Есенин и Айседора Дункан Тер-Газарян Ольга

Глава 14

Америка

Америка, Америка. Ужаснейшая дрянь, эта Америка. Нет, поначалу, конечно, она меня поразила: здания, заслонившие горизонт, почти упирающиеся в небо. Над всем этим проходят громаднейшие железобетонные арки. Небо в свинце от дымящихся фабричных труб. Дым навевает что-то таинственное, кажется, что за этими зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает. Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную и гранитную мощь словами?! Это поэма без слов. Рассказать ее будет ничтожно.

Остановились в отеле. Выхожу на улицу. Темно, тесно, неба почти не видать. Народу тьма, и все спешат куда-то, и дела-то никому до тебя нет – даже обидно стало. Мириады людей, машин, небоскребов. Потеряешься – и не найдут тебя здесь. Неуютно мне тут было – еще хуже, чем в Европе.

Помню, пришел ко мне на поклон один из наших «бывших» – поэт-эмигрант. Все на экскурсию звал, расписывал все достопримечательности, да так настойчиво, что я в конец не выдержал, да выпалил:

– Ничего не хочу я здесь смотреть! Мне не интересно, что там происходит, – и махнул на окно.

Он так удивился. Ну да, где уж им понять нас…

В Америку нас поначалу и пускать-то не хотели. Высадили на каком-то острове – за большевиков приняли. А я уж и речь им подготовил:

«Итак, мы на американской территории. Благодарность – такова наша первая мысль. Мы – представители молодой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга.

Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью – рассказать о сознании России и работать для сближения двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды!

После восьми лет войны и революции Россия окружена китайской стеной. Европа, сама истерзанная войной, не обладает достаточной силой, чтобы снести эту китайскую стену. Россия во мгле, но нам помогло ее бедствие. Именно во время голода в России Америка сделала щедрый жест. Гувер разрушил китайскую стену. Работа Организации американской помощи незабываема.

Прежде всего, хотим подчеркнуть тот факт, что сейчас в мире есть только две великих страны – Россия и Америка.

В России налицо сильная жажда изучать Америку и ее добрых людей. Разве не может быть так, что искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы? Пусть американская женщина с ее острым умом поможет нам в решении нашей задачи!

Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка – наша последняя, но великая надежда!

Приветствуем и благодарим американский народ!»

Да речь-то эта мне и не понадобилась. Моя «последняя» и «великая» надежда рассыпалась в прах.

Изадору здесь принимали, где хорошо, а где нет – все боялись, что со сцены она начнет агитацию. На каждом своем выступлении она приглашала меня выйти, объявляя, как «второго Пушкина», и я читал стихи. Читал и думал: «А на черта мне все это нужно, все равно ведь ни хрена здесь никому не надо!» Меня и в газетах-то иначе, чем «русский муж» не называли.

Как-то вышел за угол гостиницы – смотрю, газетчик, а на всех газетах моя физиономия. У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло. Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому послать, другому. Похвастаться. Прошу перевести, чего пишут. Мне и переводят:

«Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой…» и т. д. и т. п.

В другой газете: «Вошел муж мадам Дункан. Он… выглядит мальчишкой, который был бы отличным полузащитником в любой футбольной команде, ростом он примерно 5 футов 10 дюймов, блондинистые хорошо постриженные волосы, широкие плечи, узкие бедра и ноги, которые могут пробежать сотню ярдов за десять секунд».

Еще в одной: «Изадора заявила, что считает своего мужа величайшим из ныне живущих русских поэтов, который входит в группу имажинистов. Она показала журналистам томик его стихов, переведенных на французский язык… Ее муж, гибкий, атлетически сложенный, с широкими плечами и тонкой талией, разговаривал с Изадорой главным образом через ее секретаря. Есенин выглядит моложе своих 27 лет. В одежде он ничем не отличается от обычного американского бизнесмена, будучи в простом сером твидовом костюме. Хотя он не говорит по-английски, он склонился над своей супругой и с улыбкой одобрял все, что она говорила репортерам. Оба они выглядели искренне влюбленными и не старались скрывать это… Молодой русский поражен панорамой небоскребов Манхэттена и сказал, что будет писать о них. Он говорит, что предпочитает сочинять стихи «о бродягах и попрошайках», но он не похож на них. Он сказал также, что его обожают бандиты и попрошайки, собаки, коровы и другие домашние животные. В прессе его называли меланхоличным, но он, похоже, самый веселый большевик, который когда-либо пересекал Атлантику».

Вот тебе и слава! Такая злость меня взяла, что я газеты эти на мелкие клочки изодрал и долго потом успокоиться не мог. В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Россия, матушка, мне уже ночами снится. Ничего я лучше Москвы не видел. Тут вдруг подсаживается ко мне какой-то негр и что-то участливо так спрашивает. Я ни слова не понял, но вижу, что жалеет. Я ему про свою деревню рассказывал, а он что-то про свою лопотал. Мы с ним потом еще пару дней сидели, пили. Хороший человек был. Только он мне в Америке и понравился. Я его к нам пригласил. Говорю: «Блинами русскими накормлю». Обещал, вроде, приехать. Кстати, тогда там был «сухой закон», и все вино, что мы пили, было совершенно отвратительным и могло бы убить слона.

Да, Америка была моим Ватерлоо. И я потерпел поражение в этой битве…

Пригласили меня как-то на вечер еврейских поэтов-эмигрантов. Вместе с Изадорой и несколькими своими приятелями из Нью-Йорка, коих я знал еще в России, мы поехали к Брагинским. Мани-Лейб – уроженец Черниговской губернии, оставивший Россию лет 20 назад, тяжко пробивал себе дорогу в жизни сапожным ремеслом и лишь в последние годы получил возможность существовать на оплату за свое искусство. Обитал он в новом доме, которые здесь предназначались для квалифицированных рабочих. Поднявшись на шестой этаж, мы попали в квартиру, битком набитую людьми разного возраста. Было очевидно, что всем не терпелось поглазеть на меня и Изадору. Хозяин – высокий и худой – добродушно и радостно встретил нас вместе со своей женой Рашель. Стол был завален домашними пирогами, колбасами, а по рукам сразу же пошли стаканы с дешевым вином. Рашель обвила меня рукой за шею:

– Вы ведь поэт? Как вам понравилась Америка?

Я почувствовал на себе обжигающий ревностью взгляд Изадоры, который она метнула на меня. Я усмехнулся. То тут, то там послышался шепот. Идиш. Я понял, что говорили про меня и Изадору. За все наше с ней заграничное путешествие я никак не мог отделаться от мысли, что меня постоянно обсуждают, осуждают, насмехаются надо мной. Я не знал языков, и потому мне казалось, что всегда говорят обо мне и говорят плохо.

Раздались просьбы почитать что-нибудь. Я прочел монолог Хлопуши. Аплодисменты. Мани-Лейб прочел переводы моих стихов на идиш. Но все же мне казалось, несмотря на внешний восторг, что поэзия моя не доходит до этих людей, русскоговорящих, но наполовину иностранцев. Скука смертная опять навалилась на меня. Тут попросили прочесть еще что-нибудь, «из новенького». Я начал трагическую сцену из «Страны негодяев»: продовольственный поезд шел на помощь голодающему району, а другой голодающий район этот поезд перехватил, разобрав рельсы и спустив поезд под откос. На страже поезда стоит человек с фамилией Чекистов и видит, как в утреннем тумане кто-то подбирается к продовольствию.

– Стой, стой! Кто идет?

– Это я, я – Замарашкин.

Эти двое знакомы. Чекистов объясняет всю нелепость акта против поезда помощи голодающим, а Замарашкин уличает его в личных интересах, оскорбляя:

– Ведь я знаю, что ты – жид, жид пархатый, и что в Могилеве твой дом.

– Ха-ха! Ты обозвал меня жидом. Но ведь я пришел, чтоб помочь тебе, Замарашкин, помочь навести справедливый порядок. Ведь вот даже уборных вы не можете построить… Это меня возмущает… Оттого, что хочу в уборную, а уборных в России нет».

От меня не укрылось, как недовольно зашелестели слушатели на слове «жид», как скривились их лица и презрительно засверкали глаза. Не успел я закончить читать, как мне тут же поднесли новый бокал. Кто-то явно вознамерился напоить меня. Ну, что же, я не против. Весьма. Взгляд мой вдруг упал на Изадору, всю раскрасневшуюся от вина и компании. В своем легком полупрозрачном розовом платье она стояла как будто голая и несколько мужских рук обвивали ее тело. Я помрачнел. Меня начинало душить бешенство. Эти твари насмехаются надо мной, так еще и она решила из меня дурака сделать. Вероятно, мое настроение заметила и Изадора – она подошла и вклинилась между мной и повисшей над моим ухом Рашель. А я все не мог отвести глаз от газового платья жены. Тут кто-то попросил ее станцевать. Ну да, конечно, после стихов мы все дружно посмотрим на эту похотливую старуху. Я уже был порядочно пьян, а потому не сразу заметил, когда Изадора уже вышла на середину комнаты. Все расступились. Кто-то заиграл на рояле, стоявшем в углу. Она прижала к груди шарф и понеслась по комнате тяжелыми шагами полной бабы. Платье ее немного приспустилось и всеобщему взору открылась ее и без того вываленная наружу грудь. И тут я словно сорвался с цепи: вцепился в эту тунику, так ясно очерчивающую ее тяжелые бедра, округлый живот. Перед глазами маячила мерно качающаяся большая грудь… Я истошно закричал:

– Ах ты, старая блядь! Курва! Сука! Танцуешь перед этими жидами, да?! Стерва!

Воцарилась гробовая тишина. Но уже через секунду квартира наполнилась гулом, словно гигантский улей.

Меня попытался оттащить мой приятель:

– Что вы делаете, Сергей Александрович, что вы делаете?

Он схватил меня и тянул прочь от Изадоры, а я все не мог выпустить из рук ее чертового платья:

– Болван, вы не знаете, кого вы защищаете! Это же старая сука!

Я вырывался из его крепких объятий и пытался дотянуться и изодрать платье Изадоры в клочья. Она стояла, нелепо улыбаясь, и, как и всегда, ласково успокаивала меня:

– Nu, khorosho, khorosho Seryozha. Suka, sterwa, blyad.

Ее нежный баюкающий голос слегка охладил мой пыл. Я отпустил ее платье, поправил всклокоченные волосы и пиджак. Изадору куда-то увели.

– Изадора! Где Изадора?! – кричал я в беспамятстве. Кто-то хватал меня за руки, плечи.

– Она уехала, Сергей Александрович! Слышите?! Ее здесь нет! Она уехала!

– Как уехала?! Эта блядь уехала?!

Я рванулся вон из квартиры и бросился вниз по лестнице. За мной слышался топот бегущих ног. Мани-Лейб и еще несколько человек гнались за мной, как за преступником. Они скрутили меня и потащили назад, наверх. Я продолжал кричать и вырываться. Поравнявшись с окном, неимоверными усилиями я освободился от железной хватки сжимавших меня людей, запрыгнул на подоконник и, разбив стекло, заорал благим матом:

– Отпустите, жиды проклятые! Я выпрыгну из окна!

Меня втащили опять на лестницу и поволокли назад в квартиру. Уложили на диван. Мани-Лейб куда-то убежал, но тут же вернулся с веревкой. Я заорал еще громче:

– Распинайте меня, распинайте меня!

Они связали мне руки и ноги. Я извивался на кровати как пиявка, да еще умудрялся горланить во всю глотку:

– Жиды, жиды, жиды проклятые!

Надо мной склонилось потное и красное лицо Мани-Лейба:

– Слушай, Сергей, ты ведь знаешь, что это оскорбительное слово, перестань!

Я замолчал, а потом громко и отчетливо сказал:

– Жид!

Лицо его побагровело, вены на лбу вздулись.

– Если ты не перестанешь, я тебе сейчас дам пощечину!

Я не успокаивался и повторил тем же вызывающим тоном:

– Жид!

Тут он протянул свою руку и дал мне ладонью по щеке. В ответ я мгновенно плюнул ему в лицо. Он вытер слюну и громко выругался. Теперь, казалось, мы были квиты. Мне вдруг сразу стало скучно. Я полежал еще некоторое время на диване, дергаясь и извиваясь, пытаясь освободиться от пут, а потом решил бросить это занятие и спокойным тоном заявил:

– Ну, а теперь развяжите меня, я поеду домой.

У набившихся в комнату людей вытянулись лица. Они стали изумленно переглядываться между собой.

Мани-Лейб подошел ко мне и молча развязал мне руки и ноги. Я встал, оправил костюм, пригладил волосы и на глазах у раскрывших рот гостей покинул квартиру.

Когда я вернулся в номер отеля, меня уже ждал врач. Видимо, Мани-Лейб позвонил Изадоре, что я направляюсь домой, и она сразу вызвонила врача. Тот осмотрел меня – заглянул в рот, попросил высунуть язык, постучал по коленке. Потом что-то выписал, сделал мне укол морфия и уехал. Изадора сразу уложила меня в постель и вообще вела себя, как заправская медсестра: ласково подоткнула одеяло, принесла горячий чай. Потом я уснул.

Наутро она велела мне остаться в постели, а сама ушла к стенографу – в то время она как раз занималась надиктовкой своей биографии. Весь день я провел в полусне. Меня навестил Левин, которому я рассказал, что доктор поставил мне диагноз эпилепсия. Я рассказал, что у моего деда однажды началась падучая, когда его выпороли на конюшне за какой-то проступок. Видать, падучая и ко мне перешла, говорю. Потом ко мне зашел Мани-Лейб, но я, казалось, разговаривал с ним как в бреду. Ничего не помню – снова провалился в сон.

Следующим утром я снова остался лежать, так как чувствовал себя, откровенно говоря, неважно. Черт бы побрал этот сухой закон! С их алкоголем я окажусь в могиле уже через полгода! Я устроился поудобнее в кровати и решил, что надо бы извиниться за вчерашнее перед Брагинским. К тому же он сам пришел ко мне, наверное, решил справиться о моем здоровье, а я и не помню ни черта – ничего не соображал.

Я взял почтовую бумагу отеля и карандаш и написал:

«Милый Милый Мани-Лейб!

Вчера днем Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чем-то, но о чем, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и впрыснул морфий.

Дорогой мой Мани-Лейб! Ради Бога простите меня и не думайте обо мне, что я хотел что-нибудь сделать плохое или оскорбить кого-нибудь.

Поговорите с Ветлугиным, он Вам больше расскажет. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе. Эдгар По в припадках разб. целые дома.

Что я могу сделать, мой Милый Мани-Лейб, дорогой мой Мани-Лейб! Душа моя в этом невинна, а пробудившийся сегодня разум подвергает меня в горькие слезы, хороший мой Мани-Лейб! Уговорите свою жену, чтобы она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости.

Любящий Вас ВсехВаш С. Есенин

P.S. Передайте Гребневу все лучшие чувства к нему. Все ведь мы поэты братья. Душа у нас одна, но по-разному она бывает больна у каждого из нас. Не думайте, что я такой маленький, чтобы мог кого-нибудь оскорбить. Как получите письмо – передайте всем мою просьбу простить меня».

Вечером того же дня зашел и сам Брагинский – он принял мои извинения. Не знаю, взаправду ли. В любом случае, он мог быть удовлетворен, потому что в газетах творилось что-то страшное. Меня называли «большевиком и антисемитом». Какой же я антисемит, если у меня дети от еврейки?! На память я подарил Брагинскому свою книгу и сделал дарственную надпись: «Дорогому другу – жиду Мани-Лейбу». Видели бы вы его лицо, когда он прочитал это! Я смотрел, как оно бледнело, потом багровело, затем снова бледнело. Он вопросительно и недоуменно взглянул на меня, а я с самым невозмутимым видом ответил, смеясь про себя:

– Ты же меня бил.

Да, в Америке не удалось напечатать ни одной моей книжки. Да ну и черт с ним! Что мне эта Америка?!

Дни наши в Америке были сочтены. Оставаться там было уже нельзя. Так что мы сели на пароход и поехали обратно в Европу. Кстати, в Америке я узнал, что у Изадоры нет никаких банков и замков, как она мне расписывала, а живет она на деньги своего бывшего любовника Зингера. Да, и еще, что она еврейка и на 17 лет старше меня, а не на 9, как она сказала. Так-то, господа хорошие.

Глава 15

Париж

В феврале 1923 года мы вернулись в Париж. Я вызвала из Лондона свою давнюю подругу Мэри Дести. Состояние Сергея внушало мне опасения, и я хотела, чтобы рядом со мной был близкий человек. Она без промедления приехала ко мне и сняла номер в том же отеле. Мы встретились с ней на вокзале. Выслушав мой сбивчивый рассказ о молодом гении, русском поэте, испытывающем сейчас некоторые затруднения в связи с частым употреблением алкоголя, она искренне изумилась, почему я до сих пор рядом с ним.

– Ах, Мэри, Мэри. Ну он же русский. У них принято напиваться в выходные и бить жену. Я без него не смогу и дня прожить! Разве ты не видишь, как он похож на Патрика?! Неужели ты думаешь, что я смогу его просто так отпустить?!

Мы сидели в номере. Я заказала горячее и вино. Есенин весь обед канючил, как маленький ребенок: «Шампанского, шампанского!», но оно моментально подействовало бы на Сергея, поэтому я твердо отказалась его заказывать. А он, меж тем, не успокаивался и продолжал требовать шампанского. Тогда я соврала, что Мэри терпеть его не может. Сергей умолк. Мы неторопливо обедали, я рассказывала Мэри обо всех злоключениях, выпавших на нашу долю в Америке. Постепенно я стала замечать, что Сергей все чаще и чаще исчезал то за сигаретами, то за спичками, а его отлучки становятся все более длительными. «О, нет, теперь он решил тайком от меня напиться!» – пронеслось в голове. Я немедленно вызвала Жанну. Испуганная и бледная, она сообщила, что месье Есенин несколько раз заходил к ней в комнату и заказывал шампанское, но теперь куда-то ушел.

Только не это! Стоило ему выпить – и он бежал от меня, куда глаза глядят. Наверное, трезвым бежать не решался…Я поникла духом. Если Есенин напьется сейчас, то в себя он придет только через несколько дней. Как же я устала бороться с его болезнью! Если бы я знала, что он так пристрастится к алкоголю, то вообще не разрешала бы ему пить! В отчаянии я бросилась на кровать и зарыдала. Мэри, удивленная и обеспокоенная, села рядом со мной:

– Что случилось, Изадора?!

– Ах, Мэри. Я должна тебе сказать кое-что о Сергее. Мой муж порой бывает очень эксцентричен. Если он не придет в ближайшее время, думаю, нам лучше куда-нибудь уйти. В другой отель, например. Будет большой скандал опять. Я тебя уверяю. Он снова набросится на меня…

– Изадора, да ты что? Уйти?! Я ни секунды не верю, что он посмеет тронуть тебя!

– Мэри, ты его не знаешь так, как знаю я! Когда он пьет, то становится совершенно сумасшедшим и спускает на меня всех собак. В такие минуты я для него главный враг! Нет, я не против того, чтобы он пил. Пусть пьет и пусть разгромит все в этом городе. Главное, чтобы это не касалось меня!

– Господи, Изадора, да почему же ты терпишь все это? – изумилась Мэри.

– Мэри, не могу объяснить. Это долго. Я позже объясню. Если он не вернется к двенадцати, нам следует уехать.

– Изадора, что за ужасы ты рассказываешь? Давай уедем тотчас же!

– Да, хорошо, но пока я не увижу, что с ним все в порядке, я не поеду.

– Изадора! Я не понимаю тебя!

– Мэри, я не перенесу, если с его золотой головы упадет хотя бы один волосок! Помоги мне спасти его! Я должна доставить его в Россию. Там он будет счастлив. Там ему будет хорошо. Он очень скучает по России!

Тут раздался невообразимый шум в холле – вернулся Сергей. Мэри мгновенно схватила меня и потащила к себе в номер. Мы приникли к двери – безобразно пьяный Сергей кричал и матерился, как обычно:

– Изадора! Где ты, старая сука?! Открывай! Открой эту чертову дверь, старая блядь!

– Изадора, что он кричит? Чего он хочет? – испуганная Мэри вопросительно посмотрела на меня.

Я лишь горько усмехнулась ей в ответ. Эти слова я прекрасно понимала без перевода.

Когда он начал колотить в дверь нашего с ним номера, Мэри утянула меня в холл, и мы понеслись вниз по лестнице, поминутно озираясь и оглядываясь назад. Портье я успела запыхавшимся голосом проинструктировать, чтобы он и его помощники осторожно отнеслись к моему больному мужу. Мэри и я вскочили в такси и поехали в «Гранд Отель».

Устало опустившись на кровать, я посмотрела на Мэри. Она негодовала и готова была сама вступиться за меня перед Есениным. Я так и вижу, как она дает ему отпор в ответ на его тяжелые кулаки. Да, кулаки Сергея были тяжелыми – в этом мне, к сожалению, пришлось не раз убедиться. Он вообще обладал недюжинной физической силой и был очень крепким, поэтому даже когда он просто грубо хватал меня за плечи – это было весьма ощутимо и больно. Я перевела дух и попросила Мэри заказать шампанского. Она все никак не могла успокоиться и нервно ходила из угла в угол, то и дело восклицая:

– Изадора, так ведь не может больше продолжаться! Как ты это терпишь?! Я тебя совсем не узнаю!

Я умоляюще взглянула на нее и подошла к телефону – звонить или не звонить? Мне не терпелось узнать, утихомирился ли Сергей. Может, он уже лег спать? Хотя вряд ли, это на него не похоже. Раньше когда он бывал пьян, то просто шумел, а потом шел спать. Теперь же было по-другому: теперь, если он пил, то обязательно за этим следовал дикий скандал с швырянием вещей. Я, наконец, решилась и набрала номер. Трубку долго не брали. С каждым гудком мое сердце стучало все громче и громче. Затем я услышала Жанну. Уже по ее голосу, заикающемуся и нервному, я поняла, что что-то произошло.

– Мадам, это ужасно! Полиция забрала месье!

– Что?! Что такое ты говоришь? Полиция?!

– Да, мадам. Шесть полицейских взломали дверь и ворвались к нам в номер!

– Но зачем?! – закричала я, уже теряя самообладание. Мэри подошла ко мне и взяла за руку, я крепко сжала ее и благодарно посмотрела в глаза. Какое счастье, что я не одна сейчас! Даже не представляю, что бы со мной тогда было!

– Мадам, мсье Есенин хотел сломать дверь между нашим номером и номером мадам Мэри. Он думал, что вы там. Я сказала, что вас нет, но он не слушал меня, – продолжала сбивчиво лепетать Жанна.

– Ох, какой кошмар?! И что? За это его забрала полиция?

– Да, мадам. Еще, мадам, он избил портье, который прибежал на шум. А когда вломились полицейские, то он грозился их убить и переломал в комнате всю мебель! Он выбросил кушетку и туалетный столик в окно! Мадам, я чуть не умерла от страха!

– Жанна, Жанна, а где же он сейчас? – закричала я.

– Мадам, его повезли в участок.

Я бросила трубку и лихорадочно стала соображать, что же делать.

– Надо найти врача! Сергей болен и ему нужен врач! Его нельзя держать в полицейском участке! – осенило меня. Правильно – чтобы спасти его от полиции, надо отправить его в больницу.

Обзвонив все отели, мы нашли в каком-то из них доктора. Я попросила его срочно приехать ко мне. По пути в участок я рассказала о припадке Сергея в Америке и о том, что он часто становится неуправляемым в своем бешенстве.

Мы вошли в серое с тусклым и мертвым светом помещение. Кругом – решетки. Я услышала знакомый голос и ругань. Сергей никак не мог успокоиться – он бросался на решетку камеры и изрыгал проклятия. Когда к нему вошел врач, он недоверчиво подпустил его и дал себя осмотреть. Я все это время стояла так, чтобы он не видел меня, иначе это спровоцировало бы новый припадок ярости.

Я не знала, как справляться с его бешенством. Это был совсем другой Сергей, не тот, которого я знала, совсем чужой. Мой Сергей, мой ангел, был добрейшим существом на свете: когда он видел на улице беспризорников, то не мог спокойно пройти мимо, он обязательно подходил к мальчишкам, ласково гладил их, о чем-то расспрашивал и внимательно слушал. Он всегда давал им деньги, даже если в его кармане они были последние. Мой ангел никогда не мог пройти мимо дворняжек, бродящих по улицам: он обязательно покупал им колбасы и хлеба и кормил с руки, о чем-то беседуя с благодарными псами. В такие моменты он и вправду напоминал ангела – весь светился каким-то внутренним светом, мягкая светлая сила исходила из него, а глаза сияли и казались не синими, а золотистыми. Он бесконечно любил своих сестер и постоянно думал о них, беспокоился, посылал деньги и подарки. Он помогал своим друзьям и готов был отдать последнюю рубаху. Мой Сергей нежно гладил меня в минуты любви. Его сладкие губы мягко проникали в мои, а горячие руки жадно скользили по всему телу. Когда мы были вдвоем, одни, это был совсем другой человек. Я не узнавала его теперь. Неужели это все из-за выпивки? Мне верилось в это с трудом. Почему он в такие минуты так легко, походя, оскорбляет меня самыми грязными ругательствами? Ведь с этих губ срывались и слова любви! Как это возможно? Как в этом теле в этой душе уживаются два совершенно разных человека?! Или у русских всегда так: бьет – значит, любит?!

Из оцепенения меня вывели слова доктора: Сергей очень опасен и его нельзя пока забирать. Я выслушала вердикт и устало посмотрела на Мэри. Что же дальше? Какая длинная и безобразная ночь! Уже светало. Мы покинули участок и вернулись в номер. Комнаты наши представляли собой жалкое зрелище: сломанные и вывороченные кровати, повсюду валялись разбитые зеркала и осколки стекла, клочья простыней – казалось, пронесся смертельный торнадо. Оставаться здесь было никак нельзя, да и управляющий уже вежливо попросил покинуть отель.

Я и Мэри переехали в Версаль. В полиции нам сказали, что выпустят Сергея, только если он немедленно покинет Париж. Делать было нечего – я купила два билета, и Есенин вместе с Жанной уехали в Берлин.

Между тем, сама я слегла с высокой температурой. От всех переживаний я перестала спать и есть. Мэри не знала, что и делать со мной. Врачи были бессильны. Я так хотела увидеть Сергея, но деньги кончились, и никакой возможности уехать в Берлин не было. Пришлось заложить кое-что из имущества. Получив деньги от ростовщика, я воспрянула духом. Наконец-то! Мы снова будем вместе! Теперь я смогу все исправить и помочь ему!

Глава 16

Любовь – чума

Оказавшись в Берлине после истории с отелем, я был вне себя от злости. Изадора осталась в Версале вместе с этой отвратительной лесбиянкой Дести! И хотя она говорила, что между ними ничего нет, я не мог в это поверить: я видел как в тот злополучный вечер они сидели друг напротив друга, и Дести смотрела ей в глаза. Как ее «сестра», которую я сперва принял за настоящую и горячо любимую подругу, гладит руки Изадоры. Нет, эти взгляды нельзя спутать ни с какими другими! Такие пламенные взоры бросают только любовники! Естественно, что в тот вечер я напился и перебил все вокруг. Да, теперь я начинаю припоминать, что вокруг Изадоры частенько вертелись смазливые девицы. А я-то, дурак, принимал эти полные похоти взгляды за благоговение перед иконой танца! Черт, эта старуха удивляет меня с каждым днем! Не пойму только, зачем я ей тогда сдался?! Неужто, и вправду любит?! А может я действительно ошибался, и Изадора здесь не при чем? Кто поймет этих иностранцев?

Я послал в Версаль кучу телеграмм. Думаю, после моей последней Изадора точно тут же примчится: «Isadora browning darling Sergej ljubish moja darling scurry scurry». Каково, а?! Главное, звучит устрашающе.

Проходя как-то мимо киоска, я увидел вдруг огромные портреты, мои и Изадоры, в одной из газет. Я тут же купил несколько и отнес в номер. Разложив газеты на кровати, я долго сидел и смотрел на стройные строчки и заковыристые буквы, не в силах понять, что же написано. Похоже на интервью. «Где-то здесь вертелся русский носильщик. Пойду-ка, найду». Я вышел в холл и начал озираться вокруг. Вскоре прибежал носильщик, уже отнесший чемоданы очередного постояльца. Я показал ему газету и попросил перевести. И вот что, оказывается, говорила Изадора: «Я никогда не верила в брак и теперь верю в него еще меньше, чем когда-либо… Некоторые русские не могут быть пересажены с родной почвы… Все знают, что Есенин сумасшедший. В Москве он может крушить все на свете, и никто не будет обращать на него внимания, потому что он – поэт».

Так-так, значит я сумасшедший? Значит, меня нельзя «пересадить» – останусь таким же медведем? Значит, в брак веришь теперь еще меньше? Ну хорошо… Посмотрим, чья возьмет…

Вскоре в берлинских газетах появилось мое интервью под заголовком: «Лучше в Сибирь, чем в мужья к Изадоре», где я говорил, что в России я «всегда найду место, где эта жуткая женщина меня не достанет… Она никогда не желала признавать мою индивидуальность и всегда стремилась властвовать надо мною». В другом интервью я сказал, что «безумно люблю Изадору, но она так много пьет, что я не мог больше терпеть этого». Думаю, ей «понравятся» мои высказывания. Не все же ей пользоваться тем, что я ни черта не понимаю на басурманских языках.

Я уже давно решил уйти от нее. Хотя, впрочем, я с самых первых наших встреч понял, что она такое – властная, нетерпимая, самоуверенная, ревнивая, вздорная, да еще и пила как лошадь. Ну не пристало женщине столько пить! Как она была мне омерзительная пьяная! С блестящим потным красным лицом, с тупым тяжелым взглядом – в такие минуты ей, казалось, ничего не надо кроме еды, хорошего любовника и выпивки. Слишком поздно я понял, что за всем ее возвышенным и одухотворенным фасадом скрывается похотливая самка с совершенно низменными потребностями. Да, поначалу была у меня дикая, необузданная, животная страсть к ней, но с каждым днем я все больше уверялся в том, что долго рядом с ней не протяну.

Мне так хотелось молодости, наивности, чистоты, простоты и бесхитростности. Я так жаждал настоящих, непридуманных, нетеатральных чувств! А еще я жаждал понимающего меня с полуслова человека! В России я мечтал о мировой славе и загранице, но попав сюда, не уставая восхищаться технической мощью, я пугаюсь духовной нищеты, которая здесь царит. Здесь нет жизни – лишь одна смерть, и люди здесь все уже давно мертвы. А Изадора…

Женщины всегда вдохновляли меня на нежные и трогательные или страстные послания. Изадора душила меня своей властной любовью, так что продыху мне не было, и стихов я рядом с ней почти и не писал.

Тоска и смертная скука на душе. Ищу людей, а их нет…Помню, дело было в дорогущем парижском ресторане «Шахерезада», где официантами прислуживали русские из бывших белогвардейцев – все сплошь офицеры. Подошел ко мне один:

– Вы Есенин? – спрашивает. Мне сказали, что это вы. Как же я рад вас видеть! Вы ведь тоже не выдержали этого большевистского пекла? Сбежали? Посмотрите, до чего нас большевики тут довели – русские офицеры лакеями прислуживают.

Я вдруг разозлился и ляпнул:

– Дворяне, значит? А мы из мужиков, из крестьян, так что ваша обязанность помалкивать, да чай подавать.

Офицер позеленел от злости и отошел. Я видел, как он шептался с двумя рослыми официантами. Я понял, что он собирается взять меня в работу. Я взял Дункан под руку и прошел мимо них к выходу. Они и слова мне не сказали. В эту же ночь на улице на меня напали, избив до полусмерти. Это были те трое офицеров. Изадора была в ужасе, я думал, ее хватит удар.

Да, из-за тоски я был озлоблен на весь мир. Кутежи, скандалы, пьянки…

Я вспоминаю, как зашел вместе с Кусиковым и балалайкой в гости к Белозерской-Булгаковой. Пума, как выяснилось, уехал тогда в Союз с Толстым. Настроение у меня было ни к черту. Я сидел на диване и тихонько бренчал на балалайке, напевая себе под нос рязанские частушки. Вдруг она начала подпевать мне. Я удивился:

– Откуда вы их знаете?

– Слышала в детстве. Моя мать – рязанская.

Я улыбнулся. Надо же, земляки, значит.

– А еще я знаю, что солнце – это «сонче», а цапля – «чапля».

Нежность вдруг захолонула мою душу. Внезапно стало так больно, и сильно защемила в сердце тоска. Я вспомнил родные поля и просторы, медленно бредущих коров, сиротливо жмущиеся избы…Э-э-э-эх!

Я вскочил с дивана и громко прочитал:

Закончив, сразу прочитал другое:

Да, это все о ней, об Изадоре. Белозерская, помню, слегка скривилась. Видать, покоробили мои поэтические излияния. Но она и слова не сказала. Такой, наверное, был жалкий у меня вид.

Может, все это так совпало – Изадора и тоска по родине. Изадорина нежность, заботливость и ласка – вот то единственное, что меня трогало и заставляло еще оставаться рядом с ней. Когда она не пила и была со мною искренна, я так любил ее! Но дней таких в моей жизни становилось все меньше и меньше. Я знал одно, если я решу остаться с ней, то погибну и как человек, и как поэт…

Глава 17

Смешная пара

Мы с Мэри, наконец-то, после всех приключений в дороге и автомобильных аварий приехали в Берлин. Нас встретил радостный Сергей, который одним махом запрыгнул в автомобиль и бросился меня обнимать и целовать. Прямо не узнать! Он ли это?! Как же я была счастлива видеть его веселым! Все это время я места себе не находила, особенно, после пугающих и непонятных телеграмм, которые он мне присылал. Я уже надумала себе бог знает что – мне постоянно мерещилось, что с ним случилось нечто страшное: пырнули ножом в пьяной драке, избили до смерти или он сам выбросился из окна. Теперь можно было вздохнуть с облегчением.

За собой Есенин притащил целую ораву друзей с балалайками и гармонью. Я нисколько не удивилась – Сергей всегда был душой компании. Всей толпой мы поднялись к нам в номер. Управляющий проводил нас недоуменным взглядом, потом опомнился и подбежал ко мне, спросив, сколько нам требуется комнат. Я обвела присутствующих царственным взором:

– Комнаты на всех! Это со мной!

– Э-э-эй, куше, куше! – ликовал Сергей, размахивая руками.

– Sejchas, Seryozha, kushe, kushe! – отвечала я. В переводе с нашего языка «kushe» означало «кушать».

Сергей тут же принялся кому-то радостно названивать – наверняка, звал еще с десяток голодных русских поэтов. Но сегодня я была добрая, потому что видела своего ангела живым, невредимым и в прекрасном настроении. Я и думать забыла обо всех наших ссорах, скандалах и размолвках! Как будто и не было ничего!

Я распорядилась накрыть в большом салоне отеля стол. Этот вечер решено был сделать русским, и понеслось: икра, гречневая каша, расстегаи, блины, курники, пожарские котлеты и море водки. Перед закусками я заставила всех гостей по русскому же обычаю выпить три рюмки водки подряд. Это их развеселило и настроило на нужный лад. Сергей затянул песни, а остальные стали ему подпевать. Вышло очень красиво. Есенин вообще очень любил петь – он мог часами сидеть и тянуть какой-нибудь печальный и прекрасный народный мотив. Потом он вдруг вскочил и бросился ко мне в ноги. Преклонив колени, он осыпал меня тысячами прекрасных и нежных русских слов и просил прощения за свои выходки. Все его друзья как по команде тоже вдруг встали на колени и принялись целовать мне руки. Я была так тронута, что почти разрыдалась. Это было прекрасно!

Мы пили и пили. Всеобщее веселье нарастало.

– A chto, Sergey Alexandrovitch, mozhet russkogo? – подбоченясь спросила я.

Он хитро подмигнул мне:

– Давай, Дунька, русского!

И мы пустились в пляс. Сергей так лихо выделывал коленцами, что только и сверкали его пятки, а я павой плыла вокруг него, раскинув шаль. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся я присел отдохнуть, но Есенин вошел в раж и вскочил на стул. Он начал декламировать свои стихи. Все восторженно притихли. Я так любила слушать, как он читает. Казалось, его голос гипнотизирует. Даже если он бывал в мрачном расположении духа, стоило ему начать читать, и он начинал светиться и сиять изнутри, проливая свой чудесный свет гения на всех, кто его слушал. Восхитительно!

Откланявшись, Сергей уселся за стол и о чем-то заговорил с одним из приятелей. Я смутно понимала о чем идет речь, но стала прислушиваться, так как голоса их почти переходили в шепот. Среди потока неясных слов я отчетливо несколько раз услышала «ана». «Что за Анна? Кто это? Любовница? Но где же он встретился с ней – здесь он все время рядом со мной?» – лихорадочно крутились в моей хмельной голове мысли. Я не могла больше сдерживаться и подошла к ним:

– Ti svinja! Ja znat Anna! Ja vsjo znat pro Anna!

Сергей сидел несколько секунд, не шелохнувшись, затем лицо его побледнело, веки покраснели, а синие глаза налились кровью, отчего зрачок расширился и они стали черными. Он резко вскочил и начал изрыгать страшные ругательства: