Спасти Москву! «Мы грянем громкое „Ура!“» Романов Герман

Фомин отвесил челюсть, пораженный столь наглым и безапелляционным заявлением. Офицеры были ошарашены не меньше его, впав в столбняк. Но, в отличие от Семена Федотовича, у них имелись силы, и первым опомнился «сибиряк».

— Помилуйте, что вы говорите?! От вашего лечения генерал загибался, как березка в бурю, вы же сами про агонию говорили! А теперь себя его спасителем выставляете?! Чуть ли не святым чудотворцем?! Побойтесь Бога, доктор! Это сделали они…

— А каким образом? — совершенно искренне взвился немец. — У герра Ермакова с собою не имелось никаких лекарств и снадобий! Как он мог без них излечить его высокопревосходительство?!

— Каким! — не выдержал Фомин. — В первую очередь лечат душу, а тело вторично. Ибо дух способен перебороть любую болезнь и боль, именно только он и творит чудеса…

— Душа есть производное человеческих желаний, — высокомерно отрезал Краузе. — Профессор Фрейд давно доказал, что в ее основе лежит либидо, или удовлетворение физиологических желаний! Кои и двигают человека на свершение…

— Ты хочешь сказать, немецкая твоя морда, что мы животы свои на поле брани кладем за облегчение фаллоса, для нас важнее бабью норку отыскать, а не присягу исполнить?!

Флигель-адъютант взорвался раньше, чем Фомин успел открыть рот для отповеди. Князь сграбастал ординатора за халат и рывком подтащил его к постели Маши.

— Ты на эту девочку глянь, морда твоя тевтонская! Она за ночь одну поседела, так только на войне бывает! Или тебе неведомо, чернильная твоя душа, что только женская молитва, горячая и искренняя, способна от неотвратимой смерти излечить воина раненого?!

Все повернули головы, впившись взглядами в прелестную голову спящей молодой женщины. Только сейчас Семен Федотович увидел, что одна прядь стала совсем седой, выдаваясь неестественной белизной на вороненом блестящем фоне…

Берлин

— Товарищ Троцкий, я считаю, что необходимо повернуть 1-ю Конную армию на Лейпциг, — командующий Западным фронтом Тухачевский смотрел шальными глазами, молодое лицо лучилось энергией, а короткие шляхетские усы топорщились злой щеткой непреодолимого упорства.

— Изъять ее у Юго-Западного фронта и передать ее вам? — Лев Давыдович с интересом посмотрел на командзапа.

— Да. У товарища Егорова она сейчас стоит во втором эшелоне, отведенная на отдых. И пока красноармейцы не прорвут оборону чехов в Карпатах, ввести в прорыв конную массу невозможно. Но зато 12 тысяч отборных клинков настоятельно нужны именно здесь, товарищ Троцкий.

— Кхм…

Лев Давыдович дернул себя за бородку, потом погладил ее ладонью, напряженно раздумывая.

В предложении Тухачевского имелась рациональная сторона, которая легко объяснялась — стремительное движение к Берлину обескровило армии его фронта, и их требовалось немедленно усилить, влив маршевые роты.

Вот только взять данные пополнения пока было негде, с Москвы помощи не было, да и далеко она. Германские части Красной армии еще только формировались, нужно было время, по меньшей мере полмесяца, чтобы довести их до готовности.

— Если мы затянем перегруппировку, то наши враги опомнятся и начнут собираться с силами. Мы должны немедленно перейти в самое решительное наступление, хотя бы только одной конницей. И вслед за ней подтягивать пехоту…

— Я вас понял, товарищ Тухачевский!

Троцкий стремительно прошелся по роскошному кабинету, в котором раньше заседал канцлер германской империи, а ныне он — «первый маршал революции», остановился напротив Тухачевского и вытянул вперед руку, чуть ли не ткнув того пальцем.

— Если мы задействуем 1-ю Конную армию Буденного на вашем фронте, то когда Егоров прорвет чехов, ему будет нечего ввести в глубокий прорыв, на Будапешт и на Вену! Там нас ждут с нетерпением, там тлеют угли революционного пожара!

— Наступление по расходящимся направлениям губительно, ибо распыляет силы. Это удар не кулаком, а растопыренными пальцами — и мощи не будет, и самому больно, — съязвил командзап и горделиво вскинул подбородок, сверкая упрямыми глазами. И продолжил говорить с яростным напором, чуть ли не вскидывая кулак:

— Судьба мировой пролетарской революции решается на берегах промышленного Рейна, а не на Дунае, где, как я помню из учебного курса еще с училищных времен, ничего, кроме винограда, нет. За Рейном Франция — а это не чета итальянцам, с которыми мы потом легко справимся. Нужно объединить усилия двух фронтов, товарищ Троцкий!

— Я понимаю… — после небольшой паузы отозвался Лев Давыдович. Его память неожиданно припомнила знакомую с детства мудрость, насчет двух зайцев, за которыми не стоит гнаться.

Действительно — сейчас они в том положении, что нужно выбирать только одно направление — либо идти на Рейн и Париж, либо на Дунай и Вену с Будапештом. Что значимей для мировой революции, не стоило объяснять, и так ясно.

— Товарищ Троцкий, нельзя терять времени! Чем дальше мы будем продвигаться на запад, тем бешеней станет сопротивление буржуазии. Но чем быстрее мы начнем свое продвижение, тем меньше дадим им времени на подготовку!

Тухачевский сложил руки на груди, требовательно сверля глазами председателя РВС.

— Что вы еще предложите, Михаил Николаевич, кроме передачи конницы Буденного вам?!

— Мы должны немедленно начать реквизиции автомобилей, посадить на них пехоту и придать конным дивизиям. И еще — чем быстрее германские рабочие начнут изготовлять оружие и снаряжение, тем быстрее части германских красноармейцев сменят наших уставших бойцов.

— Я еще до парада распорядился и потребовал у немецких товарищей ускорить данные меры, как только возможно. Ибо вести из Москвы далеко, да и не осталось у нас военных запасов, кроме тех, что сибиряки передали. А для войны потребуется много чего.

— Нужны бронеавтомобили и танки, товарищ Троцкий. Очень нужны, но их в Германии не производят. Кроме десятка тяжеленных уродцев и пары трофейных английских танков, здесь ничего нет. А без них отправлять на пулеметы пехоту на автомобилях и конницу, значит понести неоправданные потери. Еще нужны патроны и средства связи.

— Хорошо, я немедленно распоряжусь на заводах организовать блиндирование подходящих грузовиков. Их мы реквизируем, как и средства связи — здесь хватает телефонов и искровых станций. И…

Лев Давыдович осекся, неожиданно пришедшая в голову мысль поразила его, и от радости нарком по военным и морским делам даже рассмеялся, звонко и искренне. Тухачевский посмотрел на него с недоумением, даже обидой, ибо отнес этот смех на свою персону.

— Я не понимаю причину вашего веселья, товарищ Троцкий. Это имеет отношение к моим предложениям? Вы считаете их смешными?!

— Нет, Михаил Николаевич, я смеюсь по другому поводу. Знаете что — мы возьмем у Юго-Западного фронта всю конницу Буденного и пару наиболее свежих дивизий. Наш товарищ Егоров станет только сильнее и легко выполнит поставленные перед его фронтом задачи, и перейдет Карпаты еще до того, как выпадет снег!

— Как такое возможно?

Тухачевский опешил от слов председателя РВС — такого силлогизма он еще не встречал — забрать полдюжины дивизий и от такого кровопускания армия станет сильнее?!

«Архидурость» — Михаил Николаевич припомнил, как в мае Ленин на совещании бросил Троцкому это слово. Действительно, лучше никак не скажешь, понесло Льва Давыдовича, как норовистую лошадь.

— Какие германские части у нас уже готовы, товарищ Тухачевский?

— Два полка, несколько батальонов, с десяток рот. Формирование первых двух дивизий будет окончено к концу октября, — неожиданный вопрос не застал командующего фронтом врасплох.

— В каждый наш полк введите роту немецких товарищей, в конную дивизию батальон, для усиления пролетарской спайки. — Троцкий возбужденно прошелся по ковру. И рубанул рукою, как шашкой:

— В дополнение к двум дивизиям немедленно развернуть еще четыре, доведя до шести!

— У нас нет на них винтовок, товарищ Троцкий. Германия разоружена, все излишки военного снаряжения либо уничтожены, либо переданы союзникам. В арсеналах пусто…

— Дзержинский обещал немедленно передать большую часть трофеев польской армии. Я думаю, сорока тысяч винтовок, тысячи пулеметов, двести орудий и сотню танков вполне достаточно на первое время, пока не заработают заводы?

— Так точно, товарищ Троцкий, хватит!

— Товарищу Егорову мы поможем одолеть чехов. — Лев Давыдович хитро прищурил глаза, стекла очков задорно сверкнули. — Обе германские дивизии нужно перебросить в Судеты, там наступление встретит самую горячую поддержку населения и приведет к быстрой советизации.

— Я полностью согласен с вами, товарищ Троцкий, — Тухачевский не скрывал своего одобрения: все же хорошее дело воевать против классово неоднородного противника, ибо в переданных Чехословакии областях немцы люто ненавидели новых властителей. Тут успех был гарантирован, а значит, и обеспечен прорыв. — Вот только…

— Еще товарищ Егоров получит резервы, взятые из внутренних округов. Это три стрелковые дивизии и части ВОХР. И кавкорпус червонного казачества товарища Примакова — вполне достойная замена конармии. Этого вполне хватит, чтобы разгромить чехов и вырваться на Дунай. Дальше все зависит от нашей энергичности, ибо больше республика ничего дать не может, а весной белые могут перейти в наступление.

— Я понял!

С души Тухачевского упал тяжелый камень — дойти до Рейна теперь можно собственными силами, пополняя павших красноармейцев немецкими товарищами, а четыре дополнительные конные дивизии только ускорят продвижение на запад.

Троцкий тоже не скрывал своего удовлетворения — к зиме Красная армия будет обильно обеспечена вооружением и боеприпасами, благо в Германии мощная промышленность. А там и с белыми можно будет свести счеты, сбросить эту сволочь в Черное море.

Он вспомнил недавние переговоры с военным министром Сибири Арчеговым и усмехнулся — недальновидный человек этот слишком молодой генерал. Не только дал большевикам время, но и вооружил своих злейших врагов, одновременно ослабив собственные войска.

«Или он думает, что с присоединением и советизацией Германии мы в знак благодарности оставим их в покое?!»

Лев Давыдович усмехнулся, его тонкие губы скривились в презрительно-брезгливой улыбке:

— Наивный политический младенец…

Одесса

— Доннер веттер!

— Черт побери!

— Бедная…

Три голоса почти слились в один — впечатление на всех было произведено сильнейшее. Доктор как-то обмяк, неуверенно посмотрел на офицеров, но непоколебимо, как свойственно ученому, произнес.

— Я не отрицаю действенность слов, то есть психологического воздействия. Тот же гипноз, кстати. Но главное это правильно подобрать лекарства и вылечить тело!

— Не спорю, — устало произнес Фомин, — но если бы нужных слов произнесено не было, то ни одни лекарства не помогли.

— Позвольте, — возмутился Краузе. — Я не спорю, что в народе, где много различных суеверий, наговоры и шептания приносят пользу. Но исключительно в эффекте плацебо, когда больной сам себе внушает, что он становится здоровым. Слово не более чем…

— Слово всегда материально, доктор!

Фомин помимо воли чувствовал, что его втягивают в диспут, дабы сломить потоком слов и торжествовать победу. Ох уж эти ученые!

— Есть одна история, она подлинная. Одного святого мучили тюремщики, давая гнилую воду. Однако прочитанная молитва очистила ее и сделала не только пригодной для питья, но и полезной. То есть как бы профильтровала ее, если по-ученому выразиться.

— Это еще ничего не доказывает, — упрямо наклонил голову доктор. — Слова не только не могут излечить человека, но даже облегчить ему болезненные симптомы.

— Не могут? — с самой ласковой улыбкой спросил Фомин, которого этот стихийный диспут стал раздражать. — Пример этого больного, конечно, не в счет?!

— Совершенно верно. Ведь я ему ввел лекарство, — кивнул доктор и победно зыркнул. Это окончательно взбесило Фомина, который продолжал вести себя крайне собранно, боясь спонтанной вспышки.

— Доктор, а если мы сейчас проведем небольшой научный эксперимент, в котором докажем, что слово способно облегчить страдание человека, вы этому поверите?!

— Несомненно! Но только если я сам в нем буду участвовать!

— Ваше желание, доктор, совпало с моим, а потому не будем медлить, — с ласковой улыбкой произнес Фомин, собирая все силы для одного-единственного удара. Краузе, еще не поняв, что его ожидает, продолжал высокомерно посматривать, и это придало Семену Федотовичу, вернее его ноге, что начала движение, дополнительный импульс.

— Ох!!!

Носок ботинка со всей силы угодил доктору точно в пах, сразу согнув того в три погибели. Эскулап ухватился двумя руками за причинное место, ставшее жертвой внезапной агрессии, и взвыл во весь голос.

К немалому удивлению Семена Федотовича это были не дохленькие «тойфели» или «ферфлюхте», а ядреная русская брань, связанная сложными узелками эпитетов, относящихся непосредственно к виновнику данного происшествия.

— Во дает Гиппократ, в три боцманских загиба колена выдает! Я такое только в окопах слышал, и то редко! А еще говорят, что интеллигенция жидка на доброе слово!

Совершенно искренне восхитился Митрофан Прохорович, с необычайной веселостью глядя на пострадавшего.

Князь бросил на Фомина одобряющий взгляд, даже ладонью покачал — мол, надо бы «шпака» пораньше было огреть, а то совсем охамели — и пробасил с глубоким удовлетворением, в котором через аристократизм пробилась вековая народная сущность.

— Даром что немец, а по-нашему лается просто здорово! Нужно только хорошенько разозлить!

— Господа, при чем здесь это?! — Фомин притворно возмутился. — Ругательства, что мы слышим, исконно русские, идут они с древности. Это заклинания, вот только сейчас их в первоначальном значении никто не использует. Видите — в болевом шоке прибегают именно к их помощи, а не к иностранным словам, которые не имеют такой скрытой сущности. Так что наш эксперимент завершился крайне позитивно и полностью достиг запланированных результатов. Ведь так, доктор?!

Фомин посмотрел на Краузе с улыбкой вурдалака, и тот сразу закрыл рот, хотя до того собирался высказать все, что он думает об этой идиотской выходке. Но долгое общение с русскими офицерами давно приучило немца к сдержанности, особенно тогда, когда затронут поиск вечно непонятной для этого народа истины. Молчать дальше было нельзя, и потому Людвиг Карлович согласился с результатами столь шокировавшего его опыта.

— Да, это так! Но нельзя же…

— Зато доходчиво, доктор, — холодно произнес Фомин. — Данные заклинания несут в себе вековой заряд, что позволяет нашему народу перетерпеть все невзгоды. И более того — многие другие национальности прибегают к столь испытанному временем средству…

— Еще как прибегают, — понимающе изрек князь, а «сибиряк» поперхнулся неуместным сейчас смешком.

— В бою мы все много раз видели, как солдаты, даже получив тяжелое ранение, продолжали выполнять свой долг, прибегая как раз к помощи заклинаний. И думали они в первую очередь о своих товарищах, что шли на смерть. А если взять Фрейда, на мнение которого сослался Людвиг Карлович, то в ту минуту они должны были представлять вторичные женские половые признаки и погибать не за монарха и страну, а исключительно за ягодичные «мускулис» прекрасной половины человечества.

— Чушь собачья! Этого бы профессора в окопы, он тогда бы свою теорию не выдумал. От бездельников и похотливых развратников она, коих к настоящей работе ни разу не подпускали.

— На каторгу шельмеца, да к тачке приковать. Он бы тогда не о бабах думал, а о куске хлеба!

— Совершенно верно, ваше сиятельство!

Фомин пожал плечами — диспут удался на славу. Офицеры разгорячились, доктор взбледнул, все собравшиеся, в которых продолжал говорить коньяк, как-то подзабыли и о генерале Арчегове, и о Машеньке. Именно ее голос подбросил на месте собравшихся в палате мужчин.

— Доктор, вы просто много не знаете! Слова, что сейчас ругательными именуют, нужно произносить в строгом порядке, тогда и эффект будет. У отца в батарее ездовым в шестой упряжке казак один служил. Так он в бою лошадей этими словами так приободрял, что самая слабая упряжка, без кнута все обгоняла, хотя там коней стегали нещадно. И батюшка мой слово тайное знает — лошадь нервничает, а он ей пошепчет, и она сразу успокаивается, даже выстрелы не страшат…

— Мария Александровна, простите ради бога, а вы меня с отцом своим познакомите? — С аристократа словно слетела маска высокомерия. — Это же для нас кавалеристов самое нужное…

— Это вы у батюшки спросите, — улыбнулась жена, и Семен Федотович заметил в ее глазах знакомые искорки — вне всякого сомнения та видела проведенный им «эксперимент».

— И заговоры, унимающие боль есть, я сама такие знаю, и пробовала не раз. Это вере православной не мешает, ибо жизнь тому же христианину облегчают. Какое тут колдовство?! Да что далеко ходить — вы на это посмотрите, господа.

Мужчины буквально впились глазами в женскую ладошку, на внутренней поверхности которой багровело большое пятно.

— Это же ожог, — удивился Краузе, — но откуда он у вас?! Вы над свечой руку держали?

— Нет здесь свечей, — чуть поморщилась девушка и достала из-под одеяла знакомый Фомину зеленый камень. — Я оберег прижала к ране на голове генерала. Посмотрите на него, но в руки не дам!

Семену Федотовичу показалось, что нефрит немного поплыл по краям, словно оплавился. Но как такое могло случиться — на этот вопрос он просто не знал ответа.

Но когда жена повернула камень другой стороной, он испытал жгучее желание протереть глаза. Действительно, не просто деформировался, в него оказался буквально вплавлен темный кусочек металла знакомой формы.

— Пуля от «браунинга», калибр 7,65, — князь опытным взглядом первым определил, что это такое, и тут же посерел лицом, даже голос осип. — Она что, из головы сама вышла?

— Держала ладонь сколько могла, ее жгло, но я крепче прижимала оберег. Не помню, как потеряла сознание…

Семен Федотович только разевал рот, не в силах осознать произошедшее. Краузе кинулся к Арчегову, стал осматривать повязку на голове и отшатнулся — по лицу потекли большие капли холодного пота.

— Пуля сама вышла или ее извлекли — но как?! Без трепанации черепа?! Бинты обуглены, но следов ожога нет… И рана сама зарубцевалась… Мистика, господа, поверьте мне!

Офицеры только молча смотрели на генерала — перемена произошла с ним просто разительная. Теперь никто не сомневался, что военный министр обманул старуху с косою и поправится.

Первым опомнился князь, он подошел к кровати, опустился на колени и прижал ладонь Маши к своим губам.

— Вы совершили чудо, Мария Александровна. Генерал обязан своим чудесным спасением только вам, вы словно его вторая мать…

— А может бабушка? — со странной улыбкой, которую понял только Фомин, произнесла девушка.

— Все может быть, я уже ничему не удивлюсь, — чрезвычайно серьезно произнес флигель-адъютант. — Но вы совершили чудо! Я искренне завидую и уважаю вашего мужа, иначе бы предложил свою руку и сердце.

— Да полноте вам, князь…

— Господа, — Фомин решил направить разговор в нужное русло. — Надеюсь, вы понимаете, что все увиденное вы должны сохранить в тайне. Генерала Арчегова излечил доктор Краузе, и никто другой. И не было никакой мистики! Только лекарское мастерство нашего Людвига Карловича, который получит заслуженную награду. Я думаю, шейный крест святой Анны. Его величество благоволит генералу и считает, что он один стоит трех дивизий! Примите мои самые искренние поздравления, доктор!

— Но… Позвольте! Наука должна знать…

— Ничего она знать не должна! — отрезал Фомин. — То, что здесь произошло, называется чудом, а это явление наукой не изучается. Есть еще одно обстоятельство, господа. Злоумышленники могут посягнуть и на его величество, кто знает, остановятся ли они. Но если узнают, что рядом с императором есть человек, способный исцелить даже смертельно раненного, то понимаете, что может ожидать мою жену?

— Даю честное слово молчать, Семен Федотович, — пылко произнес молодой офицер. — Ради Марии Александровны на смерть шагну!

— Я буду нем, как катафалк, клянусь честью! — мрачно произнес князь и взглянул на доктора так, что тот съежился. В ледяных глазах его сиятельства прямо читалось — «А не отправить ли вас в расход, милый эскулап, пока вы никому не разболтали?», и никакой ненависти во взоре, лишь холодный расчет битого жизнью полковника.

— Я не скажу никому даже слова!

Краузе действительно испугался, его пальцы задрожали, ибо медик был умен и понял, что есть такие тайны, которые опасны в первую очередь для самого носителя.

— Напротив, доктор! Совсем наоборот, — усмехнулся Фомин. — Вы всем расскажите о своем методе лечения, и пусть считают, что генерал-адъютант Арчегов ходит с пулей в голове. Хм, простите, господа, несколько двусмысленно звучит. И еще одно — пока государь не приехал, прошу нести службу здесь. А мы с женой останемся рядом с раненым — наша помощь ему еще потребуется…

Гуляйполе

— За гроши купывы, за гроши!

Никогда еще Нестор Махно не попадался в такую смертельную ловушку, как в эти злосчастные для него октябрьские дни. Сейчас «батька» больше напоминал смертельно раненного тигра в крепкой клетке.

Хотя куда уж крепче — находиться на две сажени под землею в тайном схроне, больше похожем на гробницу. Тут можно было только сидеть или лежать, ибо встать в полный рост, который у Махно и так ниже среднего, не представлялось возможным.

Еду и питье опускали раз в день по деревянной трубе, что служила вентиляцией. Из всех удобств тюфяк, набитый слежавшимся сеном, керосиновая лампа, от которой несло копотью, да вонючее ведро, которое на каторге все называли парашей.

Темнота и зловоние, которое он стоически переносил два дня, уже вызывали лютую злобу. Лучше уж вылезти на белый свет, расстрелять в золотопогонных сволочей обойму надежного «маузера», вдохнуть в легкие, где поселился полученный в тюрьме туберкулез, свежего воздуха, а там можно и смерть достойно принять от раскаленного свинца, как настоящему революционеру и положено.

— С усих сторон скрали, яко волчину…

Махно повернулся на бок — простреленное бедро горело, хотя проверенный годами фельдшер, спустившийся сегодня в лаз, наложил тугую повязку и заверил, что опасности воспаления нет. Только глаза у него были странные, поддернутые собачьей печалью. Словно прощался верный Грицук со своим батькой навсегда.

— У-у, сволочи!

Бедро отозвалось острым приступом боли, Нестор заскрипел стиснутыми зубами, кляня себя за ошибки и беспечность. Он, как и все повстанцы, ожидал, что белогвардейцы будут действовать так же, как прежде, или вроде красных — проводить реквизиции, брать заложников, устраивать облавы. А его «армия» начнет партизанские действия, терзать тылы и громить обозы да разлагать агитацией вражеские войска.

Действительность оказалась намного хуже — белые никого не грабили, мародеров и в помине не было, но вот возможности для партизанства были сведены на нет сразу — решительно и безжалостно.

Весь Гуляйпольский район обложили со всех сторон полудюжиной конных дивизий, которые начали медленное продвижение к центру, проводя в захваченных селениях тотальную зачистку.

Действовали умно — возьмут сотню мужиков и терзают их жандармскими приемчиками. И дрогнули зажиточные селяне, ибо выбор им единственный предлагали — либо в Сибирь на вечное поселение вместе с чадами да женками отправиться, либо имущество, даже награбленное сохранить в целости, да еще добавку получить, с землицей вместе, если соседа, что повстанцем являлся, властям сдать.

Стоило одному мужику слабину дать, и все, понеслось — за полмесяца свыше полутора тысяч активных повстанцев либо арестовали, либо перестреляли.

Махно попытался бороться, бросив в рейд два своих пулеметных полка, что могли выкосить из своих пулеметов вражеских всадников, как траву литовкою. Однако не вышло — белые в сабельные атаки теперь не ходили, а немедленно выдвигали свои броневики и орудия.

Хуже того — бросили множество аэропланов, и против атак с воздуха повстанцы оказались совершенно беззащитными. Охота с воздуха шла даже за одиночными тачанками, и степь вскоре от них совершенно очистилась, лишь бычьи упряжки да одноконные крестьянские телеги стали медленно передвигаться по ней.

Самого Махно, получившего осколок в бедро от сброшенной с аэроплана бомбы, потерявшего подругу Галину, ставшую верной женой, и три четверти хлопцев личной сотни конвоя, преданные ему люди спрятали в самом гуляйполе, куда были буквально выдавлены остатки повстанческой армии. И где сейчас вовсю уже шла пресловутая «зачистка»…

— Отмщу…

Махно яростно прошипел сквозь зубы, но в глубине души сам уже понимал, что время для его вольницы кончилось — тут либо красные, либо белые верх возьмут, а его с двух сторон лупить будут. Супротив государственной машины никак не выстоять.

Но чтобы вот так просто, за иудины тридцать сребреников разлад в его войске внести, такого он никак не ожидал, а потому и шипел сейчас от боли, с кровоточащей раной в душе.

— Усих поганцев в расход пустим!

Нестор взял бутылку из мутного стекла и зубами вытащил пробку. Отхлебнул немного, сморщился. Затем отпил уже больше, хотя удовольствия не испытывал.

Это же не чистейшая как слеза горилка — вонючее пойло от боли и воспаления «антоновым огнем» дал ему фельдшер, велев выпить все. Вот он и давился, но пил, а вскоре и полегчало.

Махно почувствовал, что его одолевает сон, делая ватным все тело. Он прикрыл глаза, чувствуя, как проваливается в мягкие объятия дремоты, не в силах им противостоять. В мозгу всплыли печальные глаза Грицука, в которых плескалась…

«Та ж виноватые они!»

Догадка пронзила мозг, рука дернулась к «маузеру», вот только сил не было. И уже погружаясь в пучину забвения, он подумал с острой вспышкой ярости, на мгновение осветившей сознание.

«Он меня отравил, как пасюка-крысу, потому и вину свою чуяв!»

Комрат

Константину Григулеску казалось, что он превратился в скульптуру из насквозь промерзшего дерьма.

Капитан не испытывал ни отвращения к самому себе, ни стыда перед другими офицерами, по приказу которых его выудили из выгребной ямы. Можно было сказать только одно — все чувства в нем полностью замерзли.

— Кого-нибудь еще спасли?

— Никак нет, господин полковник! Остальных побросали в яму убитыми, лишь капитан, судя по всему, сам в ней укрылся!

— Хорошо, майор. Прикажите крестьянам отмыть, а то больно смердит, дышать нечем. Да врача позовите, выхаживать…

Григулеску мог только видеть и слышать, но ничего не ощущал своим окаменевшим телом.

Однако это не помешало согнанным крестьянам, недовольно зыркающими глазами, раздеть офицера, не порвав на нем мундира, ни оторвав ни единой пуговицы. Причина такой старательности объяснялась просто — за порчу мундира румынского капитана с гагаузов, а именно их нищее селение и стало ареной ночного боя, могли взыскать с лихвою.

Валахи еще снисходительно относились к родственным по языку молдаванам, но без снисхождения обирали народы, населявшие издавна Бессарабию — украинцам, гагаузам, русинам, и не имевшие счастья принадлежать к титульной нации.

Те платили им в ответ стойкой ненавистью, которая крепла с каждым днем оккупации, ибо зиждилась на нормальном отношении каждого работяги к вечно голодным, а оттого вороватым румынским солдатам.

Последнее было самым настоящим бичом — вояки в высоких шапках не мародерничали, угрожая оружием, а именно тайком воровали, стоило хозяину хоть на секунду упустить их из вида. Поэтому здесь зачастую происходили вещи, совершенно невозможные на территории, оккупированной теми же немцами, что устанавливали режим жесточайшего террора, поголовных реквизиций и организованного командованием грабежа.

Попавшихся на воровстве румынских солдат хозяева очень часто лупили смертным боем, как говорится, в хвост и гриву, не боясь угрозы расстрела, до которых, впрочем, доходило редко, ибо румынские офицеры совершенно не обращали на эти прискорбные факты внимания, считая такие драки явлением, не стоящим медной монеты. Хотя сами господа мародерничали открыто, угрожая оружием.

Солдаты только посмеивались над своими незадачливыми собратьями, пойманными за руку, но в процесс мордобития не вмешивались, и отнюдь не из трусости или эгоизма.

Вековые традиции, господа, их уважать нужно и блюсти!

Раз поймали тебя за руку, значит, не наловчился ты, парень, в сем благородном ремесле. А потому должен быть сурово наказан, дабы в следующий раз посягал на чужое имущество более умело.

Недаром русскому полководцу Суворову, прошедшему с боями Валахию из конца в конец не один раз за годы войн с турками, приписывают одну историческую фразу.

Будто бы Александр Васильевич, посмотрев на это любимое народное занятие, к которому относится еще и назойливое попрошайничество, причем поголовное, вне зависимости от достатка, от обитателей хижин до дворцовых властителей, однажды в сердцах сказал своим офицерам, что румыны это не нация, а профессия!

— Как хорошо жить…

Григулеску чувствовал себя на седьмом небе от счастья, погрузившись в бочку с горячей водою чуть ли не по шею.

Это надо же — всю ночь в холодной жиже просидел, а даже насморка не подхватил! Более того, даже рана на бедре зарубцевалась, не принося больше страданий.

— Пора, пан офицер!

Старуха с морщинистым лицом растянула желтую от многократных стирок простыню, ибо вышитых полотенец в селении уже не было вот уже три дня.

Приказ командования увозить все, чтобы русским не досталось трофеев, был выполнен добросовестными солдатами буквально. Села стояли пустыми, кроме грязных хижин и угрюмых обывателей, в них не осталось абсолютно ничего. Даже татарские баскаки удавились бы от зависти, глядя на столь беззастенчивый грабеж.

Одно плохо — нельзя было найти даже куска хлеба, и полковник Маринешти посоветовал капитану поскорее добраться до Комрата, а там можно и перекусить. Причем без платы, в исполнении приказа, ибо леи можно и дома с умом потратить…

— Вот мы снова встретились, месье майор!

Константин пришел в самое благодушное настроение, разглядывая безголовое тело несчастного французского советника. Ордена и медали с его окровавленного мундира уже прибрала себе чья-то заботливая рука, брюки и ботинки тоже стянули, не побрезговали. А вот голову не стали — белесые глаза, затянутые смертной пленкой, таращились в небо.

— Говорил я вам, месье, что казаки в плен могут и не взять? — с улыбкой произнес капитан, разглядывая своего недавнего, крайне нетактичного собеседника, ничуть не огорчившись этим зрелищем и с нескрываемым удовольствием погладивший свою шею.

— А вы все на нелепое союзничество уповали… Какая глупость, майор! Тут головой нужно думать, это же казаки! А то и потерять ее недолго… кхе, а как потом жить прикажите?!

Одесса

Свет больно ударил в глаза даже сквозь закрытые веки, Константин рывком выплыл на поверхность… и очнулся.

Голова болела надрывно, тело ломило, а руки и ноги словно стали ватными — Арчегов даже не смог их тронуть. Зато глаза кое-как сумел открыть, видел плохо, хуже не придумаешь, будто сквозь мутное стекло смотришь.

— Ты очнулся, мой хороший!

Над ним склонилась женщина в белом халате, вот только лицо расплылось и не сказать красивая или нет, но голос молодой, привлекательный.

— Где я?

Арчегов с трудом вытолкнул из пересохшей глотки вопрос, будто горячим рашпилем царапнул небо язык.

Он вспомнил безумные глаза свитского офицера, опять услышал крик «Красная подстилка» и вспышку пламени. Голова тут же запульсировала болью, и Константин застонал.

— Лежите, лежите, больной, вам вредно волноваться!

«Она знает кто я, потому и на вы перешла», — ответ напрашивался сам, и генерал, еще раз непроизвольно застонав, резким голосом приказал:

— Попросите его величество прийти!

— Кого, кого?! — с искренним удивлением спросило молодое создание, в этом он сейчас мог поклясться.

— Его императорское величество Михаила Александровича!

Матерно в мозгу пройдясь по поводу бестолковости прелестного создания, чуть ли не по слогам разъяснил свою просьбу Константин Иванович.

— Таковых здесь нет!

«Вот деревня, и нашли таковскую», — поставил диагноз Арчегов и решил зайти с другой стороны. — Не могли бы вы передать мою просьбу найти адмирала Колчака?

— Колчака? — изумилась девушка. — А зачем вам пиво?

Арчегов аж задохнулся от такой наивности и решил, что девица определенно блондинка с восьмым размером груди — такие в мозгах не нуждаются. И потому мягко спросил:

— Я же в Одессе? Или меня куда перевезли? Какое сегодня число?

— Одесса?!

В голосе девушки прозвучало такое искреннее изумление, причину которого Константин не понял. Но тут же последовал вопрос, заданный весьма вкрадчивым голосом:

— А какого числа вы потеряли сознание? Да, кстати, как вас зовут, простите за назойливость?

— Я военный министр Сибирского правительства генерал-адъютант Арчегов! — Константин почувствовал, что начинает закипать чайником, поставленным на раскаленную плиту — крышка которого уже подпрыгивает и дребезжит, выпуская клубы пара.

— И сознание потерял 2 октября 1920 года, после того, как в меня всадили полдюжины пуль…

— Вас нашли на Кругобайкальской железной дороге. Старый бурят вынес ваше тело, больной. И сегодня 27 декабря 1997 года — вы были без сознания три дня…

От мягкого участливого голоса девушки у Константина жаром ошпарило все внутренности. Он потерял дар речи и впал в столбнячное состояние, не в силах даже вздохнуть. Только мысли в голове неслись ошалевшим наметом, норовя выбить лобовую кость.

«Не может быть!!! Так что же это такое деется! Это все был сон — царь, Колчак… Бог ты мой — я же Нину потерял! Бурят меня просто мухоморами напоил, вот у меня шиза и полезла!»

Потрясение было настолько велико, что Константин добрую минуту только хлопал ртом как рыба, вытащенная на берег. А глаза сами по себе обшарили комнату, похожую на одинокий бокс карантина — крашеные стены, убогая ископаемая обстановка. И девицу, наконец, хорошо разглядели — черноволосая красотка, очень юная, в белом медицинском халате.

— Вы в Слюдянке, вас поместили в отдельную палату… — словно из-под ватной повязки послышался голос медсестры, и мозг, переварив пищу для размышлений, начал выдавать результаты.