Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!» Романов Герман

Правда, иной раз пробивались и совершенно безобидные ругательства на немецком языке типа «ферфлюхтер», «швайне» и прочие, совсем уж мягкие в сравнении с великим и могучим.

Побелевший от оскорблений Орлов не стал доходить до извечного русского ответа – «сам дурак», что является законной прелюдией к доброй драке. И так ясно, что флотские крепость не будут сдавать, наоборот, оборонять ее будут до крайности. Оттого и осыпают его сейчас щедро перченной флотской руганью – от командора и до последнего юнги.

Ну что ж, пусть их теперь пушки гвардейской артиллерии вразумляют доходчиво, до самого копчика, обычные орудия, что главным доводом королей приходятся.

Но первые орудийные залпы лишь через полчаса последовали – рявкнули единым слаженным залпом все 14 трехфунтовых пушек. Взвились клубы порохового дыма, и полетели в крепость медные кругляши ядер.

Но впустую пропал орудийный залп – только и смогли выбить пару тонких бревен из нижнего частокола, поцарапали чуток воротную башню и взрыхлили землю на крепостных валах. И все результаты – только матросский хохот с крепостных валов вызвали гомерический…

Командующий лейб-гвардии бомбардирским батальоном секунд-майор Берхман, даром что немец, смачно выругался. Ему, знающему артиллеристу, не удалось переубедить Орлова и доказать, что при осаде даже такой ничтожной крепостицы, как Петерштадт, полковые пушки полностью бесполезны. Нужны тяжелые единороги шуваловские, полупудовые, но вот те еще с Петербурга не доставлены. А без них штурмовать валы откровенное безумие – потери среди гвардейцев будут огромные…

Вот только додумать свою мысль Берхман не успел – пороховой дым застлал крепостные валы, и грохот мощного ответного залпа сотряс воздух. Куда там жалким гвардейским трехфунтовкам.

Конечно, это была невероятнейшая случайность, которые, однако, только на войнах порой и происходят, – ядро морской пушки попало в секунд-майора и почти перерубило его пополам, отшвырнув далеко в сторону изуродованное тело офицера. А еще морякам удалось начисто сбить с огневой позиции одну полковую пушку, полностью свернув ее с лафета.

И был бы ущерб ничтожным, то тут извергнули полупудовые бомбы два голштинских единорога. Первая бомба разорвалась в толпе семеновцев, собравшихся посмотреть на обстрел крепости, – людей разметало, разбросало по земле тела, оторванные руки и ноги. А вот вторая пудовая бомба угодила прямиком в повозку, груженную бочонками с порохом и прочим артиллерийским припасом.

И чудовищно рвануло…

Только через час гвардейцы пришли в себя от потрясения. При взрыве погибли семь человек, но более пятидесяти солдат и офицеров получили ранения, контузии и ожоги. Поднятый ими мятеж уже привел к многочисленным жертвам, как утром в Петергофе, так и здесь, в Ораниенбауме, вечером.

Но понесенные потери не запугали, а только сильнее раззадорили гвардейцев, и они решились предпринять штурм Большого дворца и голштинских казарм, стоявших вне цитадели.

Отчаянная атака четырех рот семеновцев не заладилась с самого начала – засевшие в двухэтажном здании дворцового комплекса две роты моряков и голштинцев встретили штурмующих плотным ружейным огнем.

Гвардейцы смешались и, потеряв два десятка солдат, отступили в парк и из-за деревьев начали перестрелку. Через час в здании не осталось ни одного целого окна…

Второй колонне из трех рот измайловцев повезло еще меньше – она не смогла дойти до казарм всего полсотни метров и попала под картечь двух хорошо замаскированных морских орудий.

Отчаянные призывы и личный пример некоторых отважных офицеров полка предотвратили повальное бегство солдат. Но когда гвардейцы увидели, что моряки, примкнув штыки и багинеты, пошли в решительную контратаку и за считаные минуты перекололи и перестреляли с полсотни мятежников, истрепанные нервы у семеновцев не выдержали, и они всем скопом ударились в паническое бегство…

Григорий Орлов только выругался, в последний раз посмотрев на Петерштадт. Основная масса войск гвардии уходила прочь от земляной твердыни, на позициях осталось лишь два батальона преображенцев, на треть гарнизонной пехотой разбавленные, – солдаты косили испуганными глазами, как зайцы, а была бы у них хоть малая возможность, так порскнули бы в разные стороны.

И ничего тут не поделаешь – далеки были для обычных армейцев гвардейские заморочки с мятежом и новой присягой, да и не рвались они против своего императора воевать.

Уходила по тракту лейб-гвардия, только напрасно более сотни бойцов и пушку потеряв. А еще хуже было то, что гвардейская артиллерия наполовину утратила свою мощь – теперь для генеральной баталии у нее остались только упряжные зарядные ящики, по одному на две пушки, а в каждом лишь по сотне выстрелов…

Гостилицкий тракт

– Данилов, – нащупав мысль, Петр подозвал старшину, – три десятка трупов конногвардейцев не хорони тут, а с тушами лошадей раскидайте как можно живописней, и так сделайте, чтоб все подумать смогли, что свои же их вырубили и постреляли. Поэтому мертвецов тщательно отберите, чтобы ран от пик и дротиков на них не было…

«А ведь может выгореть эта задумка. Может. У них расчет точен – был трехкратный перевес, как в пехоте, так и в коннице. Видать, в Петергофе многих опросили и подсчет сил у Гудовича сделали правильный.

Но теперь-то пехоты у нас лишь вдвое меньше против их трех батальонов, а конницы, с приходом казаков Данилова, даже чуть больше, чем лейб-кирасиров. И это без учета войск генерала Ливена и воронежцев Измайлова – с ними у нас двукратный перевес в пехоте. Возможно, кавалерии у нас еще прибавится к вечеру, и значительно. Недаром два эскадрона сербских гусаров у них уже пропали. Ведь эти два эскадрона превращаются, по существу, в четыре – два убыло у них, а два прибыло у нас… Надо только хитрость какую придумать, чтобы воинство гвардейское чуть задержать, а князюшку Трубецкого обмануть, пусть на ночевку встанут, а утром опять нас преследовать начнут и на свою задницу новых приключений найдут…»

Петр вздохнул, снова подозвал к себе Данилова и тщательно растолковал казаку свои планы как на сегодня, так и на завтрашний день.

Подъехавшего флигель-адъютанта Рейстера после продолжительного инструктажа и необходимых пояснений посадили писать необходимые приказы – Петр диктовал и так ожесточенно черкал пером свою подпись на поднесенных листах бумаги, что чернила во все стороны летели.

Несколько адъютантов и полдюжины донцов, не щадя своих коней, по тракту вперед нарочными поскакали, дело царское вершить. Петр задумчиво посмотрел им вслед и осторожно стал спускаться с пригорка, выбирая пригодные для своих ступней места…

Звучный мат и хриплые стоны сотрясли воздух – все остолбенели. Император катался на склоне, орал от боли, держался за окровавленную ногу и изощренно изрыгал кружевную брань. Казаки и голштинцы немедленно бросились на помощь, с нескрываемой тревогой прижали царя к земле.

А дело было хуже некуда – император подвернул ногу, скатился по склону, как-то ухитрился выронить шпагу, острым клинком которой сильно порезал себе бедро и, хорошо ударившись головой о дерево, разодрал, в который уже раз, свой лоб в кровь.

На Данилова и Рейстера смотреть было жутко – увидев лицо императора в крови, они разом стали белей январского снега.

Петра казаки бережно усадили на расстеленную попону и в растерянности остановились. И тут же Данилов во всю мочь легких заорал: «Хмыля сюда быстрее!»

Не прошло и минуты, как к Петру подбежал пожилой казак с холщовым свертком в руках. И еще через пять минут Петр понял, что попал в руки опытного лекаря, а по совместительству, как водится, коновала.

Первым делом казак достал банку с какой-то лечебной коричневой мазью, причем миазмы общественных туалетов были благоуханием в сравнении с этим врачебным эликсиром. Содранный лоб и рана на бедре были щедро измазаны этой гадостью и забинтованы чистыми холстинами.

На этом Хмыль не успокоился и заново обработал все утренние царапины на царственном теле, везде наложив свою мазь, удовлетворенно хмыкнул:

– Почти зажило все, как на со… хм, батюшка, хотел сказать, крепки вы, аки дуб! – И туго перевязал.

Петр чувствовал, как к горлу остро подступила нехорошая тошнота, и про себя решил, что работать ассенизатором, чистя выгребные ямы, не так уж плохо. Вполне приличная профессия…

Потом с императорских ног осторожно стянули запыленные ботфорты и окончательно сдернули штанишки. Бородатый казак тут же отполоскал их в ручье, смывая кровь, и набросил на кусты – сушиться. Петра удивило, что станичник занялся постирушкой по собственной инициативе, не получив от своего командира на то приказа.

А вот с ногой было плоховато – лодыжка опухла и жутко болела. Хмыль хмыкнул в густые усы и неожиданно резко дернул ногу. Петр взвыл, он никак не ожидал такой подляны. И тут же высказал лекарю все, что про него думает, а также про такие вот нехорошие действия.

И долго он выговаривал, собирая всевозможные эпитеты и аргументы, перемежая их скупыми мужскими стонами и скрежетом зубовным, но вовремя сумел остановиться.

Вид казаков, которые с упоением слушали его тирады, при этом морща лбы для лучшего запоминания полюбившихся им перлов, не сразу, но насторожил императора, который внезапно осознал, что подает своим подчиненным самый дурной пример. А еще удивился тому, что нога перестала надрывно болеть.

– Это вывих, царь батюшка, я только ножку тебе вправил, – ласково пояснил коновал и улыбнулся щербатой пастью, – сейчас мазью натру, полегчает, а потом горячую распарку сделаю из трав донских и отрубей. У лошадок за два дня любая опухоль спадает, а у тебя, государь батюшка, уже утром все хорошо будет, проверено.

Петр перехватил очумелый взгляд Данилова, тот делал Хмылю страшные гримасы и для лучшего понимания даже постучал кулаком по голове. Смысл сигнализации был понятен: «Ты что это, сукин сын, царя то с собакой, то с лошадью сравниваешь!»

Чтобы унять боль и снять стресс, Петр потребовал у адъютанта водки. Водка появилась мгновенно, и царю налили объемную, грамм на двести, чарку, более похожую на чашку.

Однако шибало от нее не сивухой, а чем-то полынным и сладким. Петр, скосив взгляд в сторону, быстро перекрестил чарку: «Изыди, сатана, останься чистый дух!» – казаки хитро прищурились, развесив уши и боясь пропустить хоть слово, – и залпом, в два мощных глотка, одолел теплую водку.

«Слабовата, градусов тридцать, скорее всего настойка на водочной основе», – констатировал он и закусил кусочком копченого сала, который ему подал Данилов.

Закуска Петру понравилась, и он потребовал повторения – новая чарка проскочила уже соколом, за ней последовал новый кусочек сала. Казаки смотрели на него с умилением: «И храбр батюшка наш, и прост, казачьей пищи не чурается».

Пахнув дымком поднесенной папиросы, он почувствовал себя настолько хорошо, что даже поплыл. Но куда, осознать уже не мог, будто теплым одеялом укутали. Так и вырубился на попоне, с улыбкой на губах, а в голове застыла одна мысль: «Лишь бы с голштинцами и преображенцами у нас сегодня проскочило…»

Выборг

На галерном флоте, стоящем на якорях в надежной крепостной шхерной гавани, этим теплым летним вечером царило оживление.

Многовесельные суда готовились к походу, и матросы негромко переговаривались между собой, что получится от десанта на Петергоф. Среди десятков малых суденышек, снующих по просторной гавани, никто не обратил внимания на дуббель-шлюпку, только что прибывшую из Кронштадта…

– Семен, ты как? – морской офицер откинул свернутое парусное полотно и обратился к матросу, который тихо лежал на постеленной парусине и баюкал перебинтованную холстиной руку.

Вид у него был ужасен – все лицо в сине-фиолетовых переливах синяков и уже схватившихся жесткой коростой кровавых ссадин. Правый глаз полностью заплыл, а вместо левого узкая азиатская щелочка.

– Лушше, шем вшера! – тихо прошамкал матрос беззубым ртом.

Распухшие губы больше напоминали пельмени. Видно сразу, что досталось малому по первое число. И то, что после таких жестоких побоев он мог передвигаться и еще говорить при этом, пусть и шепелявя, было подобно чуду, гимну человеческой выносливости…

Семен Хорошхин выжил благодаря невероятному стечению обстоятельств. Матросы разорвали чуть ли не в клочья преображенских офицеров и солдат, прибывших с адмиралом Талызиным в Кронштадт.

Досталось также рядовому фузилеру Хорошхину, и, будучи зверски измордованным, уже простившись с жизнью, он был выдернут с того света своим родным старшим братом Игнатом, лейтенантом с линейного корабля «Астрахань».

Очнулся гвардеец только в маленьком домике, в котором квартировал его брат. Укрывая Семена, Игнат сильно рисковал не только чином, но самой жизнью – со старым Живодером шутки плохи, и прознай Миних об этом, то повесил бы обоих на одной перекладине. Но пронесло – не подвела удача, не повернулась к ним задом, и не донес никто из соседей…

Подхватив гвардейца под руку, офицер отволок его к трактиру «Четыре якоря», но внутрь заходить не стал, а, поймав рябого слугу-чухонца, что-то прошептал тому на ухо. Не прошло и минуты, как появился хозяин трактира. С ним Игнат говорил чуть дольше, но вот о чем был разговор, то Семен не понял, слишком тихо велась беседа.

Хозяин подозвал к себе слугу, коротко переговорил и, бросив настороженный взгляд по сторонам, ушел в трактир. Игнат же отволок брата на конюшню, где рябой уже седлал двух коней.

– Слушай меня внимательно, брат, – офицер зашептал на ухо гвардейцу, – сядешь на лошадь, слуга проводит тебя в обход караулов. И скачи в Петербург, не жалей коня. Матушке государыне скажешь, что офицеры «Астрахани» зверствами Миниха зело недовольны и завтра к полудню свой корабль и еще один в Неву приведут для присяги матушке Екатерине Алексеевне. А галерный флот, что здесь собирают, через два часа на Петергоф пойдет, и после полудня десант там и в Ораниенбауме высаживать будет. А войск в десанте более трех тысяч, солдат и матросов. И еще два десятка галер и малых судов в Неву войдут, а на них пять сотен солдат гарнизона Выборгского будет. Так вот, как «Астрахань» в Неву войдет, то у Адмиралтейства бортом повернется и по галерам стрельбу начнет…

Мыза Ригельсдорф

– Так ты говоришь, хозяин, что всадники были одеты в форму Конной лейб-гвардии?! И сколько их было? – еще молодой генерал-аншеф спрашивал управляющего мызой жестко, требовательно.

– На мызу десяток конногвардейцев пришли да казаков столько же. Да еще на тракте более двух десятков было. И казаков с полсотни с ними, – хозяин отвечал на вопросы генерала спокойно и обстоятельно, без спешки. Да и чего ему было бояться, кто бы ни пришел, всех кормить надо, а не взирать на их политические воззрения…

– А на мне какая форма? – задал проверочный вопрос генерал Петр Панин, младший брат известного воспитателя наследника престола Павла Петровича, графа Никиты Панина, активного заговорщика и конфидента императрицы Екатерины Алексеевны.

– Лейб-гвардии полка Измайловского, – спокойно ответил пожилой управляющий и коротко пояснил: – У меня, ваше превосходительство, зять в лейб-кирасирах служит, а младшая сестра замужем за отставным поручиком лейб-гвардии Семеновского полка.

– Как твоего зятя зовут? В каком эскадроне служит?

– Сержант второго эскадрона Кузьма Проничев.

– Знаю такого, через час-другой они сюда подойдут, – ответил на несказанный вопрос генерал и надолго задумался. Новости были шокирующими….

Первая хуже некуда – эскадрон конногвардейцев, приданный его отряду, изменил государыне, будучи полностью окруженный казаками, перешел на сторону императора. Три десятка конногвардейцев, верных матушке, погибли в неравном бою со своими же однополчанами и казаками. Их трупы и обнаружил час назад на тракте головной разъезд лейб-кирасир.

Теперь стало ясным – и почему на мызу конногвардейцы дозором пожаловали, и почему они хулили матушку государыню, и почему у некоторых из них мундиры в кровавых пятнах. Но и в такой худой новости светлая сторона была – мало у императора в Гостилицах кавалерии, раз переветников для службы арьергардной привлекли…

Вторая новость была намного лучше. Император от полученных ран слег и был на повозке отвезен в Гостилицы, где уже собралось его воинство – голштинская гвардия, две роты изменивших в Петергофе преображенцев, сотня предателей конногвардейцев, с полтысячи донских казаков да с тысячи полторы солдат и драгун.

И в Дьяконове, что несколькими верстами севернее по копорскому тракту, преданный императору Петру Федоровичу генерал Мишка Измайлов с двумя тысячами пехоты и несколькими ротами драгун и конных гренадер стоит.

И как ни хотел Петр Панин немедленно отдать приказ на атаку, но понимал – в ночном бою поражение для его войск неизбежно. Вот с завтрашнего утра его отряд и войска генерала Суворова царское воинство в клещи зажмут и одновременным ударом с двух сторон сокрушат вчистую, ибо теперь войск у них, благодаря принятым неотложно мерам, почти вдвое больше будет. И тем сокрушительней удар завтра днем получится.

Вот потому-то и перебежал час назад к ним из Гостилиц преображенец Гаврила Державин, словно скорое поражение предчувствовал и вторично на сторону победителя переметнулся. То добрый знак был – ранее к противной стороне переходили…

Гостилицы

Пробуждение застигло Петра вовремя – ему снился сон, что в общаге он зашел в туалет и собирается облегчиться. От этого ощущения и проснулся.

Широкая и мягкая постель, большое окно, шторки закрыты, шкаф, поставец, три удобных кресла с резным столиком, а в углу массивный сундук. Половики везде наброшены, мохнатые медвежьи шкуры – красота в исконно русском стиле.

Дверь тут же раскрылась, и на пороге появились два голштинца, сразу видно, что нетерпеливо ожидали его пробуждения. Однако Петр тут же спросил их о наболевшем:

– Где тут сортир, орлы? Ретираду показывайте, быстрее!

Однако никуда ходить не пришлось – расторопный вихрастый мальчонка тут же влетел в комнату, будто вместе с офицерами сидел под дверью, и принялся устанавливать мудреное сооружение, похожее на тумбочку с отверстием и крышкой.

Петр ухмыльнулся – такой оригинальной конструкции туалета ему еще не приходилось видеть. Офицеры стыдливо вышли из комнаты, выскочил за дверь и мальчишка.

Император уселся на стульчак орлом, дотянулся до столика, взял из знакомой коробки папироску, прикурил от свечки – на душе стало хорошо.

Ничего не болело, голова светлая, здоровье распирает – и даже вонизма от повязок не чувствуется. И только сейчас он осознал, что сидит совершенно голый – ведь не считать же одеждой повязки на бедрах, лодыжке, кисти и голове. А мозг уже сделал главный вывод – все в порядке, иначе уже все кругом суетились бы.

Это его сразу успокоило, и он продолжил свое «сидение». Сделав нужное дело, Петр воспользовался заранее положенной мягкой тряпочкой, закрыл крышку «сиденья» и снова юркнул под одеяло. И сразу же начались хлопоты – в комнату зашел Гудович, коротко поклонился. Петр жестом указал на кресло и папиросы.

Генерал чиниться не стал, тут же закурил и уселся в кресло. Эта мягкая хитрость сбила его с толку, и прошло полминуты, пока Гудович собрался с мыслями. Выглядел генерал неважно – даже в вечерних сумерках было видно, как покраснели у генерал-адъютанта глаза.

– Тебе надо поспать, мой дорогой друг, – Петр перехватил инициативу и начал первым, – не меньше пяти часов. Это приказ.

– После доклада вашему величеству, – отрезал генерал и пошел сразу на попятную, – я прилягу, а меня сменит в штабе барон Рейстер.

Петр завернулся в одеяло, как римский патриций, подошел к столу, закурил, затем прижал рукой плечо попытавшегося встать Гудовича и усадил того обратно в кресло. Уселся на кровать и изрек:

– Докладывай.

– Ваше величество, отряд генерала Панина и князя Трубецкого встал на бивак у мызы, как вы и рассчитывали. Ваша задумка с переодетыми в конногвардейскую форму голштинцами и «сбежавшим из плена» преображенцем полностью удалась. Раньше утра они теперь не выступят. Место для боя выбрано – в версте от мызы мост, по сторонам рощи, а там можно укрыть всю нашу пехоту генерала Ливена и голштинскую артиллерию. Хотя скажу честно – не понимаю я, как удастся нам эту самую артиллерийскую засаду организовать, да еще с «огневым мешком».

Генерал Гудович затушил окурок, ему были не совсем понятны предложенные императором термины, хотя их суть он уловил вполне правильно. Но, так и не дождавшись ответа императора, генерал тяжело вздохнул и продолжил доклад:

– Час назад подошли сербские гусары, их два полных эскадрона, более пятисот сабель. Полковник Милорадович необходимые приказы от меня получил. Часть излишка гусар, около пятидесяти человек, отправил к голштинцам, что потери серьезные понесли, на доукомплектование. От генерала Измайлова четверть часа назад нарочный прискакал. Воронежский полк и один батальон кроншлотцев при четырех орудиях позиции заняли южнее Дьяконова, в четырех верстах от нас. Генерал спешно формирует свой полк – более трехсот невских кирасир из Петербурга пришли, но только лишь полусотня в обмундировании, остальные в чем попало одетые, иначе из казарм и квартир уйти бы им не удалось. Я приказал отдать все снаряжение, оружие и лошадей от разгромленных утром и вечером эскадронов конногвардейцев и сербских гусар, – генерал снова устало вздохнул, поднял воспаленные кроличьи глаза на Петра. – Из Ямбурга, Копорья и Гатчины подошли еще войска, полный батальон Ингерманландского полка, пехоты от разных полков пять рот, по роте конных гренадер и кирасир, шесть рот драгун из различных полков. Я передал ингерманландцев и кирасир на усиление отряда Измайлова. Из драгун и конных гренадер приказал сформировать сводный полк в три полных эскадрона. Они отведены на наш левый фланг. Пехотные роты распределил по двум батальонам моего отряда. У меня все, государь.

– Вот и хорошо, генерал. Иди спать, да выспись хорошенько, а то глаза красными стали, как у кролика.

– У меня к вам просьба, ваше величество, – Гудович встал с кресла, – никто не сомневается в вашей отчаянной храбрости, государь, но иной раз, простите меня, солдаты говорят, и я сам видел, что вы ведете себя в бою с безумной отвагой, как ваш дед… король свейский Карл. Прошу вас быть осторожным в завтрашнем бою. Случайная рана, такая, как та, которую вы получили сегодня вечером от конногвардейцев, может обойтись войскам и вашему делу дорого. Еще раз простите.

Гудович поклонился и вышел, а Петр впал в прострацию. Вот и пирожки с котятами. Похоже, он стал легендой, и из труса, почти не говорящего на русском языке, превратился в свирепого викинга с окровавленной лопатой, изрыгающего такие словеса, что казачки вчера рты открывали на всю ширину и с восторгом внимали. И ведь не только внимали, но и запоминали. И еще круги во все стороны пошли – небось вскоре заорут: «Царь-то у нас ненастоящий!»

Хотя нет, не будут орать – пословица про яблоню и яблочко на такие случаи и написана. А у него два крутейших деда – Петр Великий и Карл Шведский, тот аж 8 лет русское воинство гонял и прочих поляков, немцев, датчан, пока ему под Полтавой хлебало не набили.

Потому на героических дедов ссылаться и будут, видя перерождение. И вкусы новые – насколько Петр помнил, Карл из солдатской кухни всю жизнь питался, а баб сторонился. Хм, из солдатского котла есть, пожалуй, можно, и даже нужно, но вот от баб…

Но король не дурак – водка и бабы до цугундера довести могут. Так что если он от одного элемента откажется, то риск сразу резко уменьшится. Однако пожрать бы никак не помешало – утром и ел в последний раз.

Петр сглотнул слюну и тут почувствовал, с каким бурчанием протестует желудок. На поставце лежало знакомое «гусиное яйцо» и громко тикало.

Он открыл крышку и свистнул – половина одиннадцатого, что-то у него входит в привычку начинать новый день задолго до полуночи. Петр скрипнул зубами – даже попить ничего не было. Он подошел к двери и чуть стукнул кулаком, через секунду дверь отворилась, и в комнату вошел адъютант.

– Послушай, мой друг. Я тебе русский император или хрен собачий? Ты же мой адъютант, запомни, – и Петр крепко ткнул пальцем офицера в грудь. Надеясь, что тот не обидится на выволочку – свой брат русак. – Или хочешь в имение обратно уехать, на подворье гусаков михирем гонять? Извини за выволочку, но другого ты не заслуживаешь. Толчок в комнате стоит, пить нечего. Голышом мерзну, и наготу прикрыть нечем, хоть бы халат какой дали. Жрать не дают, да от такой жизни и на бабу не залезешь. Да, кстати, о бабах. Нормальные адъютанты, что императора своего любят, холят и лелеют, обо всем должны позаботиться. Вот тогда-то я для вас всех отцом родным стану и царскими милостями, кхе, не обижу. Закон такой есть по жизни: ты мне, я тебе. Это не то, не слушай. Ага! Вспомнил! За Богом молитва, а за царем служба – никогда не пропадут. Ступай же, и подумай хорошенько о грехах своих тяжких да о неотложных нуждах государевых…

Петр отвернулся, но краем глаза скосил – адъютант загрузился нехило, в прострации отвесил глубокий поклон, тихо промолвил что-то типа «простите, государь» и быстро выскочил из комнаты, не затворив за собой дверь. Послышался его злой шепот: «У, злыдни прыщавые, подвели под монастырь!» И тут же раздался звук хлесткого, наотмашь, удара.

Затем экзекуция кого-то продолжилась. Внизу, видать на первом этаже, забегали люди, хлопнула дверь, и чей-то девичий голос: «Иван Тимофеевич, плохо, батюшка царь гневается, что его худо приветили».

И началось – жизнь закипела и забурлила, забила ключом, да кому-то по голове, да с размаху. Вот так в России всегда все через задницу делают – в Петре неожиданно проснулась бешеная ярость, и он что было сил вмазал ребром ладони прямо по полке.

Боли не было, ладонь не отшиб, зато полированная доска мощным ударом была надвое расколота. Он удивился – его новое тело как-то быстро приобрело старые навыки. Выходит, не зря он тренируется…

Петр обернулся – адъютант стоял столбиком, держа в руках халат, разинув рот, и взглядом кролика смотрел на расколотую полку, примеряя на себе, каково ему будет, если такую плюху получит.

На лице адъютанта было написано – не ждет для себя ничего хорошего. Стоявший за его спиной пузатый седой мужик с бородой и в приличной одежде, судя по внешнему виду – хозяин или управляющий, мгновенно, по вековой русской привычке, рухнул на колени и громко взвыл…

Петербург

– Пруссаки и голштинцы валом валят. Их тридцать тысяч к Петербургу подошли!

Измайловец на храпящем, почти запаленном коне крутился у родных полковых казарм, разрывая диким отчаянным криком рот. И привлек к себе внимание, и началось сразу…

Паника – вещь весьма заразительная. Никто даже не попытался вникнуть в столь бредовое сообщение – ладно голштинцы, те рядышком со столицей, но как же пруссаки так легко от границы самой дошли, да еще такой массой, и при этом ухитрились незамеченными остаться. Но никто не задумался в казармах, хоть народа там собралось изрядно. И никто не отвергнул решительно пьяный вопль одинокий…

Русская душа драки хорошей требовала, так как слишком много водки было уже выпито. Повыскакивали из казарм солдаты, кто на ногах еще держался, гулянку веселую разом прекратив. Повод хороший для всех был – новых гвардионцев «обмывали» в казармах изрядно, с полудня самого, когда государыни-матушки указ объявили…

Повелела императрица лейб-гвардию, что ей верой и правдой послужила, за счет солдат гарнизонных увеличить. Хитрым оказался «генерал Салтыков», меру сию государыне и генеральской консилии предложивший, – у ненадежных солдат переводом на привилегированное гвардейское положение дух укрепить, а чтоб соблазна измены в бою у новых гвардейцев не возникло, их роты между двух «старых» ставить и в бою крепко флангами стиснуть.

И воспрянули духом вчерашние затурканные солдаты, а ныне привилегированные гвардейцы, с радостью великой «виват» матушке императрице Екатерине Алексеевне кричали, живот клялись за благодетельницу свою положить.

Всех новых гвардейцев деньгами щедро наградили, двумя рублями каждого, а «старым» по пять рублей велели выдать. Всю форму лишнюю по казармам собрали или срочно у отставных за щедрую плату купили – обмундировать к утру новые роты полностью.

Прав оказался хитрый господин «Одар», когда предложил три четверти петербургского гарнизона в гвардию одним махом зачислить да по полкам быстро распределить.

Получив гвардейские привилегии и щедрое жалованье, сразу забыли солдаты про день вчерашний. Волками алчными были готовы загрызть любого, кто на их новое положение покуситься пожелает. И драться теперь за матушку императрицу они будут отчаянно, за новый свой статус. Не понимают пока, глупые, что после победы их положение власть имущие завсегда пересмотреть смогут.

Но были в столичном граде и недовольные, кого милостью обделили и в лейб-гвардию не зачислили. А также многочисленные в Петербурге матросы, с которыми за Кронштадт счеты сводить повсеместно начали, оскорбляя и избивая на каждом углу. И попряталась по подвалам и домам матросня, обиду лютую затаив. А вот невских кирасиров уже почти не осталось – из города в общей суматохе потихоньку сбежали.

Пополнение новыми гвардейцами обмывать всегда хорошо надобно, вот и гуляли напропалую в казармах. А когда панические крики о пруссаках раздались, то все, кто на ногах стоять еще мог, из казарм выбежали, ружья с патронными сумками прихватив. Хоть и пьяные зело были, но об оружии в такую минуту не позабывали.

– Пошли матушку царицу спасать! – С азартом повинуясь призыву, пьяная толпа солдат, почти тысячная, бросилась к дворцу императрицы, сметая все на своем пути, падая в пыль и грязь, блюя на бегу, пугая истошными воплями готовившийся спать город…

– Спасибо за службу верную, мои дорогие измайловцы! – Голос Екатерины Алексеевны – сплошное радушие и материнская ласка. – Жалую вам по рублю вознаграждения за заботу и храбрость!

Будто не ее выдернули только что из кровати и заставили напяливать на себя измайловский мундир, будто не она сейчас вдыхала густой до рвоты винно-водочный перегар гвардейцев и терпеливо выслушивала пьяные признания в любви и верности. Но что делать – Париж стоит мессы…

Гостилицы

– Не погуби, государь батюшка, прости меня, грешного! – Управляющий на коленях подполз к грозному императору. Слезы катились по его морщинистому лицу, и Петр почувствовал себя отвратно.

– Тихо ты! – чуть рявкнул Петр, и толстяк заткнулся. Он взял халат из рук окаменевшего адъютанта, надел, затянул поясок, потом наклонился и рывком поставил хозяина на ноги. Похлопал по щеке:

– Не гневаюсь на тебя, Тимофеич. Скажи всем, чтоб тихо было – моим офицерам и генералу утром в бой. Пусть поспят хорошо. А меня ты сам прости за гнев мой вспыхнувший. Хорошо?!

Хозяин закивал, стал целовать руки. Петр царственно погладил его по седоватой шевелюре и сказал:

– Иди, отдыхай, сын мой, но утром всех накорми хорошо.

– Да, батюшка государь, все сделаем! – Хозяин тут же испарился. За ним в комнату просочился малец с синяком под глазом, проворно схватил толчок и исчез с ним, аки дух бесплотный.

Сразу появился и слуга – глаз тоже подбит, хорошо так подбит, как «тигр» под Прохоровкой, – принес таз и кувшин с теплой водой.

Петр вымыл руки и лицо, вытерся льняным полотенцем. Лакей тут же ушел, неся таз с водой на вытянутых руках, прижав кувшин локтем. Через пару минут появился снова с огромным подносом в руках. Поставил на поставец и быстро расставил все по столу – все простенько, видать, уже учли заранее его вкусы. Зря он вспылил – они все ждали его пробуждения.

Петр отпустил восвояси адъютанта и слугу, а сам с вожделением глянул на стол, сглотнув слюну. Чего там только не было. Сочная ветчина, буженина с хреном, черная икра в стеклянной чашке, вареные красные раки с выпученными глазами, малосольная селедочка ломтиками, с маслицем и колечком лука, с маслинками.

На блюде горка пирогов и расстегаев, рядышком присоседился окорок, горячая жареная курица с хрустящей корочкой, сама просится под нож. А как благоухает свежая клубника! А рыбное заливное – ломтик к ломтику, пластинка к пластинке, и розовые кружки морковки… И три кувшинчика малых – с шипучим квасом, с холодным черешневым соком и с морсом из малинового варенья с медом – Петр быстро произвел дегустацию.

Плюс еще три гнутых вилки, три серебряных емких стопки, льняные салфетки. Он удивился – что за черт, почему все по три?

Дверь тихо отворилась, и в комнату тихо вошли две женские фигуры в знакомых пеньюарах и милых кружевных чепчиках. Петр посмотрел на их фигурки и опять сглотнул слюну. А Наташа с Кларой присели перед ним в книксене, и баронесса воркующе произнесла:

– К услугам вашего величества!

– Правильно, мои красавицы. Царя батюшку надо накормить, напоить, спать уложить да обиходить. А пока разделите со мной сию трапезу, вкусите простых благ земных, для усталого воина нужных, чтоб раны его кровавые быстрей рубцевались. А для этого нет важнее пищи да ласки женской, любящей и горячей. Первое я вижу пред собой, а во втором на вас надеюсь, что залечите раны мои телесные и душевные.

Петр уже откровенно устал молоть языком всякую хрень, но девушки оказались сообразительными – лучезарно улыбнулись ему, присели снова в глубоком книксене, показав чудесные изгибы своих тел, и уже Наташа с придыханием промолвила:

– Мы готовы служить вашему величеству всем сердцем… Душою и телом!

Петр вспыхнул внутри жарким огнем, все было сказано без обычных женских недомолвок. Но с двумя сразу? Или они сами выбор сделают? Или ему самому выбрать? Но лучше с двумя…

– Прошу к столу, вкусим благ.

И вкусили, и поговорили. Ел Петр, а красавицы склевали по кусочку от каждого блюда, и то под навязчивым давлением Петра. Зато девочки беспрерывно щебетали, завалив его информацией, а сам он их только подбадривал, поощрительно вставляя словечки.

Девки по всему прошлись – да уж, казнокрадство процветает и бурлит, как дрожжи в дерьме. И его дворцы вниманием пристальным и любезным совсем не обижены – воруют все подряд. Начиная от вилок из благородных металлов, буженины и балдахинов, заканчивая работящими дворцовыми мужиками.

Потом, с его науськивания, красавицы перешли на добродетели его баб. Като рогов ему понаставила столько, что любой сибирский олень немедленно сдох бы от зависти. И детишки не от него – супружница спала, с кем ни попадя. А Лизка Воронцова совсем честь царскую не блюдет – супругой императора себя называет открыто и всем придворным говорит, что короноваться будет, а Катьку в монастырь упрячут.

И тут Петр припух: «Это что же, без моего согласия меня женили? И на ком? На этой чувырле, на которую и глядеть-то страшно?»

И нос свой она в государевы бумаги и дела сует, а отец ее с братом-канцлером хотят на себя и других аристократов все прибыльные мануфактуры и заводы тишком переписать для повышения собственного благосостояния. А называют ее все при дворе «русской мадам Помпадур», а она, дуреха, этим прозвищем и гордится.

Петр почувствовал, что еще немного, и он взвоет от пороков людских. Весь мир бордель, и бабы тоже на эту букву – придя к такому нехитрому постулату, он решил на практике апробировать его вторую часть.

Посадил на левое колено Клару, а на правое Наташу, Петр предложил фрейлинам поиграть с ним в клубничку. Дамы с энтузиазмом согласились. Он стянул с них пеньюары и скинул чепчики, крепко обнял, чуть прижав их друг к другу, и каждой между полушариями тугих грудок положил по клубничке.

Однако девочки подавили его инициативу на корню и вовлекли Петра в свои игры – такого он не видел и в «Камасутре», не говоря о порнофильмах, хорошо, что темновато было в комнате, иначе раскованные и лишенные всяческих комплексов фрейлины увидели бы яркую краску стыда на его лице…