Такая история Барикко Алессандро

— Ну, как сказать…

— Впрочем, о деньгах он мог не думать…

— Вот как?

— Ну да. Он же богач.

— Кто богач? Последний?

— Он вам не сказал?

— Мне известно только одно: у нас обоих за душой ни гроша не было.

— Ошибаетесь, милая синьора.

— Тогда почему он зарабатывал себе на жизнь продажей роялей?

— Он легко мог стать богатым, стоило лишь захотеть. Рассказать вам все с самого начала?

— Расскажите. Очень интересно.

— История довольно запутанная и долгая.

— Ничего, я не спешу.

— Вот и хорошо, я тоже. Нам есть что обсудить. Последний что-нибудь говорил о графе?

— Говорил. Я знаю, кто это. Знаю, что он погиб. Знаю, что он отец брата Последнего.

— Ого!

— Извините за прямоту.

— Нет-нет, все в порядке, не волнуйтесь. Мне даже нравится.

— Извините.

— Флоранс точно такая же. Я привык. Мне это в ней всегда нравилось, если честно. Только женщины так умеют.

— Извините.

— Бросьте. Вернемся к графу: он оставил Последнему весьма недурное наследство. Дома, акции, кучу денег… Чертову прорву денег. Целое состояние.

— Граф оставил все это вашему сыну?

— Да, он на Последнем помешался прямо — говорил, что тот особенный. И, не сказав никому ни слова, написал завещание, оставил мальчишке значительную часть своего состояния. У каждого гонщика обязательно есть завещание, сами понимаете: гонки — дело опасное.

— Да.

— Лучше бы он оставил все своему собственному сыну, а не Последнему. Но он тогда еще не знал, вы понимаете? Когда писал завещание, он еще не знал…

— А-а, ясно.

— И поэтому все досталось Последнему.

— Невероятно.

— Самое невероятное — деньги до сих пор лежат в банке. Последний даже прикасаться к ним отказался. Он и слышать об этой истории не хочет. А денежки лежат себе спокойно и приумножаются.

— И он их не забрал?

— Насколько я знаю, нет.

Тут я вспомнила историю о сокровищах, сидящем за решеткой товарище и священнике из Удине. Последнему стоило только руку протянуть, чтобы получить золотые горы. А он и слышать о них не хотел. Я богачей достаточно повидала, но Последний своей глупостью их всех переплюнул.

— Он не мог поступить иначе, — сказала я.

— Что вы имеете в виду?

— Как вам объяснить… Я его не настолько хорошо знаю, но мне кажется, он не мог взять те деньги. Не такой он человек: если его что-то не устраивало в собственной жизни, он просто расставался с этим, навсегда вычеркивая из памяти. Так и с деньгами графа — они для него не существуют. Ему никогда не нравилась эта история с аварией, сводным братом и прочим.

— Вы и вправду не щадите меня.

— Простите.

— Да ладно, не важно.

— Я не могу сказать, что он не любит вас, напротив, он вас боготворит, поверьте, но он избегает боли таким образом — перечеркивает все. Он не способен…

— Да ладно, не важно.

— Последний постоянно о вас рассказывал.

— Правда?

— Боже, да он мне о вас все уши прожужжал. Я несколько месяцев жила одними приключениями Либеро Парри, уж поверьте мне…

— Не говорите глупости.

— Клянусь вам, так и было. Вы помните поездку в Турин? Вы отправились в Турин, только вы вдвоем…

— Синьор Гардини. Мы ездили к синьору Гардини. У него еще была секретарша с деревянной ногой. А теперь вот он я, с такой же деревяшкой. Надо бы вернуться туда и показать ей…

— Помните, как туманным вечером вы пошли на прогулку?

— Смутно. Что я запомнил, так это ресторан — как-никак впервые обедал в таком месте…

— Может быть, вы помните, как ходили потом вдвоем кругами? Долгие часы в тумане, и вы все говорили, говорили…

— Нет, не помню — мы ведь тогда еще и выпили немного за успех…

— А Последний не забыл. Вы это знали?

— Как мы бродили в тумане?

— Вы гуляли, стали обходить какой-то квартал и вдруг заблудились.

— Может быть. Помню, как мы ночевали в гостинице «Дезео». Я — чего греха таить — подумал, что это бордель, и даже мелькнула у меня одна мыслишка…

— Вы знаете, а ведь Последний повзрослел за тот вечер.

— Может быть.

— Вы себе не представляете, сколько раз он мне об этом рассказывал.

— Может быть.

— Извините меня еще раз, я не хотела вас огорчать.

— Ерунда. Может, поговорим о чем-нибудь другом?

— Я не против.

— Вы богатая?

— Я взяла деньги, когда они сами плыли мне в руки. Удачно вышла замуж.

— За хорошего хоть человека?

— Да. Он ради меня на все готов.

— Вы любите его?

— Да. Думаю, что да.

— Любовь спасает.

— Да.

— Вы знаете, как можно проверить, любят ли вас? Я говорю только о настоящей любви.

— Никогда об этом не думала.

— А я думал.

— И что надумали?

— Мне кажется, это связано с ожиданием. Если человек готов ждать тебя, значит, любит по-настоящему.

— Тогда у меня все как надо. Мой муж положил на меня глаз, когда я была десятилетней девочкой. Тогда это было обычное дело. Он меня увидел, поговорил разок. Ему уже тридцать лет было. Пришел к отцу и попросил моей руки. И приготовился ждать. Он ждал двенадцать лет. Нет, больше — тринадцать или четырнадцать, не помню точно. В общем, я долгие годы где-то пропадала, потом вернулась, а он все сидит и ждет. Между нами встала революция, раскидала нас по миру… Но знаете, что он сказал мне, когда увидел?

— Подождите, дайте я устроюсь поудобнее. Не хочу упустить ни слова.

— Да нет, ничего особенного, у него не очень богатая фантазия.

— И все же?

— Он подошел ко мне и произнес: не важно.

— Браво.

— Целуя мне руку. Не важно, Елизавета.

— Он любит вас.

— Да.

— А сейчас он где?

— Дома.

— Вы ему объяснили, зачем едете сюда?

— В этом не было нужды.

— Тогда мне объясните.

— Что?

— Зачем вы приехали сюда.

— Сложный вопрос.

— Дать вам время подумать?

— Нет… вопрос непростой… я хотела увидеть мастерскую. Хотела познакомиться с вами. Мне нужно было разложить все по полочкам. Пока ты молод, многое не доводишь до конца и бросаешь… потом появляется свободное время… и ты решаешь вернуться в прошлое, чтобы навести там порядок. Не знаю, что дальше. Может, меня утомило собственное счастье.

— Вы когда-нибудь еще видели Последнего?

— Нет. А вы?

— Я его тоже больше не видел. Однажды он уехал — и все, с концами. Сначала я не слишком волновался: очень многим из тех, кто вернулся с войны, не удавалось найти свое место в мирной жизни, и тогда начинались долгие скитания. Я был уверен, что он вернется. Но ошибся: он ушел навсегда.

— Он вам пишет? Хоть иногда?

— Иногда. Один-два раза в год. Спрашивает, не испытываем ли мы в чем нужды. О себе рассказывает мало. Уверяет, что у него все хорошо. И каждый раз извиняется. Вот это меня в бешенство приводит. Какого черта он прощенья просит? Если мы тут все извиняться вздумаем, то никогда не закончим.

— Вы были прекрасным отцом.

— Может быть.

— Если вам надо идти, так и скажите. Без церемоний.

— Уже и правда поздно.

— Ваша жена волнуется, наверное.

— Да. Если хотите, пойдемте со мной, я вас познакомлю.

— Вы меня приглашаете?

— Да.

— Не думаю, что… Нет, лучше не стоит.

— Поверьте мне на слово, она не кусается.

— Я верю, но дело не в этом, в чем — я и сама не знаю… Лучше не стоит.

— Хорошо.

— Давайте в другой раз.

— Елизавета, можно задать вам еще один вопрос?

— Да.

— Что сын вам рассказывал об аварии? Он ничего не говорил о… ну, что некоторые обвиняли во всем меня — мол, я поспособствовал смерти графа?

— Он вообще не любил говорить на эту тему.

— Знаю, но ведь что-то он вам все-таки говорил?

— Да, кое-что.

— У вас нет предположений, на чьей он стороне?

— Он не считал себя сыном убийцы.

— Точно? Он правда так думал?

— Да, я уверена, он думал именно так.

— Спасибо. Большое спасибо.

— Вас действительно обвиняли в убийстве?

— Да все семья графа… Таинственная история с наследством привела их в такую ярость, что… в общем, они заварили эту кашу с убийством…

— Чтобы вернуть деньги?

— Думаю, да. Они даже свидетелей нашли. Вроде бы те люди видели, как автомобиль понесся прямо на растущие вдоль дороги платаны, а в момент столкновения я метнулся к рулю и вцепился в него обеими руками.

— Они подкупили свидетелей?

— Нет. Все так и было.

— Так и было? Вы вцепились в руль?

— Да. Кто-то слышал еще и крик графа: «Нет, нет!»

— Но это же абсурд: вы сами могли тогда погибнуть.

— Извините, я не хочу больше об этом говорить.

— Вы не скажете мне правду?

— Нет.

Тогда я спросила в лоб, убил он графа или нет.

Либеро Парри улыбнулся.

— Вы с Флоранс очень похожи. Она тоже не боится быть прямолинейной. Знаете, что было в то утро перед гонками? Граф заехал за мной, а Флоранс, услав куда-то Последнего, вышла и встала перед нами. Встала и заявляет: я жду ребенка. Кто из вас двоих отец, не знаю. Я бы покончила с собой, но все уже зашло слишком далеко. Молчите. Поезжайте на свои идиотские гонки. Что делать, решим потом. Мне жаль, что так вышло. Поезжайте и не наделайте глупостей, я уже сама много чего натворила. И ушла. Я знал, что между ними что-то было, знал и не знал одновременно. И ожидал чего-то подобного — невозможно объяснить это чувство. Но удар все равно оказался очень сильным. Мы молча сели в машину и поехали. До начала гонок оставалось совсем немного времени, но вполне достаточно, чтобы напиться. В какой-то момент граф сказал, что надо решить дело кулаками или еще как. По его словам, все настоящие мужчины так делают. Но мы предпочли пить дальше. И так надрались, что на ногах почти не стояли. Можете представить себе двух в стельку пьяных мужиков, которые после того, что случилось утром, мчатся теперь среди полей со скоростью сто сорок километров в час?

— С трудом.

— Если вам нужна правда — поговорите с Последним. Он все знает. Я ему сам рассказал.

— Синьор Парри, я больше никогда не увижу Последнего.

— Мне действительно пора.

— Как хотите.

— Не смотрите на меня так. Подумайте хорошенько: этой истории уже почти тридцать лет, какое вам до нее дело? Вы здесь из-за Последнего. Не мучайте себя вопросом, кто же настоящий убийца. Оставьте это для детективных романов. Детективные романы читают парикмахеры.

— Серьезно?

— У нас все именно так. Парикмахер читает, а потом пересказывает клиентам во время бритья. Чувствуете, какая экономия сил?

— Отлично придумано.

— Мы пробовали и с серьезной литературой, но эта затея провалилась.

— Почему?

— Книги — вещь такая: если ты не успеваешь пересказать ее во время бритья, значит, книга серьезная. Настоящая литература. А это не для нас. Вы читаете?

— Да. Иногда еще и пишу.

— Книги?

— Случается.

— Надо же.

— Да.

— Знаете, что Фанхио[15] и близко к трассе не подходит, пока не побреется? Это у него пунктик такой.

— Боюсь, я не знаю, кто такой Фанхио.

— Никогда больше так не говорите. Даже в шутку.

Многое из того разговора я уже забыла, о чем-то просто тяжело говорить. Мы долго сидели в его маленькой каморке. Потом я попросила разрешения проводить его. Он согласился. Боже, как я устала. Столько страниц исписать.

11.41 вечера.

Либеро Парри немного хромал — виной тому был деревянный протез. Он сообщил, что я не первая, кто пришел к нему, разыскивая Последнего. Например, несколько лет тому назад объявился один математик — старый профессор из университета. Он хотел узнать, удалось ли Последнему воплотить в жизнь свою мечту. О трассе, ведущей в никуда.

— Я ничего не знал об этой его странной идее. Профессор пытался мне объяснить, но я мало что понял. Вам что-нибудь об этом известно?

Я ему рассказала о дороге сквозь пустоту, о трассе, в которой Последний хотел соединить собранные по всему миру повороты.

— Задумка, конечно, интересная, — признал он. — Но ведь кругом полно трасс для автомобильных гонок. Зачем строить еще что-то?

Меня всегда до глубины души поражало, насколько слепы родители, когда дело касается мечты их ребенка. Они ее не понимают. Причем не понимают искренне.

Потом он вдруг остановился и сказал, что в их с Флоранс истории мне не разобраться, если я не буду принимать в расчет их происхождение.

— Вы даже представить себе не можете, — заверил он меня. — В том мире, откуда мы родом, понятия не имеют о радостях жизни. Каждый день оборачивается мучительной пыткой — вот как живут крестьяне. Вы даже представить себе не можете. Мой брат, к примеру. Всю жизнь он работал как проклятый, гнул спину на своем поле, ходил за скотом и наконец заработал на жилье в городе. Он так прочно там обосновался, что почти перестал выходить на улицу. И был счастлив. А когда я спрашивал, какого черта он просиживает штаны в квартире, то в ответ слышал фразу, которая помогает понять все про выбранный им мир: «Мне нравится моя квартира». Понимаете? Вы, должно быть, думаете, что мы с Флоранс превратили нашу жизнь в сумасшедший дом, но поверьте: лучше сумасшедший дом, чем то болото, в котором мы до этого барахтались. Выбраться из болота было непросто, доложу вам. Но нас ничто уже не могло остановить. Понимаете, что значил для меня автомобиль, исчезающий за горизонтом? Понимаете, что я бы все отдал, лишь бы исчезнуть вместе с ним, умчаться далеко-далеко?

А тут еще является шикарный граф, приносит с собой запах неведомого нам мира, находит нужные слова.

Все, что у меня есть сейчас — это деревянный протез, неродной сын, еще один сын, куда-то запропастившийся, и грузовичок, на котором старый инвалид перевозит ящики с фруктами. Глядя на меня, вы, верно, думаете, что я несчастный человек и неудачник. Не судите по внешности. Люди проживают год за годом, но по-настоящему они живут, лишь когда выполняют то, для чего появились на свет. Все остальное время проходит в воспоминаниях или ожидании. Но того, кто ждет или вспоминает, нельзя назвать грустным. Он лишь кажется таким. На самом деле он где-то далеко, в своих мыслях.

— Да, знаю, — ответила я.

— Видели бы вы меня в те дни, когда я решился променять коров на бензин. Какой я ходил счастливый!

— А вы уже выполнили то, ради чего родились? — спросил Либеро Парри. — Вы витаете где-то в своих мыслях, очень далеко… Вы ждете или вспоминаете?

— Думаю, и то, и другое, — предположила я.

Он засмеялся.

Но вскоре опять стал серьезным. Он хотел задать мне вопрос, который давно вертелся у него в голове; при этом ему нужно было видеть мои глаза.

— А вы, что вы-то сделали Последнему, раз он вас вычеркнул из своей жизни? Даже со мной он мягче обошелся.

При этом он так улыбнулся, словно нам обоим было ясно, что ничего уже не изменишь.

— С чего вы взяли, что он меня вычеркнул?

— Он ушел, не сказав ни слова, как вы сами признались. И ни разу потом не написал. Как это еще назвать?

— Вычеркнуть из жизни.

— Вы объяснили, что так он справлялся с болью. Что вы ему сделали? Скажите, чего уж теперь.

Что я ему сделала, что я ему сделала, дорогой мой синьор Парри, старый Либеро Парри, Гараж Либеро Парри. Об этом следует спросить ту девчонку, которая разрушала семьи, девчонка — прямая спина, длинная коса. Сейчас мне тяжело оправдать свои поступки. У меня в голове тогда творилось что-то невообразимое, окружающий мир я едва замечала — он проносился мимо неясной тенью, а жила я исключительно своими фантазиями. Я довольно смутно помнила Последнего: он казался гораздо более настоящим на страницах моего дневника, нежели за рулем фургона, колесящего по Америке. Он превратился в мелодию, которую я расслышала только сейчас и теперь напевала в своих мечтах. Когда мечтала с открытыми глазами. Я отдаю себе отчет в том, что никогда не воспринимала Последнего как реально существующего человека. Тогда я еще не доросла до этого. А когда сейчас об этом думаю, то с высоты своих сорока лет вижу далекую череду поступков, сегодня для меня необъяснимых. Тела, дорогой мой синьор Парри, были для нас лишь игрушками, к которым кто-то забыл приложить инструкцию: мы оба понятия не имели, что с ними делать. Со своим телом я делала все, что хотела, на страницах дневника, но это давало мне возможность не пользоваться телом днем, при солнечном свете. Последний свое тело постоянно таскал с собой, как большой скафандр. Конечно, я сделала что-то не так, я точно сделала что-то не так, смутно помню одну ужасную ночь: мой безудержный смех, какие-то хаотичные действия, смысл которых я не хотела понимать, и слова, которые я предпочла бы никогда не слышать. Но что именно я ему сделала, ума не приложу.

Если я и была виновата, то лишь в том, что еще не успела родиться по-настоящему, а это людям обычно трудно понять.

Чтобы родиться, мне понадобились долгие годы. Так уж вышло.

Но синьору Парри я сказала другое:

— Я не была в него влюблена.

— Бывает, — ответил он.

Я в своем номере роскошной гостиницы на берегу озера. Чемоданы собраны. Пора ехать. Ты только что упаковала все вещи, оглядываешь комнату, а там полный беспорядок, твой беспорядок, оставленный тобой неповторимый след, и кажется немыслимым, что его увидят, а потом сотрут с лица земли скучающие горничные, которым до нас дела нет. Я сяду на поезд и вернусь в Рим. У меня там куча дел, да и за детьми надо приглядывать. Прекрасный муж, ради которого действительно стоит вернуться. Я буду любоваться мелькающими за окошком пейзажами, играя Шуберта. А руки мои будут укрыты индийской шелковой шалью.

Удивительные ощущения, когда после долгого перерыва вновь начинаешь вести дневник. Со мной в последнее время много всего происходит, и я не в состоянии расшифровать тайный смысл происходящего. В какую новую пору вступила моя душа, раз она бросилась спасать ушедшие годы, притворившись, будто услышала их крик о помощи?

Прежде чем попрощаться, Либеро Парри успел объяснить, кто такой Фанхио и как надуть судей, незаметно увеличив мощность мотора. «Всегда пригодится», — сказал он.

— Да, вот еще что, — добавил он. — Последний был худ как щепка, уши оттопырены, глаза мышиного цвета. Это я помню. Он был похож на человека, который все время сидит на уколах, так ведь?

— Да, пожалуй.

— Я помню, — повторил Либеро Парри. — Но у моего сына была золотая тень, и ты была влюблена в него. И до сих пор влюблена. Так будет всегда, потому что именно для этого ты появилась на свет.

— Какая еще золотая тень?

— Тебе этого не понять. Те, у кого она есть, сами не понимают.

Он протянул мне руку. Покалеченную. Которой он пользовался только в исключительных случаях.

Я смотрела ему в спину, пока он, прихрамывая, удалялся. Шаг его был тверд.

Лишь теперь я понимаю, что в течение всего разговора не догадалась спросить Либеро Парри, что ему известно о Последнем, где он сейчас и чем занимается. Я услышала множество историй, но героем всегда выступал следующий за отцом ребенок, словно повзрослевший Последний не представлял никакого интереса. Абсурд. Ведь для нас обоих было бы так естественно поговорить о нем, но мы этого не сделали — не знаю, почему.

А может, и знаю.

3.47 дня.