Стамбульский оракул Лукас Майкл Дэвид

Глава 17

Когда преподобный подошел к воротам Приветствия, ему пришлось остановиться и утереть пот со лба. Несмотря на все старания, попасть во дворец до этого случая ему не удавалось, и теперь он не мог сдержать восхищения. Массивные башни обрамляли тонкое кружево высокой решетки, отчего вход во дворец казался гостеприимным, однако это впечатление было обманчивым: чужих здесь не жаловали. Ну и правильно, решил он. Правда, у него были основания полагать, что к нему лично во дворце относятся благосклонно, а вот надолго ли хватит этой благосклонности — другой вопрос. Преподобный аккуратно свернул платок и убрал его в карман. В тот же миг путь ему преградил один из дворцовых стражей в пурпурном одеянии.

— Ворота Приветствий закрыты для посетителей! — рявкнул он, явно не понимая, какая ирония скрыта в этих словах.

Однако имя Джамалудина-паши заставило стража опустить оружие и отступить. Чужестранец направляется к великому визирю — тут надо, пожалуй, осторожнее. Он подошел к караульному, чей пост был у самого входа внутрь, и препоручил посетителя его заботам. В сопровождении эскорта преподобный миновал бесчисленное количество внушительных деревянных дверей, пока не достиг святая святых — второго внутреннего двора.

Суета и шум города остались далеко, за мощными стенами. Стамбул казался призраком, луной высоко-высоко на бледном небе, дворец жил своей собственной жизнью. Преподобный залюбовался прохладной струей воды, что сбегала по мрамору фонтана, птицей, устроившейся на ветке на ночлег, вдохнул нежный аромат гибискуса. Во втором дворе было тихо, лишь изредка дипломаты, повара и музыканты направлялись на ночь домой, к семьям, или в кафе, или к иным радостям ночной жизни. Его верный аргус прошептал несколько слов дворцовому распорядителю, и тот повел преподобного по одной из бесчисленных тенистых дорожек, расходившихся во все стороны от ворот. Раньше ежемесячные встречи с великим визирем всегда проходили в городе: на кладбище или в уединенных банях; почему в этот раз Джамалудин-паша пригласил его во дворец, преподобный не знал. Может, уже поползли слухи о том, что бей отказал ему от дома? Или все дело в контактах с русскими? Хотя не стоит волноваться по пустякам; возможно, великому визирю просто недосуг выходить из дворца. Распорядитель кивнул, дворцовый караул расступился, и преподобный вошел в отделанное мрамором помещение. На стенах комнаты висело старинное оружие. Распорядитель объявил, что это Большой зал совета визирей, приемная Джамалудина-паши — слева в конце зала.

— Вы сами увидите, — сказал он и исчез.

И он увидел. Приемная была не больше классной комнаты в Робертс-колледже, зато ее потолок вздымался ввысь, словно это был собор, а не дворец, стены украшала красная и зеленая изразцовая плитка. У стены стоял квадратный диван красного дерева, на нем сидел и сам великий визирь. Нервной повадкой и глазами цвета неспелого винограда он напоминал грызуна. Грызуна в белой накидке и зеленом тюрбане. При виде гостя он слегка привстал в знак приветствия:

— Мой друг. Надеюсь, вы добрались без происшествий?

— Благодарю вас. Ваши слуги весьма предупредительны.

Визирь сжал руки и наморщил нос, оценивая ответ. Все его внимание было отдано преподобному, однако присесть он ему не предложил. Да и некуда. Преподобный не знал, было ли в этом намерение унизить его, — да какая, в сущности, разница.

— Не хотите ли чая? — спросил Джамалудин-паша. — Или кофе?

— Нет, благодарю вас.

— Дворцовые кухни славятся своим кофе, — настаивал визирь. — Уверяю вас, вы не пожалеете.

— Я в этом совершенно уверен, — ответил преподобный, поправляя воротничок. — Но тем не менее вынужден отказаться. Я беспокойно сплю в последнее время, чашка кофе в столь позднее время совсем лишит меня ночного отдыха. Надеюсь, вас не обижает мой отказ.

— Пустое.

Великий визирь прошептал несколько слов слуге, и тот немедленно удалился через потайную дверь в задней стене. Они сидели в молчании, потом дверь отворилась, и в комнате показался тот же слуга, на сей раз с чашкой чая на серебряном подносе.

— Полагаю, — сказал Джамалудин-паша и помешал сахар ложкой, — вы в курсе последних новостей о наших отношениях с русскими.

— Да, — ответил преподобный. — Я читал во вчерашней газете.

— Тогда вы догадываетесь, как нас беспокоят те домыслы, на которые опирается царь в своем заявлении. Однако по зрелом размышлении надо признать, что ничего серьезного за этим не стоит и все, чего мы хотим, — это покончить со всей историей как можно скорее.

Преподобный промямлил что-то, что можно было принять за согласие.

— Разумеется, мы не можем принять требования царя.

— Разумеется.

— Его угрозы совершенно беспочвенны, — сказал визирь, однако интонация была вопросительной.

— Судя по всему, да.

— Мы хотели бы знать точно. Полагаю, вы не владеете информацией, которая пролила бы свет на серьезность его намерений и на последствия — если мы откажемся платить требуемую компенсацию?

— Нет, — ответил преподобный. — К сожалению, мне ничего не известно.

— И у вас нет никаких полезных связей с русскими?

Преподобный переступил с ноги на ногу и скрестил руки на груди — Джамалудин-паша знает о его недавних встречах с русскими. Но служить посредником между двумя непредсказуемыми державами — нет уж, увольте.

— Ничего полезного для нашего правителя.

Джамалудин-паша улыбнулся и погладил кончик носа.

— Очень хорошо. А помимо этого? Как идут ваши дела?

— Весьма неплохо, — ответил преподобный. — Робертс-колледж не меняется. Статья о религиозных обрядах езидов продвигается вполне успешно, скоро выйдут мои новые переводы.

Джамалудин-паша кивал в такт его словам и сосредоточенно смотрел на полы белой накидки. По-видимому, его гораздо больше занимали собственные мысли, он сжимал губы, как бывает при обдумывании сложной моральной дилеммы, потом посмотрел на преподобного и спросил:

— Надо думать, кроме рассказов о ваших академических успехах, вам нечем больше поделиться?

— Нет.

— А Монсеф Барк-бей?

Преподобный развел руками:

— Да, надо сказать, события приняли неожиданный оборот.

— Какой же?

— Монсеф-бей и госпожа Коэн решили, что больше не нуждаются в моих услугах.

— Отчего?

Преподобный собрался с мыслями:

— Непреодолимые обстоятельства. Так они выразились.

— Вы не подозреваете настоящую причину? Вы не потребовали объяснений?

— Они уведомили меня о своем решении письмом, в котором очень ясно говорилось, что они не намерены обсуждать причины. Думаю, у бея денежные затруднения.

Великий визирь надавил на переносицу большими пальцами.

— Так у вас нет никаких предположений о том, что привело к вашей отставке? Не мог ли Монсеф-бей разгадать ваши истинные намерения?

— Это первое объяснение, которое пришло мне в голову, — ответил преподобный.

Он вернулся к случаю в библиотеке. Кто угодно мог заметить, как он берет те бумаги со стола, — Элеонора, господин Карум, госпожа Дамакан, но даже если кто-то его видел, даже если бы он точно знал, что его поймали на месте преступления и поэтому отказали от дома, делиться с великим визирем он уж точно не собирался.

— Я тщательно взвесил каждый свой шаг в доме Монсефа-бея, — продолжал он, — и могу уверенно сказать, что не дал ему ни малейшего повода заподозрить меня.

— Ни малейшего?

— Нет, — преподобный выдержал долгую паузу, делая вид, что он действительно взвешивает каждый свой шаг, — ни малейшего.

— Что ж, — сказал Джамалудин-паша, — остается только сожалеть. К счастью, за Монсефом-беем наблюдают и другие близкие к нему люди.

Он сделал глоток чая, преподобному же оставалось только гадать, кто были эти неведомые соглядатаи.

— А как ваша ученица?

— Госпожа Коэн?

— Да, госпожа Коэн. Вы, помнится, как-то назвали ее вундеркиндом?

Преподобный разжал взмокшие от пота руки, радуясь, что разговор приобретает другое направление.

— У госпожи Коэн поразительные способности к языкам, почти безукоризненная память, а ее пониманию истории и философии позавидовали бы многие выпускники колледжа. Поразительно, всего несколько недель назад она по памяти прочла первую песнь «Илиады». Я говорил вам, что собираюсь написать о ней работу?

— Да, вы упоминали об этом.

— Конечно, теперь, когда мы больше не занимаемся, это будет уже не так легко, но, по-моему, я собрал достаточно материала.

Великий визирь сделал еще один глоток.

— Могла бы госпожа Коэн быть полезна здесь, во дворце?

Преподобный Мюлер сменил позу и уставился в пол, размышляя. Ему не хотелось впутывать Элеонору в дворцовые интриги, но прежде всего следовало позаботиться о себе. Он не раз слышал о том, что случается с агентами, когда они перестают верно служить. Не стоило дразнить пашу.

