Спасти Москву! «Мы грянем громкое „Ура!“» Романов Герман

ГЛАВА ШЕСТАЯ

КУКОЛ СНИМУТ С НИТКИ ДЛИННОЙ…

(23–24 декабря 1920 года)

Париж

— Никогда не думал, граф, что собственными глазами буду зреть французскую революцию!

Посол во Франции Нератов, в прошлом гофмейстер и товарищ министра иностранных дел, стоял у окна и смотрел на беснующихся внизу пролетариев, размахивающих красным знаменем.

Манифестации у российского посольства шли уже третий день и вызывали законное чувство тревоги, ибо агрессивность толпы росла с каждым часом.

— Пройдет от силы месяц, и эти потомки санкюлотов уже станут большевиками.

— Не думаю, Анатолий Анатольевич!

Военный агент во Франции генерал-майор Игнатьев пожал плечами, внимательно наблюдая за разворачивающимися на улице событиями.

Его тоже беспокоило, что здание посольства в который раз стало местом для несанкционированного властями митинга.

Большевистская агитация быстро разъедала политический строй Четвертой республики, как ржавчина сырое железо.

Ведь совсем недавно, в последний год войны, за малым до революции во Франции не дошло — в полках на фронте пошли волнения, а некоторые части даже пошли маршем на Париж. Командование с трудом подавило солдатские выступления, бросив самые надежные части — наемников Иностранного легиона и сенегальских стрелков-зуавов.

И вот все вернулось на круги своя!

— Вы считаете, что «Тигр» сможет обуздать волнения? Алексей Алексеевич, ведь чернь уже открыто выражает свое желание развешать министров на фонарях! И я считаю, что она вполне может это проделать, их озлобление только растет…

— Желать-то она может, сколько хочет, вот только кто им позволит это проделать! Здесь Франция, а не Россия, и выводы сделали быстро, — равнодушно пожал плечами генерал.

Как и большинство русских офицеров, граф, хотя и не принял Октябрьский переворот, предпочел сохранять нейтралитет в гражданской войне, благо Париж слишком далеко от России и не нужно брать в руки винтовку. И даже начал симпатизировать большевикам, когда они насмерть схлестнулись с поляками, что в очередной раз решили воспользоваться плодами очередной русской смуты.

Однако красное нашествие на запад, взятие Берлина, его, аристократа и блестящего в прошлом кавалергарда, напугало и все симпатии растаяли подобно утреннему туману.

Но нет худа без добра!

Французы, относящиеся к русским с презрительным высокомерием победителей, в последнее время кардинально изменились.

Даже маршал Фош, недавно открыто презиравший своих восточных союзников, теперь стал искательно смотреть в глаза, а президент Жорж Клемансо, получивший за свою жесткость и напористость прозвище «Тигр» — кардинально поменял свое поведение.

Русского посла и военного агента теперь засыпали знаками внимания, перед ними не только открывались двери правительственных кабинетов, но и министры, до которых раньше нельзя было достучаться, теперь сами обивали порог русского посольства.

Будто вернулись времена начала сентября четырнадцатого года, когда германские дивизии дошли до ворот Парижа.

Судьба столицы висела на волоске, правительство сбежало на юг, и все надежды французов были на русские полки.

Сам Игнатьев в те горячие дни сделался самой популярной фигурой, и воспоминания о том до сих пор грели душу.

— Вы считаете, что Франция устоит? — удивленно выгнул брови гофмейстер, а генерал лишь хмыкнул ему в ответ.

— Это революция, уважаемый Анатолий Анатольевич, а не война. Немцы не дошли до Парижа, ибо против них поднялся весь народ. А большевики уже на Рейне, до нас им остался один рывок. И посмотрите — масса народа их с нетерпением ждет, несмотря на то, что вместе с русскими идут и немцы. Это будет гражданская война, более страшная, чем у нас. Слишком большой опыт имеет здешний народ.

Граф знал, что говорил — французская армия стала совершенно ненадежной. Побывавшие в России интервентами «паулю» насквозь пропитались большевистским душком. И на тех кораблях, что стояли в Одессе и Севастополе, красные флаги матросы поднимали, за малым до французских броненосцев «Потемкиных» дело не дошло.

Сейчас ситуация в стране чрезвычайно осложнилась, запах пороха явственно витал в воздухе, прихода коммунистов «со спичками» ждали очень многие, а это и внушало ужас власть имущим.

— Потому правительство и повело себя совершенно иначе, снова увидев в нас надежного союзника. Мы за последние дни получили намного больше, чем рассчитывали! Правительство не обещало, как прежде! Наши усилия в прошлой войне не только признаны, но и оплачены сторицей! Но почему для этого пришлось пролить столько крови…

Игнатьев вздохнул, продолжая внимательно смотреть на улицу. Ситуация поменялась и там — «ажаны» уже заблокировали путь черни к посольству, а появившиеся на улице кирасиры, направив своих тяжеловесных коней на толпу, стали медленно вытеснять сторонников большевизма в подворотни. До стрельбы пока не доходило, но чувствовалось, что власть в любую минуту может отдать такой приказ…

Мюнхен

— Версальский мир, это порождение алчности капитала, должен быть разрушен! Разрушен, как Карфаген, без остатка! Ибо без этого не будет Германии!

Молодой щуплый мужчина, с остроносым лицом голодного галчонка и косой черной челкой, чуть ли не кричал, держа в руке полупустую глиняную кружку с пивом.

— И русские большевики первыми показали, что нужно делать! Паразитов нужно давить, как клопов, без этого социализм, Фридрих, не построишь! А за ним будущее!

— Где-то я уже слышал такое?! — задумчиво пробормотал молодой широкоплечий мужчина с видимой любому глазу военной выправкой, уставившись глазами на ленточку «Железного креста», что была поддета под пуговицу потертого пиджака его собеседника.

— Мы с вами, Фридрих, прошли войну, лили кровь, а плодами победы и поражения пользуются нувориши, сколотившие себе капиталы. Им плевать на народные нужды и страдания! Они даже инвалидам пенсий не дают! Вы ведь офицер? На западном фронте воевали?

— Обер-лейтенант Фридрих Шмайсер, без фона, мы из мясников!

Мужчина чуть кивнул головою и, взяв вилку, нацелился на вторую половину сосиски, в которой картофеля и моркови было больше, чем свинины. В Германии царил голод, и люди в пивных никогда не заказывали закуску.

— В рейхсвер не предложили вступить, но кое-какие деньги выплатили? — «галчонок» кивнул на сосиску. Кадык на его горле дернулся, он явственно сглотнул слюну и отвел взгляд от тарелки.

«Жрать хочет, а еще говорили, что он вегетарианец», — подумал Шмайсер, но сосиской делиться не стал — одному мало, да и денег уже почти нет. Но спросил, благо обстановка позволяла, да на донышке кружки оставался глоток пива.

— Я в прошлом году чуть не вступил в Красную гвардию здесь, — пожаловался собеседник, и Шмайсер на него внимательно посмотрел. Тот понял его взгляд на свой лад.

— Если бы мы в прошлом году установили бы советскую власть, то в Европе уже не было банкиров и олигархов. Но социализм должен быть национальным, ибо народы не могут быть равны, как и люди. В этом и есть слабое место русского большевизма. Коммунизм есть химера, а вот национал-социализм… За ним будущее!

— Правильно говорите, — глаза Шмайсера сверкнули, но голос продолжал оставаться ровным. — А как вас зовут?

— Адольф Шикльгрубер, я из австрийцев, был в Вене художником. В армии получил ефрейтора, — собеседник с вызовом посмотрел на Шмайсера, но тот на столь малое звание не отреагировал, поджав губы, а, наоборот, расплылся в улыбке.

— Именно на таких, как вы, и будет держаться наш возрожденный из пепла Третий Рейх!

«Вот тебя-то, мне и надо, голубчик. Фортуна прет — грех сомневаться и откладывать. Повезло-то как — с первого раза. Провожу нынче тебя до дома, бесноватый. Побеседуем… в последний раз, фюрер недоделанный. И не будут тебе кричать — Хайль Гитлер!»

Шмайсер медленно и со вкусом дожевал сосиску, перехватив голодный взгляд бывшего художника, и, подняв кружку пива, внимательно посмотрел собеседнику в глаза:

— Прозит!

«Троцкий, собака, от меня выскочил. Зато этот недоносок уже никуда не уйдет. Потом я до Арчегова как-нибудь доберусь — нужно было этого гада еще в Красноярске придавить — опасная сволочь!»

Новочеркасск

— Вот, милый, мы и дома!

Маша прижалась к плечу и взяла руку Семена Федотовича в свои теплые ладошки. Муж с интересом разглядывал казачью столицу, которая произвела на него сильное впечатление.

Далеко не провинциальным городком оказался Новочеркасск: каменные здания, широкие улицы, величественный собор, маковки которого уходили в небо, скромный атаманский дворец, уступающий тому же Белому дому в Иркутске.

Следов войны, что еще девять месяцев назад терзала город, уже не было в помине: даже окна сияли вымытыми стеклами. Лишь отметины от пуль на стенах зданий говорили о том, что столица казачьего Дона дважды переходила из рук в руки.

Они проехали через весь город, из одного конца в другой — Фомин подозревал, что Маша это сделала специально. Ибо видел заинтересованные взгляды казаков и казачек, особенно юных, ровесников жены, что бросали на него украдкой. Еще бы, в них читалось: «И где ж это Маша Ермакова такого писаного красавца приобрела?»

Но молчали казачки, вежество свое демонстрируя, а казаки лишь понимающе крякали, с завистью поглядывая на белую ременчатую амуницию, туго перепоясавшую зимнюю танкистскую куртку, да и золотые императорские вензеля на черных двухпросветных погонах о многом говорили знающим служивым.

— Ох, как они на тебя смотрят, милый, — теплое дыхание жены коснулось его уха, — и люто мне завидуют!

— Почему? — также тихо промолвил Семен Федотович.

— Дурачок ты мой! Еще бы им не завидовать! Невест сейчас намного больше, чем женихов: обескровила война тихий Дон! — Маша еще крепче сжала его локоть. — А я такого мужа оторвала! Уехала пигалицей, что только в девушку превращаться стала, а вернулась замужней казачкой, с двумя косами заплетенными!

— Хм, завидуют… Да глядя на мой фасад, они тебя жалеют!

— Мужчина чуть красивше черта, уже молодец! — хмыкнула Маша. — И не на лицо они твое смотрят, а на белую гвардейскую амуницию да золотой царский вензель. Редкая казачка могла бы похвастаться, что за полковника лейб-гвардии замуж вышла!

— Нам еще долго ехать?

Семен Федотович резко сменил тему, уткнувшись взглядом в синий чекмень ездового, что понукал крепеньких лошадок.

— А вон уже стоит, печка дымит — батюшка дома!

— А хорошо ли ты, милая, сделала, отца не предупредив?

— Так подарок будет, как раз к Рождеству!

Коляска остановилась перед каменным одноэтажным домом: стекла немытые, отсутствие женской руки в этом сразу чувствовалось, только ворота подправлены да заборчик у палисадника подновлен.

— Благодарствую, станичник!

Фомин сунул в мослатую ладонь извозчика серебряный рубль и подал руку Маше, помогая сойти на снег, а сам быстро выгрузил два чемодана, все их невеликое имущество.

— Донька! Машенька!

Калитка со стуком распахнулась. Старик, припадая на ногу, доковылял до девушки, обнял за плечи и зарыдал. Фомин не видел его лица, но чувствовал, что Александр Александрович Ермаков резко сдал и потому крепко отличается от того бравого усатого полковника, которого он рассматривал на фотографии.

— Батюшка, милый! — Маша плакала, гладя отца по лицу, а тот тоже не сдерживал своих слез.

Фомин стоял остолопом, совершенно не зная, что ему делать. Он разглядывал их: отец и дочь сильно походили друг на друга. Однако война и смерть жены, убитой красными, сильно надломили старика: лицо покрылось сеткой глубоких морщин, борода стала полностью седой, глаза выцвели, руки тряслись. Ему можно было дать все семьдесят лет, хотя Семен Федотович точно знал, что тому лишь недавно исполнилось пятьдесят три года, почти ровесник, если реальный возраст брать.

Наконец отец и дочь перестали обниматься, и Машенька с горделивой улыбкой негромко сказала:

— Батюшка, это мой муж! Я о нем тебе писала!

Со стариком прямо на глазах Фомина произошла странная метаморфоза: спина выпрямилась, словно доска, плечи расправились, глаза в одночасье построжали — теперь в нем легко было признать кадрового офицера, прошедшего три войны.

— Здравствуйте, Александр Александрович!

— И тебе не хворать, Семен! Ты, я вижу, из майоров царским флигель-адъютантом стал, аксельбанты небось носишь?! Не пожалеешь, что простую казачку в жены взял?

— Я молюсь, чтоб она не пожалела о той минуте, когда согласилась замуж за меня выйти! — Семен обнял раскрасневшуюся Машу за плечи. — Да и чин у нас вами одинаковый, так что повода для горделивости нет! И служили вы дольше, и видели больше!

— Ты…

— Нет, вы! Я-то что, две войны…

— Я тебе говорю, сын, обращайся по-нашему, по-казачьи, ведь мы на ты даже с Богом! Или ты гвардейский гонор приобрел, ваше высокоблагородие? Иль высокородием именовать флигель-адъютантов принято?

— Батюшка, у него нога ранена, и замерзли мы!

Маша нарочито стрельнула глазами, голос ее искусственно задрожал, и отец тут же покраснел.

— Да что это я, дурак старый? В дом проходите, там и беседы вести будем!

Он попытался даже взять тяжелые чемоданы, но Фомин их легко подхватил и зашагал в тепло, предвкушая, как он отогреется за долгую езду от железнодорожной станции до городской окраины.

— Где ты сейчас служишь, Семен? В свите царской?

Старик показал взглядом на погон, а сам нацелился вилкой на кусок буженины.

Отец Маши жил один, так что разносолов на столе не имелось. Обычный ужин рядового офицера, терпеливо, годами шагавшего по ступеням воинских званий — пышный каравай белого донского хлеба, еще теплый, буженина и сыр, купленные Машей в дороге, тушеная картошка с мясом, соленые хрустящие огурчики да квашеная капуста, чай, на Дону, а не в Петербурге. Да бутылка казенной очищенной водки, прихваченная Семен Федотовичем еще в Симферополе.

— Нет, не в свите! Командир лейб-гвардии кирасирского Его величества полка!

— Хм! Так ты ж на танках служил? Почто в кавалерию ушел? — старик удивленно поднял глаза. — И палаша у тебя нет! И форма танкистская, только знак полка на груди, видывал такие в гвардии! Я ж службу начинал взводным в шестой лейб-гвардии Донской батарее, семь лет в ней отбухал, сотника получил и Станислава за выслугу!

— Его величество за бои под Яссами нашему полку права гвардии даровал. А чтоб старейшие полки сохранить, повелел считать нас впредь лейб-кирасирами, и всех служивших в этом полку раньше, кто пожелал отныне на стальных коней пересесть, перевел! Ушло время лошадок — на пулеметы не попрешь! Вот и сменили!

— И много у тебя таких «коней» в полку?

— Четыре эскадрона, более полусотни машин, из них десять тяжелых. А людей по штату, только офицеров до полутора сотен. Раньше ведь прикомандированными от частей считались, и все вперемешку — инфантерия, кавалерия, инженеры, моряки, артиллеристы. А теперь все лейб-кирасиры — перевод в гвардию различия меж нами стер.

— Видел я танки в прошлом году, через Ростов шли эшелонами в армию генерала Деникина. Страшное оружие! — старик тяжело вздохнул, держа в пальцах выпитую рюмку. — И война стала страшной, чего только для смертоубийства не придумали!

— Так и раньше не в бирюльки играли, — пожал плечами Фомин.

— Это верно! — согласился старик. — Но газами не травили! А ты — лихой парень! Донька правильный выбор сделала! И кавалер георгиевский, и крестов полна грудь, с двумя Егориями в довесок! А эн-то что за орденок? На блюдце похожий?

— Японское «Восходящее солнце». Я же в Сибири воевал.

Семену Федотовичу сильно хотелось курить, но он себя сдерживал: в доме у Маши табаком не пахло, отец не дымил. Однако выходить без разрешения он не хотел, а потому терпел.

— Это хорошо, что ты Ермаков! Маше фамилию менять не нужно, и род наш не прервется, — старик тяжело вздохнул и сварливо бросил: — Иди дыми, табачник, ерзаешь от нетерпения. Придешь, по стопке выпьем и уж тогда серьезно говорить будем!

Чита

— Не, шалишь, что мое, то мое!

Генерал-майор Семенов гоголем прошел по кабинету — своему собственному, в котором он провел год, пока не склонил голову перед новоявленным Сибирским правительством.

— Теперь все по-иному будет, я вам, Петр Васильевич, не хухры-мухры подзаборное, а войсковой атаман!

Григория Михайловича распирало от счастья, в которое он до сих пор не мог поверить.

Еще бы — на внеочередном Кругу забайкальского казачества предстояли выборы войскового наказного атамана, и мало кто ожидал, что его императорское величество предложит кандидатуры трех генералов, всех из коренных уроженцев — Шильникова, Зимина и его Гришку Семенова, как презрительно именовал его первый кандидат.

Еще бы — генеральский чин Шильников от императора Николая получил, командуя на фронте Забайкальской казачьей бригадой.

Зимин в то время был полковником, служил все время на административных должностях, и в 1918 году был даже избран войсковым атаманом. Так что в том году подъесаул Семенов не имел перед ними никаких шансов, но теперь-то настали совсем иные времена.

Круг, главным образом делегаты многочисленных 1-го Верхнеудинского и 2-го Читинского отделов, что в гражданскую войну поголовно выступили против красных, при яростной поддержке оказаченных бурят, что составляли большинство в новообразованном 5-м Селенгинском отделе, буквально продавили его кандидатуру.

С шумом, гамом и чуть ли не с мордобитием коренные «семеновцы» переспорили аргунских и нерчинских казаков, что имели до сих пор не выветрившийся «красный душок».

В свое время значительная часть станичников из 3-го и 4-го отделов вооруженной силой поддержала коммунистов, еще с весны 1918 года, и потом два целых года мутила восточное Забайкалье, являясь главной силою партизан.

— Нет, шалишь, теперь у меня не забалуешь! И в Иркутске со мною сейчас будут обращаться с должным почтением!

Григорий Михайлович прошелся по кабинету и взглянул на заветный шкафчик. Ему захотелось хлопнуть рюмочку очищенной, что начали гнать в Иркутске под названием «Казачьей» водки, настоянной на горьковатой полыни — степной будоражащий кровь и чувства запах, знакомый с детства каждому станичнику.

Это вам не вонючий китайский ханшин стаканами пить, что в гражданскую мутной волною залил все Забайкалье и Дальний Восток!

Сейчас с контрабандистами было покончено, самогонщиков стали давить наравне с большевиками — правительство Вологодского объявило винную монополию государства и стало репрессивными мерами убирать насквозь незаконных частных производителей.

— Надо отметить такое дело! — Решил все же выпить атаман и открыл дверцу шкафчика.

Взяв бутылку, он привычно булькнул себе полстакана живительной влаги и лихим «тычком» опрокинул емкость, выпив водку одним глотком. Занюхав рукавом и подождав минуту привычного действия, Григорий Михайлович взял папиросу из пачки, полюбовавшись на свою собственную физиономию на крышке коробки.

— «Атаман!»

Будто в первый раз он по слогам прочитал название, довольно ухмыльнувшись. Вообще-то Семенов был некурящим, но пару раз в месяц мог подымить папиросой, когда душа того требовала. Так и сейчас, смяв длинный мундштук, он чиркнул спичкой и затянулся.

— Та ведь это…

На ум пришла мысль, и она настолько поразила генерала, что табачный дым встал в глотке комом. Григорий Михайлович закашлялся, с омерзением раздавил папиросу в чашке и вытер губы платком.

— Так вот оно что! Сукин сын! Он все заранее знал и подстроил! Ну и сукин же сын! — в ругательствах слышалось нескрываемое восхищение. Только сейчас Семенов осознал, что был пешкой, нет фигурой, а то и ферзем в игре Арчегова. А как иначе?!

Из Забайкалья его аккуратно выдернули, но не потому что он сделал там свое черное дело как мавр, а для того, что все шишки достались генералу Сахарову.

Так что прежний атаманский режим выглядел эпохой миролюбия, ибо подавление партизанщины велось крайне жестокими, но эффективными методами, куда там поркам, что практиковали ранее.

Назначение на должность командира инородческой бригады позволило Семенову заручиться полным доверие бурят, которые стали составлять больше трети казачьего населения — мощнейшая опора.

Тем паче ни Зимин, ни Шильников языка туземцев не знали, а значит, и доверием аборигенов не пользовались. Потому его кандидатура, уже окруженная определенным ореолом, легко прошла на Круге.

— Это он меня в атаманы пропихнул, он, более некому!

Семенов прошелся по кабинету, возбужденно потирая руки. На душе царила весна, несмотря на мороз за оконным стеклом, который уже вторую неделю терзал все Забайкалье. И тут он неожиданно остановился, как вкопанный, пробормотав вслух:

— Но для чего Арчегов это сделал?! Для чего?!

Хельсинки

— Ваше высокопревосходительство, неужели ваш сейм считает, что сможет удержать силою захваченные у России земли?!

— Выборгская губерния, Павел Петрович, есть неотъемлемая часть Финляндии, — генерал-лейтенант Карл Густав Маннергейм говорил с невозмутимым видом врожденного аристократизма.

Мутная волна революции вознесла шведского барона, блестящего кавалергарда, в войну с немцами командира 12-й кавалерийской дивизии Российской императорской армии, на пост главнокомандующего армией новообразованного финского государства.

— Извините, Густав Карлович, но государь Александр Павлович передал Выборг Великому княжеству Финляндскому, — генерал Петров улыбнулся, — когда оно вошло в состав России. А раз сейчас Финляндия решила стать независимой, то российское наследие должно вернуться обратно. И не советую удерживать его силою, ибо то, что захвачено мечом, мечом может быть обратно и возращено.

— Это следует понимать как угрозу?

— Помилуйте, ваше высокопревосходительство. Империя, а не пройдет и года, как большевистская власть, из рук которой финны и получили независимость, возродится. И признает только те границы, которые не были навязаны ей силою. Я не говорю про советизированную Польшу или возвращенную Румынией Бессарабию. Независимость вновь образованных прибалтийских стран будет нами признана в самое ближайшее время, в мае следующего года, не позже. Смею вас заверить, что по всем вопросам мы пришли к полному и взаимовыгодному согласию. Эти страны сами передали нам те города, что уступили им большевики и где местные аборигены составляют от силы четверть населения.

Маннергейм промолчал, задумчиво смотря в окно на заснеженные стены Свеаборгской крепости.

Действительно — Эстония выразила согласие отдать старинные русские крепости Ивангород, Изборск и Печеры, Латвия — русско-еврейский город Двинск, который успела переименовать в Даугавпилс, а Литва согласилась на передачу белорусско-польского Гродно. Но не это приходило на ум, а совсем другое.

Предложение было сделано настолько откровенное, что никакой двусмысленности не оставалось — либо мир сейчас, либо война в будущем, в которой Финляндия неизбежно потерпит поражение, ибо слишком несопоставимы силы.

— Большевизм представляет страшную угрозу Европе, которую необходимо ликвидировать как можно скорее. Потому и Франция, и Англия считают наше участие крайне необходимым и приложат все усилия для того, чтобы оно состоялось. Однако из-за крайне агрессивных действий финского государства, пусть не прямых, а опосредованных, с которыми я сам столкнулся в Карелии, его императорское величество не может дать благожелательный ответ. Ведь речь идет о прямой угрозе исконно российским землям!

— Наше государство не имеет отношения к авантюре полковника Тайвела!

Голос Маннергейма прозвучал так же невозмутимо, как и раньше, хотя внутри все нервы сжались в чудовищном напряжении.

Финляндии предложили то же самое, что и прибалтийским государствам: отдать часть территории прямо сейчас, дабы на ней можно было сформировать русские войска и участвовать в походе на большевиков.

Это была плата за независимость государства. Отказ от нее означает только одно — Англия и Франция за свое спасение от нашествия большевиков спокойно отдадут строптивую страну русским.

Пример несчастной Румынии, буквально растерзанной в клочья ее соседями, есть самый яркий, говорящий о частичной отмене Версальских соглашений, сделанных под нажимом обстоятельств. Ведь Болгария и Венгрия были побежденными в мировой войне, и подписали договоры, от которых сейчас остались клочки бумаги?

«Вот только сейм не согласится на передачу Выборга, ни сейчас, ни потом!»

Маннергейм лихорадочно искал выход из положения, но генерал Петров неожиданно улыбнулся и раскрыл папку, что лежала рядом с ним. Там был конверт, запечатанный сургучными печатями с большим императорским орлом.

— Если Финляндия выразит свое согласие на предложенные нами условия, то я уполномочен передать конфиденциальное письмо его императорского величества. В нем государь снимает требования на Выборг и передает город в вечное владение финского государства. Финляндии может быть обеспечен выход к Ладожскому озеру у Сортавалы, в обмен на дружбу и долгосрочные экономические отношения между странами. Но эти вопросы уже должны решаться на правительственном уровне.

— Я думаю, нашим министрам иностранных дел, — осторожно произнес главнокомандующий финской армией, — есть необходимость немедленно встретиться…

Иркутск

— Господа, я пригласил вас для откровенного разговора, ввиду непрекращающейся клеветнической кампании, которую вы ведете на страницах издаваемых вами газет!

Маститые редакторы трех иркутских газет, две из которых являлись общими для всей Сибири, продолжали излучать уверенность и невозмутимость, хотя ощущали всей кожею тяжелый взгляд председателя правительства, обычно мягкого и доброжелательного в общение человека.

— Ваше высокопревосходительство, позвольте все же узнать, в чем нас обвиняют?!

— Обвинение будет выдвигать прокуратура, это не в моей компетенции, вы это прекрасно знаете, — голос Вологодского еще более потяжелел. Атмосфера в кабинете сгустилась от напряжения, ибо такими словами никогда не шутят. — Я же прошу у вас официальных объяснений, на основании которых буду решать дальнейшую вашу участь.