Приглашение в космос Шаров Валерий

Предисловие

Книга была уже готова, – я искал издателя и публиковал отрывки в различных газетах и журналах, – но мне не нравилось её начало. Все казалось, что не очень этично, да и не очень композиционно оправданно начинать такую серьезную и общечеловеческую тему с собственных приключений и переживаний, пусть напрямую связанных с подготовкой к полету в космос.

По всем литературным канонам следовало сразу взять быка за рога и рассказать, например, об одном из леденящих душу происшествий на орбите, которые оказались в середине этого повествования. Или еще я всерьез рассматривал вариант вступления с подробного описания катастрофы американского космического шаттла «Челленджер», случившейся в январе 1986 года и разом унесшей жизни семи астронавтов. Но в первом случае разбивалась ладно сложившаяся часть книги о российских космических инцидентах. Во втором завязкой становилась гибель американского корабля, происшедшая довольно давно – несмотря на очевидную драматичность того события, для многих это уже была не такая острая история. Мысли о незавершенном деле не отпускали меня даже во сне.

Недостающее самыми драматичными красками дописала действительность 1 февраля 2003 года.

Так случилось, что ранним утром того дня я летел из России в США, во Флориду, где нам с женой предстояло провести шесть дней в одном из самых фешенебельных отелей Америки, в курортном городке Палм Бич. Летели мы вместе с группой руководящих работников американской компании Ксерокс, которая устроила эту поездку в качестве поощрения за хорошие результаты работы для сотрудников из разных частей света, и в московском отделении которой моя жена работала. Космические события, происходящие на глазах всех жителей планеты, стали уже настолько обыденными, что я даже не знал о запланированном на этот же день возвращении на Землю шаттла «Колумбия», которое должно было произойти совсем недалеко от того места, куда мы направлялись. К тому же весь мир в те недели бурно переживал и обсуждал грядущее вторжение США в Ирак – не до космических стартов или возвращений было.

После не очень долгого перелета из России во Францию наш самолет поднялся около 4 часов утра по американскому времени из Парижа и взял курс на Америку. Мы летели бизнес-классом, настроение было прекрасное. К тому же впервые в жизни мне довелось попасть на второй этаж – в «горб» самого большого пассажирского самолета «Боинг-747». И хотя наши места оказались в ряду под номером 66, я прогнал подальше тревожные мысли по поводу не очень приятных цифр и предвкушал удовольствие от предстоящего 9-часового трансатлантического перелета, со всеми вытекающими приятностями пребывания в бизнес-классе.

И вот где-то во второй половине этого путешествия со мной произошло нечто странное. Вдруг ни с того ни с сего дико заболело горло, охватил жуткий озноб, начало ломить голову и суставы. Причем произошло это как-то сразу, в одно неожиданное мгновенье – без каких бы то ни было предварительных симптомов и привычных в таких случаях предболезненных прелюдий. Оставшиеся несколько часов до приземления я пребывал в полубредовом состоянии. Не мог ни смотреть фильмы по телевизору, ни есть, ни пить – только вставал, покачиваясь, время от времени из кресла, чтобы прополоскать солевым раствором разрывающееся от боли горло. Как мы прилетели в Майами, а потом добрались до Палм Бич и разместились в гостинице, помню с большим трудом. Единственное желание тогда было – лечь в постель и отключиться от всего окружающего мира. Что я и сделал, едва войдя в шикарный номер отеля «Брэйкерс». На первый коллективный ужин подняться не смог, так что жене пришлось идти одной.

– Ты знаешь, сегодня у американцев при посадке разбился шаттл «Колумбия», – услышал я сквозь сон-бред ее необычайно печальный голос, когда она вернулась в номер часа через три. – Что-то там серьезное стряслось: то ли взорвался, то ли развалился непонятно почему. Погиб весь экипаж. Сейчас все только об этом и говорят…

Много позднее, уже в Москве, узнав точное время катастрофы, я как-то между прочим постарался определить: что же делал в те трагические минуты. За последние пять лет у меня случилось два удивительных по времени совпадения необъяснимых происшествий, связанных со смертью двух по-разному близких мне людей. И вот я с удивлением вспомнил, что летел в тот момент в самолете над Атлантикой, подлетал к американскому континенту, к полуострову Флорида, и в каком-то смысле шаттл разваливался на части над нашими головами – на пятьдесят километров выше нашего самолета. Но куда более поразительным было другое – почти полное совпадение начала катастрофы на «Колумбии» с внезапно охватившим меня странным недугом, который не имел абсолютно никаких предпосылок. Естественно, никто в самолете не знал о происходящем в небе над Техасом, так что прямое воздействие знания об этом страшном факте на физическое состояние полностью исключается. Далек я и от приписывания себе каких-то особых мистических свойств. Но все-таки такое странное совпадение трагического события с мучительными поисками начала книги о космосе и внезапно напавшей на меня болезнью именно в те страшные для «Колумбии» минуты было поразительным.

Через подаваемые в американские телепрограммы и газеты сведения о происшедшей катастрофе, комментарии специалистов, ответственных сотрудников НАСА, политиков и простых американцев отчетливо проступало явно шокирующее всех непонимание, недоумение: как могло такое произойти, в чем истинная причина трагедии, что же будет дальше?

Гибель американского космического шаттла «Колумбия» и семи членов его экипажа – была трагедия не американская, а всеобщая. И не только потому, что чужая беда, смерть всегда вызывает сочувствие и скорбь любого нормального человека. Но еще и оттого, что погибли астронавты – люди, выполняющие особую, высокую миссию человечества за пределами нашей планеты от имени всех людей. Потому накал, с которым шло обсуждение происшедшего в обществе – и не только американском, – намного превосходил таковой в случаях, когда на земле, в воде или в воздухе происходили другие трагические события, сопровождавшиеся куда большим количеством жертв. Например, гибель в 2001 году российской атомной подлодки «Курск», унесшая жизни 118 человек, или падение в 2003 году самолета в Иране, когда погибло 302 человека, и многое другое.

За возможность выйти в космос человечество платило и продолжает платить высокую цену. С начала космической эры в истории человеческой цивилизации две космические державы (Россия и США), которые осуществляют пилотируемые полеты за пределы Земли, положили на этот алтарь уже более двух десятков жизней. Это, конечно, несопоставимо даже с числом жертв автомобильных аварий за один день в одной только России. Но, погибшие при выполнении своей профессиональной задачи космонавты или астронавты, – это совершенно особые потери. Вспомним их всех.

Пожалуй, первой жертвой космической эпохи землян можно считать Валентина Бондаренко – члена первого отряда советских космонавтов, погибшего в марте 1961 года во время стандартного испытания в барокамере от возникшего там пожара.

Почти шесть лет позднее, в январе 1967 года, аналогичная трагедия случилась у американцев: в ходе испытаний перед взлетом по программе «Аполлон» из-за пожара на космическом корабле не стало астронавтов Э. Уайта, Р. Гаффи и В. Гриссома.

В апреле того же 1967 года из-за несрабатывания парашютной системы нового советского корабля «Союз-1» разбился при спуске В. Комаров. В июне 1971 года во время возвращения на Землю «Союза-11» из-за аварийной разгерметизации спускаемого аппарата погибли на большой высоте советские космонавты Г. Добровольский, В. Волков и В. Пацаев.

Казалось бы, куда уже больше?! Хватит отдавать жизни за право выхода в космос.

Но затем, уже много лет позже, пришла пора американских челноков. Сначала, в январе 1986 года, во время взрыва на первых минутах старта США потеряли «Челленджер» с семью астронавтами: Ф. Скоби, М. Смит, Э. Онизука, Дж. Резник, Р. Макнэйр, Г. Джарвис и К. Маколифф. И вот в феврале 2003 года – загадочная гибель при возвращении на Землю «Колумбии», также с семью членами экипажа: Р. Хасбенд, В. Маккул, Л. Кларк, М. Андерссон, К. Чаулла, Д. Браун и И. Рамон.

Невольно возникает мысль о значительно большей надежности российской техники в пилотируемой космонавтике, поскольку слишком уж бросается в глаза разница в понесенных потерях США и Россией: 17 к 5. Если же учесть, что Бондаренко погиб вообще не в полете и не в кабине корабля, а Добровольский, Волков и Пацаев – только потому, что не были одеты в индивидуальные защитные скафандры (почему – это отдельный разговор об эпохе первых российских полетов, когда в космические дела постоянно вмешивалась политика), то получается и вовсе удивительная картина. Россия имеет всего одну катастрофу с одним погибшим космонавтом Комаровым, связанную с серьезным отказом техники во время полета. США – по меньшей мере две такие катастрофы и 14 жертв!

Скорбный этот список вполне мог быть увеличен еще на четыре человека, не разработай советские инженеры для новой ракеты «Союз» специальную систему аварийного спасения (САС), предназначенную для сохранения жизней космонавтов в случае серьезной аварии носителя на стартовой площадке или в первые минуты подъема на орбиту. Именно благодаря ей в апреле 1975 года остались в живых после аварии на высоте 92 километров ракеты-носителя корабля «Союз-18-1» космонавты В. Лазарев и О. Макаров. А в сентябре 1983 года за полторы секунды до взрыва на старте ракеты, готовящейся унести в космос «Союз-10А», аналогично были спасены космонавты В. Титов и Г. Стрекалов. Многие специалисты утверждают, что экипаж «Челленджера» погиб не от взрыва, а от удара об воду. И будь на шаттле спасательная система, подобная советской САС, астронавты вполне могли остаться в живых. Это лишний раз заставляет задуматься о надежности «их» и «нашей» космической техники.

Но следует признать, что за все время космических пилотируемых экспедиций у американцев и старты были чаще, и количество слетавших астронавтов больше (в основном после введения в действие с 1981 года флота многоразовых челноков, которые могут взять на борт до восьми человек). Кроме того, сравнение космической техники разных стран не является темой этой книги. И, повторюсь, гибель космонавтов или астронавтов – всеобщая трагедия, в которой не дело видеть удачу или неудачу той или иной нации.

Несмотря на несколько довольно подробных видеозаписей рокового спуска «Колумбии» и собранных многих тысяч ее обломков, вопрос о причине последней катастрофы челнока остался совершенно открытым. Среди версий, родившихся в самые первые дни, была даже и террористическая. Но все сошлись в том, что на высоте в 60 километров и скорости челнока в 20 тысяч километров в час это нереально. Разве только террористы умудрились каким-то образом нарушить работу бортового компьютера, управляющего автоматикой спуска, но и это тоже маловероятно.

Более всего говорили и говорят о возможном роковом повреждении термозащитного слоя левого крыла шаттла еще в момент взлета – куском льда или чем-то еще, отлетевшим от ракеты. О незапланированном выходе шасси и нарушениях в системе гидравлики. Но тут же весьма компетентные специалисты утверждали, что такое уже бывало и раньше, однако ничего страшного не происходило. А, значит, должно быть что-то ещё, что привело к таким ужасным последствиям.

Начали уже предполагать возможное столкновение с космическим мусором или метеоритом, сетовать на устаревшие технологии, используемые на шаттлах. Действительно, «Колумбия» была старейшим американским космическим челноком и летала с 1981 года, но из запланированных ей 100 экспедиций она выполнила всего-то 28. Так что ресурс далеко еще не был исчерпан. В чем же тогда дело?

Неожиданность происшедшей трагедии, полная неопределенность с ее причинами и временное совпадение случившегося с необычайно острой геополитической ситуацией на планете невольно наталкивали на мысль об иной – не техногенной – природе гибели шаттла. На то, что тут замешано нечто, с чем мы пока не сталкивались или, по крайней мере, о чем не думали. В разговорах с некоторыми американцами во Флориде мне довелось услышать такое неожиданное восприятие происшедшего: «Это знак Америке – предупреждение свыше, с небес – накануне готовящегося её вторжения в Ирак…». То было не единичное мнение, и не только в США так считали.

И еще, быть может, самое главное. Ужасная трагедия 1 февраля 2003 года в небе над Америкой лишний раз наглядно показала живую связь всего происходящего на Земле и в космосе. А может, и впрямь трагедия «Колумбии» – это знак свыше? В первую очередь, конечно, – великой державе США, готовой выбросить сотни миллиардов долларов на уничтожение раздражающего её иракского режима с непрогнозируемым числом человеческих жертв и непредсказуемыми последствиями для обстановки на планете. И не прислушивающейся практически ни к чьему, отличному от американского, мнению.

Между прочим, Россию (точнее бывший СССР) тоже не обошли стороной космические трагедии, в той или иной мере связанные с геополитикой, идеологией, но несколько в ином измерении. Гибель трех космонавтов летом 1971 года из-за разгерметизации спускаемого аппарата только на первый взгляд представляется чисто технической проблемой. На самом деле эта трагедия имеет начало в далеком 1964 году, в разгар холодной войны. Тогда, еще на самой заре космической эры, и русские, и американцы посылали в космос не более двух человек на корабле – такие были ограниченные технические возможности. Шло сумасшедшее соперничество двух великих держав за приоритеты в космических программах. И вот в Советском Союзе узнали, что американцы готовят полет на орбиту экипажа из трех человек. Тогдашний коммунистический лидер Никита Хрущев немедленно потребовал от Главного космического конструктора Сергея Королева опередить американцев в этом начинании – послать в космос к предстоящей годовщине Октябрьской социалистической революции (до нее оставалось несколько месяцев) трех советских космонавтов. Далее, основываясь на различных сведениях, ставших теперь общеизвестными, можно предположить, что произошло примерно следующее.

– Это невозможно, – начал убеждать политика Сергей Павлович, – потому что для подобного полета требуется иной корабль, нежели у нас пока есть. Мы над таким работаем, но в столь короткие сроки он готов не будет.

– Ничего не хочу знать, – взорвался Хрущев. – Вы Главный конструктор, вы и решайте, как это сделать, но мы должны опередить американцев. Чтобы к празднику полетели три наших космонавта!

Удрученный Королев сразу же вызвал своих подчиненных – ведущих специалистов, которым рассказал о состоявшемся разговоре с лидером страны. И добавил:

– Я понимаю, что пытаться на старом корабле послать в космос трех человек – это безумие, но такая задача поставлена, и ее надо решать. Если у кого-то будут какие-то идеи, пусть самые невероятные – немедленно ко мне с докладом, в любое время суток.

И в какой-то момент к нему приходит некий инженер и говорит: «Сергей Павлович, я знаю, как решить проблему. Если снять с космонавтов защитные скафандры, то мы прилично сэкономим на весе и на объеме в нашем небольшом двухместном корабле. И за счет этого сможем разместить в нем третьего человека. Вот вам и выход!»

– Да вы что, – немедленно отреагировал Королев, – а как же проблема безопасности? Кто полетит без дополнительной страховки – без защитного скафандра?! Кто на это согласится?

(Дело в том, что до этого в СССР летали в космос на кораблях «Восток», который не имел системы мягкой посадки спускаемой капсулы, и космонавтам приходилось катапультироваться из нее на довольно приличной высоте. Естественно, они постоянно были в специальных защитных скафандрах, которые оберегали их от возможной разгерметизации корабля на этапе вхождения в атмосферу, а затем – и при спускании на парашюте с большой высоты уже вне корабля.)

– Я первый готов лететь! – ответил инженер.

Его звали Константин Феоктистов. И он действительно полетел в составе первого в мире космического экипажа из трех человек (еще командир корабля В. Комаров и первый космический врач Б. Егоров) на корабле «Восход» – впервые в истории советской космонавтики без скафандров. Да вдобавок и без обязательных до той поры катапульт, потому что нельзя было сделать в двухместном корабле три люка для катапультирования. Этим средством безопасности тоже пожертвовали, дополнительно разгрузив корабль ради третьего члена экипажа. «Восход» отличался от предыдущего «Востока» еще и тем, что имел мягкую посадку на Землю, и космонавтам не надо было покидать спускаемую капсулу, чтобы приземляться на парашютах. Но из-за отсутствия катапульт экипаж не имел средств спасения в случае аварии около двадцати секунд перед выходом на орбиту. Без скафандров, без катапульт – авось пронесет! И ведь действительно пронесло… Кто же мог предположить, что это русское «авось» самым страшным образом аукнется много лет спустя?!

А тот суточный полет, осуществленный даже на три недели раньше оговоренного Хрущевым ноябрьского политического праздника, прошел на редкость удачно. Он закрепил советские приоритеты в освоении космоса, вновь удовлетворил политические амбиции лидеров социалистического государства через космические достижения. И, удивительное дело, дальше (за исключением последующей миссии «Востока», когда полетели П. Беляев и А. Леонов и осуществили первый выход человека в открытый космос, но тут без них никак было нельзя) так и продолжили в СССР летать в космос без индивидуальных защитных скафандров! По одному, по двое, по трое – уже на принципиально новых «Союзах». Даже первый полет на станцию «Салют» проходил в безскафандровом режиме. Десять пилотируемых полетов состоялось с тех пор, и ни разу не возникало никаких проблем, напоминающих о такой важной, дополнительной системе безопасности космонавтов, как индивидуальные скафандры.

Летали так беспечно, по-домашнему, как будто ездили на дачу – только в спортивных костюмчиках, – до июня 1971 года, когда и грянул гром в виде разгерметизации спускаемой капсулы корабля «Союз-11». Это случилось из-за аварийного отказа небольшого клапана, поддерживающего в аппарате нужное давление. Воздух из корабля вышел не сразу. Клапан можно было заткнуть чуть ли не пальцем, но он находился за многочисленными функциональными панелями, и до него практически невозможно было добраться за имеющееся у трех космонавтов время для жизни. Если бы «Янтари» (позывные Добровольского, Волкова и Пацаева) были в защитных скафандрах, то и добираться до него не потребовалось бы – они остались бы живы.

О какой-либо связи этой самой большой советской космической трагедии с бездарным, волюнтаристским идеологическим решением семилетней давности в СССР не вспоминали. Ребят похоронили, как положено, с большими почестями, а летать в космос с той поры стали снова в индивидуальных защитных скафандрах.

Однако возвратимся к американской «Колумбии», гибель которой произошла на тридцать с лишним лет позже несчастья на советском «Восходе», уже в третьем тысячелетии. Другие времена – другие проблемы. И другие мысли.

Недели три спустя после катастрофы из США поступили новые сведения о возможной причине трагедии – появилась поистине сногсшибательная версия. Будто «Колумбия» погибла из-за столкновения с… НЛО, которое, оказывается, зафиксировал в непосредственной близости от нее какой-то мощный американский радар. И в этом случае интуитивное предположение об участии в происшедшей трагедии какой-то высшей, неизвестной нам силы, обретает вполне определенные очертания, и вопрос может встать совсем по-иному: было это случайное или осознанное вмешательство какого-то неземного фактора. А если осознанное, то для чего? Кто и что нам хочет таким образом внушить?

Возможно, кому-то покажутся слишком уж безумными, фантастическими подобные размышления, хотя реальные события явно к ним подталкивают. Но, во-первых, это вовсе не автор, а сами американцы высказали идею о «знаке свыше». Как и версию о столкновении космического челнока с НЛО. Во-вторых, подождите немного – в этой книге вас ждут куда более поразительные сюрпризы. А пока остановимся на возможных земных последствиях происшедшего в небе над Техасом.

Если загадочная гибель «Колумбии» – действительно какой-то знак с небес, то не только, конечно, американцам, возомнившим себя властителями мира, носителями истинных ценностей, которые следует любой ценой – в том числе и силой – навязывать остальному миру. Это знак для всех на Земле прекратить глупые кровопролития ради денег и каких-то сомнительных «интересов» той или иной страны в разных точках планеты. И объединить усилия ради высших человеческих ценностей, которые более соответствуют нашему высокому званию человека Разумного. Ведь только в готовящейся операции так называемой «антииракской коалиции» против Саддама Хусейна планировались общие затраты в триллион долларов! Такие деньги – на разрушения и убийства, пусть даже с благой целью освободить народ Ирака от жестокого тирана! Не лучше ли использовать их на более благородные, созидательные цели?! В том числе и на освоение космоса, от которого человеческая цивилизация теперь, конечно, не отступит. Например, всерьез заняться подготовкой международного полета на Марс, который оценивается примерно в такую же сумму. В общем, начать мыслить не земными, а космическими масштабами, поняв попутно, зачем мы так неудержимо стремимся за пределы своей планеты.

Готовы ли мы, земляне, к этому? Пока нет ответа…

Уже не единицы или десятки, а сотни представителей человеческого рода посетили космос. И не только профессиональные пилоты, инженеры космической техники или изучающие воздействие неземных условий на человеческий организм врачи – с помощью пока еще двух летающих туда держав за пределами Земли побывали представители различных земных профессий и сословий. Посудите сами: кондитер-технолог из Англии, журналист из Японии, врач из Франции, астрофизик из Германии, бизнесмен из ЮАР и многие другие – на российских «Союзах». Уже десятки пассажиров-исследователей – на американских шаттлах, в том числе два их сенатора и даже шейх из Саудовской Аравии. А полеты в космос более чем 70-летних Джона Глена – первого космонавта Америки – и миллионера Дэниса Тито?! Есть уже и просто космические туристы, покидающие Землю за определенную плату.

Ну не поразительно ли: всего-то за какие-то сорок лет от первого полета Гагарина – продолжительностью всего в несколько десятков минут, казавшегося фантастикой и пределом наших возможностей, – человеческое сообщество технически и интеллектуально пришло к реальному построению на околоземной орбите международной космической станции и к совместному полету на соседнюю планету Солнечной системы! Станция уже активно посещается, осваивается и работает, а детали полета к Марсу, в общем, ясны с биологической и технической стороны, и сейчас осталось договориться лишь по организационным и финансовым проблемам этого грандиозного проекта.

Часть 1. Неожиданное путешествие

Скажи, дорогой читатель, мечтал ли ты когда-нибудь о космосе? Нет, не об абстрактных космических глубинах и сказочных планетах, живо расписанных в произведениях фантастов, или показанных в выдуманных изощренными сценаристами фильмах. Мечтал ли ты о собственном полете за пределы Земли – полете на чудесном аппарате, являющемся вершиной человеческого разума и умения, современном космическом корабле?

Если да, то – за мной! И я постараюсь передать тебе все то, что когда-то сжигало и сводило меня с ума. Рассказать о том, что пережили и испытали люди, тоже однажды ступившие на этот необычный пока для нас путь. Или совершившие свои подвиги для того, чтобы другие смогли осуществить эту самую дерзкую мечту человечества. Герои и неизвестные, слетавшие и неудачники, отдавшие делу освоения космоса свои знания, силы, здоровье и жизни.

Если не мечтал, то все равно не спеши откладывать мои записи, а попробуй почувствовать поистине испепеляющие эмоции через ощущения других людей. Ибо мало других, подобных путей. Этой дорогой, полной восторга и романтики, неожиданностей и изнурительного труда, удивительных открытий и жесточайших разочарований приглашаю я тебя пройти вместе со мной и моими – нет, нашими! – героями. Ибо любой из нас при определенном стечении обстоятельств может оказаться перед совершенно безумным выбором. Как оказались перед ним многие мои герои, как оказался в какой-то момент и я.

Пожалуй, нет другой профессии, которая была бы так небесно отдалена от обычного человека, благоговейно созерцаема и недосягаема, но в то же время и столь желанна для очень большого числа людей, как профессия космонавта.

Это странно, потому что риска для жизни или романтики в ней не больше, чем, скажем, у шахтера или покорителя Эвереста. Но в то же время и понятно: посещение космоса с использованием суперсовременной техники требует феноменального здоровья, всесторонней и длительной подготовки, потому что дерзнувшего ждут серьезные испытания неземными условиями. Кроме того, если говорить о Советском Союзе, то обожествление и отдаление от обычного человека образа космонавта осуществлялось здесь еще и на государственном уровне. Каждый слетавший в космос человек обязательно получал высочайшее звание Героя своей страны (как это продолжается в сменившей СССР России) с кучей сопутствующих ему социальных, материальных и прочих привилегий, что еще более возвышало эту профессию в глазах обывателя. Немало воды лили на эту мельницу газеты и телевидение.

Удивительно, но насколько себя помню, я – человек исключительно непоседливого, заводного и авантюрного характера – никогда не видел себя в роли покорителя космоса. Даже в далеком детстве, где у нас, пожалуй, каждый второй мечтал стать космонавтом. А ведь мальчишеские годы пришлись у меня на самое начало космической эры – когда полетел Гагарин, мне было семь лет. Вот журналистом, точно, вожделел, хотя всегда всерьез интересовался биологией. И полетами в небе тоже грезил немало – полетами, наподобие птичьих, когда ты свободно паришь над городом или лесом, каким-то чудесным образом превозмогая силу земного притяжения. Но чтобы увидеть себя в ракете, облаченным в доблестные космические доспехи или болтающимся в открытом космосе!? Нет, не припоминаю… Может, действовал искусственно созданный ореол исключительности этой профессии или ее безоговорочная идеологическая принадлежность – стать космонавтом в СССР мог только член КПСС, а я никогда не мыслил себя в ее рядах. А может, просто не дорос я тогда до такой высокой мечты, как полет в космос. Не знаю.

Только вдруг случилось самое настоящее чудо, и меня пригласили в космос. Не в шутку и не во сне, а самым настоящим и серьезным образом, как в нашей стране еще не случалось в этой предельно закрытой от лишних глаз области человеческой деятельности. В результате жизнь моя натурально перевернулась: я оказался в Центре подготовки космонавтов имени Юрия Алексеевича Гагарина, расположенном в Звездном городке и начал готовиться к полету. Почти на два года погрузился, как чернослив в компот, в новый удивительный мир, о котором большинство людей не знает практически ничего. И он стал для меня новой жизнью – жизнью на другой планете.

Глава 1. Немыслимое становится возможным

А было так.

Где-то уже на закате горбачевской перестройки, в 1989 году – когда еще не было в СССР многопартийности, как уже не было в большинстве городов многих жизненно важных продуктов, но всё, что можно, продавалось из страны с размахом и удовольствием направо и налево, – вдруг проскочило в газетах короткое сообщение. О подписании коммерческого договора между японской частной телевизионной компанией и советским космическим ведомством о полете на нашем корабле «Союз» на советскую космическую станцию «Мир» японского журналиста. С этого всё и началось.

Весть эта застала меня на Дальнем Востоке, где я уже почти два года с огромным удовольствием и пользой для себя (надеюсь, и для моей газеты, и для читателей тоже) трудился в качестве собкора «Литературной газеты» по этому огромному и интересному региону России. Так вот об этой сделке узнал я во время одной из командировок, кажется, на Чукотке, и, помню, автоматически отметив про себя очередной пример продажности России, тут же и забыл. И продолжил сбор материала для очередной статьи.

Когда же вернулся во Владивосток, где была моя штаб-квартира, и стал просматривать последнюю центральную прессу, то с удивлением отметил, что то короткое сообщение не осталось без внимания российских служителей пера. Их, в основном журналистов, посвятивших свое творчество проблемам освоения космоса, прямо как будто прорвало. Их большие и не очень статьи были насквозь пропитаны возмущением этим наглым актом продажи права первого в мире космического полета журналиста другой стране. Причём, насколько я понимаю, главное возмущение было не вообще продажей, а посягательством таким образом на возможный полёт именно нашего, советского журналиста. До этого момента, повторяю, я как-то не задумывался о перспективе полета в космос советского репортера, поскольку и подумать не мог, что такое возможно в этой максимально закрытой полувоенной сфере. Какой журналист?! Ведь там всё такое секретное. А тут будто вдруг прозрел: «Черт возьми! А ведь верно. Если японский репортер может лететь, и никакие секреты ему не боятся показать, то почему же тогда не наш? Разве не заслужила советская журналистика, столько сделавшая хотя бы для успешного хода перестройки, такого подарка со стороны государства?..»

Любопытно, что в этот момент я рассуждал о возможном полёте в космос советского журналиста безотносительно к своей персоне. Просто из чувства цеховой солидарности. Помню, даже рука зачесалась высказаться на этот счёт, но, решив, что высказывателей мнений там и без меня хватит, эту мысль отбросил.

А в демократической советской прессе всё более и более накалялись страсти по поводу этого полёта. Ощущение было такое, будто журналистику нашу прорвало за долгие-долгие годы молчания, когда вынуждена она была делать не то, что хочет, а то, что от неё требовали. Тут уж досталось и космическому ведомству, и правительству, и даже немного – правящей еще в стране Коммунистической партии. Завершилось всё в совершенно совковом стиле: создали комиссию. Космическую комиссию Союза журналистов СССР. Но вот цели и задачи, которые поставили перед ней, были уже вполне демократические: добиваться полета в Космос советского журналиста раньше японца, а чтобы не тратить зря времени и на момент, когда право такое будет добыто, иметь уже подготовленных к полету нескольких служителей пера. Для чего объявлялся открытый всесоюзный творческий конкурс, на который все желающие профессиональные журналисты могли подать свои заявления.

И тут со мной произошло нечто такое, чего раньше никогда не было. Кто-то может назвать это прозрением, кто-то озарением. Я же, вслед за ослепительной кометой, пронесшейся над планетой несколько десятилетий назад, но навечно оставшейся в сердцах понимающих людей чайкой Джонатаном Ливингстоном писателя Ричарда Баха, говорю: «прорыв». Проникновение в новое, кардинально иное духовное состояние.

– Боже! Да ведь это моё! – Сумасшедше забилось и в странной формулировке застыло в моём сознании. – Это то, о чём я не мог и мечтать, но что на самом деле неотделимо от меня, от моего нынешнего состояния, моего естества, всего моего предыдущего пути. Это вершина, на которую я пойду, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Ради достижения которой я отдал бы полжизни, а может быть даже и саму жизнь…

Ощущение счастья от просто и ясно, в одну секунду, увиденного своего пути было столь велико, что я, тридцатишестилетний мужчина, отец троих детей громко засмеялся и запрыгал по комнате подобно ребёнку.

Несколько дней ходил, как пьяный, постоянно думая о будущем полёте, о том, что я буду делать там, в холодном космосе, вдали от родной Земли. Смешно подумать, но я даже не держал в мыслях, что могу не пройти журналистский отбор или не подойти в космонавты по здоровью. Я просто знал – где-то гораздо глубже, чем в сознании, и даже глубже подсознания, – что пройду все этапы и обязательно полечу. Ведь я же – биолог и журналист, профессиональный спортсмен и исследователь человеческого мозга, бард и искатель приключений. Если не я, то кто же?! От мысли столь фантастического совпадения и от того, что из этого может получиться, я то и дело замирал от восторга, отключался от действительности и, кажется, уже покидал Землю. То же самое, только в ещё более беснующихся красках происходило, когда я ложился спать. Подолгу не засыпал и… плакал, свернувшись под одеялом. Честное слово, плакал от ощущения счастья и полноты существования, как не плакал с далеких детских лет.

А потом сел писать письмо в Космическую комиссию, где нужно было ответить на единственный вопрос творческого конкурса: «Зачем я хочу лететь в Космос?». От ответа этого во многом зависел итог всесоюзного конкурса. Мне не нужно было выдумывать ничего особенного – я только изложил свои заветные мысли на этот счет. Мысли о необходимости гуманитарного осмысления новой, космической, эры существования человечества. Новой эпохи, которая началась на наших глазах, но пока не осознана людьми в общечеловеческом масштабе. А раз так, то, как говорил герой известного произведения Михаила Булгакова, «это надо осмыслить…».

Человечеству уже давно надо было это сделать – как-то осознать это новое, что уже с нами произошло, происходит и что может определить существование нашей цивилизации в ближайшие столетия. А возможно, – существенным образом ее изменить. И, надо сказать, попытки такого осознания уже были.

О главных из них – в заключительной главе этой книги. Но сейчас следует вспомнить смелую и замечательную идею Сергея Павловича Королева о подготовке и отправке в космический полет гуманитария. Глубоко символично, что пришла она в голову именно нашему великому ракетному конструктору, который интуитивно чувствовал наступление этой новой эпохи в человеческой истории, понимал, что ей надо соответствовать по всем параметрам. И еще на заре космической эры, сразу после первых ошеломляющих успехов советской космонавтики он возмечтал, чтобы в космосе побывал профессиональный журналист и все описал.

Сами-то служители пера в то далекое тоталитарное время о подобном счастье – полете на космическом корабле – понятное дело, не могли даже и мечтать. И вот как-то в 1964 году журналист из «Комсомольской правды» Ярослав Голованов обсуждал с Королевым подготовленную для публикации в журнале «Юность» свою повесть о ракетчиках-создателях космических кораблей, и отец советской пилотируемой космонавтики неожиданно бросил:

– А вообще-то, вам самому надо туда слетать и все это испытать на собственной шкуре.

– Так ведь у этого корыта такая давка!.. – справедливо возразил журналист.

– Это не ваша забота, – взъярился на него Главный космический конструктор. – У нас будет трехместный корабль, на котором найдется место журналисту. Напишите заявление…

Заявление Голованов написал, сделав в нем особый акцент на необходимости «застолбить» первый пассажирский полет в космос, и назвал среди возможных профессий первого космического пассажира музыканта, художника, писателя или журналиста… А через год вместе с телерепортером Юрием Летуновым даже прошел специальный медицинский отбор.

Но тут умер Сергей Павлович Королев. Потом разбился Владимир Комаров, затем последовала нелепая гибель при возвращении из космоса Георгия Добровольского, Владислава Волкова и Виктора Пацаева – до журналистов ли, писателей или художников здесь?! И в советской космонавтике на долгие годы был поставлен крест не только на полете гуманитария, но и советских ученых. А ведь во второй половине шестидесятых большая их группа из Академии Наук СССР тоже прошла первичные медицинские отборы, и все они готовы были лететь в космос со специальными научными программами. Мечтали об этом. Но не полетели.

Серьезные научные эксперименты в космосе с участием самих специалистов стали осуществлять на своих челноках американцы. И именно они подхватили идею гуманитарного освоения космоса – правда, несколько в ином направлении, – подготовив полет школьной учительницы Кристы Маколифф. Она должна была провести в прямом эфире с орбиты несколько уроков по географии для своих учеников. Уверен, эти уроки со взглядом на нашу планету извне стали бы событием не только для США. Увы, и этому пионерскому проекту не суждено было осуществиться. Страшная катастрофа 28 января 1986 года на взлете космического челнока «Челленджер» – прямо на глазах сотен собравшихся на космодроме американцев (в том числе родителей и учеников Кристы) – унесла жизни всех семи членов того экипажа. Будто лишний раз напоминая землянам: они действительно вторгаются в совершенно новый, пока еще чуждый им мир, и если и впрямь хотят в него войти, то за это надо заплатить немалую цену…

И вот, три года спустя, в Советском Союзе появилась реальная возможность отправить в космический полет первого гуманитария – журналиста.

– Ты, конечно, решил ввязаться в эту авантюру? – услышал я по телефону печальный голос жены, которая в это время была с детьми в Москве и которой я восторженно поведал об удивительных космических делах.

– А ты как думаешь?

– Мы с мамой, как только начался этот шум вокруг японского полёта, и узнали об объявленном конкурсе, уже не сомневались… – почему-то грустно ответила жена.

Итогов творческого отбора еще не было известно, а я начал активную подготовку к следующему этапу – медицинскому отбору. Вера в свои силы – это, конечно, очень хорошо, но готовиться к любому испытанию следует серьезно. Потому, прежде всего, связался со старыми друзьями-биологами, которые в той или иной мере имели отношение к космическим проблемам и выяснил, какие наиболее серьезные тесты ожидаются.

Центрифуга и барокамера меня не страшили – я много нырял на довольно приличные глубины в море, а небольшие перегрузки при разгоне самолета всегда вызывали особый восторг и желание увеличить их, – но вот обязательное кручение на загадочном кресле сильно насторожило. Я сразу вспомнил, как недолгое качание на обычных качелях, случалось, вызывало у меня головокружение и даже легкую тошноту. А тут – вертеться в кресле, специально придуманном для таких издевательств! Надо было что-то предпринимать. Но что?

Как профессиональный спортсмен в прошлом (мастер спорта по легкой атлетике), я знал, что специальными тренировками и упражнениями могу натренировать свои мышцы, могу укрепить связки или даже увеличить объем легких. Но как приучить себя к выворачивающим наизнанку неприятным вестибулярным реакциям? Помощь пришла оттуда, откуда я ждал ее меньше всего. От моей жены Гали, которая в школьные годы серьезно занималась горными лыжами.

– А ты попробуй упражнения горнолыжников – для быстрого спуска с горы, полного всевозможных поворотов и перегрузок, обязательно тренируют вестибулярный аппарат. Иначе на успех в этом спорте трудно рассчитывать.

– Ты знаешь, как это делается?

– Конечно, я же сама когда-то через все это проходила. Но процедура не-при-ят-ная.

И она показала замысловатые пассажи, которые надо вытворять со своим телом, чтобы без проблем спуститься с высоченной горы с бешеной скоростью. Сгибаешься в пояснице и правой рукой берешь себя за левую лодыжку, как можно ниже, а левой рукой – за правое ухо. Вот этот перехлест – левое за правое, а правое за левое – очень важен для максимальных нагрузок на вестибулярный аппарат. Затем с помощью ног начинаешь крутиться в сторону ноги, за которую взялся. Не менее двадцати оборотов. Остановившись, выпрямляешься и через секунд двадцать все повторяешь, сменив руки, ноги, уши и направление вращения. Дальше все зависит от твоих способностей и фантазии. Количество оборотов, вращений. Для усложнения задачи и для увеличения нагрузки на вестибулярный орган можно во время кручения медленно выпрямляться, отпустив ногу, и снова сгибаться во время движения. И так далее.

Первая попытка тут же, дома, едва не закончилась падением после выпрямления и остановки. Жутко кружилась голова, непривычно сильно билось сердце и даже слегка мутило… Но вскоре жители окрестного района Владивостока, рискнувшие в холодную осень выйти прогуляться на берег моря, с удивлением замечали странную человеческую фигурку в спортивной форме, сначала привычно занимающуюся физическими упражнениями, а потом вдруг после вороватого оглядывания резко наклоняющуюся и начинающую вытворять немыслимые движения. Или еще: я цеплялся ногами за перекладину и висел так вниз головой по нескольку минут кряду – готовился таким образом к невесомости. Бродячие собаки, натыкающиеся на меня в эти моменты, либо испуганно шарахались, либо начинали по-волчьи выть. При этом шерсть у них на загривке становилась дыбом.

Однако чуть ли не ежедневные тренировки стали приносить свои плоды. И к моменту официального извещения меня об успешном прохождении творческого конкурса и назначения срока приезда в Москву для прохождения амбулаторного обследования я уже совершенно спокойно крутился по четыре-пять минут – в разных направлениях, углах расположения головы и скоростях. Забегая вперед, скажу, что этот тест на вестибулярный аппарат и впрямь скосил львиное число участников первичного медицинского отбора. Я же во время трехминутного кручения в специальном кресле чувствовал себя подобно рыбе в воде.

– Как самочувствие? – время от времени вопрошала проводившая испытание врач. Я знал, что она внимательнейшим образом следит и за моим пульсом, за кожной реакцией и за давлением крови – эти физиологические показатели снимались с испытуемого во время всего теста. Но ей нужно было слышать и голос.

– Нормально, – совершенно искренне отвечал я, самыми добрыми словами вспоминая свою супругу.

– Ну, как из-за обеденного стола встал, – удовлетворенно проводила врач мое покидание коварного кресла «КУКа» (расшифровывается это, как «кумуляция ускорения Кориолиса»).

Но это было потом, а за десять дней то отлета в Москву на амбулаторный отбор случилось нечто, от чего моя космическая одиссея едва не закончилась, не успев толком и начаться. Вдруг, ни с того ни с сего, резко заболела поясница. Такое у меня случалось во время серьезных занятий спортом, и всякий раз проходило немало времени, прежде чем боли отпускали. А тут, как назло, все сильнее и сильнее. Я – к знакомому мануалу. Выручай! Поломал, потряс он меня, подняв на своем животе, – толку никакого. Я – в краевую больницу. А там врачи, сделав рентгеновский снимок, говорят: «Судя по всему, это защемление диска. Надо делать операцию».

С ума сошли! Какая тут операция, когда у меня жизнь решается через неделю?! Параллельно ходил на сеансы акупунктуры к своему другу, прекрасному диагносту и замечательному художнику Рюрику Тушкину, но и они ощутимо не помогали. И тогда, отбросив все предостережения врачей («не застужать да сильно не нагружать больное место, спиртного не пить»), я поехал к друзьям за город, у которых была русская баня. А-а-а, уж если ничего не помогает – живем один раз. Пропарили меня по высшему разряду, а потом – в ледяную ванну, да еще – в свежевыпавший снег. А напоследок – стакан водки, как и полагается после хорошей бани. На следующий день я улетал в Москву с так и не прошедшей, какой-то отупевшей болью в пояснице, но зато с чувством до конца исчерпанных средств и чистой совестью.

И случилось невозможное! Боль, цепко державшая меня две недели, поставившая под угрозу обвала мою мечту, вдруг пропала в утро того дня, когда я поднялся в половине седьмого утра, чтобы ехать на другой конец Москвы, в Институт медико-биологических проблем на первое медицинское обследование. Я вертелся и так, и этак. Приседал, подпрыгивал и сгибался до пола. Никакой боли! Как будто не было ее никогда, и все многодневные страдания мне просто приснились. Чудо, да и только.

После я неоднократно пытался проанализировать столь резкую перемену и говорил о ней со многими врачами. Но никто толком не мог объяснить. Лучшее толкование сводилось к психологическим моментам. Дескать, высокий уровень стимуляции и глубокая, чуть ли не на уровне подсознания вера, что я просто не имею права не пройти этот отбор, привели к такой внезапной физиологической реакции.

Не знаю, не знаю… Конечно, столько уже было сделано, столько людей, которым я уши прожужжал будущим полетом, помогали мне и прониклись моей мечтой, как своей, что я и впрямь чувствовал себя обязанным сделать все возможное и даже невозможное. Хотя бы из благодарности к их участию и вере в меня. Но, все равно, я до сих пор воспринимаю случившееся, как чудо. Как вмешательство в земные дела чего-то неземного, небесного. Того самого, к которому я так отчаянно и стремился.

Два дня амбулаторного отбора пролетели незаметно, без сучка и задоринки для меня, оставив на дистанции лишь половину конкурентов – собратьев по перу со всей страны, прошедших творческий конкурс. Отсев здесь проходил по нескольким критериям. Один из них – довольно странный – рост сидя. Оказалось, для космического путешествия важен не общий размер кандидата на полет, а длина только верхней части его тела. Это связано с жесткими размерами космической капсулы, где космонавты располагаются в специальных ложементах, полностью повторяющих очертания их тел от головы до таза. Получилось, что я, имеющий общий рост около 185 сантиметров и при этом довольно длинные ноги, успешно прошел по этому показателю, чего не удалось некоторым журналистам с ростом чуть более 180 сантиметров.

Приличное количество претендентов срезалось, как меня справедливо предупреждали друзья-физиологи, на испытаниях вестибулярного аппарата. Оказалось, что уже трех минут вращения на специальном кресле «КУКа» совершенно достаточно, чтобы ввергнуть человека с этим слабым (или нетренированным) органом ориентации в довольно тяжелое состояние головокружения и тошноты. При этом резко меняется кровяное давление и сердечный пульс, за чем внимательно следят врачи. Мои же тщательные тренировки по горнолыжным методикам, похоже, принесли свои плоды: необходимые по этому тесту пять минут кручения прошли без каких бы то ни было неприятных последствий. Завершающие выводы о предварительной годности того или иного претендента на космический полет на этом этапе медицинского отбора делали невропатолог и терапевт. Из сорока кандидатов нас осталось чуть более двадцати.

Глава 2. Приближение

«Самочувствие нормальное?» – спокойный голос в наушниках решительно пресек мое разыгрывающееся волнение и после утвердительного сигнала с моей стороны коротко скомандовал: «Пуск!»

Тут же кабина вздрогнула, кресло, к которому были прикованы мои ноги, туловище и голова, вдруг резко изменили положение, и неведомая доселе сила начала вдавливать тело в его спинку.

– Прошли «единицу» – все хорошо… 2 G… 3 G… Все идет нормально. Вышли на 4 G… – спокойно комментировал происходящее все тот же приятный женский голос.

Хотелось расслабиться, отключиться от довольно неприятных ощущений. Но нужно было, наоборот, напрягать мышцы ног и строго выполнять необходимую работу: следить за периодически зажигающимися в разных точках лампочками и в ответ нажимать кнопку, зажатого в руке специального приспособления – тангенты. Мой, не вкусивший еще космоса организм, судорожно осваивался с непривычными физическими ощущениями. Сознание же искало пути скорейшей адаптации к нагрузке, к взятию под контроль всех мыслительных и мышечных операций. А потом были ускорения в 6 G и 8 G, превышающие обычное земное притяжение в соответствующее количество раз.

И хотя тело мое, приобретая восьмикратный вес, испытывало перегрузки, более чем в два раза перекрывающие стартовые во время запуска космического корабля, это был далеко еще не космос. То была центрифуга, через которую прошли абсолютно все космонавты, а теперь настала пора испытать здесь и журналистов, мечтающих о полете в космос. Ее могучее плечо раскручивалось, имея твердую опору на Земле, но я, находящийся внутри этого снаряда, испытывал что-то уже неземное – ощущения, напоминающие те, что выпадают на долю человека во время старта и приземления космического корабля. Их вызывали не только физические нагрузки, но сама подготовка к ответственному испытанию: подробное инструктирование, обвешивание тебя всевозможными датчиками, облачение в специальную форму и шлем, а напоследок тщательное пристегивание к креслу головы, тела, ног. Кроме того, по мере возрастания перегрузок за тобой следит множество чутких приборов, глаза специалистов контролируют лицо через монитор. А еще – общение с врачем из кабины, при котором тебе разрешено только слушать. Отвечать же положено только соответствующим нажатием кнопки тангенты, что зажата в руке.

То был не космос, конечно, но уже и не совсем Земля, где нам доступно только обычное, земное тяготение в 1 G. То был маленький шаг от Земли – самое первое приближение к космосу.

Впрочем, я сильно забежал вперед. Обо всем – по порядку.

Он всегда манил людей, этот загадочный космос. И в пещерные времена, когда первобытный человек с благоговением или испугом вглядывался в его черную глубину, останавливая восхищенный взгляд на мерцающих звездах и называя все это тогда «небом». И в период постижения истинной картины над головой, когда появились первые телескопы, стало понятно, что наша планета – лишь часть чего-то очень большого, а космической бездне нет предела. И в годы первых прорывов в околоземное пространство, когда наконец человек Разумный сумел заглянуь в ее неисчерпаемость своими глазами, пощупать неизвестную доселе субстанцию собственными руками. С не меньшей, а, может быть, даже и большей силой манит космос теперь, потому что пришла пора выхода за пределы Земли не только космонавтов-профессионалов, но и людей самых земных профессий. А значит, каждый человек может себя представить космонавтом в недалеком будущем. Со стороны уже начинает казаться, что полет в космос становится приятной экзотической прогулкой – разве только чуть-чуть щекочащей нервы, – и совсем недалеко то время, когда любой желающий сможет ее осуществить, дело лишь в плате за удовольствие…

Мысли об этом владели мной, когда на исходе зимы 1990 года я подходил к клиническому отделу ИМБП, где проходили стационарные медицинские обследования все наши гражданские космонавты, а сейчас находилась группа советских журналистов – претендентов на космический полет. Здесь, рядом с коллегами-конкурентами предстояло мне провести от одной до четырех недель и пройти – в зависимости от состояния здоровья – несколько десятков разнообразных медицинских проб и тестов. Иными словами, сделать следующий шаг к неведомому доселе миру профессиональных космонавтов.

По странной иронии обстоятельств вместо запланированного 12 февраля, входил я в эти стены 13. Уже знакомая по амбулаторному отбору ведущий терапевт Лариса Михайловна Филатова тактично намекнула, что можно и в более «счастливый» день прийти, – дескать, это не проблема. Но мне было все равно. Как все равно оказалось и то, что досталась «несчастливая» кровать – все, лежавшие на ней до меня журналисты, уже сошли с дистанции отбора. Я без оглядки верил в свою звезду и на пути к космосу готов был если не на все, то на очень многое.

Все, проходящие здесь обследования – так называемый «спецконтингент», – называют отдел стационаром, поскольку слишком уж многое здесь напоминает больницу: обязательные (утром и вечером) замеры температуры, давления и пульса, кабинеты врачей и процедурная, палаты на одного и более человек. Трехразовое, по расписанию, питание, с неизменным кефиром на ночь.

Изо дня в день, иногда по пять-шесть часов в сутки тебя прослушивают, прощупывают, просвечивают и зондируют со всех сторон, выискивая эти недопустимые нарушения.

В первый же день пребывания в стационаре выяснилось, что в результате таких скрупулезных обследований дорога в космос закрылась для одного из самых уважаемых и, конечно же, наиболее достойных претендентов на полет – журналиста и писателя Ярослава Голованова. Это была уже вторая его попытка – после упомянутого выше предложения самого Сергея Павловича Королева – пробиться в космос. Увы, время неумолимо вершит свою работу над людьми – у него обнаружили сахарный диабет. Причем, сам он об этом заболевании ничего не знал. Но с диабетом путь в космос заказан.

Впрочем, обнаруженные здесь нарушения здоровья совершенно не обязательно могут быть серьезным заболеванием или патологией и мешать в обыденной, земной жизни. Однако, тут они обращают повышенное внимание и могут стать причиной списания. Как случилось уже на моих глазах с другим, не менее достойным претендентом на полет – журналистом и специалистом по космической технике Сергеем Жуковым.

Сергей блестяще и буквально с первого захода проскакивал предъявляемые ему тесты и пробы. Все шло к тому, что он станет первым из журналистов, утвержденных на общекосмическую подготовку по результатам стационарного обследования. Его документы уже готовили на Высшую экспертную комиссию (ВЭК). А самому журналисту, после взятия заключительного анализа крови на какое-то стандартное обследование, запланировали поездку на центрифугу. Это испытание назначается последним, после успешного завершения обследования абсолютно всех систем организма. Все находившиеся в этот момент в стационаре журналисты были уверены, что и этот тест он выдержит без каких бы то ни было проблем и с завистью смотрели на этого подтянутого, уверенного в себе человека. Конечно же, завидовали ему – кто черной, а кто белой завистью.

И вот утром, за полчаса до отъезда на центрифугу Сергея Жукова вдруг пригласили в кабинет к терапевту. А через десять минут он возвратился в палату и начал собирать вещи. Но не для поездки на последнее испытание, а для отъезда из стационара навсегда. Поначалу он ничего не говорил, а прятал глаза, на которых можно было увидеть настоящие слезы. Позже мы узнали от него, что последний анализ крови показал наличие в организме некоего «австралийского антигена» – спящего вируса гепатита. Человек может носить его в себе десятки лет, как довольно часто и бывает, и никогда не заболеть этой болезнью. Но присутствие его в организме не исключает эту возможность на 100 процентов. И все же даже самая ничтожная доля проявления такого серьезного заболевания во время космического полета заставляет медиков говорить его носителю бесповоротное «нет».

Не менее серьезным критерием отбора является реакция организма в целом и отдельных органов на специальные нагрузки, иногда отдаленно, а порой и впрямую моделирующие те, что ожидают человека на старте, в космосе или при возвращении оттуда. Врачей интересует поведение твоего вестибулярного аппарата и зрения, сердечно-сосудистой и выделительной систем во время различных физических нагрузок, всевозможных вращений, медленных и скоростных перепадов внешнего давления при перераспределении кровообращения в нестандартных положениях тела и тому подобных аттракционов. На медицинский космический отбор работают лучшие силы – если возникают какие-то сомнения, спорные мнения у здешних врачей, то обследуемый буквально на следующий день попадает в центральные гражданские и военные медицинские институты на соответствующие консультации научных светил.

Мне довелось побывать у двух, и каждый произвел свое, совершенно неизгладимое впечатление. Первый – военный отоляринголог, полковник А. Банюк, к которому меня повезли после возникновения проблем с носовой перегородкой. Дело в том, что в далеком детстве я получил довольно чувствительный удар по носу, после чего хрящевая перегородка внутри стала искривленной. Это обстоятельство практически никак не отражалось на моей земной жизни – как уже упоминал, мне даже довелось стать мастером спорта по легкой атлетике, – а вот врачи-лоры в стационаре уцепились за эту ерунду. Мол, придется оперировать, с такой перегородкой лететь нельзя. Я – ни в какую! Зачем делать операцию, когда до полета еще ой-ой сколько? Да и вообще неизвестно, состоится ли он. Меня поддержали некоторые врачи. Короче, мнения разделились, и спорного пациента повезли к этому самому светилу, Банюку Он сразу произвел на меня жуткое впечатление: здоровый, как бык, руки – бревна, пальцы – сардельки. Как мне еще показалось, без сердца. Потому что как только глянул он на меня, так сразу и заявил: резать!

– Мое мнение, – говорит, – надо перегородку исправлять.

Сопровождающая меня врач стационара Л. Захарова попыталась робко уточнить:

– Помешает она в нынешнем виде космическому полету?

– Ему не то, чтобы для полета – для жизни на Земле лучше ее исправить, – отвечает невозмутимый Банюк. – И дышать будет лучше, и выглядеть станет симпатичнее. Да я его в один момент прооперирую – это пара пустяков!

Я уже, было, решил, что тут моей перегородке и конец: прямо сейчас он меня и соперирует… Начали торговаться. Самое большее, до чего мы с ним смогли договориться, что можно меня в таком, неоперированном виде, допустить в межкомиссионный период, но для полета – непременно резать! При расставании мне показалось, полковник очень расстроился, поскольку не довелось ему взять в руки скальпель и немедленно сделать с попавшим к нему гражданским кандидатом в космонавты «что положено».

Совершенно иное впечатление оставило посещение другого светила – академика Медицинской академии, директора НИИ стоматологии В. Леонтьева. Зубным врачам в ИМБП не понравился один из моих коренных зубов – какую-то гранулему они там заподозрили, с которой в космос тоже никак нельзя. Возили даже специально в Звездный городок, чтобы сделать два панорамных рентгеновских снимка обеих моих челюстей и понять, что к чему. Снимки сделали, но из них ничего не поняли. И направили с этими снимками к очередному светилу. Валерий Константинович Леонтьев оказался очень интеллигентным человеком и великолепным профессионалом. Впрочем, как и все, работающие с ним, люди. Перво-наперво в его институте сделали… очередной панорамный рентгеновский снимок зубов. Надо сказать, что в стационаре у меня еще заподозрили воспаление в одной из гайморовых пазух и дня за два до этого визита сделали прокол этой пазухи. К счастью, ничего серьезного там не обнаружили, но эта неприятная процедура – вкупе с запомнившимся визитом в военный госпиталь – настроила меня философски по отношению ко всем возможным проколам, удалениям, операциям и тому подобному. Так что морально я готов был к любому приговору очередного светила и даже – к вырыванию подозрительного зуба прямо здесь.

– Не нужно удалять этот зуб, – совершенно неожиданно, но зато очень приятно для пациента, подвел итог рассмотрения снимка академик Леонтьев. – А если что и следует с ним сделать, так только немного подлечить.

– И не надо было ему прокалывать гайморову пазуху, – со строгим укором обратился он к сопровождающему меня врачу, – лучше сразу сюда везите ваш спецконтингент в таких случаях, а мы тут решим, что делать!

Попутно выяснилось, напрасно нас гоняли в Звездный городок – сделанные там снимки оказались столь мутными, что разобрать на них что-либо не представлялось никакой возможности. Зато на местном рентгеновском отпечатке и зубы мои, и челюсти, и даже злополучная гайморова пазуха выглядели подобно произведению с фотовыставки. Любо-дорого было смотреть на эти части моего черепа! Однако, вскрывшиеся обстоятельства оставили некоторую досаду по поводу чрезмерных – и, как мне представлялось, совершенно лишних – стараний специалистов в ИМБП.

– А что же вы хотели?! – воскликнула в конце долгого разговора со мной психолог Ирина Русакова, рассказавшая по итогам личностного психологического теста (он включал почти шестьсот вопросов) обо мне много такого, от чего стало просто нехорошо от самого себя. – Слишком велика цена нашей ошибки. Если что-то произойдет с человеком в горах, под водой или даже в кабине экспериментального истребителя – это одно. Конечно, человеческие жертвы крайне печальны и нигде недопустимы, но в случае ЧП в космосе ставится под удар еще и многомиллионная программа, труд сотен коллективов специалистов…

Потому надежность и еще раз надежность, соседствующая кое-где и с перестраховкой, максимальное исключение любых вероятностей, связанных с возможным ухудшением здоровья на орбите, стали здесь аксиомой. Уже в самом начале пребывания в стационаре довелось услышать о том, что перед полетом в обязательном порядке удаляют подозрительные гланды, выдирают зубы, которые могут дать воспаление. Не могу забыть, как один космонавт, проходивший одновременно с нами ежегодное медицинское освидетельствование, со смехом рассказывал о сделанных ему операциях: помимо перечисленных гланд и зубов ему еще оперировали носовую перегородку и «что-то вырезали на ноге». Так что, можно сказать, я еще легко отделался.

Между прочим, не только происходящее здесь тесным образом связано с тем, что будет потом в космосе. Существует и четкая обратная связь. Чрезвычайные ситуации во время полетов вносят свои, порой весьма серьезные, коррективы в подходы и действия медиков во время отбора. Так, во время одной из них у космонавта Владимира Васютина началось нешуточное воспаление мочеполовой системы. Да такое, что никакие медицинские средства, имеющиеся на борту космической станции, не помогали, и человек натурально изводился от боли – пришлось возвращать экипаж на Землю досрочно. Так с той поры в арсенале медиков появилась весьма специфическая проба, связанная с забором и обследованием секрета предстательной железы у мужчин. Мягко скажу, очень своеобразная процедура, получившая среди космонавтов название по имени того самого пострадавшего на орбите – «проба Васютина».

Время от времени у проходящего здесь отбор человека возникает стандартный вопрос: «А зачем мне все это нужно? Стоят ли все эти муки вовсе не гарантированного полета в космос?». Особую актуальность для журналистов он получил после истории с одним из претендентов – Николаем Луценко, проходившем как руководитель независимой телекомпании «Ника». Он появился в стационаре в красочных заграничных комбинезоне и кепочке с надписями «НАСА». Оказалось, он посетил в США какую-то детскую космическую академию, откуда и привез эту одежду. Весь он излучал такую уверенность в себе и демонстрировал такое непоколебимое здоровье, что прочим окружающим журналистам стало как-то неловко составлять ему даже малую конкуренцию. Обо всех предстоящих испытаниях и ощущениях прошедших их претендентов он отзывался весьма снисходительно и до поры сам шел по тернистой тропе медицинского отбора без каких бы то ни было оступлений. И вот, после одного из ультразвуковых исследований внутренних органов, у медиков появились какие-то сомнения по поводу его желчного пузыря. Ему назначено было эндоскопирование (осмотр пузыря с помощью специального зонда, вводимого туда через рот и желудок) этого органа, и в назначенный час Коля ушел на это обследование. Никто не придал особого значения очередной, правда, никому еще не производимо, процедуре.

Когда наш «астронавт» вернулся, на нем не было лица. Это был совсем иной человек. Совершенно побелевший и какой-то весь остекленевший, прошел он, не глядя ни на кого, к своей кровати и тихо лег на нее. Все, находящиеся в этот момент в палате, замерли в томительном молчании, ожидая какого-то комментария «человека из НАСА».

– Все, с меня хватит, больше никуда не пойду, – тихо произнес он через какое-то мгновенье. – Вы не представляете, какая это кошмарная процедура! На черта мне все это сдалось?!

Ничего не могу сказать об эндоскопии желчного пузыря – мне его не делали, – но на всех произвел очень сильное впечатление контраст этой реакции с предыдущим поведением человека в комбинезоне «НАСА». Слов нет, среди множества тестов и испытаний, предлагаемых кандидатам в космонавты, конечно же, есть мало привлекательные и даже весьма тяжелые. Что поделаешь, ради осуществления мечты нужно с чем-то мириться, чем-то и жертвовать.

Получив в самый первый день специальный пропуск и предъявив его внимательному вахтеру, я совсем уж было решил, что существовать здесь придется чуть ли не на лагерном режиме. Однако, вскоре заметил, что постоянная нудная опека, которую вполне можно было бы ожидать в столь ответственном заведении, совершенно отсутствует. Наоборот, кое-что, даже по медицинской части, обследуемый решает сам: можно, например, отложить какой-то тест, если считаешь себя не вполне подготовленным в данный момент. В любое время можно отлучиться за пределы территории, съездить куда-то по своим делам, а на выходные и праздники – вообще покинуть стационар.

Это сочетание свободы и делового, серьезного отношения к тебе со стороны врачей достигает цели, над которой в иных местах бьются с нулевым результатом: ты вдруг начинаешь испытывать чувство высокой ответственности за свое здоровье, за то состояние, в котором придешь на очередную пробу. И сказанные как бы между делом слова ведущего терапевта Ларисы Михайловны Филатовой – настоящей матери и в каком-то смысле воспитательницы всех обследующихся (кстати, когда-то в здании отдела находился детский садик), – слова о недопущении какой-либо пищи или ограничении себя накануне ответственного исследования становятся вдруг железным законом, который совершенно не тягостно выполнять.

В физическом отношении для меня самым серьезным и запомнившимся испытанием оказалась центрифуга – она является истинным промежуточным этапом между отлично известными земными ощущениями и пока незнакомыми космическими. Ее и назначают самой последней в длинном ряду испытаний, когда здоровье твое уже не вызывает никаких сомнений. И неспроста после первого же вращения на 4 G командующая этим «аттракционом» милая и внимательная врач Инна Федоровна Виль-Вильямс спускается из своего «центра управления» к каждому испытуемому в кабине центрифуги. Заботливо расспрашивает о самочувствии, вглядывается в лицо, произносит успокаивающие и ободряющие слова, советует, что надо делать для облегчения предстоящих через несколько минут более тяжелых нагрузок. А после окончания испытания помогает выбраться из кабины и спуститься по ступенькам вниз. Врачи тоже ставят центрифугу на первое место по сложности. Морально же наиболее тяжелое в стационаре ИМБП – это постоянное ожидание, на чем и когда тебя забракуют. Ибо случиться это может в любой момент, после любой пробы. Поэтому серьезно думающий о космосе человек постоянно находится здесь в состоянии мучительной неопределенности. Конечно, оно порождено сильнейшим эмоциональным напряжением, которое в свою очередь связано с высокой значимостью для кандидата выбранной цели. В нашей, журналистской среде это рождало порой сценки, которые не увидишь ни в одном театре.

– Ну как, не стошнило? – спрашивает один из журналистов другого после его появления с очередного десятиминутного вращения на тошнотворном для вестибулярного аппарата кресле «КУКа». Вроде бы заботливо спрашивает, но в то же время – с плохо скрываемой надеждой услышать утвердительный ответ конкурента.

– Нет, не стошнило! – отвечает тот, слегка даже расцветая явно побелевшим за время нелегкого обследования лицом.

И, что особо интересно, настроение его сразу улучшается.

Впрочем, взаимной поддержки и нормальных человеческих отношений у нас было гораздо больше, конечно. А без них продерешься ли через настоящий частокол «космических» тестов и проб, что выпадают на долю решившихся на столь отчаянную авантюру людей?

Все слетавшие в космос, а также большинство готовящихся к полету гражданских претендентов (военнослужащие кандидаты в космонавты обследуются аналогичным образом, но в своем госпитале) прошли здесь джентльменский набор тестов. От элементарных физиологических анализов и крайне неприятных глотаний желудочных зондов, внутривенной урографии и тому подобного (на что в обыденной жизни многие согласились бы разве только под дулом пистолета) до совершенно неизвестных простым смертным ортостатических проб, кресел «КУКа», специальных психологических тестов, барокамеры и центрифуги.

Еще год до нашего появления здесь все это было жутко засекречено. Не то, чтобы фотографировать или писать в газете – вспоминать «в миру» о чем-либо содержащемся и творящемся в двухэтажном здании на улице Габричевского, расположенного на северо-западной окраине Москвы, было нельзя. К моменту же появления в нем советских журналистов и одновременно некоторых иностранных кандидатов на полет здесь стали спокойно фотографировать, снимать фильмы, писать обо всем в газетах и журналах.

Обыденно звучат тут имена героев космоса – пациентов здешних медиков: такой-то побил на кресле «КУКа» все рекорды длительности вращения, такому-то здесь делали прокол гайморовой пазухи, на этой кровати лежал Гагарин… Волей-неволей постепенно начинаешь и себя чувствовать как-то особо приближенным к загадочному миру «небожителей». А через неделю моего пребывания в стенах стационара и вовсе двое из них прописались в соседней палате – два Александра, Лавейкин и Иванченко, поступили на очередное годовое медицинское переосвидетельствование. И за многие минуты, проведенные в неформальных беседах с ними, – за обеденным столом, в холле у телевизора, перед различными пробами – шаг за шагом начал передо мной раскрываться особый мир космонавтов-профессионалов.

Путь в космос для большинства из них устлан отнюдь не благоуханными цветами, а тяжелейшими физическими и моральными испытаниями. Заветного полета, как правило, приходится ждать многие годы – известен случай 18-летнего ожидания, – и, к сожалению, не всегда решающее значение имеют здоровье и профессиональные качества. Тут я, наконец, нашел объяснения отрицательному отношению к полету в космос советского журналиста, которое высказывали некоторые космонавты и руководители космической подготовки: дескать, тут люди кладут годы жизни, через такую мясорубку прорываются, а они хотят за полгода в космос попасть! Вот уж дудки – давайте-ка через все это тоже пройдите.

– Самое ужасное, – произнес вдруг в разговоре со мной на эту тему заведующий лабораторией психологической совместимости ИМБП Михаил Алексеевич Новиков, – что в скоротечной подготовительной кампании журналисту никогда не понять надорванную душу космонавта! Это можно постичь, только покрутившись в этой системе лет десять, пройдя через все унижения, интриги, подлости. Пройдя через самого себя. Когда космонавт отправляется в полет – это для него огромнейшее облегчение: наконец-то вырвался из этого ада!

Слова этого мудрого и искреннего человека – кстати, через него прошли очень многие готовившиеся к полету наши космонавты, в том числе и Юрий Гагарин, и даже собак Белку и Стрелку ему довелось оперировать – сильно запали в душу. Всплыли они снова в очередной раз, когда наша небольшая группа отправилась на текущее обследование в Звездный городок и там, в медицинском корпусе чуть ли не нос к носу столкнулась с только-только возвратившимися на Землю космонавтами Александром Викторенко и Александром Серебровым. Нас очень волновала тогда возможность опередить японского журналиста и подготовиться к полету за оставшиеся у нас не по нашей вине три-четыре месяца.

– Да что там, конечно, можно подготовиться, – ответил, чуть подумав, Александр Серебров.

– А что самое сложное в подготовке? – спросил кто-то из журналистов, не понимая еще многих тонкостей этого мира.

– Выдержать все это! – был ответ. – Тут же сотни офицеров. И надо всем дать кусок хлеба. Было время, нас тут всего четверо было на подготовке. А каждый должен протащить тебя через свой тренажер, вбить в тебя пару-тройку слов. Более сотни экзаменов приходится сдавать за очень короткое время. От этого же дуреешь…

Как выяснилось много позднее, это были не самые главные трудности космической подготовки в Звездном городке. Но об этом – не сейчас.

Своеобразными довесками к «подаркам» земным являются сюрпризы, которые ждут любого космонавта в полете. Так, во время старта ракеты с космонавтами Владимиром Титовым и Геннадием Стрекаловым произошли серьезнейшие неполадки, которые привели к ее взрыву прямо на стартовой площадке. Двух космонавтов успели отстрелить от ракеты за полторы секунды до катастрофы с помощью САСа (системы аварийного спасения), и вместо ожидаемого полета в космос они отлетели от ракеты со сокростью пушечного ядра, получив при этом запредельные для человека перегрузки в 23 G. Но, слава Богу, остались живы!

Сможет ли кто-нибудь представить себе те чувства, которые испытал Саша Лавейкин, когда во время выхода в открытый космос задел скафандром за край люка и услышал хруст, напоминающий треск разрываемой ткани. А вслед за этим из скафандра начал стремительно уходить воздух. Позднее оказалось, он всего-то задел за кромку люка рычагом давления, и тот открылся, но космонавт был уверен, что произошло разрушение скафандра. Признаюсь, когда он в красках рассказывал об этом, у меня похолодели конечности. Кстати, эмоциональный стресс от пережитого был столь силен, что у космонавта начались серьезные проблемы с сердцем и, несмотря на активные возражения самого пострадавшего, тот полет прекратили раньше намеченного срока.

Он окончил географический факультет Ереванского университета, затем – физфак МГУ. И еще студентом искал пути выхода на научные космические программы. Он искренне (и совершенно справедливо) считал, что в космос обязательно должны летать профессиональные ученые тоже, и хотел внести свой вклад в изучение планеты с помощью космических аппаратов. Узнал о существовании сектора отбора ученых узких специальностей для полета в космос при Институте космических исследований, написал заявление о желании участвовать в полете. Со второй попытки, осенью 1970 года, прошел стационарное медицинское обследование (тогда оно занимало около двух месяцев) и получил заветное заключение «годен к работе в космосе». Стоял в первом ряду среди нескольких сотен ученых, готовящихся к космическому полету. Но летом 1971 года произошла страшная трагедия – из-за разгерметизации кабины спускаемого аппарата во время возвращения на Землю погибли три наших космонавта. После чего не только приток подобных специалистов в космонавты был резко остановлен, но и все предполагаемые полеты уже отобранных кандидатов были отменены. Думалось, временно, и несколько ученых – в их числе и Гурген Иванян – долгое время были около отряда космонавтов. Участвовали во всех проводимых тогда сборах, горных восхождениях. Проходили ежеквартальные медицинские обследования и годовые переосвидетельствования. Все это – либо в отпуск, либо за свой счет. Его коллеги отступились раньше, поскольку отчетливо поняли: если такие полеты ученых и состоятся, то они не будут долговременными, а что сделаешь за неделю? Гурген продержался до середины 70-х годов… И вот теперь в очередной раз, накануне своего пятидесятилетия, предпринял отчаянную попытку осуществить мечту – на этот раз с журналистами, поскольку еще со студенческой скамьи писал статьи на разные темы в армянские издания, а затем – в газету «Ленинградский университет». Успешно пройдя творческий отбор, снова дошел до медицинского. Увы, на этот раз ему не удалось пройти стационар – видимо, утекло его время, и в этом не виноват человек.

Гурген покидал ИМБП, мужественно приняв и этот удар судьбы. Обменивался адресами и телефонами, звал в гости, открыто улыбался не сошедшим еще с дистанции журналистам, желал всем удачи, которой так и не хватило ему. Было отчаянно жаль этого человека, сохранившего такую верность своей давней мечте и проявлявшего такую настойчивость для ее осуществления. Этот его уход будто символизировал провал в непосредственном исследовании космоса учеными, в котором мы находились уже два десятка лет и который отбросил страну далеко назад по сравнению с американцами, проводящими в этом совсем иную космическую политику У них число подобных специалистов в отряде астронавтов в два раза больше, чем пилотов и бортинженеров! Однако, это уже тема другого разговора.

Мы же, оставшиеся по эту сторону надежды журналисты, готовились к очередным пробам, бурно обсуждали противоречивую информацию о перспективах полета в космос советского репортера и верили про себя – каждый в свою судьбу И, несмотря на декларацию собравшей всех нас Космической комиссии Союза журналистов послать на орбиту журналиста, ставшего неким собирательным персонажем из всех нас, безудержно блистали каждый своей неповторимой индивидуальностью.

Один продолжал и здесь вести скрупулезное расследование «интриг» против него Космической комиссии Союза журналистов, а заодно и происков местных врачей. Вызывая при этом все более и более углубленное внимание психологов.

Другой удивлял и озадачивал всех появлением в обществе иностранных репортеров и официальных лиц в броском американском комбинезоне с яркими надписями «НАСА» и «Астронавт».

Третий занимал врачей и медсестер рассказами об инопланетянах, о которых много писал, но, похоже, сам мало в них верил.

А четвертый, измученный затянувшейся борьбой с отолярингологами за отмену грядущей пункции гайморовой пазухи, вдруг заявлял, что «ради космоса готов даже отдать одну почку, но только… после полета».

Пятый…

Люди остаются сами собой, людьми везде: на Земле и в космосе. Уверен, что-то занятное, смешное – вполне человеческое и земное – было и в моем поведении во время месячного нахождения в этом особом медицинском заведении, где решалась моя предварительная космическая судьба, но об этом пусть расскажет кто-нибудь другой.

Я покидал стационар 13 марта – снова нехорошая примета. На следующий день должна была состояться Высшая экспертная комиссия и определить мою судьбу. Странное дело, несмотря на такую дату, да еще и аналогичную дату прихода сюда ровно месяц назад, не было никаких опасений по поводу подобной мистики. В конце концов, я сделал все, что мог, и нечего уже было переживать. Другие, светлые и грустные одновременно мысли владели мною. Чувства, связанные со сделанным мной первым шагом к космосу и с расставанием с людьми, ставшими за месяц жизни здесь чем-то чуть большим, чем просто обследующие меня врачи или коллеги-конкуренты. С понятной благодарностью вспомнил я хирурга Олега Смирнова, неожиданно поддержавшего меня в борьбе с отолярингологами, когда встал вопрос об операции по поводу искривленной носовой перегородки. Затем вдруг почему-то всплыл в памяти долгий и интересный разговор с психологом Михаилом Новиковым. Его необычные слова, когда речь у нас зашла о смысле стремления человека в космос.

– Это в большой мере связано с расширением внутренней географии, – сказал он тогда. – С возможностями великих географических открытий, которые всегда не давали человеку покоя, но теперь уже – внутри самой личности. Мозг человека – это постоянно расширяющаяся вселенная, но еще и черная дыра, куда попадает множество стимулов, а извлечь оттуда что-либо очень трудно. Потенциал мозга чудовищно спрессован, огромен, и для его реализации нужны крайние состояния. Выдающимися людьми становятся те, кому удается не покорить, а освободить эту энергию. Космос в очень большой степени может способствовать этому, и стремления подобного рода – отражение общего ренессанса, который мы наблюдаем последние десятилетия в мире. Возрождение интереса к человеку…

По новым впечатлениям, переживаниям, отношению к окружающим и к самому себе этот необычный месяц кропотливых медицинских обследований – в течение его только рентгеновских снимков мне сделали более трех десятков! – вобрал, наверное, годы жизни. Да, это были уже не мечты. Но еще и не космос. Что-то стоящее посредине. Пожалуй, приближение к космосу, во время которого я испытал неизвестные на Земле ощущения и после которого нас, журналистов, осталось всего четверо.

И я вдруг понял тогда всю ответственность шага, который сделал в погоне за мечтой. И стал с любопытством наблюдать за собой со стороны – так исследователь изучает включенную в уникальный эксперимент мышь. Записывать все подробнейшим образом. Анализировать. И, как настоящий ученый, делать свои открытия.

Глава 3. Его величество Страх

Не верьте, что бывают люди без страха. Если скажут вам, что свободен от него входящий в клетку к тиграм дрессировщик, испытывающий новый самолет летчик или опускающийся в пучину водолаз – не верьте! Потому что чувство это так же естественно для человека, как голод или радость. И дело не в том, есть страх в человеке или его нет. Дело совсем в другом.

Признаюсь, начиная свою космическую одиссею и взирая иногда на себя со стороны, я, несмотря на далеко уже не юношеский возраст, то и дело видел этакого бесстрашного супермена. Человека, который с недрогнувшим нервом пройдет весь многотрудный, недоступный для многих смертных путь, полный увлекательных приключений и романтических опасностей и, мужественно преодолев все невзгоды, достигнет поставленной цели. Ну, что поделать, многие из нас остаются детьми долгие годы. Сладкое ощущение собственного величия подогревали друзья и знакомые, внимательно следившие за моим продвижением к космосу:

– Открутился на центрифуге?! Прошел выживание в Арктике?! Прыгал с парашютом?!

Так с удивлением а, бывало, и с восхищением искренне реагировали они на очередные этапы медицинского отбора и подготовки в Звездном городке. На события, овеянные ореолом романтики и мужества для тех, «кто там не бывал, кто не рисковал». Все это, признаюсь, немножко льстило самолюбию, как-то даже возвышало в собственных глазах. В общем, подогревало представление о себе, как об исключительной личности.

Первый неожиданный звоночек прозвучал в самом начале медицинского отбора, во время крайне неприятной процедуры – гастроэнтероскопии, которую мне никогда раньше не делали. Для тех, кто не знает, объясню. Это такое обследование, когда тебе в желудок – через рот и горло – заталкивают длинный шланг с маленькой телекамерой на конце. А затем с ее помощью осматривают желудок изнутри. Проверяют, нет ли там серьезного повреждения, язвы или поверхностного гастрита – с такими вещами в космический полет нельзя. Ох, и отвратительная процедура!

Так вот, когда преодолел я уже несколько гнусных тошнотворных позывов от скобления шлангом по стенкам замороженной для обезболивания гортани, и камера-зонд начала тупо тыкаться в мой желудок изнутри, рождая неизвестные доселе, крайне неприятные физические ощущения, меня посетило очень странное переживание. В какой-то момент вдруг жутко захотелось изменить неудобную позу лежания на боку. Когда же властно прижимающая меня к кушетке сильная рука санитара дала понять, что никакие ворочания недопустимы, мне и вовсе захотелось скинуть с плеча эту руку, выплюнуть мерзкую резиновую кишку и бежать, бежать подальше от противных ощущений. Но нельзя было делать даже самых легких движений – дело вовсе не в приковавшей меня руке санитара, а в том, что в горле и желудке находился этот дурацкий шланг с зондом. Я привязан им к телевизору, на котором врач рассматривает меня изнутри. И любое мое резкое движение может привести к серьезным повреждениям и прекращению обследования. Невозможность каких-либо движений усилило состояние нарастающей тихой паники. Еще невыносимее стала прикованность к столу. Скорее вскочить, скинуть шланговые путы и прочь, прочь отсюда! Кажется, я всерьез начал терять самообладание и был близок к неконтролируемому поступку. Кошмарная ситуация!

И вдруг на память, о существовании которой я совершенно позабыл в жестокой схватке с действительностью, пришли схожие ощущения от моих первых спелеологических путешествий в подмосковные каменоломни. Когда был я еще восьмиклассником и, преодолевая чрезвычайно узкий подземный лаз, наглухо застрял в его объятиях. Живот мой распластался по ребристому полу, спина уперлась в гладкий потолок, а надо мной – десятки метров земли. Что, если в этот момент сдвинется она хотя бы на десяток сантиметров?! Жуть! Ах, как хотелось тогда тоже вскочить, распрямиться, стряхнуть с себя кошмарный каменный сон. Как близок я был к смертельной панике!

Конечно, в те далекие детские годы я не рассуждал, что делать и как рациональнее выйти из создавшегося критического положения. Инстинкт самосохранения заставил расслабить близкие от чрезмерного напряжения к судорогам мышцы, успокоиться и уйти подальше от провокационных, опасных мыслей. Я весь как-то обмяк, отрешился от создавшейся ситуации. А потом – где на полном выдохе, где на мышечном усилии, ребро за ребром – преодолел-таки коварный лаз. Кошмарные переживания тут же и улетучились.

Но все происшедшее и пережитое в те далекие школьные годы, оказывается, не исчезло бесследно. Оно подобно важной информации на жестком диске компьютера отложилось куда-то в глубокие тайники сознания. И вот теперь – в совсем иной ситуации, других летах – давний мой мальчишеский опыт вдруг сработал, как срабатывает в нужный момент кем-то оперативно включенная самая подходящая программа компьютера. И помог он, этот опыт!

Обретя точку опоры в собственном сознании, я, прежде всего, тут же полностью расслабился. А освободившись от мышечного напряжения, успокоился и в эмоциях. Тяжелое ощущение, которое мучило меня еще минуту назад и чуть не довело до паники, улетучилось. И даже тошнотворные прикосновения шланга внутри гортани перестали вызывать тошноту. Дальше обследование прошло, как по маслу. Через десять минут, радостный, шагал я по весенней улице. С удовольствием вдыхал мартовский воздух, даже с энтузиазмом думал о предстоящем завтраке и с улыбкой вспоминал происшедшее. Не хотелось относиться к нему, как к чему-то серьезному – так, случайный, глупый эпизод, не более, о котором не стоит и вспоминать.

Однако это повторилось, когда мое пребывание в Институте медико-биологических проблем подходило к концу. Уже были утверждены три журналиста для прохождения подготовки в Центре подготовки космонавтов имени Гагарина, и я был последним, кто мог к ним присоединиться. Все тесты и исследования я прошел удачно, и оставалась одна-единственная проба. Но зато какая! Центрифуга.

Испытание, где в специальной кабине, раскручивающейся с различными скоростями на длинном плече, достигаются любые перегрузки. Врачи не зря планируют ее в самом конце долгого медицинского отбора, когда обследования всех органов и функций завершены и по их результатам можно сказать: этот человек к центрифуге готов. Что еще не значит – он ее пройдет. Но готов – точно!

Итак, трое моих коллег уже открутились на центрифуге. Отзывы были самые противоречивые.

– Ерунда, обычная детская карусель, – резюмировал вечно подчеркивающий свое равнодушие ко всему происходящему вокруг воспеватель летающих тарелок и прочих аномальных явлений журналист из Риги Паша Мухортов. К вечеру после центрифуги он уже успел принять изрядную дозу коньяка и потому был еще более раскован и бесстрашен.

– Да вообще-то ничего страшного… – загадочно лепетала постоянно старающаяся навести тень на плетень Света Омельченко из Москвы.

При этом она более ничего не говорила, а глаза ее испуганно убегали от моего взгляда. Третий открутившийся, неизменно разговорчивый и неутомимый в описывании своих подвигов, киевлянин Юра Крикун при моих вопросах о центрифуге вдруг замолкал, озабоченно качал головой и многозначительно вздыхал…

Когда идешь на что-то неизвестное, то лучше иметь о нем одно представление. Пусть это «детская карусель» или пусть даже тяжеленное испытание, но что-то определенное, от чего можно отталкиваться в психологическом настрое. Этого-то и не было. Я понял, что на чужие оценки ориентироваться не следует. Их можно учесть, а готовиться надо со всей серьезностью к своему испытанию. Именно мне его проходить, и именно я буду завтра один на один с неизведанным.

Первая ступень с перегрузкой в 4 G далась довольно тяжело. Был даже момент, когда неизвестная доселе неимоверная тяжесть настолько парализовала сознание, что я будто отключился на время от происходящего, пропустил несколько контролирующих сигналов и нажал необходимую кнопку невпопад. Позднее узнал, что именно в этот момент сердце мое отреагировало экстрасистолой – внеочередным ударом, которые в большом количестве вызывают особое внимание медиков и могут стать причиной списания. И вот перед второй ступенью – когда после непродолжительного перерыва, в течение которого врач внимательно меня осмотрела, дверца узенькой кабины плотно захлопнулась за ней, и я вновь остался один перед предстоящей двойной перегрузкой – меня вновь охватило пережитое пару недель назад состояние нарастающей паники.