— Можно… — начал он, еще не зная, как закончит предложение, — можно привлечь ее к работе в бюро переводов.

— У нас и без того переводчиков больше, чем работы для них.

— А шифровальщики? — поинтересовался преподобный.

— Есть и они.

— Они справляются со всеми шифрами?

Визирь задумчиво откинулся на подушки:

— В нескольких случаях они потерпели неудачу.

— Если госпожой Коэн заняться, она станет прекрасным шифровальщиком. Для нее взломать шифр — все равно что выучить иностранный язык.

— Интересно, — сказал Джамалудин-паша и сделал заметку в черной книжечке, которую всегда носил в кармане. — А как обстоят дела с ее родными? Я так понимаю, она только живет у Монсефа-бея? Есть ли у нее какие-то родственники в Констанце?

— Ее отец погиб, — отозвался преподобный. — По-моему, у нее есть то ли тетка, то ли мачеха, кто-то не очень близкий.

— Что еще вы можете о ней рассказать? — спросил визирь. — Каковы ее политические симпатии?

— Насколько мне известно, никаких, — ответил преподобный. — Она же еще ребенок.

— Да-да, понимаю.

— Пожалуй, вас заинтересует то, что она очень скрытная, предпочитает держать свои мысли и чувства при себе, — сказал преподобный. — С тех пор как она перестала разговаривать, эти черты ее характера только усугубились.

Паша приподнял бровь, явно ожидая продолжения.

— Она молчит с тех пор, как погиб ее отец. При том взрыве на судне.

Джамалудин-паша пожевал губами, сделал еще одну пометку в книжечке и встал. Встреча подошла к концу. Он выудил из кармана накидки кошелек, подозвал ближайшего к дивану слугу, чтобы тот передал кошелек преподобному.

— Надеюсь, это послужит вам некоторой наградой, — сказал визирь. — Здесь более чем достаточно, чтобы возместить вам убытки от несостоявшихся уроков.

Небольшой кожаный кошелек оказался тяжелее обычного.

— Благодарю вас, Джамалудин-паша. Рад служить вам.

— Если узнаете что-нибудь новое о Монсефе-бее и госпоже Коэн, немедленно свяжитесь со мной, — продолжал великий визирь. — Если вы нам понадобитесь, мы сами вас разыщем.

Эхо его слов еще разносилось по залу, а преподобного уже вели вон, через Большой зал совета визирей к потайному ходу, который оканчивался прямо за стенами дворца. Преподобный вынырнул на улицу из-за обшарпанной рыбной лавки, остановился и пересчитал монеты. Пятнадцать фунтов. В три раза больше обычного. Видимо, Джамалудина-пашу заинтересовал его рассказ.

Глава 18

Ей снилось, что она сидит на веслах. Облака над водой пурпурные, темные, а из-за них проглядывают звезды, совсем как медузы. На берегу толпятся люди. Они что-то ей говорят, но она не оглядывается. Если она обернется, то непременно сбавит ход, а она и так гребет слишком медленно. Ей надо передать сообщение человеку в башне. Оно написано на листке бумаги, листок у нее в руке, и она гребет от берега.

Громада вокзала Хайдарпаша лежит на линии горизонта спящим циклопом, вот он потягивается, зевает, рельсы разбегаются венами, соединяя сердце с каждым органом, поезда — его руки, часы — его око. За ним высится белая башня, она похожа на темницу. Туда ей надо доставить послание. Луна подмигивает. Она понимает.

Кыз-Кулеси, Девичья башня. Это название приклеилось намертво, как кусок нуги. Она пытается вспомнить историю башни: султан, его дочь, проклятие, змея, корзина винограда. Девушку заточили в башне. Кажется, что-то связано с Афродитой? Или это другая история? Да и какое это имеет значение? Она плывет в лодке через пролив, высокие волны ударяют о борт, в них звездочками блестят медузы, вот и все.

Странно, что она забыла послание. Не может припомнить, что ей нужно передать человеку в башне и почему. Но она точно знает, что это важно. Оно на листке, который она держит в руке. Лодка проплывает мимо здания вокзала Хайдарпаша, из воды выпрыгивает рыбка, обдает ее брызгами. Потом еще, еще. Вода вся кишит рыбой. Рыбы шлепают хвостами по воде, окатывают ее водой, но она гребет — гребет изо всех сил мимо вокзала, несмотря на рыб и сопротивление воды.

Лодка ударяется о берег. Призрачная башня качается, как пьяный, что с трудом нащупывает дорогу палкой. Когда лодка со стуком ударяется о берег, она видит птиц. Это ее стая. Сотни пурпурных с белым удодов, они вычерчивают в небе узоры, плавные, как обводы скрипки. Они глотают звезды. Пытаются что-то ей сказать, она не хочет их слушать. Не за этим она здесь. Ей надо передать послание человеку в башне.

Она открывает дверь, на лестнице птицы. Там сыро, взмахи крыльев окрашивают пространство пурпуром, башня наполняется взволнованным птичьим гомоном. Она снимает капюшон, и волосы рассыпаются по плечам. Птицы переговариваются все разом — разом пытаются что-то сказать. Или они поют? Она не понимает. Она с трудом поднимается по лестнице в комнату на самом верху.

Там она останавливается. Птицы пропали. Перед ней толпа, лес рук и ног. Все они собрались в зале на самом верху, все они ждут вестника. Она показывает им послание, машет листом бумаги и говорит, что она вестник. «Вот послание! — кричит она. — Вот та весть, которую вы все ждете. Я — вестница». Но никто ее не слышит. Да если бы и слышали, ей нечего сказать. Потому что в руке у нее чистый лист бумаги.

Когда Элеонора открыла глаза, ее лоб был мокрым от пота, а подушка от слюны. Утро накрыло город легкой газовой вуалью, а заря розовыми с оранжевым перстами разогнала клочья тумана и усыпила ночных стражей. Элеонора перекатилась на спину и засмотрелась на кружевной полог кровати. Обычно ее сны были лишь фрагментами бессвязных воспоминаний: запах жавеля, раненая косуля, далекий портовый город, но не более. Этот же сон был совершенно другим. Должно быть, так чувствовала себя Пенелопа, когда увидела орла, который передушил всех гусей, или бедный Пип[13] в роли Гамлета перед двадцатью тысячами человек, или Иаков, всю ночь боровшийся с ангелом. Сон был вещим, она это чувствовала, только вот как его истолковать?

Элеонора окончательно проснулась, соскользнула с кровати и натянула домашнее платье. Жесткие нити ковра щекотали ее босые ноги. Она подошла к окну и посмотрела на пробуждавшийся к жизни город. По сравнению с ночным кошмаром Кыз-Кулеси выглядела грузной и печальной. Квадратную башню венчала караульня под тонким медным шпилем. Когда-то там была тюрьма, потом маяк и таможня, сейчас же, насколько она знала, крошечный остров был необитаем, не считая птиц: вот пара черных аистов длинными клювами ищет себе завтрак на мелководье, под самой крышей устроился одинокий щегол. Элеонора наблюдала за щеглом, который скакал взад-вперед по подоконнику караульни, и на секунду ей почудилось, что она заметила вспышку пурпурного в глубине. Солнце било в стекло, слепило ей глаза, она распахнула окно, чтобы получше рассмотреть, но, кроме щегла, ничего больше не было видно. Если удод и был там, то теперь он уж точно улетел.

Следом за ним отправился щегол, и тут внимание Элеоноры привлек экипаж, который как раз останавливался у их дома. Очень странно. У бея редко бывали гости и никогда — так рано утром. Элеонора затянула кушак и стала смотреть. Золотой с пурпуром экипаж остановился у самой воды. Едва лошади встали, дверца открылась изнутри. Оттуда вылез человек в пурпурной ливрее, с важным видом пошел прямо к парадной двери и постучал. Элеонору разбирало любопытство, поэтому она быстро переоделась и выскочила на лестницу. Сквозь балясины она видела, как господин Карум с обычной надменностью открывал дверь, но на этот раз все его высокомерие мигом слетело, стоило только рассмотреть пришедшего. Он отступил и опустился на одно колено.

Элеоноре не было слышно, о чем они говорили, но, когда господин Карум встал наконец с колен, она заметила, что он смотрит в сторону ее комнаты. Увидев ее на лестнице, он позвал:

— Госпожа Коэн, не могли бы вы спуститься на минутку? С вами хотят поговорить.

Чем ближе Элеонора подходила, тем лучше ей было видно посетителя в ливрее. Он стоял вытянувшись по стойке «смирно», грудь колесом, шапка горделиво заломлена, сюртук из пурпурного атласа украшен хрустальными пуговицами. Почти неуловимый запах лаванды шел от его одежд, в руке он держал серебряный футляр размером с огурец. Элеонора решила, что глазеть на визитера не очень-то вежливо, и потупила взгляд. Когда она подошла, господин Карум произнес, обращаясь к посетителю:

— Разрешите представить вам госпожу Элеонору Коэн, дочь Якоба Коэна из Констанцы, ныне проживающую в Стамбуле на попечении Монсефа Барка-бея.

Посетитель еще сильнее выпятил грудь, прочистил горло и сказал:

— Госпожа Коэн, султан Османской империи, защитник священных городов, халиф всех мусульман, повелитель правоверных и верховный падишах, его величество Абдул-Гамид Второй приглашает вас посетить его во дворце. — Он передал ей серебряный футляр. — Завтра в этот же час вас будет ждать экипаж, — продолжал он. — Надеюсь, время вам подходит?

Элеонора посмотрела на изящный предмет. Его украшал сложный цветочный орнамент, выгравированный по краю, крышка была из слоновой кости. Элеонора держала его обеими руками, как меч. Ей показалось, что она узнала работу, — из такого же футляра преподобный вынимал листок с шифром. Кровь застучала в висках, комната поплыла перед ее глазами.

— Да, разумеется, — услышала она голос господина Карума.

Он одним движением выхватил футляр из рук Элеоноры, вынул приглашение и вернул серебряную вещицу посланцу.

— Мы удостоены великой чести, — сказал он, внимательно изучая приглашение. — Госпожа Коэн удостоилась внимания его величества.

День прошел под знаком недоверчивого изумления. Откуда султан узнал о ней, почему из тысяч жителей Стамбула, из миллионов своих подданных он пригласил именно ее? Множество вопросов вертелось на языке, но ответа на них Элеонора не знала. Она бездумно бродила по комнате, листала книгу, садилась в кресло у окна, но так и не могла до конца поверить в то, что завтра она встретится с самим султаном. Повелитель мусульман, правитель всех земель от Салоник до Басры, он мог приказать любому явиться во дворец, но почему-то выбрал ее, Элеонору Коэн.

Ужин подали рано. Все шло заведенным порядком: Элеонора села на свое обычное место, бей занял свое, господин Карум подал рагу из говядины с бобами. Элеонора была уверена, что не съест ни кусочка, но стоило ей поднести вилку ко рту, как в животе громко заурчало.

— Такая честь, — сказал бей, раскладывая на коленях салфетку. — Тебе оказана редкая честь.

Элеонора прожевала кусок и кивнула. Она поняла, что приглашение действительно было редкостной честью.

— Меня дважды удостаивали приглашения во дворец, но аудиенция у самого его величества…

Бей отрезал кусок мяса и насадил его на вилку.

— Хотелось бы знать, почему его величество прислал за тобой. Известно, что его интересует все… — он помедлил, подбирая верное слово, — необычное: гадалки, говорящие птицы и тому подобное. Сначала я решил, что он узнал о твоей поразительной памяти и пожелал лично с тобой об этом поговорить.

Элеонора сглотнула и отложила нож и вилку. Ей было не до конца понятно, куда ведет бей.

— Но потом я подумал, что за этим могут скрываться и другие побуждения, — продолжил он. — Возможно, его интересуют наши с тобой отношения. Возможно, он хочет узнать, не замечала ли ты в доме чего подозрительного.

Элеонора удивилась. Честно говоря, она вообще не задумывалась о побуждениях султана.

— Ты знаешь, что мне нечего скрывать. — Бей взмахнул руками, как будто приглашая всякого убедиться в правдивости своих слов. — Если помнишь, мы говорили об этом во время прогулки на Румелихисар. Все, чего я хочу ради нашего общего блага, — чтобы ты была осторожна и не сказала султану ничего лишнего. Упаси меня Всевышний толкать тебя на ложь, особенно перед лицом его величества и великого визиря. Просто будь осмотрительна и взвешивай каждое слово, подумай, как то, что ты говоришь, может отразиться на жизни других людей.

Элеонора понимающе кивнула.

— Ведь ты прекрасно знаешь, что наши судьбы связаны.

Элеонора подцепила вилкой одинокий стручок фасоли и положила его в рот. Она прекрасно понимала, насколько ее жизнь связана с беем. Он и все его домочадцы были ее самыми близкими людьми. Она вспомнила, как госпожа Ионеско сказала, что ее отец — это «каменная стена, что охраняет мой сад, дождь, что питает его, и упряжка лошадей, что влечет мой плуг». Меньше всего ей хотелось причинить бею вред, вольно или невольно. Но как странно, что он так настойчиво предостерегает ее. Хотя, конечно, он пострадал от политического преследования в прошлом, поэтому скрытые мотивы султана не могут не тревожить его. Да, должно быть, причина в этом.

После ужина Элеонора попросила разрешения подняться к себе. Было еще довольно рано, она совсем не устала, но ей хотелось побыть одной и все хорошенько обдумать. Она уже выбрала платье, в котором завтра поедет во дворец, но вот какие украшения надеть? В верхнем ящике туалетного столика лежали ее драгоценности: изумрудная подвеска в форме капли, которую бей подарил ей вскоре после приезда, золотые браслеты, что он купил для нее в крошечной лавке на рынке. Она рассеянно надела браслеты, и тут ее взгляд задержался на деревянной закладке, которую она привезла с собой из Констанцы, — той самой, что когда-то принадлежала ее матери и помогла ей выбраться из сундука. Она вынула закладку из ящика, взяла ее, как обычно берут лупу, и стала рассматривать свое отражение на полированной поверхности дерева. Она открыла рот, внимательно осмотрела переливающееся красно-желтое ложе, на котором покоился ее язык. Завтра ей предстоит встреча с султаном.

Трактаты Макиавелли научили Элеонору тому, что не следует давать советы правителю, пока он сам не попросит. Если же он обратится к ней, нужно стараться говорить только правду. Но все же у нее не было ни малейшего представления, как следует держаться. Никто из героев «Песочных часов» никогда не удостаивался аудиенции у королей, хотя госпожу Холверт однажды пригласили на верховую прогулку с принцем из дома Габсбургов. Конечно же, все закончилось ужасно: «…единственным напоминанием о том дне стала коробка с засушенными цветами, слезы и неотправленные письма». Впрочем, этот случай можно использовать как пример от противного. Не нужно ждать, что султан удостоит ее особым вниманием. Возможно, он будет занят совсем другим.

Она так долго стояла перед зеркалом, что совсем потеряла счет времени, но вдруг дверь открылась, и в комнату вошла госпожа Дамакан. На этот раз в руках у нее не было ни полотенец, ни стопки простынь. Элеонора положила закладку на туалетный столик и задвинула ящик.

— Ты завтра поедешь во дворец. — Госпожа Дамакан дотронулась до плеча Элеоноры. — Это честь.

Элеонора подняла голову и заметила озорной огонек, сверкнувший в глазах служанки.

— Это большая честь, — повторила госпожа Дамакан, — но ты, наверное, волнуешься?

— Я не знаю…

Слова соскользнули с губ так легко, что Элеонора сама не поняла, как это получилось. Какое-то время назад Элеонора перестала задумываться, заговорит ли когда-нибудь вновь. Молчание стало удобной привычкой — она слушала, кивала, писала ответы, когда без них было не обойтись, — но она давно уже не была в его власти. Она поняла это только сейчас, сбросив с себя покров безмолвия, позволив ему рассыпаться в прах у своих ног. Она сама себя заколдовала, и все это время никто, кроме нее, не мог снять с нее заклятие. Госпожа Дамакан ободряюще кивнула.

— Я не знаю, что надо говорить, — прошептала Элеонора. После стольких месяцев беззвучия ее голос ослаб и царапал ей горло.

Пальцы госпожи Дамакан легко скользнули по плечу Элеоноры и осторожно сжали ее ладонь.

— Откуда же знать ответ, пока не услышишь вопроса? — спросила она. — Доверься себе, ты даже не подозреваешь, как много всего тебе ведомо!

Старая служанка поцеловала Элеонору в лоб и вперевалку вышла из комнаты.

Глава 19

У самой воды стояла величественная карета, отделанная золотом и черным каучуком; двери, крыша, дуги и подножки были покрыты лаком того оттенка, какого бывают неспелые баклажаны. Элеонора подобрала подол платья и пошла к экипажу следом за дворцовым распорядителем. На ней было платье из светло-голубого шелка и черные лакированные туфли, волосы уложены в красивую прическу. Все утро она готовилась: мылась, выбирала украшения, терпеливо ждала, пока госпожа Дамакан возилась со шпильками. И только теперь она поняла, что все это не сон. Она, Элеонора Коэн, едет во дворец. Ей предстоит аудиенция у султана. И дороги назад нет. Да и была ли?

На полпути к коляске Элеонора заметила, как лоснятся бока у коней, как блестят их темные глаза. При ее приближении благородные животные подтянулись, как солдаты на параде, и каждый поднял левую переднюю ногу. Она ответила на их приветствие легким кивком, и коренной раздул ноздри в знак того, что остальные могут расслабиться. Кучер открыл дверцу, и Элеонора села в коляску. В ту же секунду с крыши бейского дома с криком сорвалась чайка и унеслась вдаль, через пролив, по направлению к дворцу.

Внутри карета была отделана бархатом насыщенного пурпурного цвета, слоновой костью и золотом. Элеонора расправила платье и села спиной к кучеру, наискосок от нее устроился распорядитель. Копыта зашуршали по песку. Элеонора смотрела из окна, а дом Монсефа-бея становился все меньше и меньше, пока наконец совсем не скрылся за поворотом. Тут она перевела взгляд на блестящие носки туфель, которые ей жали, и глубоко вдохнула в надежде, что это поможет ей успокоиться.

— Вам оказана невероятная честь.

Элеонора взглянула на распорядителя: запавшие глаза, большущая родинка над левой ноздрей. Сначала ей показалось, что это тот же человек, что был у них вчера, но потом она засомневалась. В любом случае он ждал ответа.

— Да. — Ответ прозвучал совсем тихо. За несколько месяцев она так отвыкла говорить, что звук собственного голоса казался ей странным. — Я очень польщена.

— Аудиенции у султана удостаивается не каждый.

— Да-да, я понимаю.

Они миновали Галатский мост, свернули налево, к Египетскому базару, при их приближении из-под арок Новой мечети во все стороны брызнула стая голубей. С другой стороны пролива виднелась Галатская крепость, которая словно бы грозила непокорному городу пальцем. Вот и Бешикташ, привольно раскинувшийся у воды: причал, бешикташская мечеть, особняки у самой береговой линии, можно разглядеть желтый фасад их дома в самом центре. Элеонора прижалась лицом к стеклу. Там, на третьем этаже, третье слева, ее окно, у которого она провела столько вечеров за чтением, наблюдением за проходящими мимо пароходами, а еще — в мечтах, которые переносили ее к этим людям, что ютятся в лачугах у самой воды. Случалось ли тем, кто живет по эту сторону Босфора, — рыбному торговцу, слуге, который покупает куркуму на базаре, набожному лавочнику, что совершает омовение в фонтане у Новой мечети, — случалось ли им бросать взгляд в сторону ее окна и задумываться о ее жизни? Этого Элеонора не знала.

— Вы хорошо знакомы с дворцовым протоколом?

— Нет, — ответила она, приподняв подбородок.

Слуга чуть слышно хмыкнул, и его лицо тут же приобрело чрезвычайно торжественное выражение.

— Существуют своды правил, которым необходимо следовать, находясь при дворе. Об этом написаны целые книги. К сожалению, времени у нас сейчас мало.

Элеонора кивнула.

— Три самых главных правила таковы: во-первых, следует поклониться немедленно, как только вы переступите порог зала для аудиенций. Кланяться нужно так, чтобы лбом достать до земли.

Она дотронулась большим пальцем до лба в знак того, что понимает.

— Во-вторых, султана называйте «ваше величество».

— Его величество, — повторила она.

— Ваше величество, — поправил ее наставник. — Обращаясь к султану, говорите «ваше величество».

Если упоминаете о нем в третьем лице, чего вообще-то следует избегать, то «его величество».

— Ваше величество.

— В-третьих, помните, что ваше лицо все время должно быть обращено к султану. Кто бы к вам ни обратился, никогда не поворачивайтесь к султану спиной.

Элеонора повторила правила про себя.

— Это три краеугольных камня дворцового протокола. Но есть много других правил. Например, нельзя противоречить султану. Нельзя перебивать его величество, когда он говорит. Нельзя давать ему советы, если только он сам явственно не спросит вашего мнения. Впрочем, на все это времени у нас нет.

При этих словах экипаж свернул на крутую извилистую улочку. Улица, и без того узкая от лавок по обеим сторонам, была так запружена людьми, что пришлось ехать шагом. Чего здесь только не было: похожие на безе белоснежные тюрбаны бедуинов, кавказские кинжалы, заправленные за нарядно расшитые кушаки, геометрические татуировки на лбу и подбородке берберок — все это с шумом и криками двигалось в гору, ко дворцу. Ворота Приветствий заслуживали особого внимания. Под зеленой крышей из плитки, которая напоминала застывшую волну, стоял караул из шести стражей. Двое отвечали за ворота, четверо сдерживали толпу. У самого входа Элеонора заметила старого крестьянина в красной потрепанной феске. Под мышкой у него была овца. Он размахивал посохом и без конца повторял какое-то слово, как будто то было заклинание, способное исправить причиненное зло.

— Чего он хочет? — спросила Элеонора, когда они выходили из кареты.

Распорядитель удивленно посмотрел на нее. Когда же он понял, о ком она говорит, удивление сменилось неодобрением, и он ответил:

— Нет пределов тому, чего хотят люди от его величества.

Элеонора собиралась продолжить расспросы, но тут внутренние ворота приоткрылись, и их пропустили внутрь. Дворцовые сады расходились концентрическими кругами: каждый засажен определенным видом плодовых деревьев; в воздухе стоял пьянящий аромат жасмина. Слуга вел Элеонору по широкой аллее среди искусно подстриженных деревьев, мимо придворных и янычаров, беззвучных, как змеи. Она едва поспевала за ним, с сожалением пробегая мимо роскошных фонтанов, отделанных синей с белым плиткой, и скрытых в листве павильонов. Они остановились в дальнем конце садов перед воротами не меньше тех, через которые уже проходили. Эти ворота охраняли четверо караульных в форме того же цвета, что и карета. Элеоноре никогда раньше не доводилось видеть таких огромных людей: каждый был размером с лошадь, их мускулы не мог скрыть ни один мундир.

— Это знамя пророка Мухаммеда, да пребудет с ним мир! — сказал ее провожатый, показывая на кусок зеленой ткани на стене из песчаника у самых ворот.

Элеонора подошла поближе и прочла надпись, вышитую серебром: «Во имя Аллаха, всемилостивейшего и всемогущего».

— Оно обозначает вход в личные покои его величества. Мне не дозволено входить туда.

Он подозвал стража, попрощался и заспешил прочь по одной из боковых дорожек. Элеонора молча застыла перед знаменем Пророка, потом набралась храбрости и спросила, обращаясь ко всем стражникам сразу:

— Извините, я должна стоять тут или мне подождать где-то в сторонке?

Караульные не шелохнулись, как будто не слышали вопроса. Они сосредоточенно смотрели прямо перед собой, словно бы целились в одним им заметную цель. «Все дело в голосе», — решила Элеонора и повторила вопрос, на сей раз гораздо громче.

Стражники по-прежнему не замечали ее, как если бы она говорила сама с собой.

— Извините.

Она отступила на шаг и замахала руками прямо перед лицом ближайшего к ней караульного. Глаза у него были глубокого синего цвета, как крошечные сапфиры, но лицо было изуродовано шрамом, который шел от виска до кончика губ. Он опустил глаза вниз, посмотрел на нее, поднес руки к ушам и покачал головой. Глухой — вот что это значило. Он указал на скамейку и принял прежнюю позу.

Сидеть Элеоноре не хотелось: слишком сильно она была взволнована. Но все же она подошла к мраморной скамье и уже оттуда огляделась по сторонам. Она была не одна — небольшой пернатый отряд обосновался на самом верхнем ярусе большого фонтана. Четыре пурпурных с белым удода были с ней в этот торжественный день. Элеонора успокоилась, и, когда ее пригласили пройти в зал для приемов, она пошла без страха, ведь снаружи ее ждали верные друзья.

Зал для аудиенций был украшен резьбой в красных, зеленых и синих тонах. Свет проникал через узорчатые решетки под ярко раскрашенным потолком, в комнате приятно пахло сиренью. Зал оказался неожиданно маленьким, почти как ее спальня в доме бея. У правой стены сидели визири, каждый в сопровождении слуги, слева на огромном деревянном стуле она увидела великого визиря Джамалудина-пашу. В центре, прямо перед ней, на широком кармазиновом диване восседал сам султан, его величество Абдул-Гамид II. Он был невысок, с темными густыми бровями, жесткие усы, губы цвета спелой вишни. Так странно было увидеть его наяву. Элеонора почувствовала, как холодок пробежал по коже. Вот он, султан Османской империи, халиф всех мусульман. Вот он, один из самых могущественных людей в мире. А выглядит как простой человек.

Она опустилась на одно колено и дотронулась лбом до прохладного мраморного пола. Когда она поднялась, великий визирь улыбнулся, сел поудобнее на стуле, поправил тюрбан и достал небольшую черную книжечку из складок кафтана.

— Госпожа Коэн, вы, без сомнения, понимаете, что все мы чрезвычайно заняты, но его величество так заинтересовался тем, что слышал о вас, о ваших занятиях, истории вашей жизни…

— Разумеется.

Элеонора едва расслышала эти слова султана, но стоило им прозвучать, как в зале воцарилась тишина. Она еще раз поклонилась, и по коже побежали мурашки. Он обращается к ней, поняла она. Ладони вспотели.

— Ты не будешь против, — продолжил султан, — если я задам тебе несколько вопросов? О тебе рассказывают столько удивительного, трудно понять, что из этого правда, а что — ложь.

— Да, — ответила Элеонора. Ее голос дрогнул. — Благодарю вас, ваше величество.

— Правду ли говорят, что ты читаешь на пяти языках?

Элеонора посчитала. Ей не хотелось спорить с султаном, но правда была в том, что читала она на семи языках: румынском, греческом, латыни, турецком, французском, английском и арабском.