Бродячая женщина (сборник) Кетро Марта

Помоечник

(«Антисталкер»)

«Сталкерами» у нас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда всё, что им удается найти.

Пикник на обочине

Сначала его прозвали Трахуша, но эта кличка не имела никакого отношения к сексу – просто он был трахнутый, трахнутый на всю голову. Сколько его помнили, всегда бродил по улицам, неотрывно глядя под ноги, и искал, искал хоть что-нибудь – гайку, сломанную куклу, кошелёк, перчатку или игральную карту, выпавшую из колоды. Найдя, быстро поднимал с земли, почти не рассматривал и сразу клал в свою серую холщовую сумку. К вечеру она слегка тяжелела, и тогда Трахуша оттаскивал добычу домой. Говорят, единственная комната в его одноэтажном коттедже была забита мусором чуть не до потолка. И он никогда ничего не выносил оттуда, только – туда, расширяя, казалось, физические границы своего жилища каким-то аномальным способом. Потому что за те годы, что его помнил город, даже самая большая комната переполнилась бы хламом, а Трахуша всё не останавливался, волок к себе уцелевшие стеклянные пробки от давно разбитых графинов, железочки непонятного назначения, выпотрошенные будильники, дамские сумочки и деревянные ноги, осиротевшие со смертью владельцев. Постепенно к его кличке добавилось уточнение – Трахуша помоечный, а потом он стал просто Помоечник.

Надо признать, что был он избирательным и хватал далеко не весь городской мусор, сортируя находки по некоторому принципу, ведомому лишь ему одному. Почему, например, Помоечник решительно прятал в суму одинокую тапочку, но пренебрегал серебряной босоножкой? Чем приглянулась ему эта гнутая вилка и не угодила та? Отчего проржавевшая струбцина, но не стальной хомутик? Время от времени находились особо въедливые горожане, которые желали выяснить закономерность его действий и принимались расспрашивать, ходить за ним по пятам, сосредоточенно наблюдая, чуть ли не записывая находки. Многие пытались проникнуть в его дом, но тщетно. Помоечник не отвечал на вопросы, а незваным посетителям не открывал дверь. При всём своём очевидном безумии он был способен позвонить в полицию и потребовать, чтобы назойливых гостей прогнали. Формально он находился под защитой закона – ничего не крал, неудобств не причинял, положенные налоги и счета оплачивал исправно из каких-то давних сбережений. Его дом даже не вонял, хотя, кроме прочих странностей, Помоечник никогда ничего не выбрасывал – то есть всё вносил и ничего не выносил из своего коттеджа. Возможно, у него был какой-то утилизатор бытовых отходов, но толком никто ничего не знал.

В конце концов обыватели смирились с тем, что есть в их городе этакая необъяснимая ходячая достопримечательность.

В самом деле, за столько лет ко всему можно привыкнуть, даже к ежедневному созерцанию психа, бредущего с потупленной головой. Никто не считал, но на самом деле Помоечник занимался собирательством уже одиннадцать лет. И хватит уже называть его этой дурацкой кличкой – Седрик его звали, и никак иначе.

Отсчёт пошёл с кольца алисы. Оно лежало на желтоватом придорожном камне и поблескивало настоящим золотом, а внутри читалась гравировка с именем, так что всё было понятно с этим кольцом – и чьё оно, и что не потеряно, а оставлено здесь по доброй воле хозяйки.

Седрику тогда исполнилось двадцать девять, но он ещё не до конца перешёл в разряд зрелых мужчин, знакомые женщины называли его «парень» или «мальчик» в зависимости от возраста дамы, а чаще всего «иди сюда, милый». Светлые негустые волосы ёжиком, короткий нос и тяжёлый подбородок гарантировали, казалось бы, брутальную внешность, но слишком прозрачный взгляд, плывущий серым туманом, сбивал с толку. Седрик смотрел на мир чуть расфокусированно, и оттого казалось, что видит он не только всякий предмет, но и оборотную его сторону, и не только облик человека, но и многие его тайные мысли. Это тревожило мужчин и подкупало женщин, поэтому у Седрика всегда были некоторые сложности с поиском работы, зато никаких проблем с поиском любви. Когда люди узнавали Седрика поближе, ситуация менялась. Работодатели выясняли, что его прекрасное резюме системного аналитика полностью соответствует истине, а частая смена мест говорят лишь о том, что молодой человек быстро движется по карьерной лестнице не внутри одной корпорации, а от фирмы к фирме. Приличный капитал, доставшийся от родителей, позволял ему выбирать лучшее предложение, не хватаясь за первое попавшееся. Он был идеальным «постановщиком задач», анализировал проблемы IT-систем и находил способы их решения, да и просто хорошо чувствовал от природы взаимодействие деталей и их влияние на целое. Что же касается женщин, то они, наоборот, при близком знакомстве испытывали некоторое разочарование и тревогу. Под обволакивающей нежностью обнаруживалось жестковатое рацио – уж как-то слишком хорошо он знал, что им нужно, заметно лучше, чем они сами. В постели это было кстати, но при длительных отношениях женщина начинала чувствовать себя предсказуемой, как улитка в банке. Она всё чаще отводила глаза, и вместо того, чтобы таять от рассеянного серого взгляда, пряталась и лгала, просто чтобы сбить его со следа. Всё кончалось визгливыми вскриками «не дави на меня» и побегом к кому-то менее удобному, но не столь пугающему. Сторонние наблюдатели никогда не могли понять суть дамских претензий – такой мягкий молодой человек, надо же.

К моменту нахождения кольца алисы Седрик как раз переживал очередное расставание. Смешно – типичный мужской вопрос: «Ну чего ей не хватало?!» перед ним не стоял, он всегда точно знал, чего именно, и тщательно восполнял эту нехватку. Но отношения дохли, как рыбки у начинающего аквариумиста, и Седрик подозревал, что дело в какой-то глобальной неправильности экосистемы. Об этом он и размышлял, когда заметил на камне знак чьей-то разрушенной связи. Бездумно взял кольцо в руки, заглянул на внутреннюю сторону и увидел её, алису. Ему будто показали фотографии и кратко пояснили сюжет.

Брюнетка с ласковым голосом и лёгкими руками, которая не более двух часов назад решила, что этот парень ей больше не подходит. Сколько нежности в ней, надо же. Парню следовало чаще покусывать её за шею и целовать между лопаток, а он предпочитал… – тут Седрик понимающе улыбнулся, ему и самому это нравилось. Ещё ей стоило бы говорить… водить в… покупать…. Да, в общем, ничего особенного, парень бы справился, но он вечно делал не то.

Седрик вздохнул и убрал кольцо в карман. Он даже не особенно удивился внезапному озарению, с ним и раньше случались такие штуки, но касались они обычно работы или конкретных живых людей, с предметом это случилось впервые.

А потом он нашёл портсигар. Амбиций у тебя было выше крыши, грег, и, главное, как же легко их было воплотить. Не сболтнуть тогда лишнего на вечеринке; озвучить боссу идею, которая с ходу возникла на совещании; купить чуть менее дорогой телефон, но той же модели, что и у непосредственного начальника, а ты, дурак, взял дороже.

Дальше была перчатка миранды, сломанные часы оушена, кукла лайзы и ботинок томаса. С томаса-то и начался следующий этап.

Седрик привык приносить находки домой, раскладывать на столе, чтобы рассмотреть повнимательней. И в этот раз он случайно поместил кольцо алисы рядом с каблуком ботинка. Через секунду он понял, что эти два предмета как-то очень правильно выглядят рядом. Всю имеющуюся информацию о женщине он уже изучил, а вот мужчина был новым экспонатом в его коллекции, и Седрик задумчиво погладил стоптанный коричневый башмак. Так и есть. Этот чувак мог бы дать алисе всё, что она хочет, – и в сексе, и в общении, и даже на тот дурацкий спектакль сводил бы. Ну, почти всё… Седрик лихорадочно осмотрел стол и схватил лысого пупса – нет, не совсем, здесь должна быть какая-то игрушка, но не лайзы. Седрик набросил куртку и выскочил на улицу.

В тот вечер он так и не нашёл ничего подходящего, чтобы дополнить схему алиса – томас, но зато неожиданно подобрал для пожилой степенной миранды поводок терьерши скарлетт.

Со временем он понял, что может монтировать не только связи между людьми. Однажды нашёл пресс-папье со стола главы строительной компании и за три месяца собрал комплект предметов, который теоретически не дал бы ей развалиться, как это случилось полгода назад. Он усовершенствовал газонокосилку, присовокупив к её колесу ряд неожиданных предметов, так, что она в идеале смогла бы заменить полдюжины садовых механизмов и мини-холодильник в придачу при условии, что к ней приложили бы руки сэмуэль-карандаш, сван-пивная банка и элиза-расчёска. При этом Седрик не был технарём – только логиком, аналитиком и, может быть, немного ясновидцем.

Кольцо он встретил весной, а к зиме оставил работу – его нынешнее занятие было гораздо интересней, чем налаживание деятельности очередной фирмы, а родительское наследство позволяло прожить и так.

Иногда Седрик воплощал конкретную цель вроде создания суперкомпьютера, раз уж подвернулась многообещающая материнская плата, сеточка от фена и талантливая хайди-трусики, а чаще просто собирал говорящие предметы и приносил домой. Он держал в уме сначала десятки и сотни, а потом и тысячи начатых схем, и каждый раз, когда удавалось закрыть очередную, испытывал острое удовлетворение, гордость и даже, пожалуй, ликование. Случалось, что Седрик не удерживал в памяти все объекты, поэтому время от времени нужно было раскладывать предметы на полу (на столе уже не помещались), двигать, нащупывая неожиданные связи.

Существование его стало почти счастливым и наполненным. Лишь на третий год собирательства случилось событие, поколебавшее этот образ жизни. Он встретил мадину-шарфик.

Ах нет, он встретил настоящую живую Мадину. Просто увидел однажды на земле золотистый шарф, который его позвал, – потянулся, чтобы поднять, но со смущением понял, что это не сам по себе предмет. Шарф был завязан вокруг бёдер женщины, сидящей в кресле открытого кафе, лёгкий шёлк свешивался до самой земли, чутко лежал на камнях мостовой, каждую секунду норовя взлететь от порыва ветра. Но Седрик уже успел тронуть краешек.

Мадина, Мадина, как бы я мог любить тебя, и как бы ты, дурочка, могла быть со мной счастлива. Слишком хорошо я понимаю твои желания, но главное, я вижу, как легко ты исполнила бы мои. Он увидел города, в которые они могли приехать вместе, услышал единственно верные слова и почувствовал прикосновения, необходимые каждому из них.

Впрочем, к тому моменту он уже быстро шёл, почти бежал к своему дому. Мадина, сучка, зачем ты попалась мне? Седрик впервые за много месяцев отвёл ищущий взгляд от земли и взглянул на бледное небо, на светло-зелёные деревья, дождавшиеся весны. Какая гадость. Сколько же здесь незаконченности, неполноты, алогичности. Мгновение назад хаос поманил его иллюзией личного счастья, но Седрик помнил, что оно не выживает в нарушенной среде. Нужно делать свою работу, увеличивать количество совершенства в мире, и тогда, тогда, может быть…

Что готовые закрытые схемы у него в доме складываются в некую общую систему, он заметил довольно поздно, примерно через восемь лет после начала своей миссии. Но как только это случилось, короткие моменты счастливых озарений слились в постоянный поток – он осознал, что близок к созданию совершенного объекта, который не только будет безупречен сам по себе, но и сможет отстроить весь этот долбаный мир так, чтобы всё стало правильно.

На одиннадцатом году он понял, что ему осталось соединить последние два объекта. Чтобы добыть один из них, пришлось снова оторвать взгляд от земли. Хорошо ещё, что Седрик никогда не забывал подробности своих видений.

Мадина как раз выходила из дома, когда у порога возник полоумный Помоечник и сказал:

– Отдай мне шарф.

За годы, прошедшие с их первого контакта, о котором она, конечно же, не помнила, Мадина порядком растолстела и отяжелела, но по улице припустила как молодая. Этот вечно согнутый псих, когда распрямился, оказался выше на две головы, и такой длинноногий, что на три её мелких шажка приходился всего один его. Она бежала, путаясь в длинной юбке, тревожно озиралась в поисках полицейского, который, как назло, не попадался, а псих, почти не торопясь, шёл рядом и ровным голосом повторял:

– Отдай мне шарф. Золотистый шёлковый шарф у тебя был, ты не могла его выбросить. Мадина, отдай мне шарф.

Она внезапно остановилась. «Он знает моё имя. И у меня действительно есть чёртов шарф, в чемодане со старыми вещами». Мадина из сентиментальных соображений не выкидывала одежду своей юности, хотя не могла влезть в прежние платья и брюки. А этот шарф она повязывала на бёдра, и мужчины потом нервными пальцами распутывали тугой узел. Она вгляделась в лицо психа. Нет, нет, с ним ничего не могло быть. Может, лет пятнадцать назад ей бы понравился этот тяжёлый подбородок и странный серый взгляд, но не настолько же у неё короткая память – нет, с этим точно ничего не было. И всё же он знал её имя.

– Мадина, – медленно сказал он, – я не отстану. Отдай мне твой шарф.

Внезапно она успокоилась:

– Ладно, пойдём.

Они вернулись к её дому, она вошла и немедленно заперла дверь. На секунду мелькнула мысль вызвать полицию, но отчего-то Мадина не тронула телефон, а прямиком отправилась в гардеробную, зажгла свет, выдвинула нужный чемодан и довольно легко отыскала в ворохе разноцветных одёжек то, что требовалось. Отчего-то сжалось сердце. Она окунула лицо в тонкий шёлк и подумала, что не была счастлива ни с одним из тех, кто развязывал шарф на её бёдрах.

«Глупости это всё. Отдам, пусть псих радуется».

Она подошла к выходу, но помедлила, опустилась на колени и просунула скомканный кусок ткани в кошачью дверцу:

– Возьми и убирайся…

– Спасибо, Мадина. Больше я тебя не потревожу, – и она услышала его удаляющиеся шаги.

Седрик пружинистой походкой спешил к себе. Сегодня весь этот крошечный захолустный пригород изменится навсегда, да что там, весь мир будет вынужден измениться. Сегодня он завершит свою Систему.

В коттедже Седрик облегчённо защёлкнул все замки и осмотрелся. Часть объектов, сгруппированных в устойчивые схемы, лежала на полу, часть размещалась на полочках или свешивалась с потолка на разной высоте – потому что взаиморасположение групп имело огромное значение. В сущности, оставался свободным один небольшой пятачок, где можно было усесться на корточки или встать на колени, что Седрик и сделал. Он взял в руки последние объекты – мадина-шарф и седрик-сумка.

– Пусть… пусть, – он хотел произнести какие-то важные слова, но знал, что от него требуется только одна формула, – пусть всё станет правильно.

Седрик медленно соединил объекты. Секунду ничего не происходило, потом возникла белая беззвучная вспышка, и всё стало правильно.

Сторонний наблюдатель мог бы сообщить, что дом городского сумасшедшего потряс мощный взрыв, и тысячи небольших предметов сначала поднялись вверх, а потом разлетелись в разные стороны на несколько миль – летели гайки, стеклянные пробки от графинов, внутренности механических часов, перчатки, гнутые вилки, детали компьютеров, обломки электроприборов и стоптанные ботинки. Часть из них сгорала в воздухе, часть сплавлялась в диковинные объекты и механизмы.

Сторонний наблюдатель мог бы также сообщить, что из эпицентра взрыва, находившегося чуть выше комнаты Седрика (от которой необъяснимым образом осталось целых три стены), некоторое время распространялось излучение неясной природы, изменяющее землю и предметы, наделяющее их неожиданными свойствами.

Он бы многое мог сообщить нам, этот наблюдатель, но не сумел, потому что никто не уцелел там, и теперь науке доподлинно неизвестно, как появилась Зона.

Говорящий За Всех

Едва лиловая пуповина перестала пульсировать, повитуха перевязала и перерезала её и тут же отошла от постели. Придерживая орущего младенца одной рукой, опустила другую в кувшин, который подавала служанка. Вода была тёплой – у перепуганной насмерть девчонки хватило ума разбавить крутой кипяток. Старуха вытерла слизь и кровь – очень много крови, – намочила ткань и стала осторожно очищать синюшное личико. На распластанное в кровати тело она больше не взглянула ни разу – искромсанное и мёртвое, оно перешло на попечение других людей. Барон сказал: «Спаси наследника», и она спасла. Старому чёрту необходим сын, но лишь седьмая жена смогла не только зачать, но и выносить плод. Родить, правда, не сумела, ну да ничего, главное, ребёнок жив, вон как заходится. Будет, будет теперь новый хозяин у земель и замка, у подвалов с золотом, у тайн, которые дороже денег.

Повитуха ещё раз потёрла крошечный лобик, но кровь не желала сходить, красные пятнышки будто въелись в кожу, складываясь в… во что?! Она пригляделась и чёрно выругалась, впервые за эту бесконечную ночь утратив самообладание.

Не будет. Наследника у барона не будет.

Она вскинула голову, надеясь, что никто ничего не заметил, но глазастая служанка уже бежала прочь, зажав рот. Что ж, теперь повитуху спасёт только огласка. Она подняла младенца обеими руками и прокричала, будто перед толпой:

– В мир пришёл Говорящий!

Голос разнёсся под сводами, и люди, суетившиеся над трупом, замерли. Через мгновение распахнулась дверь, вошел старый барон, таща за волосы белую от ужаса служанку. Запер засов, отбросил девчонку и сделал несколько шагов к повитухе:

– Ты уверена?

– Да. На лбу уже проступил Поцелуй.

– Может, родимое пятно? Ты когда-нибудь видела Поцелуй на младенце?

– Однажды, давно, когда ещё в ученицах ходила.

– И осталась жива?

– Отец того Говорящего не пытался бороться с Божьим выбором.

Серые глаза жестко глядели в другие, не менее серые и ледяные. Старик сделал несколько шагов и тяжело опустился на колени, не отводя взора:

– Не выдай.

– Бесполезно. Ты и не сможешь его долго прятать, три года, ну пять, но потом… Потом найдут и тебя, и меня. Четвертование – не последняя в Чёртовой Дюжине пыток, положенных за сокрытие Говорящего, а лишь девятая, башку-то они напоследок оставляют, сам знаешь. А я хочу прийти к Господину на своих ногах. И с головой.

– Что ж, придёшь.

Не поднимаясь с колен, барон выдернул из ножен узкий клинок и без замаха ткнул в бок девчонке, которая во время всего разговора тихонько отползала к двери. Вскочил и будто расшалившийся юноша затанцевал по залу, останавливая разбегающихся слуг. Несколько минут – и на ногах остались лишь он да повитуха.

– Положи его.

Она опустила притихшего младенца в колыбель и укрыла. Сказала:

– Прими душу мою, Господин, и будь милосе… – и умерла.

Барон наконец посмотрел на сына впервые. На сморщенной коже алел чёткий отпечаток губ. Сомнений не было, как и сказано в Книге: «Божьи Уста на челе младенца означают, что дана сила его молитве, и каждое желание будет услышано Господином, и станет по слову его». Не чаще чем раз в полвека в мире появлялся Говорящий За Всех, а иной раз проходили столетия, прежде чем он возвращался в новом теле. Но его никогда не переставали ждать. Всегда – мальчик, и всегда мать умирала родами, а отец обязан был немедленно передать младенца Слугам Господина.

Дальнейшее оставалось тайной, известно лишь, что ребёнка оскопляли, и не было в этом излишней жестокости – ведь желания этого существа попадали прямо в уши Господину, а значит, их нужно по возможности очистить от скверны заранее. Потом его отдавали учителям для воспитания согласно древним ритуалам. С ним разговаривали на особом языке, тоже оскоплённом, который не содержал дурных слов и вообще не включал множества понятий, опасных для мира. Если выращивание ребёнка проходило в строгом соответствии правилам, в итоге получалось покорное полоумное существо, способное без мысли повторять то, что скажет учитель. Коротко говоря, если всё шло правильно, оставался шанс, что небо не упадёт на землю от одной неосторожной фразы.

В рождении отмеченного младенца было больше беды, чем благословения, но убийство Говорящего (а также отрезание языка, к примеру) считалось даже более страшным грехом, чем сокрытие, и наказывалось не только Чёртовой Дюжиной пыток, но и бедствиями, которые Господин обрушивал на мир, посмевший отвернуться от его Поцелуя.

Надо быть безумцем, чтобы спрятать такого ребёнка от Слуг и подвергнуть всё и вся опасности беспорядочных желаний. Но барон и был безумцем.

О его жестокости ходили легенды, его чернокнижными опытами матери пугали детей, власть барона соперничала с королевской. Одно только не давалось – сын. И не то чтобы на старости лет его охватило особое чадолюбие, просто известно каждому – смерть колдуна, не оставившего наследника, страшна. Сила, не переданная родной крови, раздирала тело на куски, а душе обеспечивала столь ужасное посмертие, что любые земные муки не шли ни в какое сравнение. Только сын, стоящий у ложа отца в последние секунды, освобождал от этого проклятия. Наследник не получал дара, сила затихала в нём, обеспечивая долгую жизнь и лёгкую кончину при условии, что и он, в свою очередь, оставлял сына. Сила дремала, перетекая из поколения в поколение, пока однажды не просыпалась в новом колдуне.

Барон был готов на всё, лишь бы избежать мук, но от его чёрного семени мальчишки упорно не получались, женщины скидывали плоды и сами гибли от рук разгневанного безумца.

С годами страх нарастал, а мощь чресл убывала, и этот ребёнок был последней возможностью спасти душу. И если для этого придётся уничтожить мир, что ж, значит, миру не повезло.

Барон сполоснул в остывшей воде окровавленные руки, взглянул в огромное зеркало – вроде бы никаких следов резни на лице и одежде, и неторопливо вышел. Не так уж много людей находилось в замке, и почти все они собрались у постели роженицы, но оставалось ещё несколько человек на кухне и в конюшне, и о них следовало позаботиться. В одиночку можно управиться, но только если действовать чисто и тихо.

Менее часа понадобилось, чтобы закончить эту работу. Последней оставалась кормилица, заранее взятая из деревни. Она устала ждать, когда понадобятся её услуги, и заснула в каморке для слуг. Когда он вошёл, женщина всё ещё спала. Барон поднял кинжал, но задумался, потом ударил не лезвием, а рукоятью в известную точку, что обеспечивало беспамятство жертвы на недолгое время. Для небольшой операции, которую он затеял, достаточно с лихвой, а потом можно и необходимое снадобье подобрать.

В самом деле ещё час прошёл, и барон уже вывел за ворота небольшой караван: двух вьючных мулов и ещё одного, запряженного в телегу. На соломе лежала кормилица, глаза её были открыты и бессмысленно глядели в тёмное небо, по подбородку стекала тёмная струйка крови: когда эта женщина придёт в себя, она надолго останется покорной, а неразговорчивой – навсегда. Её бессильная рука покоилась на колыбели со спящим младенцем. Позади трусили две белые козочки, привязанные к телеге. Выехав, барон остановился, обернулся и подождал: через пару минут в каждом окне затеплился свет. Всё, что могло гореть, было облито маслом и занялось от одной свечи, с которой он обошёл замок в последний момент. Барон за свою жизнь спалил не один дом, но свой собственный уничтожал впервые. Впрочем, даже это зрелище не стоило времени, которое теперь стало бесценным.

Старый чёрт подыхал. Немая кормилица всю ночь просидела неподалёку, неотрывно глядя на умирающего, а на руках у неё мирно спал ребёнок, в котором необычного – лишь плотная повязка на лбу, а так мальчишка как мальчишка. За три года, прошедших с их бегства, в убежище всего однажды заполз чужак, полумёртвый от усталости, – с ним легко было справиться, – но старик велел, чтобы повязку не снимали никогда, ни днём, ни ночью. Требования свои он выражал жестами и пинками – за все годы не произнёс ни слова, зарок дал, боясь, что Говорящий запомнит что-нибудь и однажды повторит, но кормилица отлично его понимала. Она порядком отупела, видно, снадобье оказалось слишком сильным, но что надо – помнила. Помнила, как неотрывно смотрела в небо и слушала поскрипывание колёс, изредка собирая все силы, чтобы сморгнуть и увлажнить засыхающие глаза. Почти сутки они ехали по заброшенной дороге, углубляясь в лес, и старик только иногда останавливался, чтобы приложить младенца к её груди и заодно дать отдых животным. Потом в месте, ведомом лишь ему, решил бросить телегу. Рывком поднял и поставил женщину на ноги. К своему великому удивлению, она не упала, а даже смогла идти, неся колыбель. Непостижимым образом старик находил глухие тропы, по которым могли пройти не только они, но и мулы с поклажей. Она не сумела бы теперь сосчитать, сколько часов или дней шли, – не так уж и много, раз даже козы не перемёрли, – но однажды оказались на поляне, где стоял пустой и страшный дом – убежище, в котором перезимовали и они, и козы. А мулов старик забил с первыми холодами, и мясо было всю зиму, да и шкуры пригодились.

Вот, а теперь он подыхал. Знаками приказал ей не выходить из дома и ни в коем случае не выпускать мальчишку – он должен оказаться рядом в самую секунду смерти. И она сидела и терпеливо ждала, без мысли и чувства. Но когда старый чёрт заскрёб пальцами, обирая с себя бесчисленные грехи, она встала и, не выпуская ребёнка, кинулась к двери. Она не бегала уже три года – от снадобья в ней будто закончилась вся энергия, осталось лишь тупое медленное упорство. Но и его хватило, чтобы удрать подальше в лес и пересидеть там до следующего утра, баюкая голодного мальчишку. Потом пришлось долго, очень долго отмывать дом от того, что было стариком. Но она не жалела.

Потом не ушла, смирившись с такой долей: до конца дней прожить в лесу. Она бы и не выбралась из чащи со скудным своим умишком, да и мальчишку жалко. Хороший он получился, даром что Господином Поцелованный.

По солнцу глядя, уже давно за полдень перевалило, когда Каська поняла, что заблудилась. Она была дочерью лесничего, и такой глупости с ней случиться не могло, а вот поди ж ты – до рассвета вышла за земляникой, думала к завтраку обернуться, но заплутала, будто лесной дед наворожил. Ближние ягодники сама же и обобрала на днях, пришлось немного дальше отойти, ну и попутал её леший. Родные места, которые знала, как пять пальцев, давно закончились, начались непролазные запущенные буреломы, в которых даже неба не видать. Каська испугалась, уже и слезу пустила, но через сколько-то часов Господин сжалился над ней, и между деревьев блеснуло. Речушка! А уж по ней-то да по солнцу она всяко выберется.

Жадно припала к воде, умылась, и только потом прилегла отдохнуть. Разнеживаться нельзя, если ночь её тут застанет, никто не поможет – леса эти были нехорошие, люди, которые, проплутав день, не выбирались, не возвращались никогда. Но сил подкопить не мешало, и Каська блаженно прикрыла глаза.

Вроде и не задремала, но даже вскрикнула от неожиданности, когда кто-то коснулся её лица, подкравшись бесшумно. На неё смотрело смешное чумазое лицо: мальчишка лет пяти, почему-то с перевязанной головой, таращился, изумлённый не меньше, чем она.

– Ты чей, малой? Как сюда попал?

Её слова произвели удивительное действие: мальчишкины зенки, и без того большие, сделались просто огромными. Он задрожал, прижал руку ко рту и замычал.

– Да ты немтырь? – Каська оглядела его внимательней. Оборванный сверх меры, но не заросший грязью, малой не был похож ни на лесного духа, ни на потеряшку. Уж скорее дикарь, который неизвестно как прижился в этом нехорошем месте. И речь человечью будто впервые слышит. Неужто волки его выкормили? Каська слыхала про такое, но не верила. Да и одёжка местами залатана, значит, бабья рука о нём заботилась. А что слов не понимает, так это бывает – может, мамка немая. К примеру, за колдовство прижгли язык калёным железом, да и отпустили, потому что брюхатая, – Каська в этом знала толк, отец вечерами много рассказывал о городских нравах.

До их глуши доходили слухи один другого страшнее. Иногда казалось, будто там, в большом мире, кто-то разрушил огромный муравейник – растоптал, поджёг и затопил, и увечные люди-мураши хлынули во все стороны. Волны докатывались и до леса, принося переломанных, обожженных, полузадушенных, со следами смертных пыток на телах и в сердцах. Отец никогда не впускал их в дом, но неизменно выносил хлеба и воды каждому, кто постучится. Взамен выслушивал истории, мрачнел ещё больше, закрывал дверь и долго потом молчал, не отвечал на Каськины назойливые вопросы. Но позже отходил и объяснял, кто да что, почти не смягчая кровавые подробности: «Тебе, девка, жить, так ты знай, как оно бывает». Выходило, что мир потихоньку сходил с ума, справедливости никакой не было, а люди друг другу стали не то что зверьми дикими – демонами. Зверь-то насытиться может, а демон не остановится, пока всё живое вокруг не изничтожит, и чем больше страданий, тем ему слаще.

Поэтому девочка не особо дивилась чудным бродягам, говорил же отец: времена теперь такие, многие в леса уходят – и больные, и дурные, и всякие, – да немногие спасаются. Этим повезло, значит, забежали в самую глушь и выжили. Может, и ей повезёт?

Каська приободрилась, да и мальчишка перестал трястись и только смотрел на её губы, произносящие слова, как на чудо какое. А она между тем болтала: