альбатрос подкрепился, и когда Бальтазар Джонс поднялся с пола, альбатрос встряхнулся и уронил каплю водянистого помета. Бифитер открыл пакет с покупками и вытащил из него белую игрушечную утку, единственную более-менее похожую на альбатроса птицу, какую удалось отыскать, и, уходя, поставил ее перед тоскующей птицей.
В сумерках он дошел до Соляной башни и закрыл за собой дверь, слишком подавленный, чтобы подниматься в гостиную по мертвенно-холодной лестнице. Усевшись в темноте на пыльную нижнюю ступеньку, он подпер кулаками поросшие седыми волосами щеки. Мысли его немедленно вернулись к жене, он проклинал себя за то, что потерял ее. Он снова подумал, не позвонить ли, однако уверенность, что он ее не достоин, прогнала прочь саму мысль. В итоге он поднялся, и, когда нашаривал выключатель, рука коснулась дверной ручки комнаты Милона, в которую он не заходил с того страшного, ужасного дня. Охваченный желанием зайти, он нажал на ручку, и резкий щелчок раскатился эхом в темноте. Приоткрыв дверь, он провел рукой по шершавой стене, в поисках выключателя, а потом прикрыл глаза ладонью от яркого света.
Потребовалось некоторое время, чтобы окинуть взглядом все. На стене, над аккуратно заправленной постелью, висела карта мира, которая заменила собой плакат с динозавром, купленный в Музее естествознания, чтобы помочь сыну устроиться в новом жилище. Бифитер поглядел на маленький черный крестик, который Милон нарисовал в устье реки Ориноко, откуда его любимый тауэрский узник, сэр Уолтер Рэли, начал поиски Эльдорадо. На комоде стояло зеркало в подвижной раме, которое бифитер увидел в витрине антикварной лавки и тут же купил, несмотря на немыслимую цену, чтобы не пришлось навешивать зеркало на закругленную стену. Рядом с ним стоял флакон пахучего лосьона после бритья; мальчик был еще слишком мал, чтобы бриться, и Геба Джонс уверяла, что этот флакон доказывает влюбленность Милона в Шарлотту Бротон.
Он подошел к комоду, взял щетку для волос и потрогал темные волоски, застрявшие в ней. Он вспомнил свои слова о том, что хочет, чтобы Милон унаследовал гены матери и не поседел рано, как его отец. Постоял перед книжным шкафом, наклонился, чтобы прочитать названия на корешках. Взял спичечный коробок, лежавший на полке с книгами о Гарри Поттере, открыл его и сразу узнал пятидесятипенсовую монетку, которая пропутешествовала по внутренностям, едва не погубив его мальчика. Затем взял аммонит, повертел в руках, вспоминая, в каком восторге Милон был от этой находки. Ставя аммонит на место, он заметил засунутую между книжками фотографию. Он вытащил ее и, когда увидел улыбающуюся Шарлотту Бротон на фоне зубчатой крепостной стены, подумал, что жена была права.
Отодвинув стул, он сел за письменный стол, и провел ладонями по деревянной столешнице, с которой Геба Джонс всегда старательно вытирала пыль. Поглядел на стопку папок и взял одну, которую узнал. На обложку был приклеен квадрат бумаги, не вполне ровный, с надписью: «Побеги из лондонского Тауэра».
Бифитер открыл папку, вспоминая те времена, когда они вместе трудились, собирая сведения. Они ходили к преподобному Септимусу Дрю, признанному авторитету в данном вопросе, сидели за его обеденным столом, ели пирожные с джемом, пока он изображал в лицах почти сорок случаев побега. Бальтазар Джонс посмотрел на первую страницу, посвященную Ранульфу Фламбару, епископу Даремскому, первому высокопоставленному заключенному Тауэра, которому посчастливилось совершит и первый побег. Он прочитал записи сына о том, как епископ как следует напоил своих охранников и спустился со стены по веревке, тайно доставленной ему в бочонке вина.
Перевернув страницу, он пробежал глазами статью о Джоне Джерарде — тот просил у своего надзирателя апельсины и писал их соком, который проступал только в пламени свечи, между строк вполне невинных писем своим друзьям. План удался, и иезуитский священник бежал с товарищем по несчастью, Джоном Арденом, съехав по веревке, протянутой от Колыбельной башни до причала. Дочитав, бифитер вспомнил все секретные письма, которые они с Милоном написали друг другу, к большому недовольству Гебы Джонс, которая никак не могла понять, куда деваются ее апельсины.
В конце папки он нашел несколько пустых листов с одними лишь именами узников и представил, какую высокую оценку получил бы Милон в школе, если бы прожил еще и успел завершить работу. Он вынул из стакана на столе карандаш и подержал, как держал его когда-то сын.
Подойдя к шкафу, бифитер распахнул дверцы. Он почувствовал запах Милона и на мгновение окаменел. Наконец он все же поднял руки и начал передвигать вешалки, вспоминая, как выглядел сын в том или в этом. Затем оглядел ботинки, выстроившиеся на дне шкафа, и подумал, какими маленькими они теперь кажутся. Не в силах больше выносить знакомый запах, он закрыл дверцы, погасил свет и, пробираясь в темноте на ощупь, медленно пошел вверх по лестнице своего опустевшего дома.
Глава четырнадцатая
Конвульсивно дернувшись в последний раз так, что его артритные колени едва не свело судорогой, смотритель воронов рухнул на Амброзин Кларк. Он лежал, вдыхая запах кулинарного жира, исходивший от ее волос, а птицы испуганно метались кругами по всему птичнику. Их перепугали экстатические вопли поварихи, которая ерзала по дощатому полу при каждом движении его бедер. Понемногу испуганное биение крыльев затихло, и только туканы продолжали выписывать круги, переливаясь всеми цветами радуги.
Натянув черные длинные носки, смотритель воронов покосился на повариху, которая упаковывала в бюстгальтер пышную белую грудь. Ее волосы были смяты его руками, потому что для пущего удобства он держал ее за голову. Как всегда, поражаясь тому, насколько быстро испаряется пламя желания, он потянулся за своей одеждой в шелухе от птичьего корма. Он натягивал брюки, и под ложечкой засосало при мысли, что сейчас его ждет жестокая расплата. И точно, как только оба они оделись, Амброзин Кларк полезла в свою корзину. Не обращая внимания на протест смотрителя воронов, который ныл, что у него ну совершенно нет аппетита, повариха принялась вынимать коробки. Взглянув на них, смотритель воронов понял, что сегодня утром ему не отвертеться от плотного викторианского завтрака, в который входили почки, слоеный пирог с треской и студень в форме зайца. Смотритель воронов давился угощением, твердо уверенный, что эта пытка пострашнее дыбы Уильяма Уоллеса, чьи жалобные стоны до сих пор эхом отдаются от стен Кирпичной башни.
Повариха ушла первой, опасливо выглянув из окна, прежде чем отворить тяжелую дубовую дверь. Натянув черные кожаные перчатки, смотритель воронов через несколько минут последовал за ней, и от вони зориллы у него снова свело живот. Он шагал через крепость, пока еще не открытую для посетителей, и гнев на королевских животных, поселившихся в Тауэре, жег сильнее изжоги. После открытия зверинца посетители заметно утратили интерес к воронам, хотя эти птицы были потомками воронов, вошедших в историю, а их интеллект ученые ставили в один ряд с интеллектом приматов и дельфинов. Наведываясь в кабачок, он часто высказывал свое возмущение по поводу королевских зверей, и сладкий апельсиновый сок не мог заглушить горечь слов. Однако сочувствовали ему крайне редко. Несмотря на изначальное неприятие, почти все бифитеры привязались к животным: их изумлял ненасытный аппетит росомахи; мягкие шкурки кольцехвостых кускусов, засыпавших прямо у них на руках; ловкость декоративных крыс, которых Руби Дор научила катить по стойке бара маленькие бочки, и обаяние синемордой Герцогини Йоркской, прыгавшей на колени, чтобы искать в голове блох с безжалостностью школьной медсестры.
Проливной дождь заставил смотрителя воронов перейти на невеселый бег, он съежился, чтобы капли не затекали под форменный воротник. Неожиданно вид чьего-то тела заставил его замереть на месте. Он смотрел, не веря собственным глазам, потом побежал, испустив утробный, угрожающий рык. Дождь хлестал его по спине, но он опустился в траву на колени и поднял ворона, превратившегося в кучку окровавленных черных перьев, выискивая в нем признаки жизни. Шея птицы болталась, остекленевшие глаза не моргали, несмотря на дождь. Он поспешно отнес мертвую птицу домой, положил на стол в столовой и принялся делать искусственное дыхание рот в рот.
Бальтазар Джонс брел под дождем — самой простой разновидности, — и вода ручьями стекала с полей его шляпы, когда он вдруг заметил пробежавшего вдалеке смотрителя воронов и подумал, не случилось ли чего. Вечером, накануне, он, наконец-то собравшись в прачечную самообслуживания, захватил с собой найденную майку и заметил на ней ярлык производителя мужского белья, которого часто расхваливал смотритель воронов. Бифитер довольно долго стоял перед стиральной машиной, пытаясь понять, как майка смотрителя могла оказаться на лестнице Кирпичной башни, потом его внимание привлекла вялая морковь на полу, после чего он снова пустился на поиски Миссис Кук.
Прихватив для бородатой свиньи шведскую брюкву, бифитер зашел в башню Байворд, чтобы покормить шлемоносных василисков. В дверях его встретила одна из угрюмых сотрудниц пресс-центра крепости, которым пришлось покинуть уютный офис на первом этаже, чтобы поселить там ярко-зеленых рептилий. И теперь сотрудницы дружно проклинали президента Коста-Рики за его чертов подарок, вонь от которого просачивалась в их убогое новое пристанище на втором этаже как раз в те часы, когда они пили кофе. Мало того что им пришлось испытать унизительный переезд, теперь они еще ежеминутно отвечали на телефонные звонки, потому что весь мир, похоже, хотел знать новости о королевском зверинце.
— А-а, йомен Джонс, я как раз хотела с вами поговорить, — сказала женщина в розовом кашемировом шарфе. — Нам позвонили из одной аргентинской газеты. Они интересовались тем, где сейчас пингвины-скалолазы.
Бифитер поскреб намокшую бороду.
— Они у ветеринара, — ответил он.
— До сих пор? — уточнила она.
Бальтазар Джонс кивнул.
— Я так и сказала, но мне, кажется, не поверили, — продолжала сотрудница пресс-центра.
Бифитер смотрел куда-то вдаль.
— Здесь торопиться нельзя, — сказал он.
— Я понимаю. И еще мы получили вопрос от «Католик таймс», они хотят знать, почему шлемоносные василиски называются ящерицами Иисуса Христа.
Читать бесплатно другие книги:
