Бродячая женщина (сборник) Кетро Марта
– Лаван.
Я плохо различала лица, но люди казались неуловимо схожими. Возможно, их объединяла естественность движений, даже белобрысый толстяк был по-своему изящен, как большой корабль, вплывающий в узкие проливы. Или они просто были местные.
Ещё одного гостя, точней, гостью, я тоже не услышала, но тут уж не моя вина: луна всегда приходит тихо. Вчера в Тель-Авиве я наблюдала, как она смотрится в море, ещё не совсем круглая, а сегодня луна стала целой. Наверное, в Иерусалиме всегда полнолуние.
– Я смотрю, ты вошла в Джер, а Джер вошёл в тебя.
– Ммм?
– Город.
– А. Я думала, руна, Jera, руна безвременья.
– И вечного возвращения. И много ещё чего. И город тоже.
Мы обменивались короткими фразами и короткими словами, мне на секунду стало неловко от их ложной многозначительности, но нам действительно хватало, чтобы понимать.
– Как грибы.
– Лучше, потому что не грибы, это вообще тут всё так.
Хава принесла большой чайник, запахло травяным настоем. «О, щас меня опоят», – подумала я и поудобней пристроила голову на груди Шахора.
– Обязательно. Не облейся, – он подал чашку. Поднесла её к губам, понюхала, попыталась разобрать составляющие, но не смогла и стала пить. Горьковато и свежо. Он гладил меня по голове и приговаривал: – Кошка, конечно, кошка.
Я оторвалась от чашки:
– Если что, у меня нет привычки гадить по углам.
– Конечно-конечно. У них тоже нет – в норме. Если ничего не раздражает. Но мир так несовершенен!
– И они знают это лучше всех, – вступила рыжая, как её? Джин. – Ведь они затевали его безупречным.
«Ага, чокнутая, с мистической придурью. Ну даже справедливо при такой-то красоте».
– Напрасно не веришь, сама подумай.
«Так, ещё и жирный Лаван телепат. То есть я хотела подумать, корпулентный», – мысленно поправилась я на всякий случай.
Он тем временем продолжил:
– Кошки – это единственные существа, которые кажутся людям совершенными в каждое мгновение жизни. Даже старые, даже когда орут под окнами, даже когда копаются в лотке, они выглядят чертовски красивыми. Естественными. Изящными. Идеальными.
– Дык, искусственный отбор же, люди тысячелетиями оставляли лучших, остальных топили.
– Собак тоже отбирали, но им далеко до кошачьей грации. И далеко до того обожания, которое люди испытывают к кошкам. Котики лишают человека рассудка, превращая в слюнявого от умиления идиота. Размягчают сердца и расслабляют кошельки.
– Ой, Лаван, сколько можно потратить на животное? – возразила я.
– Не, я к тому, что кошки продают. Что угодно украшенное изображением котика становится в два раза желанней, чем такая же вещь без него. Рекламу посмотри. На книжные обложки и открытки. В сумку загляни, там наверняка что-то найдётся.
– Вообще-то… – Я покосилась на свою хэнд-мэйдную сумочку, украшенную аппликацией в виде трёх кошачьих силуэтов, – ага, и чехол для телефона тоже. И на ключах фигурка.
– Вооот! – хором пропели Джин и Лаван.
Но к чему это они? Ладно, продолжим:
– Допустим, людям в ходе эволюции стало казаться красивым то, что полезно, – как большие сиськи. Кошки же мышеловы.
– Но коров и кур мы особо симпатичными не считаем, а уж от них пользы гораздо больше.
– Мы их едим всё-таки, было бы слишком большой травмой, если бы каждый раз приходилось забивать что-нибудь настолько милое.
Джин хихикнула, но не согласилась:
– И снова собаки: они полезней, но не привлекательней для нас. Нет, есть ещё один ответ. Человек считает кошку прекрасной, потому что он создан так, чтобы считать её прекрасной. Заточен.
– А, слыхала. Пару фантастических книжек читала точно. Правда, на роман идея не тянет, но в рассказах проскальзывало. Бог есть кот, а люди – слуги его.
– И чем тебе не нравится эта теория?
– Да я прям даже и не знаю. Отличная, как ни глянь. И почему египтянам надоела их богиня, не пойму.
– Возможно, Баст их просто покинула.
– Ага, её евреи забрали, когда уходили. И вообще, Моисей был кот, и сорок лет искал место, где ему будет уютно, – это так по-кошачьи. Жаль, остальное человечество не в курсе.
– Кошки не ищут навязчивого обожания, но они везде и всегда в центре внимания. В центре мира.
Тут вмешался Шахор:
– Да хватит уже, сама разберётся.
Я только изумлённо покосилась – и он туда же?
– Уж, конечно, разберётся, – снова хихикнула Джин.
Не нравится она мне. Но тут Шахор встал и потянул меня к себе.
– Пойдём.
Я с удивлением поняла, что голова слегка кружится и ноги слабы, но вряд ли это был чай, скорей утомление, темнота, запахи, мужчина, город, синие сполохи, ночные цветы, гладкая кожа, травяная горечь, мягкий плед, шёпот, жёсткие волосы под пальцами, солоноватый поцелуй, серые и розовые искры, скользкая от пота спина, белые зубы, тягучий вопль, мятный аромат, рычание, чёрная шерсть на груди, шёлковая простыня, укушенная шея, сладость, острые когти, жёлтые глаза, капли крови, полёт и падение. А потом я уснула.
Сад на рассвете, омытый ночным дождём, серебрился и пах свежестью, птицы просыпались одна за другой, но густые тёмно-зелёные кущи гасили щебет, мир был новеньким и тихим в это утро.
Хава вышла на крыльцо, неся несколько больших тарелок с варёной печенью и сырой говяжьей вырезкой. За множество лет она научилась удерживать их с безупречной ловкостью, но так и не привыкла к бесконечной любви и к радости, которые затопляли её сердце всякий раз, когда совершался ритуал. Ей даже не понадобилось звать: со всех концов сада потянулись они – рыжие, белые, пятнистые, чёрные и, эта новенькая, серая. Хава опустилась на колени, поставила тарелки и привычно начала называть имена: джинджит, лаван, менумар, шахор[5].
– И айфора, – сказала она, – айфора.
И погладила меня между ушей.
Коктейль «Русская любовница»
Что может быть интересней, чем отметить день святого Валентина в Лондоне, если в детстве ты читала Диккенса и смеялась над анонимными поздравлениями Сэма Уэллера, адресованными горничной Мэри? Купить старую открытку на Портобелло и настоящее английское сердечко с пчёлкой, а ещё получить свою самую главную валентинку от юноши по имени Майкл.
Именно поэтому Катенька спланировала свой десятидневный отпуск так, чтобы улететь в Москву не четырнадцатого, как настаивал её начальник, а пятнадцатого февраля. Он хотел видеть её на работе сразу после праздника, но Катенька проявила неожиданное упрямство: «У меня там жених, понимаете? Же-них».
Это было не совсем так. С Майклом они встретились в прошлый её визит в Лондон, пережили короткую и яркую страсть, потом по скайпу обнаружили неслыханную духовную близость и сходство вкусов, но всё же о свадьбе речи не шло, оба они были разумными и честными и понимали, насколько мало знают друг друга. Но на эти две недели Катенька возлагала большие надежды, и не напрасно, им было так хорошо вместе, что последний, праздничный вечер она решила провести в своей временной квартирке, а не в каком-нибудь аутентичном лондонском ресторане. Да, местный колорит – штука любопытная, но ей хотелось держать Майкла за руку, иногда прикладывать его ладонь к своей щеке и проделывать ещё тысячу глупостей, которые невозможны на людях. Катенька помирала от нежности – Майкл казался «абсолютно нормальным британским юношей», как выражался Моэм, таким чистым и цельным, каких в России она не встречала. Сам же он, русско-английский полукровка, чувствовал в себе славянскую «дичинку», которая влекла его к загадочной и сложной Катеньке.
И потому вечером он стоял у её двери с цветами и парой бутылок Гросвенор, игристого вина из Суссекса, безусловной экзотики для Кати. Сердце его сжималось, ведь завтра они расстанутся, и когда Катенька открыла, он заметил на её лице тень собственных переживаний.
В комнате их ждали свечи, бокалы и черничный карамболь, но обоих вдруг охватила такая тоска, что Катя не придумала ничего лучше, как предложить:
– Слушай, а давай выпьем?!
Майкл недоуменно посмотрел на бутылки – «а мы и так собирались».
– Нет, не шипучку, покрепче. У меня тут осталось полбутылки абсента…
– О, это будет очень русская вечеринка.
– Ну, для русской нужна водка. Но мы можем выпить на кухне, у нас это принято, – и она посадила его за крошечный кухонный стол, достала недопитый мятно-зелёный Hapsburg и пару низких стаканов old fashioned. Абсентных бокалов и ложечки у них не было, но когда это останавливало тех, кому тоскливо?
Коричневый сахар пылал и плавился в обычной чайной ложке, они смотрели на синее пламя и разговаривали, разговаривали – о детстве, о страхах, о сексе, о боли, о многом из того, что не принято обсуждать за пределами кабинета психолога.
Неожиданно абсент закончился.
Катенька вздохнула и вынула из холодильника игристое вино.
– Катенька, мы умрём.
– Умрём, – бодро ответила она, – но завтра. Тащи бокалы.
Потом белая пена подняла их над столом и перенесла в постель, они ничего не могли делать, только лежали, держась за руки, и покачивались на шипучих волнах.
– Катенька, я хотел сказать…
– Молчи, ладно? Плыви.
Сигнал будильника не был беспощадным, он звучал нежно и вкрадчиво, но беспощадной оказалась остальная реальность. Плохо было всё. Даже не говоря о головной боли, глаза не открывались, да и не стоило сейчас смотреть друг на друга, дышать они просто боялись, а губами шевелили с особенной аккуратностью. Прощание вышло скомканным, и через четыре часа Катенька уже отстёгивала ремень – самолёт набрал высоту, и можно было сбежать в туалет, ополоснуть лицо холодной водой.
Вечером они встретились в скайпе. Катенька посмотрела на измученную физиономию Майкла и, не удержавшись, фыркнула. А он всего лишь задал ей два вопроса: «Катя, что это было и зачем?»
– Считай, это был коктейль «Русская любовница».
– ???
– Сидеть всю ночь на кухне, разговаривать, смертельно напиваться, зная, что кончится плохо, никакого секса и ад утром – это очень-очень по-русски.
– Но зачем, Катенька?
– Знаешь… Я не хотела плакать напоследок. И у нас были другие проблемы, кроме разбитых сердец, правда?
Он пожал плечами и попрощался. В следующий раз Майкл появился в скайпе нескоро, а потом и вовсе пропал, и Катенька так и не узнала, что он хотел ей сказать тогда, в ночь святого Валентина, когда их укачивали высокие белые волны.
Два брата 2
«Возмутительный случай вандализма: сегодня ночью неизвестные проникли в здание Чердаковского краеведческого музея и похитили ряд экспонатов, в частности, знамя 28-го отдельного мотострелкового батальона, которое находилось в музее на вечном хранении. Именно под этим знаменем летом 42-го года произошёл легендарный бой на Чердаковской высотке, в котором погибла большая часть личного состава. Ведётся расследование».
Газета «Родные просторы»,19 июля 2002 года
Витька с Федькой походили друг на друга мало, хотя отцы их были близнецами, одинаковыми, как половинки яблока. Но материнские крови разбавили густой филипповский замес, и Виктор Антоныч уродился высоким и светловолосым, а Фёдор Василич – мелким да смуглым. И по характеру они сильно разнились: Витька всегда был тяжеловесным книжником, который медленно раскачивается, да сильно бьёт, а Федька отличался весёлым и суетливым нравом. Смех один был, когда они по улице шли: Большой выступает неспешно и по слову в час бросает, а Малой успевает вокруг три круга нарезать, вперёд забежать и вернуться, рта притом не закрывая ни на минуту. И в детстве они такие были, и в старости, весь городок их знал, потому что жили они тут с рождения, отлучившись только в эвакуацию, потом в армию и на учёбу.
Умом их Бог тоже разным наградил: Витька в инженеры выбился, а Федька так и остался простым слесарем, хотя поначалу рванул за братцем в институт поступать. Но на экзамене его быстро обломали, сказали, тебе бы на актёрский надо, паря, а так вон в шарагу иди, осваивай честную рабочую профессию.
Женились они в один год, а девок таких выбрали, что опять весь город насмешили: вам бы поменяться, ребята. Витька взял маленькую быстроногую Шурочку, а Федька – степенную Антонину, на полголовы его выше. На том их дорожки и стали расходиться: женились-то чуть ни на спор, Большой – по сильной любви, а Малой – за компанию, взял первую, на какую взгляд упал, – тогда любая была согласная, женихов-то война выкосила. Но по подлому закону Витькино счастье через пять лет закончилось, убежала Шурочка на маленьких своих ножках с заезжим артистом оригинального жанра и годовалую дочку с собой прихватила, а Тоня так и прожила жизнь с блудливым своим муженьком, и померла на седьмом десятке то ли от сердца, то ли от накопившейся женской обиды. Сын их единственный, приехавший из столицы на похороны, после поминок плюнул отцу под ноги и зарёкся впредь ездить к нему, козлу старому, который изменами мать в могилу свёл.
И снова сравнялись братья, оба остались одиночками, Витька-то и не женился потом, после Шурочки, а Федька хоть без бабьего внимания не остался, но от ЗАГСа бегал, как от чумы. Когда стало им за семьдесят, съехались в двухкомнатную Федькину квартирку, в которой поддерживали какой-никакой порядок приходящие женщины, а холостяцкую Витькину однушку на первом этаже, зато на главной улице, сдали под офис торгашам каким-то. Да пенсии у обоих, да надбавки. Так и жили. Бодрые, дружные и почти всегда трезвые.
И никто не знал, что у занятных стариканов есть тайна, которая десятилетиями глодала их сердца: оба они были дезертирами.
Когда началась война, им было по пятнадцать. Федька весенний, Витька по осени родился, и оба они знали, что в сорок четвёртом предстоит им пойти вслед за отцами, которых призвали в первые же военные дни. Конечно, тогда все верили, что победа совсем скоро, и пацаны всерьёз переживали, что на их долю славы не достанется. Но потом поняли, что всем хватит и наград, и пуль: фронт стал подступать к Чердаковску уже в начале сорок второго, и гражданское население эвакуировали в Ташкент. Туда и пришла весть, что отцы их, Антон и Василий Филипповы, пали смертью храбрых на той самой Чердаковской высотке, на которой всё детство строили схороны, выкурили свою первую папироску, а в юности впервые поцеловались с девками. Фашисты заняли холм и с удобством обстреливали город, пока бойцы 28-го батальона не выбили их оттуда ценою собственных жизней.
Это как в кино было, замедленно и страшно. Федькина мать увидела, что почтальонша подъехала к воротам, бросила в ящик два квадратных конверта и умчалась на своём ржавом велике так, будто сама смерть за ней гналась. И Витька потом до конца дней помнил, как тёть Катя медленно, будто на верёвке её тянут, идёт к калитке, забирает конверты и несёт в дом. И как начинает кричать мама, всхлипывает Федька, по-детски плачет сердобольная квартирная хозяйка, и как бабка молчит. Она долго молчала, железная их бабка Настасья, а потом встала и пошла в комнату. Позвала их всех с порога, а на хозяйку цыкнула. Закрыла дверь, достала из угла жестяную коробку в красных маках, где хранились их семейные документы. Сложила туда похоронки, но не убрала, а вынула со дна метрики – Федькину и Витькину. Поглядела внимательно и спросила ручку. Три штуки расписала на бумажке, выбрала одну и твёрдой рукой исправила цифры – две шестёрки на две восьмёрки и бритовкой подчистила.
– Чего ты, бабенька, – испугался Витька.
– А ничего, – ответила она, – не отдам я ей вас.
– Кому? – не понял он.
– Ей. Не спрашивай.
И никто не посмел ослушаться. Так и стали они четырнадцатилетними, и когда на учёт пошли становиться в местный военкомат, никто подлога не заметил, железная рука была у бабки Настасьи. Выдать их некому, эвакуированных чердаковцев разметало по стране, а по возвращении выживший народ и не помнил, кому там сколько лет. В армию пацаны пошли уже в мирном сорок шестом, отслужили с честью, и никто, кроме них, не знал, что никакие они не отличники воинской подготовки, а уклонисты, дезертиры и крысы позорные.
И стыд их глодал, и зависть. Потому что их поколение разделил огненный рубеж: по одну сторону остались они, малолетки, не нюхнувшие пороха, а по другую были точно такие же парни, но с наградами, с боевым опытом и с такой тяжестью в глазах, будто они на целую жизнь старше. Только мало их вернулось, до невозможности мало. Им и почёт был, и льготы, и зелёный свет везде, но не тому завидовали братья, а что совесть у них чистая, ночами спать не мешает. Солдатам мешало спать другое – кошмары, от которых они просыпались в поту, нескончаемые взрывы в голове, лица мёртвых товарищей и мёртвых врагов, но об этом кто же знал из тех, которые в тылу отсиделись. Федька с Витькой только их славу видели и свой позор. И когда перед ними закрывались двери, когда обходили с новым назначением или квартирой в пользу фронтовиков, они только кивали покорно. Оттого их считали честными бессребрениками, уважали и тоже продвигали потихоньку, только не было им радости на веки вечные, зачеркнула им бабка жизни, когда двадцать шестой на двадцать восьмой исправила.
Перед смертью она позвала их, глянула и говорит:
– Ничего. Ничего. Зато живые. Хватило с неё Антохи с Васенкой, – и глаза закрыла.
В июле две тысячи второго Чердаковск изготовился праздновать шестьдесят лет с той великой битвы, где полегло столько народу, в том числе и двое жителей города, братья Филипповы, чьи фотографии висели в музее. Школа носила их имена, а их сыновей приглашали на Девятое мая выступать перед детьми. Они отбивались каждый раз – да не ветераны мы, по возрасту не прошли, но директриса всегда уговаривала, напирая мягкой грудью на податливого Федьку:
– Ах, Фёдор Василич, расскажите про отца вашего героического, детки ждут, – и всё время они соглашались «в последний раз». Приходили на линейку, блестя юбилейными медалями тружеников тыла, рассказывали о бое то, что удалось узнать краеведам, получали свои цветы и продуктовые наборы, а вечером сильно и страшно напивались вдвоём.
На июльский праздничный митинг их тоже звали в обязательном порядке, секретарша из горисполкома настойчиво обзванивала всех уцелевших «ветеранчиков», а их в первую голову, как же – дети героев. Братья упирались, и однажды к ним притащилась целая делегация во главе с мэром.
– Христом богом прошу, Фёд Васлич, Виктор Антоныч! Без вас какой же праздник!
– Хватит. Устали мы в свадебных генералах ходить, – сумрачно ответил Большой.
– Последний раз, клянусь-обещаю. Областное начальство приедет, концерт закатим. Самого Газманова ждём и группу «Комбинация».
– И Апина будет? – внезапно оживился Малой.
– Нет, на Апину бюджета не хватило. Но там и других красавелл хватит. Апина-то не та нынче.
– Самое оно, – заверил Малой, – баба в соку. Уж сколько мечтал её того-этого. Познакомиться.
Большой протянул через стол длинную руку и невозмутимо отвесил брату подзатыльник. Секретутка мэрская фыркнула чаем.
– Уважьте город, – снова попросил мэр напоследок, вставая из-за стола, – чего хотите потом требуйте, но уважьте.
Вечером накануне торжества братья сидели в городском парке и неспешно разговаривали. Густо пахли липы, горько тянуло Федькиной «Явой», дневная жара наконец-то отпустила, оставив по себе сердечную тяжесть. Или от другого болело в груди, кто же знает.
– Что, Витя, сходим, опозоримся? – с фальшивой лихостью спросил Малой.
– Сил моих уже нет, Федя. Столько раз я про тот бой рассказывал, будто сам тогда с отцами нашими под пули бежал. Хоть бы раз, один только раз взойти на ту высотку под огнём, мы бы грех наш навсегда искупили.
Малой задумался и вдруг сказал:
– А и взойдём, отчего ж не взойти. Огня не обещаю, но давай хоть сейчас поднимемся, землю понюхаем. Атака на рассвете началась, и мы под утро пойдём.
– Спектакль всё это, Федя, ложь и глупость.
– Что ж делать, Витя, нет у нас другой жизни, только такая, с лажею и дурью нашей. И знаешь, чего? – он вдруг рассмеялся. – Давай-ка мы по серьёзке пойдём, с оружием и знаменем.
– Да ты рехнулся, братик? Я давно за тобой странности замечал, но чего ж ты и до девяноста не дотерпишь, прям щас сбрендишь?
– Натурально тебе говорю, в музее сторожихой Олимпияда-80 служит, а я к ней ещё с каких годов подход имею. Пошли-пошли, – Малой сорвался со скамейки, потянул брата за руку.
Большой со вздохом поднялся.
– Преступная ты рожа, Федя, и бабник притом, – но обречённо поплёлся следом.
Поздней ночью в музейное окно постучали. В комнатке сторожихи ещё горел свет, дородная Липа распахнула створки и зычно крикнула в темноту:
– Кто тут, окаянные! А ну милицию щас вызову!
– Тихо, тихо, красавица, – зашелестела темнота, – я это, Феденька твой, затосковал малость, пришёл сердце об тебя погреть.
– Старый ты чёрт, – изумилась Липа, – где твоя совесть? Сколько я из-за тебя слёз пролила, из-за блудника, да и на погост тебе скоро, а ты всё стыда не нажил. А ну пшёл отседова!
– Липушка моя сладкая, цвет медовый, прости меня, дурака. Я ведь счастья своего не знал никогда, а сегодня сидел-сидел, да и понял. Повиниться мне надо перед тобой, радость моя.
– Ладно. Винись, – голос сторожихи отчётливо смягчился.
– Да что ж я, как трубадурень какой, под окном разливаться должен. Уж ты пусти меня, милушка.
– Не могу я, сигнализация тут на двери, Феденька.
– А я в окно, в окно, – забормотал Малой и ухватился за подоконник.
Большой молча подсадил его и полез следом.
– Батюшки, а это ещё что, – взвизгнула Липа, – так мы не договаривались!
– Тихо-тихо, – заворковал Малой, – братец это мой. Я его позвал, чтоб увидел он, какая женщина мне сердце надломила и жизнь покорёжила.
– Врёшь поди, козёл вонючий, – нежно вздохнула сторожиха.
– Ни боже мой!
Большой тихо звякнул в темноте авоськой.
– За знакомство, королевишна! – предложил Малой.
– Ой, уволят меня, – запричитала Липа, доставая из ящика три гранёных стакана, – загубишь ты меня, отрава старая.
– Обижаешь, Липушка. Я, может, свататься пришёл, новую жизнь хочу начать!
– Да иди ты!
Разлили первую. Малой забалтывал сторожиху так, что брат его потихоньку начал ёжится – неужто и правда жениться надумал. Федька меж тем взял свой стакан, чокнулся с Липой и пригубил, глядя ей в глаза.
– За нас!
Липа разом проглотила сто грамм и похлопала ресницами.
– Горчит, проклятая, как вся моя жизнь. А вы что ж не пьёте, Виктор Антоныч? Пропускаете.
– Я, уважаемая, – сказал Большой, – всё спросить хотел. Отчего вас Олимпиадой-80 прозывают?
Сторожиха всплеснула руками от возмущения, но Малой властно обнял её и сказал:
– Молчи, женщина, я отвечу. Дурной ты, Витя, такие вопросы даме задавать, но я объясню, стыда в этом нету. За дородность Олимпиаду нашу так прозвали, восемьдесят – это вес в килограммах.
Липа гулко расхохоталась:
– Теперь-то я все сто двадцать Олимпиада, чего уж.
– Красота меры не знает! По второй, за красоту! – и вылил в стакан сторожихи остаток бутылки.
– Только уж и вы не пропускайте! – она подождала, пока они допьют, и бодро залила в горло водку.
– Пианисточка ты моя, – Фёдор поцеловал её в откинутую шею, а сторожиха внезапно захрапела.
– Что с ней? – изумился Большой.
– Клофелин. А ты думал – мы этакую махину вдвоём перепьём? Давай, быстро кладём её на диван и работаем.
Пристроив Липу, Малой протёр стаканы и бутылки, убрал лишнюю посуду, а Большой тем временем колдовал над сигнализацией. Через несколько минут всё было готово, и братья тихо вошли в первый зал музея.
Стараясь ничего не задеть, быстро прокрались мимо рушников и черепков позапрошлого века, миновали экспозицию народных чердаковских промыслов и вошли в зал боевой славы. Со стены прямо на них смотрела сильно увеличенная фотография отцов. Братья стояли в обнимку, в новенькой форме и улыбались в камеру. Через несколько минут им предстояла отправка на фронт, на смерть. Но сначала – на подвиг.
Витька вгляделся в их лица, залитые лунным светом, и подумал, что впервые они смотрят на него без упрёка и презрения. Затея сыновей явно им нравилась. Тем временем Малой подошёл к витрине, в которой лежал ППШ, найденный на месте боя, осторожно поднял стекло и мотнул головой. Большой забрал автомат, а брат опустил стекло на место и снова протёр полотенцем.
– Нечего им отпечатки оставлять.
Тем временем Большой подошёл к знамени, стоящему в углу, ухватился за древко и вытянул его из подставки. Ветхая пыльная ткань легко коснулась его лица.
– Всё, идём?
– Погоди, давай уж и обмундирование.
В шкафу висели два комплекта солдатской формы. Большой глянул с сомнением, но брат уже открыл дверцу.
Через несколько минут они вернулись в комнату сторожихи.
– Спит, как дитя, красотуля моя. Утром не вспомнит ничего, – удовлетворённо заметил Малой.
– А ну как вспомнит?
– Да брось, кто поверит, что два старикана… – Он сложил добычу в авоську.
Большой первым вылез из окна, принял сумку, знамя и братца.
– Всё, уходим.
Они трусцой побежали в сторону окраины, стараясь не выходить из тени домов и деревьев, – луна в ту ночь была яркой.
К концу улицы Федька начал задыхаться:
– Помедленней, не гони так, сердце не казённое. Отрастил ножищи и рад.
– Курить меньше надо, – буркнул Большой, но скорость сбавил.
У подножия холма они остановились передохнуть.
– Ладно, переодеваемся, – скомандовал Малой и первым начал скидывать одежду.
Большой вздохнул, подобрал его скомканные тряпки и стал тщательно складывать. Потом разоблачился сам и неспешно принялся одеваться. Форма была примерно одного размера, поэтому Малой подвернул рукава и штанины, а Большому, наоборот, оказалось коротко. Сапоги же пришлись впору обоим, Федька с детства был гусь лапчатый, носил, как и Витька, сорок четвёртый.
Одевшись, Малой повесил на грудь ППШ и цапнул знамя.
– Нет уж, – Большой решительно отвёл его руку, – я понесу. Ты и так еле дышишь.
На самом деле они оба чувствовали себя странно. Возраст и выпитая водка давали о себе знать, но влажный ночной воздух пах лесом, ночными цветами и луной, и с каждым вдохом они ощущали в венах новую сильную кровь и нарастающую радость. И даже знамя, поймав прохладный ветер, развернулось и перестало отдавать пылью.
– Пошли, братка, недолго осталось, скоро светать начнёт.
И они тихо двинулись по тропе вверх.
Они шли, прислушиваясь, прижимая к груди оружие и чутко всматриваясь в темноту. Им начало казаться, что где-то наверху сонно дышат несколько сот вражеских лёгких, а за их спиной осторожно, след в след, идут наши. Те, с кем предстояло сегодня умереть.
Деревья начали редеть, и они поняли, что восток над ними посветлел.
– Ну что, брат, – Большой остановился, не оглядываясь. Малой прислонился к его плечу.
– Ничего, брат. Пора. Давай-ка, – Малой внезапно улыбнулся, набрал воздуху и заорал: – В атаакуу! За Родину! – и кинулся вперёд.
Большой тоже закричал и побежал за ним.
Братья неслись быстро, будто им не больше тридцати пяти, будто не было позади ни долгой жизни, ни стыда, а был только город, который надо защитить, и остатки двадцать восьмого батальона.
Впереди они услышали немецкую речь и щёлканье затворов. Малой вскинул автомат и начал стрелять. Большой даже не успел удивиться, что музейный металлолом заряжен, он просто перехватил знамя поудобней. Древко чуть вибрировало в его руке, и полотнище, кажется, слегка светилось алым – или это начиналось утро.
– Ааааааа! – орал Малой и летел навстречу яркому свету.
И Большой тоже орал и летел, пока огонь не ударил его в грудь и не отбросил назад. Рядом свалился Малой, гимнастёрка его быстро намокала от крови, но над ними уже грохотали сотни ног, кто-то подхватил знамя и помчался дальше.
Большой дотянулся до плеча брата и подумал, что они победили. И успокоенно закрыл глаза насовсем.
«Происшествия: при невыясненных обстоятельствах пропали два жителя города, Филиппов Виктор Антонович и Филиппов Фёдор Васильевич, 1928 года рождения. Обстоятельства их исчезновения расследует милиция, ведутся поиски».
Газета «Родные просторы», 21 июля 2002 года
И фапотьку
Шапочки завезли на Землю студенты.
Выпускники Академии Космического Бизнеса проходили преддипломную практику на планете Цоцериа. По общепринятым условиям группу будущих Космических Маркетологов засылали на неисследованную планету земного типа – конечно, после того как учёные удостоверялись, что на ней нет разумной жизни, смертоносных инфекций и стратегических полезных ископаемых. Сразу после соответствующих исследований с цепи спускали «соль Земли», молодых и горячих первопроходцев рынка. В течение трёх месяцев студенты должны вдоль и поперёк прошерстить новую планету и выяснить, каков её коммерческий потенциал, есть ли на ней что-нибудь полезное для цивилизации. Что-нибудь, чем пресыщенные миры можно встряхнуть, удивить, развлечь – и выставить на бабки. Новая пища, интересные наркотики, места для отдыха и охоты, животные, пригодные в качестве домашних любимцев, декоративные растения, ценные породы дерева, экзотические минералы – студентам предлагалось включить интуицию и воображение, а заодно применить знания, полученные за годы обучения. В группу входили специалисты разных профилей – химики и художники, медики и модельеры, биологи и фармацевты, планетологи и дизайнеры. Но объединяли их цепкость и желание извлечь выгоду из всего на свете. Мир давно уже подчинился индустрии развлечений, наука стояла на службе у потребителя, а исследованием ради знаний в последние лет двести занимались разве что младенцы, когда рассматривали собственные пальчики, лёжа в колыбельках. Всех остальных интересовало только то, что можно продать.
Известно, что первой обладательницей шапочки стала Джоконда Минг. Именно она однажды заснула под развесистым деревом, покрытым крупными пушистыми цветами нежно-зелёного оттенка. Джоконда явилась туда, чтобы понаблюдать за козосвинками, которые любили объедать молодые побеги, растущие на нижних ветках. Миленькие зверушки, но их мясо не отличалось приятным вкусом, а шкурка была слишком тонкой и линючей для выделки. Зоолог Минг решила последить за ними в естественной среде, чтобы оценить эстетическую составляющую потенциального товара, вдруг им свойственна какая-нибудь невиданная прыгучесть или экзотические брачные танцы. Или, например, восприимчивость к дрессуре и дружелюбие.
Последнее казалось наиболее вероятным – девушка проснулась оттого, что в лицо ей ткнулся тёплый бархатный пятачок. Она открыла глаза и протянула руку, чтобы почесать животное между рогами, но козосвин хрюкнул и отпрыгнул.
– Ха, чертёнок, смешной какой! Не воняй ты так, цены б не было. А сейчас разве что сатанистам продать…
Осторожно приподнявшись на локте, Джоконда осмотрелась: маленькое стадо резвилось вокруг, животные то и дело подскакивали на задних ногах, тянулись, стараясь добраться до веток, а с потревоженного дерева плавно осыпались лёгкие зелёные соцветия, цеплялись за рожки, подрагивая, будто пышные султаны на цирковых лошадях. Один цветок спланировал к Джоконде, и она украсила им свои пепельные волосы.
Впрочем, пепельными их можно назвать только из любезности – на самом деле они серые. Собственное изысканное имя девушке тоже не подходило – бледной рыхлой толстухе больше годилось краткое Джоки, приклеившееся к ней в группе.
Именно так её окликнул Йоши Пе’трофф, вредный педиковатый дизайнер, лучший на потоке. Но практика уже приближалась к завершению, а он ещё не успел отличиться и потому был особенно желчен:
– Эй, Джоки, ты добыла себе шапочку?! Успела встретить своё счастье?
Девушка не ответила, раздраженно пожав плечами, но он не успокоился и стал рассказывать парням древнейший бородатый анекдот:
– Представьте, идёт наша Джоки, вся такая прекрасная, и тут с небес опускается навороченный флаер от Бентли, прикиньте? Оттуда выглядывает крутой мужик и приглашает нашу Джоки прокатиться…
– Йоши, если ты не захлопнешь пасть, я вырву тебе яйца через глотку!