Есенин и Айседора Дункан Тер-Газарян Ольга
– Дай еще минут пятнадцать поплакать…
Прощаясь, Сергей судорожно всех обнимал и потом, пока не скрылся за переулком, оборачивался и посылал приветы…»
По воспоминаниям еще одного своего друга и ученика Эрлиха Есенин перед помолвкой привел его в квартиру Толстой. Они вышли на балкон. На лице Есенина играла «полубезумная и почти торжествующая улыбка». На небе алел «непривычно багровый и страшный» закат. Зажав в зубах папиросу, Есенин тогда сказал:
– Видел ужас?… Это – мой закат… Ну, пошли! Соня ждет…
После помолвки Есенин переезжает в Померанцев переулок в квартиру Толстой, напоминавшей, скорее, литературный музей. Комнаты были очень темные и мрачные, с громоздкой старинной мебелью и длинными галереями портретов родичей. Есенину в квартире жены было неуютно, все кругом напоминало о «великом старце», а атмосфера царила важная и чопорная. Он стал работать по ночам. Вскоре Есенин уже жаловался на засилье Толстого в доме: «Надоела борода! Уберите бороду!.. Скучно!.. Раз борода, два, три, а тут – не меньше десятка! Надоело! К черту!».
Брак с Толстой начинает поэта тяготить – все, о чем он мечтал «идет прахом». Ему снова хочется сбежать куда-нибудь. Он часто не ночует дома. В одну из ночей Толстая узнала, что он изменил ей. Есенин много пьет и иногда исчезает на несколько дней. Так, в июле Толстая записала в своем календаре:
«18 июля. Суббота. Одна.
19 июля. Воскресенье. Дура.
20 июля. Понедельник. Дура.
21 июля. Вторник. Дура.
22 июля. Среда. Дура.
23 июля. Четверг. Дура.
24 июля. Пятница. Совсем сумасшедшая.
Пять дней ничего не соображала».
В июле молодые уехали в Мардакяны – пригород Баку. Первые дни отдыха прошли замечательно, но затем Есенин снова взялся за старое. Толстая в письме Наседкину писала: «Изредка, даже очень редко Сергей брал хвост в зубы и скакал в Баку, где день или два ходил на голове, а потом возвращался в Мардакяны зализывать раны. А я в эти дни, конечно, лезла на все стены нашей дачи, и даже на очень высокие. Как Сергей себя чувствует душой и телом, очень мне трудно сказать. Выглядит он, кажется, немножко лучше. А вообще он квеленький и у меня за него сердце болит, болит».
В один из дней Толстой пришлось вызволять Есенина из милицейского участка: он шел пьяный по улице и ухватил какую-то собачонку, заявив ее владелице, что пойдет с ней гулять. Возмущенная женщина подняла визг – сбежались зеваки и милиционеры, а Есенина, брыкающегося и матерящегося, доставили в камеру. Через день благодаря знакомствам и связям его выпустили. Все эти выходки не мешали поэту плодотворно работать. В начале сентября он получил телеграмму о необходимости ускорить работу над рукописями для готовящегося «Собрания сочинений», и тут же принял решение уехать.
Есенин и Толстая возвращаются в Москву. 18 сентября состоялось их бракосочетание. Регистрация прошла обыденно – друзей не приглашали. Печать в документах никак не повлияла на течение семейной жизни Есенина и Толстой: он все также уходил в запои, а в перерывах много работал. По свидетельствам сестры поэта, он стал крайне раздражителен и часто срывался на Толстой. Есенина бесила нехозяйственность Софьи – в доме подчас не было чистых носовых платков и починенных носков. И хотя Толстая помогала ему в работе, он все чаще и чаще стал груб с ней и чаще уходил из дома. Однажды он обратился к Бениславской, чтобы та нашла ему комнату и он съехал с квартиры в Померанцевом переулке, уже даже был внесен задаток, но Толстая, узнав об этом, уговорила поэта не уезжать.
Несчастливая семейная жизнь накладывалась и на неудачи в работе – Есенина очень огорчало и мучило, что критики его произведений не замечали – за полгода на «Анну Снегину» не появилось ни одной рецензии! Он решает издавать собственный литературный журнал, Софья его в этом всячески поддерживает.
Участившиеся запои, когда Есенин бывал трезвым по 3–4 дня в неделю, вынудили Толстую поговорить с ним о возможном лечении. Ему предлагалось несколько вариантов отдыха в санатории, но поэт отказывался.
Его здоровьем уже заинтересовались и советские власти. В конце октября с письмом к Ф. Э. Дзержинскому обратился Х. Г. Раковский, только что назначенный Послом России во Франции:
«Дорогой Феликс Эдмундович! Прошу Вас оказать нам содействие – Воронскому и мне, чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина – несомненно, самого талантливого в нашем Союзе. Он находится в очень развитой стадии туберкулеза (захвачены оба легкие, температура по вечерам и пр.). Найти куда его послать на лечение нетрудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санатории под Москвой, но несчастье в том, что он вследствие своего хулиганского характера и пьянства не поддается никакому врачебному взаимодействию. Мы решили, что единственное еще оставшееся средство заставить его лечиться – это Вы. Пригласите его к себе, проберите хорошенько и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать. Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он много еще мог дать не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду.
Х. Раковский».
Получив письмо 25 октября 1925 года, Ф. Э. Дзержинский передал его секретарю с резолюцией:
«г. Герсону. М. б. Вы могли бы заняться.
Ф. Д.».
Секретарь стал искать Есенина, но не смог найти.
29 октября 1925 года Есенина вызвали в 48-е отделение милиции Москвы, где он давал показания о происшедших событиях в поезде 6 сентября 1925 года, когда он возвращался из Баку в Москву и в нетрезвом виде устроил скандал, чуть не подравшись с дипкурьером А. Рога. Поэт дал подписку о явке в суд по первому требованию. Он попытался уладить это дело, обратившись за помощью к наркому А. В. Луначарскому и другим авторитетным друзьям, но ничего не помогло. Толстая предложила Есенину лечь в больницу, так как лиц, находившихся на лечении, не имели права судить. 26 ноября 1925 года поэт оказался в клинике Московского университета под наблюдением профессора П. Б. Ганнушкина. Есенин все чаще просит Толстую не навещать его, а в декабре заводит речь о разводе.
14 декабря Есенин выбрался из клиники на один день. Между ним и Софьей произошел очередной неприятный разговор, после чего Толстая передала ему в клинику записку: «Сергей, ты можешь быть совсем спокоен. Моя надежда исчезла. Я не приду к тебе. Мне без тебя очень плохо, но тебе без меня лучше. Соня».
21 декабря 1925 года Есенин покинул клинику, аннулировал в Госиздате все доверенности и простился с друзьями. В эти же дни он зашел и к своей первой жене – Анне Изрядновой. На ее вопрос: «Что? Почему?» ответил: «Смываюсь, уезжаю, чувствую себя плохо, наверное, умру». Навестил и простился с детьми от Зинаиды Райх.
23 декабря Есенин уехал в Ленинград с намерением начать новую жизнь там. Своему ученику Эрлиху он послал телеграмму с просьбой найти комнаты, сам же остановился в гостинице «Англетер».
Через пять дней, 28 декабря, утром, в номере отеля Есенин был найден повесившимся на трубе парового отопления. Через все лицо его проходил страшный багровый след – вероятно, след от трубы. Многие очевидцы утверждали, что правая рука поэта была неестественно скрюченной, как будто бы он хотел освободиться от петли. Все это наводило некоторых современников на версию об убийстве поэта и инсценировке самоубийства.
Накануне Есенин передал Эрлиху стихотворение, написанное собственной кровью:
- До свиданья, друг мой, до свиданья.
- Милый мой, ты у меня в груди.
- Предназначенное расставанье
- Обещает встречу впереди.
- До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
- Не грусти и не печаль бровей, —
- В этой жизни умереть не ново,
- Но и жить, конечно, не новей.
Глава 24
Навстречу любви…
Весть о смерти Есенина Дункан получила в Париже. Она обратилась в газеты с письмом: «Известие о трагической смерти Есенина причинило мне глубочайшую боль. У него была молодость, красота, гений.
Неудовлетворенный всеми этими дарами, его дерзкий дух стремился к недостижимому, и он желал, чтобы филистимляне пали пред ним ниц. Он уничтожил свое юное и прекрасное тело, но дух его вечно будет жить в душе русского народа и в душе всех, кто любит поэтов.
Я категорически протестую против легкомысленных и недостоверных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мной никогда не было никаких ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием. Айседора Дункан».
Дункан очень тяжело переживала смерть поэта. Своей приемной дочери Ирме она написала: «Я рыдала о нем много долгих часов, сколько могла… Сейчас у меня полоса сплошных страданий и невзгод, поэтому меня часто посещает искушение последовать его примеру. Только я уйду в море».
После разрыва с Есениным Дункан продолжала гастролировать по советской России. В начале 1924 года она выступила в Киеве и Харькове, затем последовало турне по Волге и Туркестану. Последнее ее выступление вместе с учениками состоялось в конце сентября в Большом театре, куда были приглашены 4 тысячи пионеров и школьников. На концерте присутствовали и вожди большевистской партии. 30 сентября 1924 года Дункан уже была на борту самолета, летевшего в Кенигсберг.
Слава Дункан меркла. Она уже не могла выступать как раньше, а ее образ жизни и бесконечные траты на выпивку привели ее в плачевное состояние. Сама он писала: «Я вишу на конце веревки… Я готова продать любовные письма, адресованные мне, – это все, что у меня осталось, – у меня их не меньше тысячи».
После смерти Есенина Дункан была признана судом единственной женой поэта, поскольку официального развода не последовало, и поэт женился на Толстой, будучи неразведенным. Дункан, как жене поэта, принадлежало право его наследства, которое благодаря огромным переизданиям его книг в последний год, достигло 300–400 тысяч франков. Наследственная тяжба длилась около двух лет. Свои права отстаивала и вторая жена Есенина Зинаида Райх. В ноябре 1926 года Дункан получила из Москвы извещение на получение денег, но, несмотря на то, что она сильно нуждалась, а ее дом в Нью-Йорке из-за долгов был выставлен на продажу, она отказалась от наследства в пользу родных поэта: матери и сестер, сказав: «Отвезите их его матери и сестрам. Им они нужнее, чем мне».
Вскоре Дункан переехала в Ниццу и там же в последний раз выступила публично. В тот вечер она танцевала только немецкую музыку: незаконченную симфонию Шуберта, траурный марш из «Гибели богов» и в заключение «Смерть Изольды».
На вечере она встретилась с молодым русским пианистом Виктором Серовым. Он стал ее последней любовью. Серов был моложе Айседоры на 15 лет. Она ревновала его также, как и когда-то Есенина. Как-то вечером Серов прямо на ее глаза исчез в отеле под руку с женщиной. Дункан напрасно кричала ему вслед, что покончит жизнь самоубийством. Серов лишь вызывающе улыбался в ответ.
Тогда она пошла к морю. С развевающимся шарфом на шее она вошла в воду. Подняв руки вверх, словно в приветствии своей смерти, она погружалась в море все глубже и глубже. Ее случайно заметил с берега английский офицер, который и вытащил полубезумную от отчаяния танцовщицу. Придя в себя, она обвела взглядом целую толпу собравшихся зевак и горько усмехнулась: «Не правда ли, какая прекрасная сцена для фильма?!».
14 сентября 1927 года через год и девять месяцев после смерти Есенина Дункан обедала в обществе своей давней подруги Мэри Дести и русского кинематографиста Ивана Николенко. На ней был длинный пурпурный шарф с вытканными солнечной птицей и лазоревыми цветами. Уходя из отеля на ужин с друзьями, Дункан оставила записку своему тогдашнему любовнику Бенуа Фалькетто, владельцу гаража «Гельвеция» в Ницце и разъезжавшем на очень популярном в то время во Франции двухместном спортивном автомобиле Amilcar CGSS.
За обедом Дести внезапно почувствовала себя плохо, и Дункан с Николенко пришлось ее увести. Когда они переходили улицу к отелю, Мэри почувствовала вдруг что-то неладное и пыталась отговорить Айседору от поездок этим вечером. Но Дункан ответила ей: «Даже если бы я знала, что это станет моей последней поездкой, то велела бы гнать во весь опор! Я снова влюблена!».
Когда к отелю подъехал Фалькетто на своем Amilcar, Дункан спустилась вниз. Мэри выбежала за ней, умоляя ее надеть шаль или плащ, так как на улице холодало, а Айседора была в платье с открытыми плечами. Но Дункан отказалась, отшучиваясь, что вполне достаточно и шарфа. Мэри, все еще терзаемая странными предчувствиями, обратилась к Фалькетто: «Вы не понимаете, какую великую личность везете сегодня вечером. Умоляю вас, будьте осторожней…». Айседора с улыбкой обмотала шарф вокруг шеи, поцеловала подругу и воскликнула – «Прощайте друзья мои, я иду навстречу любви!».
Мэри еще не успела отойти, как вдруг заметила, что бахрома шарфа Айседоры тянется по земле. Она закричала: «Айседора, твоя шаль, твоя шаль!». Машина внезапно резко затормозила и остановилась. Мэри услышала пронзительный крик Фалькетто: «Я убил Мадонну, я убил Мадонну!». Подбежав, Мэри увидела, что голова Айседоры свешивается через борт, накрепко стянутая шарфом.
Шарф Дункан намотался на заднее колесо, и голова Айседоры ударилась о борт, лицо разбилось и было зажато, как в тисках. Первый же оборот колеса сломал ей шею, повредив яремную вену и убив на месте. Она даже не успела ничего понять. Вот уж воистину: одна душа на двоих…
Чтобы забрать тело Дункан в морг, пришлось разрезать ее шарф ножницами. Собравшаяся толпа зевак набросилась на шарф и растерзала его на клочки – есть поверье, что веревка повешенного приносит счастье и долгую жизнь.
На похоронах Айседоры, как она и просила раньше, исполнили «Арию» Баха.
Читать бесплатно другие книги:
