Есенин и Айседора Дункан Тер-Газарян Ольга
– Ах ты, старая блядь! Это не твое дело, сука! Достала ты меня до печенок!
Орал он почему-то и на Мэри. Я уже не разбирала слов – это был сплошной поток отборного русского мата. Затем Сергей схватил первое, что попалось ему под руку – тарелку с рыбой – и запустил ею в стену. Она попала в одного из гостей – представителя советского посольства. На этом Есенин не остановился и продолжил швырять все, что можно было швырнуть. В ход шло все – еда, посуда, стулья. Гости все забились по углам, а я, как стояла в центре комнаты – этакого побоища, – так и осталась стоять, не с вилах пошевелиться. Опомнившись, я кинулась к дверям, но они были закрыты. В отчаянии я начала дергать их с остервенением, но тщетно.
Сергей всегда запирал двери во время своих приступов ярости, а ключи прятал в карман. Правда, когда он успел закрыть дверь на этот раз? Тут вдруг рядом с моей головой что-то пролетело. Я успела вовремя увернуться – тяжелая бронзовая лампа, которой можно было при желании и убить. Я истошно завизжала. Тут, наконец, опомнились приятели Сергея и попытались его скрутить, но это им не удалось – он брыкался и вырывался. В дверь колотили, что есть мочи, управляющий и портье, сыпя угрозами, однако никто даже не обратил на это внимания. Есенин оглядывался в поисках вещей, которыми еще можно было запустить в меня, при этом, он орал, не скупясь на оскорбления. Внезапно распахнулись двери ванной и в комнату всыпались сотрудники отеля. Управляющий с выпученными глазами осматривал поле брани. Я тут же подлетела к нему:
– О, пожалуйста, не волнуйтесь. Все в порядке. Просто несчастный случай! У нас все в порядке! Мы сейчас разойдемся спать!
Я пыталась выпроводить его из номера, но все, что ему нужно было увидеть, он уже увидел. Я с укоризной посмотрела на Сергея, которого вид людей в униформе мгновенно привел в чувство. Он что-то прошипел в мою сторону, но уже не так злобно. Я подошла к нему и обняла, прошептав на ухо:
– Prosti, Sergej Alexandrovitch! Prosti, moj angel! Moja ljubov! Dura! Dura!
Я чувствовала себя виноватой. Продолжая ласково нашептывать Сергею нежные слова, я тянула его в спальню. Несколько секунд он сопротивлялся, а потом дал, наконец, себя увести. Я закрыла комнату на ключ и подошла к нему. Сергей стоял и, не мигая, смотрел на меня. Тут меня охватила дикая страсть, и я набросилась на него. Я кусала его губы и впивалась ногтями в крепкое мускулистое тело. Мы яростно занялись любовью. Сергей неистовствовал. Казалось, этот скандал только раззадорил и распалил нас. В который раз постель нас примирила.
Наутро я с удивлением обнаружила, что все гости остались ночевать с нами – они лежали, кто где, среди разломанной мебели и разбитых тарелок. Зрелище было поистине странное. Чуть позже мне принесли записку от администрации отеля, в которой довольно вежливо просили нас покинуть их гостиницу. К записке прилагался счет за нанесенный ущерб. Я зажмурилась и, чуть приоткрыв глаза, посмотрела на цифру. У-у-ух!
Стали потихоньку собираться. Перед отъездом допили остатки шампанского. Вся компания погрузилась с нами в машину, и мы переехали в другой отель. Настроение, несмотря на вчерашний скандал, было приподнятое. Решено было повторить застолье. После положенных трех чарок водки Сергей запел, его песню подхватили остальные гости. Они так красиво пели, что у меня слезы на глаза наворачивались. Мне захотелось танцевать, и я предложила снова сплясать вместе русского. Я закружилась, схватила свою шаль, но тут вдруг почувствовала резкий толчок в спину и чуть не отлетела к стене.
– Эй ты! Ты не умеешь плясать русского! Для этого надо быть русской! А ты умеешь только трясти своими телесами, похотливая стерва!
Я слегка оторопела, но потом быстро нашлась:
– A ti svinja!
– Замолчи, сука!
– Zamolchi sobaka! Korova! – не унималась я, войдя в раж.
Он вдруг захохотал и, подлетев ко мне, начал осыпать поцелуями. Потом внезапно выпрямился и, словно опомнившись, снова бросил мне:
– Сука ты!
Потом подлетел к столу и в мгновение ока сдернул скатерть так, что все блюда с едой, бутылки, посуда и приборы посыпались на пол. Все стояли остолбеневшие. Мне было странно видеть, что даже его друзья, привыкшие, казалось, ко всему, были повергнуты в шок. Не знаю, что на меня нашло в этот вечер, но я решила показать Сергею, как выглядит со стороны его поведение. Бешеная ярость медленно забурлила где-то глубоко внутри меня и медленно начала прорываться наружу. Пока все бросились поднимать тарелки и ставить их на стол, я неспешно опустилась на колени, и, не сводя глаз с Сергея, ухватила большое фарфоровое блюдо. Он стоял и удовлетворенно обводил взглядом результаты своей работы, как вдруг рядом с его ухом пролетел какой-то увесистый предмет. Он удивленно обернулся – я запустила в него фарфоровым блюдом, разбившимся с оглушительным звоном. Происходящее потом я помню смутно. Со мною сделалась истерика и я, уже помимо своей воли, кидала и швыряла в воздух все, что могла схватить на полу – графины, салатники, ножи, бокалы. Мэри пыталась унять меня, но я отмахивалась и брыкалась. Внезапно Сергей закричал:
– Доктора, доктора! Изадора больна!
Краем глаза я увидела, как в комнату вошли управляющий и портье. Сергей не унимался и требовал для меня врача. Вскоре пришел доктор и сделал мне укол.
Я помню, как лежала уже в спальне, а Сергей ходил вокруг меня и что-то кричал, спорил о чем-то с Мэри. Они то запирали, то отпирали двери, поминутно сопровождая свои действия оглушительными воплями. Я умоляла оставить меня в покое. У меня кружилась голова. Но Сергей не мог успокоиться:
– Не спи, старая дрянь! Вставай!
– Sergej, pozhalista! Ja hotet spat’! Pozhalista! Isadora bolet’!
Наконец, он угомонился и ушел в комнату, где оставались его друзья. Я уснула. Под утро меня разбудил Сергей. Я открыла глаза и увидела прямо перед собой его глаза – они не были синими, они были мутно-серыми и злыми. Он с ненавистью глядел на меня и молчал.
– Sergej, chto ti? Chto ti? – спросила я.
– Ничего, сука! Хватит спать! Вставай! Я хочу шампанского! – он все еще был пьян.
– Sergej, perestan pozhalista! Ja ljubluj tebja!
– Да к черту твою любовь! Зачем она мне?! – злобно закричал он.
– Sergey, ljublju tebja – повторяла я снова и снова. – Angel, moi angel! Ljublju tebja! Ti moja zhizn’! Ti pohozh Patrick! Ti pohozh moj syn! Ljubju tebja!
На мгновение он застыл, а потом прошипел:
– Что Патрик? Кто Патрик? Патрик – ублюдок! Бастард!
У меня что-то оборвалось внутри. Я похолодела. Слезы градом полились из моих глаз, застилая пеленой мой взор. Я молча поднялась с кровати, встала и, помедлив, бросилась вон. Никто не смел оскорблять память моих бедных детей, моих несчастных ангелов! Это уже было слишком! Я не в силах была понять, как он мог такое сказать. Он ведь так любил детей, и своих у него было трое! Он всегда с такой теплотой говорил о них. Как же? Как же он мог? Он же знал, что эта рана – смерть моих малюток – до сих пор не зажила в моем сердце, да и вряд ли когда-нибудь заживет. Нет, всему есть свой предел!
Я вышла из отеля и отправилась в Потсдам. Первым делом мне требовалось выпить – состояние мое оставляло желать лучшего, я была на грани нервного истощения. Все это время я жила в постоянном беспокойстве. Наш союз стал понемногу тяготить меня. Конечно, я видела, что вместе нам сложно ужиться, но и друг без друга мы не могли существовать. Нас тянуло как магнитом. Эту мучительную для обоих любовь никто из нас не решался прервать.
Я отправила Мэри записку, чтобы она собрала потихоньку от Сергея вещи и приехала ко мне. Подруга примчалась незамедлительно. Вместе мы пошли искать отель. Я всю дорогу расспрашивала у нее о Сергее. Мэри сказала, что он разбудил ее рано утром, весь в слезах, и сообщил, что я ушла. Ее слова вновь наполнили мое сердце любовью. Я была тронута. Значит, он раскаивается. Значит, я дорога ему. Значит, он любит меня. Обиды я не забыла, но она уже не так горько саднила душу. Все-таки он был совершенным ребенком! Ему нужно было помочь. Он рос без матери и все время искал любви и заботы. Я давала ему эту любовь и заботу. Я стала ему матерью. Он нуждался во мне – вот почему он всегда возвращался. Маленький непослушный ребенок!
Дрожащими пальцами я набрала телефонный номер отеля и попросила консьержа соединить с моей комнатой.
– Дорогая, дарлинг, прости меня! Я был пьяный. Прости! Я люблю тебя! Если ты уйдешь – я умру! Где ты? – услышала я тут же в трубке, не успев сказать ни слова. Голос его звучал нервно и заискивающе. Внезапно он начал судорожно всхлипывать. Я растаяла.
– Sergej, perestan'! Vzyat’ taxi i priehat’!
– Да-да-да, хорошо, Изадора. Я сейчас приеду, – пролепетал он.
– Sergej, net dengi. Vosmi dengi, – я старалась говорить твердым тоном, давая понять, что все еще обижаюсь на него.
Мэри смотрела на меня как на умалишенную:
– Изадора, ты с ума сошла?! Ты хочешь вернуться к нему?! Изадора, он же сумасшедший, этот мужлан!
– Мэри, но я люблю его! Он просто хочет домой, поэтому и ведет себя так. Ему здесь не нравится. Вот увидишь, мы вернемся в Россию: я буду вести свою школу, Сергей будет писать стихи – мы заживем прекрасной светлой жизнью! По вечерам у нас будут собираться чудесные и интересные люди, мы будем подолгу говорить об искусстве! У нас все будет замечательно!
Подруга недоверчиво глядела на меня. Мы были знакомы с ней больше десяти лет. Я догадывалась, что она думает. Она тоже хорошо меня знала, поэтому не стала снова отговаривать от воссоединения с Сергеем. Вместо этого она задумчиво сказала:
– В Россию? Чтобы поехать в Россию, нужны деньги, Изадора. Разве они у тебя теперь есть?
Со всеми этими попойками мы сильно растратились. Я никогда особо не задумывалась о деньгах – если у меня их не было, мне помогал Зингер или я продавала что-то из своих вещей. Но для поездки в Россию нужны были большие деньги, а выручки от моих выступлений не хватало.
– Ну, я могу продать свой дом на рю де ла Помп… – начала я.
– Изадора, это стоит того? Ты уверена? – резко перебила меня подруга.
Я на секунду задумалась и твердо ответила:
– Да!
Да, для Сергея я готова была на все.
Вскоре он приехал с двумя приятелями. Раздобыл у кого-то в долг четыре тысячи франков. Теперь мы могли отправиться в Париж.
Ужинать решили в цыганском ресторане. Здесь как раз вечером выступал русский цыган, исполнявший романсы царю. В ресторане мы встретили каких-то знакомых Сергея – писателей с женами. Есенин очень им обрадовался и как-то весь встрепенулся, оживился. Мы слушали цыгана, который тоскливо и надрывно пел о чем-то – наверное, о любви. А я молча сидела и думала о нас, о нашей с Есениным любви. Он, конечно, сильно тосковал по родине – этого нельзя было не заметить. Заграница встретила его не совсем дружелюбно. Он был здесь чужим. Мне казалось, что стоит ему вернуться в Россию, и все у нас наладится. Там я смогу ему помочь. Я смогу вылечить его от этой душевной болезни, ведь тому будет способствовать и все его окружение. Там, в Москве, он почти не пил. Там, в Москве, у нас было много удивительных дней, когда мы оставались одни и полностью принадлежали друг другу. Как он был нежен и ласков! Мой ангел!
Я вдруг поймала взгляд одной из женщин, сидевших в нашей компании. Она внимательно рассматривала мои руки. Я машинально тоже оглядела их. Да, мои руки уже не такие красивые, как раньше. Когда-то они были совершенно восхитительные, словно выточенные из мрамора. Возраст – убийца красоты, но он приходит ко всем. Я немолода, а он – Есенин – молод и красив.
– Мы вместе смешная пара? – спросила я ее по-французски.
Глаза женщины расширились от испуга. Такого вопроса она не ожидала.
– О, нет… Наоборот!
«Соврала», – усмехнулась я про себя.
Когда ресторан закрылся, нас позвали в другой зал. До утра мы слушали цыганский хор и Сергея, распевавшего народные песни.
Глава 18
Maison de sant
Мы вернулись в Париж. В Париже Изадора обещала найти деньги на поездку в Россию. У меня уже было никаких сил ждать. Свинцовая тоска накрывала с головой, а сердце щемило так, что иногда было трудно дышать. И даже, встречаясь с русскими здесь, за границей, я с сожалением понимал, что это уже совсем другие люди, чуждые мне по духу. Каждую ночь мне снились мои любимые и дорогие друзья и подруги, сестры Шура и Катя, Москва.
Сменив несколько отелей, где администрация, наслышанная о наших скандалах, не желала видеть мадам Дункан и ее мужа, мы остановились в Карлтоне. На следующее утро Изадору пригласили на обед, где должны были присутствовать важные шишки. Я уже привык к этим сборищам, которые давно стали для меня одинаковыми и безликими. Я старался быстрее напиться, чтобы не видеть этих сверкающих лицемерием физиономий, раболепно что-то нашептывающих или же, наоборот, презрительно-насмешливо кривящихся в усмешке. Больше я не чувствовал себя заморским зверем в клетке – нет, на смену этому ощущению пришла тупая и беспросветная ненависть. Именно она заставляла меня крушить номера отелей, разбивать посуду, стягивать скатерти с тарелками, бросаться на Изадору…
Этот ужин не стал исключением. Я быстро набрался шампанского. Изадора, как и всегда, сияла, думая, что все вокруг только и делают, что восхищаются ею, не замечая ее обнаженных дряблых подмышек, обвисшей груди и красного обрюзгшего лица пьющей женщины. О, нет, она действительно считала, что еще способна возбуждать одним своим видом. Я заметил, что вокруг нее вертелся какой-то стройный чернявый парень, похожий на жиголо. Он склонился над ее ухом и что-то шептал, крепко сжимая руку. Я вдруг ощутил, как из недр моей души поднимается волна жгучей ревности. Изадора улыбалась, поблескивая великолепными белоснежными зубами и чуть запрокинув назад голову. Ах, ты старая потаскуха!
Вот он повел ее на середину комнаты. Сейчас, значит, будет танцевать. Как я ненавидел эти ее танцы! Она сладострастно извивалась в объятиях партнера, прижимаясь к нему всем своим полным телом. В воздухе запахло похотью Я так крепко уцепился за край стола, что у меня побелели костяшки пальцев. Вот она вернулась к нам. Села. Широко улыбается. Я чувствую, как ее распалил этот жиголо. От нее веет жаром разврата. Она, как бы походя, замечает мои налившиеся кровью глаза, но делает вид, что ничего не происходит. В голове моей мутится.
Опять она встает и идет с ним танцевать. Я громко, чтобы ей было слышно, кричу:
– Шампанского! Шампанского сюда!
Выпиваю одним махом бутылку. Снова он мнет ее в своих страстных объятиях. Она изгибается и то и дело льнет к его ногам. Он прижимает ее крепкий зад, впиваясь в мягкую плоть.
Я готов убить ее на месте. Когда она возвращается за столик, я кричу снова:
– Еще шампанского!
Вдруг она встает и уходит, ничего не сказав мне – ни слова, ни звука, ни взгляда в мою сторону – я не верю своим глазам. Проходя мимо метрдотеля, она что-то озабоченно говорит ему вполголоса. Неужели решила уединиться с этим смазливым жиголо?! Я залпом допиваю оставшееся в бокале шампанское. Злоба во мне бурлит и закипает. Я мчусь наверх, в номер. Ногой вышибаю дверь ее комнаты:
– Ах ты, стерва! Я хочу шампанского! Дай мне деньги! Шампанского! Ты опять за свое?! Не смей больше танцевать с мужиками! Потаскуха! Старая блядь! Ты посмотри на себя!
Изадора молча стоит с расширенными от ужаса глазами. Потом вдруг говорит совершенно ровным и спокойным тоном:
– Net, net deneg, Sergey.
– Нет денег? Куда же ты их дела, тварь?! Спустила на свои попойки и любовников?! Шлюха!
– Net, net deneg, Sergey, – снова повторяет она, ничего не понимающим тоном.
– Ах, ты, черт бы тебя побрал! Дура! – бросаю я ей на прощанье и ухожу.
Пришлось занять денег у швейцара. В ресторане я заказал еще несколько бутылок шампанского, а когда и они кончились, я снова отправился попросить взаймы. Но швейцар, видимо, уже предупрежденный этой старой тварью, недовольно покачал головой в ответ. У-у-у-ух, стерва! Меня ослепила внезапная бешеная ярость, и я напал на него с кулаками. Поколотив несчастного, я бросился в номер Изадоры.
– Дай мне денег! Я хочу шампанского! Дай мне денег, сука! – ревел я.
Она и Мэри заперлись в другой комнате. С яростью я ломал в номере все, что попадалось под руку: стулья и столы, кровати, разбил все зеркала, стекла, люстры и бра, графины и стаканы. Изрыгая проклятия и дикие ругательства, я выломал с треском дверь гардероба и выволок все ее бесчисленные блядские одеяния и шарфы:
– Старая шлюха! Вот тебе! Вот тебе!
Я изорвал платья в клочья и развеял прах этих нарядов куртизанки и гетеры по комнате. Потом заколошматил в дверь, где Изадора пряталась от меня со своей Дести, но оттуда донесся глухой крик Изадоры:
– Sergey, ja zvat’ ljudi! Uhodit’! Tcheichas prihodit’ police!
Я чертыхнулся, пнул, как следует, дверь еще раз и ушел. Не помню, где я бродил всю ночь. Кажется, слонялся из одного ресторана в другой. В каком-то из них меня избили и выбросили на улицу. Меня подобрал таксист и отвез в отель.
Весь следующий день Изадора беспробудно пила, заливая неприятные переживания. Уже наутро нас попросили съехать, но она была не в состоянии, что либо соображать, так что отель мы покинули только через день. Я все чаще бывал груб с Изадорой, и сам себе не мог этого объяснить. Я винил ее в том, что оказался здесь, в этой чертовой загранице, благодаря ей, но не силком же она меня сюда приволокла? Я же сам согласился и жениться, чтобы избежать юридических формальностей, и приехать сюда… Нет же ее вины в том, что мне здесь не понравилось, что я увидел здесь гниль и падаль. Она не виновата, что, как и все вокруг, такая же гнилая…
Изо всех гостиниц нас теперь гнали поганой метлой. Так что вскоре нам пришлось вернуться в Париж и разместиться в доме, принадлежащем Изадоре, на рю де ла Помп – огромном особняке, вроде московского на Пречистенке. Красивый дом с огромным Бетовенским залом.
В Париже у нее были запланированы выступления. После первого Изадора устроила прием для своих друзей. Меня тошнило от всех этих богемных и никчемных выскочек. Для меня люди, которые восхищались танцами Изадоры, были чем-то вроде ничтожных червей. Я обвел взглядом эту жалкую толпу и ушел наверх в свою комнату. Не помню, сколько я проспал там, но проснулся от громкой музыки – кто-то из гостей наигрывал сонату Бетховена. Я вдруг озверел и понесся вихрем вниз по лестнице. Конечно, она опять танцевала! Поочередно подпрыгивали ее арбузные груди, переливались половинки крупного зада, а в воздухе мельтешили полные руки.
Я ворвался к ним в зал и заорал не своим голосом:
– Грязные подстилки! Гнилые душонки! Чем вы восхищаетесь?! Посмотрите на нее! Это ради ее танцев вы меня разбудили?!
На последнем слове я схватил канделябр и швырнул его, что было мочи, в огромное зеркало в большой бронзовой раме. По стеклу побежали трещины и трещинки, а в следующее мгновение тысячи осколков со страшным звоном посыпались на пол. На секунду в зале воцарилась гробовая тишина. Потом со всех сторон на меня накинулись мужчины, пытаясь удержать. Я брыкался и неистовствовал. Изадора стояла и как-то торжествующе глядела на меня – настоящая повелительница сирых и убогих. Закралась мысль, что она ждала этого скандала. Для чего-то он был ей нужен.
Вскоре прибежали полицейские. Им удалось нацепить мне наручники на руки и ноги, и в таком виде меня, извивающегося и изрыгающего проклятия, доставили в комиссариат. Не помню, как я провел ночь в участке, но на следующее утро в камеру вошли какие-то люди и, усадив меня в машину, повезли за город. На все мои вопросы ответа я, естественно, не получал – никто не понимал меня. Я пребывал в полнейшем смятении и хаосе. Оказаться в чужой стране, не говоря ни бельмеса по-французски, и не знать, зачем и куда тебя везут – что может быть страшнее?
За окнами пролетали леса и поля. Вот показалась какая-то каменная ограда – высокая, белая. Под шинами зашелестел гравий. Меня вывели, но тут же потащили внутрь огромного особняка, я даже не успел оглядеться. Коридоры, коридоры. Судя по всему, меня привезли в клинику для душевнобольных – везде решетки, призраки-пациенты в белых пижамах, никогда не выключается свет, и не закрываются двери. Три дня я провел в этом кошмаре, практически не сомкнув глаз от душераздирающих воплей, то тут, то там разносящихся по серым мрачным вестибюлям. Мне кажется, я сам уже начал немного сходить с ума. Здесь никто не говорил по-русски и я даже не мог спросить, когда меня выпустят. За мной приехала сама Изадора. Я был очень подавлен, а она, напротив, излучала уверенность. В дороге она сообщила, что меня высылают в течение двадцати четырех часов из страны, и что мы едем в Россию. Я вздохнул с величайшим облегчением. Наконец-то! Россия! Мы едем в Россию! С вокзала я сразу же послал телеграмму Мариенгофу.
Глава 19
И снова Москва
Когда мы остановились на границе, Сергей вышел из вагона, встал вдруг на колени и картинно поцеловал землю, шумно втягивая ноздрями воздух. Всю дорогу он был очень возбужден. Я смотрела на него и мысленно уже прощалась с ним. В Берлине я еще верила в то, что мы сможем быть вместе, но после всех ужасов, произошедших во Франции, я поняла, что долго наши отношения не продлятся. Мы любили друг друга, но жизнь вместе была просто невыносимой.
На перроне нас встретил улыбающийся Илья Ильич. Я взяла руку Сергея, наклонилась к Шнейдеру и по-немецки сказала:
– Вот я привезла этого ребенка на его Родину, но у меня нет более ничего общего с ним…
Илья Ильич внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Все вместе мы поехали в Литвиново, где отдыхала летом моя школа. По дороге нам попалось стадо коров. Есенин, увидав бредущих животных, вытянул шею и, провожая их взглядом, повернулся к нам:
– Коровы… – широко улыбаясь, будто ребенок, сказал он. – А вот если бы не было коров? Россия без коров, а? Ну, нет! Без коров нет деревни, а без деревни нет России!
Машина наша сломалась, и пришлось идти пешком. Стемнело. Со всех сторон обступали пугающие тени деревьев. Вдруг впереди замаячили огни. В следующий миг нас окружила толпа радостно кричавших учениц, которые, не дождавшись нас вовремя, отправились нам навстречу. В своих красных туниках с розово-оранжевыми факелами в руках посреди черного леса они казались чем-то неземным и волшебным. Я глядела на этих чудесных эльфов и не могла наглядеться. Какое это было прекрасное зрелище!
Мы прожили в Литвинове несколько дней – это были одни из самых счастливых наших дней с Есениным. Утром мы вставали и шли в парк, усаженный шелестящими ветвистыми липами и раскидистыми узорчатыми кленами. Ирма устраивала уроки прямо на зеленой лужайке. Свежий чистый воздух, безмятежное солнце, заливающее леса и поля. Мы смотрели на танцующих детей и погружались в безмолвную негу. Вечерами развлекали Илью Ильича шумными рассказами о наших приключениях, весело перебивая друг друга. Иногда, вспоминая что-то, взглянув с Сергеем друг на друга, мы начинали безудержно хохотать. Да, хорошее было время!
Потом начались дожди. Небо затянула серая пелена. А мы вернулись снова на Пречистенку. Уже на второй день Сергей и я повздорили: он собирался опять куда-то идти, а я просила его остаться. Но, конечно, он все равно исчез. Я уже смотрела на это с какой-то долей обреченности, но тело мое отказывалось понимать и принимать это – стресс, тянувшийся много месяцев, дал о себе знать. Я, как водится, перестала есть и спать, но на этот раз выглядела совершенно ужасно. У меня даже не было сил подняться с кровати, дни напролет я лежала и безнадежно рыдала. Тут уже вмешалась Ирма.
Она твердо заявила, что мне нужно съездить в Кисловодск и полечить расшатанные нервы.
Я безропотно согласилась. Достигнув крайней степени отчаяния, когда пропадает воля и желание чего-либо, я поняла, что конец нашего брака все же неизбежен. Это был лишь вопрос времени – когда?
Илья Ильич сообщил, что разослал людей на поиски Есенина. Однако Ирма непреклонно заявила, что даже если он и найдется, то пускать его не следует. Я промолчала. Потеряв уже всякую надежду на нормальное сосуществование с ним, я просто решила плыть по течению: будь что будет.
Вскоре Шнейдер пришел с известием о том, что Есенина нашли, он трезв и сейчас придет. «И что? Сейчас он придет, будет просить прощения или наоборот, сделает вид, что ничего не было, но потом? Что же будет потом? Опять исчезнет в один миг? Растворится? Покинет меня в неведении? Я же опять буду страдать. Он так жесток ко мне… Он – действительно ребенок, и, как и все дети, бывает очень жесток…»
Я заметалась по комнатам, не зная, что делать, куда деваться, но грозная Ирма заперла меня в своей. Забыв, впрочем, про дверь в другой коридор. Вот через эту-то дверь и вошел Сергей. Я не слышала его шагов, сидя спиной. Он наклонился надо мной сзади и прошептал:
– Изадора, я тебя очень люблю… очень люблю…
Душа моя разрывалась на части. Мой ангел, свет моей жизни, вернулся, вернулся ко мне! Он меня любит! Меня наполнило такое блаженство, что по лицу градом покатились слезы. Я повернула к Есенину свое заплаканное лицо и уткнулась в его плечо. Он тут же крепко прижал к себе мою голову и начал осыпать ее поцелуями. Подняв глаза, я увидала, что из его васильковых глаз, ставших почти прозрачными, текут слезы…
Глава 20
«Дорогие мои! Хорошие!»
В августе 23-го я вернулся, наконец, в Россию, в Москву. Первые месяцы после приезда я летал окрыленный и опьяненный запахом родной земли. Все мне казалось здесь прекрасным и настоящим – дома, деревья, люди…
Августа… Я встретил Августу в августе… Нас познакомила Мартышон. Августа или Гутя, как ее называли близкие, тоже была актрисой – очень красивая женщина: статная, ладная, с огромными глазами и чувственным ртом. Она состояла в каких-то непростых отношениях со своим бывшим или не бывшим мужем, танцором – очень его любила. Мы встречались каждый день и много бродили по осенней золотой Москве. Я гладил деревья, разговаривал с ними, взрывал ногою шелестящий ковер опавших листьев. Она улыбалась и непонимающе смотрела на меня.
- Я помню осенние ночи,
- Березовый шорох теней,
- Пусть дни тогда были короче,
- Луна нам светила длинней!
Перед нею я робел. Она казалась какой-то недостижимой и космической.
Помню, сидели как-то с ней и Мариенгофами в «Медведе». Я глядел на нее и не мог оторвать глаз. Она отвечала мне своим загадочным и необъяснимо притягательным злато-карим взором. Вся какая-то неземная, нездешняя и недоступная.
– Я буду писать вам стихи, – робко сказал я ей.
– Такие же как Дункан?! – расхохотался Толя.
Я ничуть не смутился.
– Нет, ей я буду писать нежные…
Первыми стихами, которые я посвятил Августе, стали:
- Заметался пожар голубой,
- Позабылись родимые дали.
- В первый раз я запел про любовь,
- В первый раз отрекаюсь скандалить.
Я почти совсем не пил в этот период и много работал. Я забрасывал Августу стихами и цветами, правда, на все мои ухаживания она едва отвечала и оставалась все так же холодна.
- Не хочу я лететь в зенит,
- Слишком многое телу надо.
- Что ж так имя твое звенит,
- Словно августовская прохлада?
Но надо сказать, что она, в отличие от сонма других, никогда не лгала, что тоже любит меня, оставаясь в этом честной до конца. Да, ей льстило мое внимание, но как мужчина я был ей не нужен. Может, это и завлекло меня, кто знает. Она никогда не стремилась заполучить меня, охомутать, опутать, затащить под венец…
Однажды мы пошли на какой-то званый вечер. Куча народа, веселье, вино рекой. Августа все время задумчиво на меня смотревшая, вдруг предложила собравшимся:
– А давайте, пить вместо Есенина сегодня буду я!
Она видела, что иногда я с трудом сопротивляюсь уговорам моих «друзей». Идея эта мне понравилась. После каждого тоста Гутя под столом помогала мне переливать вино из моего бокала в свой. Вдруг перед нами выросла фигура Нади Вольпин, протягивавшей мне бутылку:
– Пей!
Я отстранил ее руку, поморщившись:
– Пей! – истерично закричала она.
Я встал. Внезапно она выплеснула вино прямо мне в лицо. Затем все тело ее пронзила судорога, и она упала на пол. Надя билась в припадке. Поднялся невообразимый шум, крики. Надю унесли. Я виновато поглядел на Августу. Лицо у нее было каменным с застывшим выражением ужаса и одновременно презрения. Я что-то пробормотал ей, но вечер был безнадежно испорчен. Конечно, Августа не могла знать, что Надя была беременна и приревновала меня.
Надя… Мне кажется, я помню ту ночь, в которую она зачала…
Вернувшись из Франции, я спешил свидеться со всем, напоминающим мне родину, и со всеми, дорогими моему сердцу подругами – Лидой, Надей, Женей, Галей… После кошмарных скандалов и ненасытной требовательной похоти Изадоры душа моя просила легкости, воздушности… необязательности…
Надю встретил я в какой-то из редакций. На радостях потащил ее в «Стойло». Она похорошела, посвежела и немного округлилась.
– Вот и хорошо: мне мягче будет, – усмехаюсь я в ответ на пошлую колкость Мариенгофа по этому поводу.
В «Пегасе», как обычно, застолье. Я много вспоминаю деревню свою, родителей, крестьянскую жизнь. Так хочется после многих месяцев молчаний поговорить с людьми, понимающими меня, мою тоску, мою любовь к России. Вспоминаю сурового деда, красавицу-мать. Заходит речь о стихах. Куда же без них?!
– Кто не любит стихи, вовсе чужд им, тот для меня не человек. Попросту не существует!
Да, это правда, стихи надо понимать и слушать не умом, а сердцем. Читаю «Москву кабацкую», потом перехожу на любовную лирику – читаю стихи, посвященные Гуте.
За столом тут же перешептываются, что-то скабрезничают.
– Говорят, на редкость хороша!
– Давненько говорят. Надолго ли хватит разговору?
– Не упустите, Сергей Александрович, если женщина видная, она всегда капризна. А уж эта очень, говорят, интересная…
Тут я не выдерживаю и, поморщившись, говорю:
– Только не в постели!
Да, действительно, Августа была настолько холодна ко мне, что распалить ее холодное нутро желанием никак не удавалось. Только зачем я вот так это ляпнул? Зачем так гнусно и мерзко обидел? Наверное, задели меня эти глупые шутки… То ли за себя обидно стало, что не ответила мне Гутя взаимностью…Да еще и Надя тут сидела…
Друзья не унимались:
– На что они вам, записные красавицы? Ведь вот рядом с вами девушка – уж куда милей: прямо персик!
– Да, но этот персик я уже раздавил! – отвечаю с сожалением и смотрю на Надю.
Она зеленеет от злости:
– Раздавить персик недолго, а вы зубами косточку разгрызите!
Я со смехом обнимаю ее.
– И всегда-то она так: ершистая!
Надя за словом в карман не лезла – и язык у нее был такой язвительный и ядовитый. Продолжаю ее дразнить:
– Вот лишил девушку невинности и не могу изжить нежности к ней. Она очень хорошо защищается!
Потом мы идем с ней вдвоем в кафе. Она молчит всю дорогу. Пьем черный кофе. Мне неловко. Я хочу спросить у нее, ждала ли она меня. Знаю, ведь, что нет. Это меня задевает.
– Я знаю, ты не была мне верна…
Но она меня жестко обрывает на полуслове:
– Вы мне не дали права на верность!
До чего же она смешная! Смешная и милая в своей горячности и язвительности. Она с удивлением смотрит на меня хохочущего, и сердце ее тает.
Идем к ней домой. Ласкаю ее губы, шею, крепкие груди. Она громко стонет. Тут же прямо на пороге комнаты валю ее на пол. Жадно срываю чулки, белье. Вхожу в нее страстно и напористо. Надя кричит. Я зажимаю ей рот рукой и продолжаю ритмично двигаться. Она вся извивается. Льну к ее губам и в последней судороге мы сливаемся в сладком вязком поцелуе. Мы любили друг друга всю ночь. Наутро я бросил ей, уходя:
– Расти большая!
Были и другие, и чужие. Были и долгие, и так – на одну ночь.
Этой имени даже не запомнил. Черноволосая, смуглая, волоокая. Не взгляд, а огонь. Хищница! Сидела за соседним столиком.
– Подождите, – говорю. – Не уходите: или я проиграюсь, или выиграю, но к Вам приду.
Подхожу к ней с Клычковым:
– Проигрался.
Денег нет. Лакею предлагаю в залог за вино золотые часы. Не берет, собака.
Я пьяный. Говорю какую-то чушь заплетающимся языком. Оправдываюсь:
– Дома – да не у меня, у старухи моей – куча долларов. Веришь? Но я не пойду туда! Не-е-е-ет, брат! Мы туда не пойдем! Там крысы! Я этот дом терпеть не могу!
Смотрю на нее. Сидит такая горячая, распутная, готовая на все – девушка с библейскими глазами. Много лет назад я встретил в Харькове такую же чернявую девушку с библейскими глазами – настоящую Суламифь. Стояла весна, цвели каштаны.
– Сегодня вы будете моей! – безапелляционно говорю ей.
Мы идем к выходу. Она, было, рванулась уйти или попрощаться с кем-то, но я, опасаясь, что она передумает, сразу схватил ее за руку.
– Будет литься кровь, но я Вас не отпущу.
Нас заметили. Кто-то стал перешептываться. Скандала она явно не хотела, и мы вышли на улицу. Светало. В повозке я пил ее алые хищные губы. За извозчика расплатиться нечем – пишу ему на спичечной коробке адрес «Стойла Пегаса».
Веду ее в квартиру. Оставляю в комнате, сам иду освежиться. Она в белой батистовой рубашке с кружевами, сквозь которую просвечивается гладкое бронзовое тело. Подхожу и бросаю ее на двуспальную кровать. Она раздвигает ноги. Подол рубашки заманчиво задирается. Малиновая бездна манит меня. Мы сливаемся с ней в бесконечном безграничном и бескрайнем экстазе. Ее черные библейские глаза – еще одна бездна. Я вижу их яркий огонь даже в полумраке. Два уголька неотрывно смотрят на меня.
Шепчу что-то бессвязное:
– Моя Шуламита! Дочь народа Исраэля! Ты стала проводником моим, моим Вергилием, в древнюю культуру своего народа. Теперь я буду писать о любви!
Утром приношу ей таз с водой. Голова трещит от выпитого вчера. Солнце заливает комнату. Разглядываю свою ночную гостью. Хороша! Вспоминаю то, что шептал ей в постели. Говорю, что Райх, моя жена, тоже была еврейка. А Дункан… Дункан – тоже… но я с ней разошелся. Она мне отвечает, что тоже разошлась с Евреиновым… Мне-то что до этого? Или решила сразу взять меня в оборот? И она туда же? Не выйдет, господа хорошие! Так-то!
В дверь стучат. Пришли из кафе, принесли денег. Извозчику вчера заплатили. Выходим на улицу. До чего ж чудесное утро! Я потягиваюсь и шумно пью ноздрями звонкий прохладный августовский воздух.
Потом я видел ее однажды еще в «Стойле Пегаса»… Она была в чем-то прекрасном лиловом, красиво оттеняющем ее угольную красоту. Не удержался:
– Я объездил много стран, видел очень много красивого, но такой красоты не встречал!
Снова следит за мной горящим взглядом. Веду ее вниз, в подвал. Там есть диван.
– Почему вы не пьете?
– С вами я пьян без вина!
Она страстно извивается и покусывает мои губы. Любовная схватка длится несколько часов. Уставший и обессиленный смотрю на свою Шуламиту. Она еще полна огня.
– Зачем они мне подкладывают Миклашевскую? Вы красивей и веселей. А она – айсберг!
Входят Клычков и еще кто-то. Она вскакивает. Смущается, хочет уйти. Я нежно обнимаю ее за бронзовое плечо:
– У Блока «из-за родинки пунцовой возле правого плеча», а у Вас из-за родинки пунцовой возле левого плеча.
Клычков ухмыляется:
– Почему вы не обвенчаетесь?
Смеюсь в ответ.
– Мы уже давно повенчаны.
Была и Галя – неловкая, робкая, похожая на мальчишку… С ней все было как-то неуклюже, а ведь так она меня любила. Странно, не правда ли?
Вообще много их перебывало у меня в постели, а я перебывал в постелях многих. Любил ли я их? В этом и состояла вся моя трагедия с бабами. Как бы я ни клялся им в безумной любви, как бы ни уверял в том же сам себя, – все это, по существу, – огромнейшая и роковая ошибка. Есть нечто, что я люблю выше всех женщин, выше любой женщины, и что я ни за какие ласки и ни за какую любовь не променяю. Это искусство. Искусство для меня дороже всяких друзей, и жен, и любовниц. Но разве женщины это понимают, разве могут они это понять? Если им скажешь, это – же трагедия: как же так, мол, а любовь – высшее и прекрасное из чувств? А другая сделает вид, что поймет, а сама норовит по-своему. Но искусство я ни на что, ни на кого никогда не променяю… Вся моя жизнь – это борьба за искусство. И в этой борьбе я швыряюсь всем, что обычно другие считают за самое ценное в жизни. Но никто этого не понимает и не хочет этого признавать. Все хотят, чтобы я был прилизанный, причесанный, паинька. Я же отрекаюсь от всего… От всего, что даже дорогого…
Я вернулся из Берлина и ушел с Пречистенки к Мариенгофу, дождавшись, когда Изадора уедет на воды лечиться от своих припадков ревности и пьянства. Прощаясь с ней, я обещал приехать. Все это время она и Илья Ильич забрасывали меня телеграммами: «Darling ochen grustno bez tebya nadeyus skoro priedesh syuda naveki ljublju Isadora», «Vieszhaem ponedelnik Tiflis prieszhai tuda telegrafirui vyezde Oriant naveki ljublju Isadora», «Privetstvuju v etot schastliveishij den zhelaju chtoby on mnogo raz povtorilsya lujblju Isadora». Я старался отделываться ничего не значащими, но вежливыми и приятными словами благодарности за все, что Изадора сделала для меня. Мне казалось, что мой тон ясно дает понять о невозможности продолжения наших отношений. Но решимости сказать ей об этом прямо в письме – не говоря уж о том, чтобы сделать это при личной встрече – у меня пока не хватало. Я мучился мыслями о ее скором возвращении и не знал, что предпринять. Одно я знал точно, если я увижу ее, поговорю с ней наедине, то не смогу уйти.
У Мариенгофа только-только родился ребенок, и оставаться у него было не совсем удобно – приходил я домой поздно, часто пьяный и шумный. Вскоре я переехал к Гале, и мы стали жить вместе. Галя все эти годы оставалась моей верной помощницей в литературных делах – ее всегда можно было попросить занести рукопись, переписать правки, забрать причитающиеся мне деньги. Я знал, что она влюблена в меня, но меня она, увы, не привлекала совсем. Скорее, я был восхищен ее готовностью всегда и при любых условиях помогать мне. Галя спасала меня от «друзей», вытаскивала из кабаков и давала мне кров и ночлег. Она никогда не кричала на меня, не осуждала, не устраивала сцен ревности, зная, что я встречаюсь и с другими женщинами тоже, не требовала любви и верности – просто была всегда рядом. Она же помогла мне порвать с Изадорой.
Однажды я проснулся и, полный решимости, написал телеграмму: «Я говорил еще в Париже что в России я уйду ты меня очень озлобила люблю тебя но жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же Есенин». Дал прочесть это Гале, на что она резонно заметила, что лучше быть более кратким и жестким. В итоге написал следующее: «Я люблю другую женат и счастлив Есенин». Отправил. В ответ мне посыпались телеграммы, одна истеричнее другой. Изадора просто завалила меня ими, вопрошая, мол, что, где, когда и как. Тогда Галя снова вмешалась и отправила еще одну телеграмму, но уже от себя, рассчитывая сыграть на ревности и женском самолюбии: «Писем телеграмм Есенину не шлите он со мной к вам не вернется никогда надо считаться Бениславская». Вскоре пришел ответ – Изадора недоумевала, а заодно решила уколоть соперницу: «Получила телеграмму должно быть твоей прислуги Бениславской пишет чтобы писем и телеграмм на Богословский больше не посылать разве переменил адрес прошу объяснить телеграммой очень люблю Изадора».
Я вдруг пожалел, что Галя все это затеяла. Ведь ревность Изадоры границ не знала – она легко могла примчаться и что-нибудь сделать с ней, даже изувечить. Уже через несколько дней жена моя приехала в Москву. Странно, но встреч со мной она не искала.
После моего приезда в Россию я стал много пить. Меня постоянно звали то в одну компанию, то в другую, а отказаться идти у меня даже в мыслях не было. Почему-то мои «друзья» очень хотели, чтобы я вернулся к Изадоре. Может, хотели, чтобы я брал у нее деньги, и мы на них пили, а, может, знали, что мое возвращение к ней приведет к моей погибели.
В пьяных разговорах меня подзуживали и подговаривали ехать на Пречистенку, и тогда я ехал, Есенин и Айседора Дункан но ничем, кроме скандалов, это не заканчивалось. Пару раз меня накурили гашишем, а однажды дали понюшку кокаина. Трудно описать мое состояние тогда – бесконечная череда мертвых распутных пьяных ночей, и нет просвета. Только тьма впереди.
Глава 21
Сергунь
Когда Дункан уехала в Кисловодск, Есенин получал почти ежедневно телеграммы от нее и ее секретаря Шнейдера. Эти телеграммы его дергали ужасно и нервировали. Он не знал, как ему объясниться с ней, чтобы сразу все было кончено. Боялся, что она будет его умолять и уговаривать остаться, и он не сможет отказать.
Однажды он проснулся и утром написал телеграмму:
Читать бесплатно другие книги:
