Хроника стрижки овец Кантор Максим

Героем Гражданской войны объявят барона Унгерна. Азиатская физиономия генерала Корнилова сулит ему почетное место в истории.

Слоганом правящей партии станет: «Хочешь жить как в Азии – голосуй за правых».

Придворные идеологи выпустят книги под названием «Есть азиатская держава!».

Гонениям подвергнутся теории славянофилов, ищущих (видали дураков!) «особый путь России». Какой еще особый путь! Разве не очевидно, откуда пришло христианство? С Востока! А кто изобрел колесо, порох, арифметику? Какими числами пользуемся? Арабскими! То-то! И после этого говорить о Евразии? Бред… Славянофилов и евразийцев будут высмеивать как ретроградов (точь-в-точь как сейчас). Взбрело же в голову Трубецкому и Данилевскому считать, что у России есть нечто общее с Европой! Даже и детали общей нет… Это надо же!

В школах будут проходить историю споров – очевидную принадлежность России к Азии порой оспаривали «государственники», служаки царской немецкой фамилии.

Да, на пути России были провалы, случались цивилизационные срывы – например: 300 лет Россией правили немцы! Эти триста лет германского ига отбросили Россию в ее развитии. Ну что ж, бывало такое, но влияние Романовых было незначительно, народ не поддерживал так называемых «учителей», штольцев всяких, и народ смеялся над ними.

Закономерный финал: германское нашествие 41-го года было отброшено. Народ России сбросил с плеч западное ярмо – теории славянофилов и евразийцев были посрамлены раз и навсегда, и никакого союза с Европой быть не может в принципе.

И уж точно никто никогда не вспомнит про безумных «западников» – этот вздор забудут в одночасье.

Наиболее успешные бизнесмены – Алекперов, Агаларов, Усманов – будут демонстративно покупать недвижимость в Бомбее, а правозащитник Чхартишвили вспомнит о том, что он и грузин, и японист.

И если кто-нибудь заикнется о том, что Россия – это Россия и писатель Толстой чего-то стоит – вне зависимости от конфуцианства, то такого человека сочтут опасным смутьяном.

Семантика мародера

Проблема современного языка, которого ждут, в том, что общий язык никому не нужен.

То есть нужен современный язык весьма, но без него лучше.

Диалектов появилось в последние десятилетия множество – каждый в свое время объявляли современным языком, но это были диалекты узкой группы заинтересованных лиц. Когда кураторы беседуют между собой, они используют некий усредненный жаргон, договорной эсперанто – принимаемый ими за язык современности.

Это именно эсперанто, а не лингва-франка, поскольку последний был живым языком, а этот – придуманный, на нем нормальные люди не говорят. Его можно выучить, но пока освоишь, словарь изменится. По сути, это технический жаргон, как у сантехников или моряков: компас, дискурс, вантуз, резьба, кильватер, герменевтика, стояк. В житейской реальности эти термины используются редко, и когда говорят специалисты, обыватель мало что понимает. Именно поэтому мы почтительно наблюдаем за работой сантехника и тихо ждем объяснений в музее современного искусства. Иные стараются своими силами ликвидировать протечку или пытаются отыскать привычный образный характер в актуальном искусстве – тогда эти люди выпадают из технической документации современности.

Сегодняшний эсперанто не нуждается в понимании, надо уметь использовать его, это не то же самое. Используя технический жаргон, договариваются между собой носители совершенно отличных друг от друга диалектов. Концептуалисты, поп-артисты, примитивисты и представители далекого племени абстракционистов говорят совершенно несхожие вещи – но даже не тщатся понять друг друга, основа их общения – взаимное непонимание. Гарантия взаимного непонимания очень важна. Ты не понят с полуслова, следовательно, утвержден в интеллектуальной автономии, следовательно, ты один из носителей актуального диалекта. Этот диалект не создан для того, чтобы излагать понятное (понятны и внятны лишь приказы), он создан, чтобы утверждать право на непонимание. Это существенно для сегодняшней культуры.

Я другой, чем вы, я не говорю на вашем языке, восклицает автор – я настаиваю на своем праве говорить то, что вы не поймете. Диалекты рознятся не только словарем, но даже и алфавитом, однако сегодняшний эсперанто смешал все наречия в общий винегрет взаимного непонимания, и этот винегрет долго казался искомым современным языком или, уж точно, основой будущего языка.

Принципиально важно было создать такой язык, в котором не было бы корневой системы – точнее, любая система – или никакой. В языке по определению содержится директивность, правила, последовательность. В современном языке этого допускать не собирались. Едва возникало подозрение, что кто-то из носителей того или иного диалекта заявляет об универсальности своих правил, как его диалект осуждали. Так осудили Солженицына или Зиновьева за их неэластичные убеждения.

Требования к художественному высказыванию таковы, что оно должно быть интересным, узнаваемым, но не покушаться на образование общего языка.

Общий язык уничтожали как субстанцию тоталитарного, его захватывали, как почту и телеграф, взрывали, как мост.

Общественное приравняли к тоталитарному, и главным врагом открытого общества оказался общий язык.

Кузькина мать зовет

Среди мифов ХХ века особой любовью в околотворческой среде пользуется миф о косной власти и бунтарях-художниках. Власть не понимает авангард, чиновник глумится над новаторами и запрещает самовыражение.

Злобный недоучка Хрущев кричит на авангардистов в Манеже, называя новаторов – «пидорасами», в то время как авангардисты – обходя запреты и барьеры, несут миру свободное слово.

На деле же, как и многие иные мифы, этот миф не соответствует действительности. Все обстоит прямо наоборот.

Авангардистом был сам Никита Хрущев – причем действовал в строгом соответствии с обязательными манерами авангардиста: хамил, нецензурно выражался, паясничал.

Когда в зале конференций ООН Генеральный секретарь компартии СССР снял башмак и стал им стучать по столу, выкрикивая: «Мы вам покажем кузькину мать!» – это был, безусловно, жест авангардиста, сопоставимый с черной мессой в Кафедральном соборе и превосходящий по резонансу испражнения новатора в Музее изящных искусств.

Любопытно, что матерщина Никиты Сергеевича была адресована не беспредметному творчеству (таковое на выставке представлено не было и создавалось в те темные времена не часто), но вещам совершенно классическим – образным скульптурам Эрнста Неизвестного, деревенской живописи Николая Андронова и «Обнаженной» Роберта Фалька, каковую генсек именовал «Обнаженной Валькой». Упомянутая Валька не понравилась генеральному секретарю, и он обрушился на художников с гневными матюками.

Равно было бы затруднительно отнести к сугубо авангардным произведениям злополучный роман Бориса Пастернака, каковой, как кажется, вовсе не содержит нецензурной лексики и удручающе мало туалетной эстетики.

Именно власть в России представляет тот малокультурный и прорывный авангард, рвущий с табуированием культурных ценностей, – а вовсе не интеллигенция.

Ни Мандельштам, ни Цветаева, ни Ахматова, ни Гумилев, ни Зощенко, ни Бабель – да в общем-то и никто из пострадавших от авангардной власти – не замечены в дерзновенном нарушении культурных табу, все обстоит прямо наоборот. Мандельштам с Ахматовой культуру как раз и оберегали от хамов и вандализма, Цветаева морщилась от вульгарного слова и неточного жеста – а вот нарушавший культурные табу и рушивший культуру Казимир Малевич благополучно комиссарствовал и умер своей смертью, пережив все возможные чистки – и выжав культурнейшего Шагала из Витебской академии.

Авангардный интеллигент наших дней более всего напоминает Никиту Хрущева – сегодняшний горожанин с претензиями – плоть от плоти сановного Хряка; но проблема в том, что либеральному интеллигенту хочется быть похожим на Осипа Мандельштама.

И он стучит башмаком по столу, требует, чтобы его признали правонаследником культуры.

Эта несообразность поведения и претензий рождает страннейший перекос в мозгах и раскол в обществе.

Авангардист стучит башмаком по столу и вопиет: «Пидорасы! Я вам покажу кузькину мать!» – однако вопль этот долженствует представлять культуру в столкновении с чиновным варварством и начальственным произволом.

Демократический интеллигент восклицает, подобно Лазарю Кагановичу: «Задерем подол матушке Руси» (по преданию, сказано в момент взрыва храма Христа Спасителя), и демократа не смущает, что он в точности воспроизводит и логику, и лексику кровавых большевиков. Однако современная ненависть к Церкви Божьей и ненависть большевиков – абсолютно одной природы: это ненависть авангардистов к культуре.

В начале века именно большевики и были авангардом.

Затем авангард представлял Хрущев и коммунистическая партия.

А нынче авангардом является демократическая либеральная публика.

И крайне ошибочно думать, что большевики, или хрущевское политбюро, или сегодняшние демократы – говорят от имени культуры.

Отнюдь нет. Все авангардисты, во все времена, в любой культуре говорят только от имени власти – или той власти, которая уже воцарилась, или той власти, которая еще не пришла, но непременно придет. В этом и есть задача авангарда – представлять власть, ради этого стучат башмаком по столу и орут в Храмах.

Ради власти рисовал властный и тщеславный Малевич, ради торжества и власти стучал башмаком и бранился Хрущев – и разницы нет.

Роль культурного человека в России (это очень отчетливо понимали Цветаева с Пастернаком) состоит в ином. А именно в ограждении культуры от хамства власти, от хрущевского авангарда.

Проблема власти в России всегда одна и та же – власть авангардна, но вовсе не культурна; власть в России не тождественна культуре никак. Иные пытались власть воспитывать и просвещать, иные выбирали более легкий путь: стать еще большими хамами, нежели чиновный держиморда.

Это и происходит сегодня.

А иные просто уходили из того дома, где орут и матерятся, – затыкали уши и закрывали за собой дверь.

Сокрытый двигатель

Самое поразительное в истории человечества то, что любовь сильнее всего: страха, расчета, смерти. В дурные моменты истории находится человек, который любовью превозмогает опасность. Христианство выбрало любовь в качестве главной скрепы общества; любовь, по замыслу Спасителя, именно та субстанция, что объединяет ближних и дальних. А христианин Данте полагал, что любовь движет Солнце и светила.

«Сокрытый двигатель», пользуясь выражением Блока, имеется у всех социальных движений и во все эпохи – вычленяется энергия события легко. Если брать крупные события истории, а не только продвижение компании на бирже, то энергия движения, безусловно, будет положительной. Например, революциями движет справедливость, иногда ложно понятая, ее часто именуют «социальной справедливостью». Солдатами движет долг, а союзами и народами – верность. Потому и возникает слово «предательство», когда солдат, или муж, или Гай Марий Кориолан переступают через присягу. Многое совершалось по зову чести, который часто перекрывал голос разума. Честь двигала дворянами и офицерами, честь препятствовала девице совершить опрометчивый поступок. Честь могла быть превратно истолкована, но то, что честь определяла последовательность поведения – безусловно. Даже у эсэсовцев, весьма несимпатичных людей, на пряжке форменного ремня было выбито: «Честь – в верности». Мотивом безнадежного сопротивления часто выступало чувство достоинства. Вы все забрали, но не в силах отнять у меня право умереть честным человеком.

Для того чтобы понять характер сегодняшних событий, хорошо бы обозначить энергию, которой питаются протесты. Имя у вещества обязательно имеется, надо найти.

Очевидно, что двигатель волнений – не любовь, поскольку любовь исключает презрение к себе подобным, стоящим на нижней ступени социальной лестницы.

И это – не справедливость. Справедливость, в сущности, последнее слово, которое мы хотели бы слышать. Пришлось бы не только пересмотреть итоги приватизации, но и происхождение трех рублей в кармане стало бы сомнительным. Кто их туда положил и за что конкретно – лучше не выяснять.

И верность – не относится к числу уважаемых свойств натуры. Не только потому, что мы за свободу сексуальных меньшинств и добрачные половые связи, но прежде всего потому, что хранить верность – нечему: ни стране, ни народу, ни культуре, ни общей истории хранить верность никто не собирается.

Долг – такое слово забыто прочно, и возможно, навсегда. Формулой взаимоотношений с косным народом является фраза, в целом убедительная: «Я тебе ничего не должен». Мы родились в одной местности – но взаимных обязательств у нас нет. Существуют, разумеется, долг корпорации и верность работодателю, но это локальные чувства – большие движения питать не могут.

Честь – совсем не то слово, которое приходит на ум, когда думаешь о борцах за капитализм. Честь – понятие дворянское, совсем не купеческое, и в капитализме – неудобоприменимое. Честь – в делах помеха. Невозможно сегодня организовывать избирательную кампанию продажного министра, а завтра становиться в ряды оппозиции; нельзя вчера баллотироваться на мэра города Сочи, а сегодня говорить о коррупции; честь, как и описанная Булгаковым осетрина, – имеет одну лишь степень свежести.

Можно говорить о феномене «достоинства» – мешает то, что массового достоинства в природе не бывает. Бывает честь у полка и у знамени, даже у армии есть честь; бывает общечеловеческая любовь, о ней молятся в храме; бывает общественная справедливость; есть гражданский долг – по отношению к обществу себе подобных. Но вот общечеловеческого достоинства – в природе нет, оно выдается индивидуальными пакетами. Повзводно достоинство не распределяется. Бывало так, что отдельный большевик хранил достоинство – в то время как у партии не было ни совести, ни ума, ни чести. Бывало и так, что боец французского Сопротивления (Марк Блок, например) хранил достоинство – а Сопротивление было в целом не очень значительным. Так что достоинство приходится измерять по индивидуальным пробиркам. Представляется, что распускать слух о беременности 57-летней жены премьера, – такое с понятием «достоинство» не сочетается никак; но это отдельный случай, описание отдельного оппозиционера.

Общее вещество, дающее энергию борьбы, – иное.

Для определения этого вещества существенны два фактора.

Первый фактор – это разумное и в какой-то степени законное презрение к нижестоящим. Общая масса российского народа образованна плохо, больших успехов в накоплении денег не имеет, талантами коммуникаций не обладает. Эту массу есть за что презирать, особенно если масса мешает прогрессу.

Второй фактор – это пылкое уважение к богатым. Крайне любопытную картину можно было наблюдать в предвыборном штабе олигарха Прохорова: собираясь в комнате, где обычно сидят спортсмены-биатлонисты, свободолюбивые журналисты очень смешно шутили: «Раздайте нам винтовки, мы сейчас смажем лыжи» и т. п. Они обсуждали, какую фотографию богача выбрать на плакат – с широкой улыбкой или с менее широкой. «Мы, конечно, не повесим эту фотографию в деревне Гадюкино!»

Вообще говоря, почтительное подхихикиванье в общении с богачом является нормой поведения креативного класса – до той поры, разумеется, пока Лужкова, или Путина, или Слуцкера, или Бута – не разрешат ругать всем сразу. Но я не наблюдал ни одного случая (прописью: ни одного), чтобы отчаянный оппозиционер написал или публично сказал, что Абрамович – вор. Вот, хозяин Челси уже и в суде Лондона рассказал о том, что он – мошенник, а никто из окармливаемых им деятелей искусства никогда, ни единого разу, нигде не скажет, что этот богач – вор. Напротив, вьются у фалд, в глаза заглядывают.

И презрение к бедным, и уважение к богатым – являются понятными, и даже во многом естественными качествами.

Сочетание этих качеств – вот что интересно. Мы легко поворачиваемся спиной к несостоятельному человеку (для лузеров принято употреблять эпитет «товарищ» – не «господин» же!), но к господам повернуты лучезарной улыбкой, точно подсолнух к солнышку. Смотришь на корпоративные посиделки – сколько шуток, сколько понимания, сколько взаимной приязни!

Лебезить перед вышестоящим и грубить нижестоящему – такое сочетание имеет свое название. Такое поведение называется хамством.

Хам – это тот, кто улыбается, глядя вверх, и оскорбляет, глядя вниз.

Тот, кто скажет Абрамовичу: вор, а тете Маше улыбнется – этот человек не хам, он просто грубиян, и он совсем не понимает момента. Теперь грубить не принято, теперь хамить принято.

Именно хамство является сегодня движущей энергией поиска лучшей жизни.

Хамство движет новейшей русской историей. Не забота о народе, не поиск истины, не справедливость и не честь. И на достоинство это не похоже.

Достойно было бы задуматься о судьбе страны. Власть – отвратительна, правящая мафия – мерзостна. Система олигархии в целом не дает и тени шанса изменить структуру власти. До тех пор пока будут ловить улыбки директоров корпораций и дерзить необразованной тете-анчоусу, ничего лучше у нас не будет. И это правильно. Так и надо.

Путин – единственный президент, которого мы заслужили.

Стансы

  • Сражаться в строю – не доблесть.
  • Попробуй-ка против строя.
  • Я вышел один, не горбясь —
  • Как учит Франциско Гойя.
  • Мне чувство плеча и локтя,
  • Братство зуба и когтя,
  • Союзы застольных тостов —
  • Обрыдли. Уехал на остров.
  • Под Тулой или на Кубе
  • Жить надо, чтоб не ослеп ты.
  • А то, что должен Гекубе,
  • Отдам до последней лепты.

Акула

(рассказ островитянина)

I.

Вокруг острова кружит гигантская тигровая акула. Аномальных размеров, ископаемое чудище – 12 метров. Акулу уже сфотографировали с вертолетов, фото во всех местных газетах, доисторический зверь, темно-коричневая, с зелеными пятнами.

Как водится, я узнал новости случайно: зашел сосед, старик Бенуа, принес розовое вино и газеты. Знаете, говорит, что далеко плавать нельзя? Акула тигровая кругами ходит.

Вы шутите, говорю. Я как раз утром плавал. Двенадцать метров, говорит – и фото показывает. Плавник на полтора метра из воды торчит. Таких акул, говорю, не бывает. Это Голливуд кино снимает про путинский режим.

Вот, говорит, ученые комментируют. И точно: пишут, что аномальное явление – в этих водах акул быть не должно, таких размеров вообще не бывает, однако вот есть такая и плавает.

Конец европейскому миру, говорит мсье Бенуа, Армагеддон.

И правда. Впрочем, он к Армагеддону готов: ему 92 года, а бутылку розового осилил легко. Жена постарше, ей сто лет, крепкая.

Но акула кружит.

II.

На берегу много жандармов, что странно: в городке их всего трое, все – барышни. А тут человек десять.

Я забрался на высокую дюну, установил мольберт и трехметровый холст – писать океан. Жандарметка ко мне забралась наверх – местная, Присцилла.

Говорит, нельзя на дюне стоять – это способствует ее осыпанию, и впрямь, символические ограждения есть, веревочки.

Я ей сказал: Авек соси, мадам?

Это не грубость, так по-французски будет: что-нибудь еще?

И тут она возбудилась: Тре гран реквин пелерин! – Большая акула пилигрим!

Говорит, что огромная 12-метровая акула курсирует вдоль острова, купаться нельзя. Принимают решение, как быть, – убивать ее ученые не позволяют.

Рассказала, что таких вот акул «пилигримов» аномальных размеров всего семьдесят особей в мире, называются они «пилигримами» потому, что никто не знает их место обитания. Эти акулы – гиганты, аномальных размеров. В нашей около 12 метров и, видимо, 5 тонн, в других замеченных – до 10 метров. Они одиночки, у них стай нет; но приходят в новое место всей популяцией сразу, – видимо, съедают где-то все, что им хочется, и плывут дальше. Последние десять лет эти акулы кружат в районе Ирландии – Шотландии, а недавно стали доплывать до Бретани и вот теперь – до Аквитании. Они якобы неопасные, едят планктон, но тогда, спрашивается, зачем акуле вдоль берегов острова курсировать – тут только рыбаки. За офисным планктоном надо в Москву или в Нью-Йорк.

Непонятно.

Показала фотографии, у нее в планшете штук десять снимков. Акула серо-коричневая, словно каменная статуя из кургана, с огромными жабрами, жабры просто невероятных размеров, они раскрываются розовой плотью – внутри видно акулье розовое тело – оттого акула похожа еще и на нарезанный ростбиф. Морда несимпатичная.

Присцилла сказала, что кордоны будут держать на берегу, пока акула не уйдет – или ее не поймают: что именно сделать, решают.

Рисовать на дюне разрешила – все так взволнованы, что уже не до правил.

III.

Пришел друг, рыбак Мишель Лабан. Он только что вернулся из больницы, ему в Бордо делали шунтирование. Перед тем как лечь на операцию, он оставил у нас гидрокостюм, самое свое дорогое, – мало ли что, а костюм государству отдавать жалко. Пришел костюм забирать.

Сам он в океан не выйдет, ему пока тяжело – но костюм нужен его товарищу, Эдуарду Перлузьяну.

Эдик Перлузьян – не армянин, как можно было бы подумать, но гасконец, как д'Артаньян. Он был в Норвегии гарпунщиком, а здесь на острове стал кровельщиком и в летнее время – рыбаком.

Они рассказали, что с Маяка Китов видно еще три плавника.

Тут, километрах в двадцати от моего дома, есть такое место – Маяк Китов. С него зимой видно, как киты играют, – они сюда приходят в феврале. Почему именно в феврале, не знаю. Я видел один раз что-то далекое черное, мне сказали, что это кит. Но я – береговой, а те, которые океанские, они понимают.

Так вот, Эдик Перлузьян и Мишель Лабан сегодня поднялись на маяк и увидели еще три огромных плавника.

Теперь Перлузьян хочет загарпунить гигантскую акулу. Он возьмет катер Лабана и свой верный гарпун.

Я говорю: ты сошел с ума, Эдуард. Во-первых, она тебя съест. Или прихлопнет хвостом. Во-вторых, ты нарушишь волю властей. Ты же законопослушный француз. Или она тебя прикончит, или ты пойдешь в тюрьму. Тут тебе не Карабах, Эдик. Законы есть.

Но у Перлузьяна сумасшедшие глаза и южный азарт. Ребята забрали гидрокостюм и ушли. На дорожку выпили, естественно.

IV.

Сходил на берег океана, поговорил с рыбаками – вернувшись из ночной экспедиции, не ушли домой, толпятся у лодок, говорят с жандармами.

Обнаружилось, что наличие акул в территориальных водах острова способствует гражданской активности населения.

Прежде всего, акула – это отличный повод выпить с утра: рыбаки вернулись замерзшие, мокрые, надо согреться – у каждого в руке фляга. Пьют или кальвадос, или пино, это местный эквивалент портвейна: сухое пополам с коньяком. Любопытные слушают рассказы и прикладываются к флягам.

Никто акулы не видел. То ли зверюга ушла в глубину, то ли рыбаки были на другой стороне острова – противоположной той, где дрейфует акула. Но это уже и не важно. Обсуждают саму возможность встречи и необходимость таковой.

Это примерно как изучение квартирного вопроса Собянина: в сущности, генезис жилплощади мэра не изменит сложившегося строя, не отменит приватизации ресурсов, но вопрос поставлен остро. Говорят страстно и спорят бурно, запивают и закусывают – хоть «жан-жаков» тут и нет. Но когда нравственное волнение, то можно и из горла.

«Какая разница, что она только плактон ест? – орет рыбак Мишель. Сам он в океан не ходил, но пьет с утра. – Она тебя, может, по ошибке проглотит, а потом выплюнет. Тебе от этого легче?»

А может, не проглотит? Ей же не вкусно.

Нет, ты скажи, тебе легче, если акула тебя жевать не станет, а проглотит и потом выплюнет? Вот скажи!

Мишель нарисовал на песке примерный план акулы – в натуральную величину. Все стоят, вздыхают. Многим хочется поймать.

Мишель принес из дома старую газету, там фотография с ним на первом плане – он поймал десять лет назад гигантского тунца, три метра.

Так это ж тунец, ему говорят.

Мало ли что!

Так в ней же двенадцать метров, а не три!

Мало ли что!

Постоял с рыбаками, пошел домой. Мне пришло в голову, что образ государства в виде морского чудища Левиафана – точная метафора. Пойду рисовать, а то еще сопьюсь, если останусь с митингующими.

V.

Домашние вернулись из деревни, ходили на рынок, наслушались сплетен.

Вот последние новости; впрочем, я ждал такого поворота событий – просто не знал, откуда именно придет удар.

Подле рынка проживает бывший пожарник, он два часа в день торгует открытками с океанскими видами, а в остальное время дрейфует от столика к столику на площади в ожидании дармовой выпивки. К вечеру напивается вдрызг. Его из пожарной части прогнали за пьянку.

Так вот, этот алкаш считает, что все беды от социалистического правительства Олланда; взгляды бывшего пожарника ориентированы на те столики, за которые он подсаживается – Олланда костерят те, кто побогаче. Замечу, что Олланд и впрямь не производит впечатления как политический мыслитель. Но это к сегодняшней истории отношения не имеет.

Так вот, бывший пожарник, оказывается, распространяет версию, что акула – это диверсия левых, с целью оправдать повышение налогов. Какое дело попрошайке до налогов, понять трудно, но версия имеет успех.

Трудовой рыбак Мишель грозится расправиться с бывшим пожарником, набить ему рожу за клевету на акулу.

Пожарник просит защиты у жандармов, требует свободы слова.

В самом деле, почему ему затыкают рот, если ему есть что сказать? И налоги свирепые, тут он прав.

Многие разделяют его взгляды.

До протестных куплетов в Барвихе пока не дошло, но ждем.

VI.

Над береговой линией вертолеты, людей гонят с пляжа. Не понимаю, что случилось. Кажется, какой-то рыбак все-таки добрался до акулы, и акула перевернула лодку. Рыбака спасли, прочих просят воздержаться от выхода в океан. Но возможно, я что-то неправильно понял. Акулу решено поймать. Исторический момент. Рыбаки добились своего. Пришел рыбак Мишель, довольный, он и передал автору новости. Выше я пересказывал романтические детали, а жизнь сложнее. На митингах много орут; выделить того, кто кричит по существу, – дело нелегкое, что в Москве, что в среде рыбаков. Ну, например, на Болотной площади многие говорят страстно, а про что, не поймешь; так и тут. Оказалось, что дело в следующем: четыре года назад прошел ураган (название «Ксинтия»), пострадало много домов. В Париже приняли решение строить дамбу, ограждающую остров. Жители подписали петицию: дамба лишит остров рыбы, а население – работы. Островитяне привыкли жить автономно: рыба своя, устрицы свои, картошка своя. Приезжих богачей называют «версальцы» (см. историю Франко-прусской войны). Дамба разрушала хозяйство. Отбились. Раз нет дамбы – чиновники ввели законы: налог на укрепление берегов, запрет на стройку в дюнах, всякое строительство под вопросом – скоро все запретят. Заботливо, но что работягам острова делать, жить на что? Закрываются ремонтные мастерские: лодок нет, ремонтировать нечего. Причалы вдоль берегов ликвидировали, оставили в пяти местах. Новых домов не строят. Плотники, кровельщики, каменщики закрывают лавочки. Приплыли гигантские акулы. Не одна акула, как думали, – а четыре. Трогать акул нельзя. Рыбаки законы знают. Ввели ограничения на рыбалку: акуле раздолье – а рыбакам ограничили акваторию. Выручка меньше. Рыбаки поняли: акулы пришли надолго. Ученые объяснили, что акулы выбирают место обитания, где еще не все съедено, когда съедят – уплывут прочь. Акулы съедят рыбу, которую рыбаки могли бы поймать, а та рыба, которую акулы съесть не смогут, будет обходить остров стороной. Обидно, но акулы неприкосновенны. Тогда все рыбаки вышли в океан – чтобы ранить или убить акулу. Есть еще и такой закон: если акула нападает, ее можно убивать. Значит, надо, чтобы напала. На что рыбаки рассчитывали, непонятно. Это доисторическое чудовище. Не думаю, что кто-то хотел рисковать жизнью. Я Мишелю говорю: вы что, акулу спровоцировать хотели? Мишель говорит: так все решили. Рыбаки вышли в океан все вместе – включая толстую рыбачку Франсуазу и вертлявого парня Дидье. Я спросил Мишеля, как был выбран тот, кто рискнет собой. Он говорит, что каждый мог оказаться жертвой. Один из рыбаков до акулы доплыл. Жандармы уверены, что рыбак, которого выловили в воде, перевернул лодку сам. Дескать, акула не атаковала, рыбак увидел зверюгу и перевернул свою лодку. Впрочем, доказать нельзя. Важно, что акулы объявлены вне закона, и рыбацкий бизнес спасен. Акул уведут из акватории данного залива, решение принято, завтра приступят к работам. История поучительная; в частности, интересна борьба мнения рыбаков – и позиции экс-пожарного. Последний считал, что шум вокруг акулы подняли рыбацкие профсоюзы, чтобы не платить налоги по дамбе. Попрошайка искренне не понимает, что за право на труд можно рисковать жизнью – для него правом является безделье.

VII.

Приехали ребята, которые занимаются акулами, – приехали они прямо с острова Реюньон, где только что была акулья история. Выглядят парни убедительно – от местных рыбаков отличаются, как, допустим, революционер Камо от оппозиционера Навального. И на спасателей Малибу тоже не похожи. Не жирные качки и не грудастые блондинки, а сухие черствые парни с волчьими лицами. Сели в местном баре, крепко пьют. Их специальность – не убивать акул, а изгонять. Своего рода экзорцисты. На Реюньоне за последние месяцы акулы убили (погрызли до смерти) десять человек; однако акул убивать и ловить запрещено. Акул уводят в иные воды – вот такие парни работают. Уточняю у них, чтобы ничего не перепутать: то есть, говорю, акула может убивать людей, а саму акулу убивать нельзя? Ну да, говорят, нельзя. Тогда акула, говорю, еще кого-нибудь сожрет. Ну да, говорят, обязательно сожрет. Это ведь, говорю, безответственно. Они переспрашивают: чего это? Мне их суждения показались равнодушными; все же есть пределы. Однако Фабрис (так зовут главного) разъяснил доходчиво. Вот, допустим, президент Олланд живет. Он полный болван; все катится к чертовой бабушке. Мы же его не убиваем? Или, скажем, банкиры. Я же их не убиваю. Или вот взять, например, педиков. Мы же толерантны. (Он так и сказал: «толерантны», хотя, по виду судя, он этого слова знать не обязан.) А чем акулы хуже педиков и президента? Так он сказал – а я согласился. И верно, я подумал. Вот современное искусство – говоря по совести, надо пороть прохвостов на площади. Или, например, журнальные колумнисты – гуляют, пройдохи, на свободе, и ничего. И в самом деле, думаю, чего мы к акулам прицепились.

Триумф боцмана

Анекдот про боцмана и торпеду имеет две концовки.

Оригинальная версия: на корабль идет торпеда, крушение неизбежно, надо избежать паники. Боцман выходит на палубу: спорим, сниму штаны, пукну, и корабль расколется? Все спорят. Боцман пукает, корабль раскалывается, выплывает пассажир и говорит: дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие.

Вариант второй: выплывает капитан и говорит: дурак ты, боцман, торпеда-то мимо прошла.

В чем разница между двумя шутками?

Разница в том, что в первом варианте реплика пассажира уже содержит в себе второй вариант анекдота: выплывший пассажир как раз именно поверил в то, что боцман, испортив воздух, попутно взорвал корабль.

Собственно говоря, вторая шутка не нужна: она была произнесена выплывшим пассажиром. Именно выплывший пассажир второй анекдот и сочинил. Но пошлое сознание не может этим удовлетвориться, надо довести шутку до буквализма, недостаточно намекнуть, надо, чтобы было сказано в полную силу: торпеда прошла мимо, а боцман пернул, и корабль взорвался. Вот как смешно получилось! Пукнул – и торпеды не надо!

Помилуйте, это не смешно. Смешно как раз то, что один из пассажиров подумал так. Юмор состоит в наивной вере в силу ветров боцмана. Но нет, это слишком тонко: так людям недостаточно смешно.

Две разные концовки демонстрируют разницу в понимании комического.

В первом анекдоте смеются над конспирологическим обывательским сознанием. Во втором случае обывательское сознание торжествует – смеются над тем, что сила пука такова, что может взрывать пароходы. Смеяться над этим столь же уместно, как над словом «жопа» на стене туалета.

Написано «жопа» – смотришь и хохочешь: забавно очень.

В первом анекдоте смеются над тем, что можно всерьез думать, будто туалетная логика существует; во втором случае смеются именно по сценарию туалетной логики. Что считать комическим? Но как раз туалетный юмор и сформировал наше чувство комического.

Именно так мы интерпретировали всю мировую культуру. Авангард по отношению к классике – и есть торжество логики второго анекдота, торжество обывательского буквализма. Сложное высказывание пришлось препарировать до простейшего, до самого примитивного, чтобы стало смешно – поскольку смеяться мы умеем только над примитивным.

Писсуар Дюшана, проказы Пригова, кич Джефа Кунца – это и есть второй вариант анекдота про боцмана. Пригов действительно дрянной поэт, Кунц действительно плохой скульптор, Дюшан действительно пустой человек – предлагается смеяться над тем, что этого никто уже не стесняется. Торпеда (искусство, философия, здравый смысл) прошла мимо – теперь мы просто смеемся над словом «жопа».

Платон утверждал, что у всякого искусства (врачевания, политики и т. д.) существует тень – угодничество, потворствующее вульгарным вкусам (кулинария – у врачевания, ораторское мастерство – у политики); авангард и наше понимание прогресса и есть угодничество, которым мы подменили историю.

Художнику сегодня не надо рисовать, писателю думать, а политику отвечать за поступки по той уважительной причине, что торпеда прошла мимо – нет исторической реальности, нет классов, нет закономерностей, нет культур, есть лишь сегодняшний жест.

Мы действительно поверили в то, что сила боцмана превосходит мощь торпеды. С этой верой живется спокойней: торпеды отныне как будто не опасны. Боцмана представили к награде.

Однако торпеды никто не отменил.

Попутчики демократии

(Тюрьма на острове Ре)

Есть знаменитая тюрьма на острове Ре для особо опасных преступников, уголовных и политических. Построена еще Вобаном, который проектировал бастионы, а он строить умел. Стена вокруг шестиметровая, проволока, вышки с прожекторами, тюрьма стоит на каменном берегу.

В казематах содержались после Алжирской войны мятежные генералы, количеством 300 человек, – им всем дали по 12 лет, некоторым 17. Предание гласит, что генералы вырыли подкоп – продолбили стену толщиной метра два, проковыряли песчаник и ракушечник в грунте, вырыли тоннель длиной двадцать восемь метров; копали черенками ложек, каменную крошку выносили под рубахой во двор; работа длилась шесть лет – потом заговор раскрыли; тоннель залили бетоном. Одним словом, солидное учреждение, и люди там содержатся неслучайные.

Чтобы добраться до острова, надо долго ехать на автобусе, если на такси, то, конечно, быстрее – но дорого получается. Дорога красивая, но никак не проехать, чтобы миновать тюрьму, – дорога там всего одна.

Стою на автобусной остановке, жду. Подходит милая дама, лет сорока, говорит:

– Вы на остров? Давайте в складчину такси возьмем?

– Давайте, – говорю. – А вам куда?

– А мне до тюрьмы.

Это ориентир такой у местных, понятное место. Поехали, говорим с водителем и меж собой – путь неблизкий.

Говорим про дурня Олланда, про то, что Саркози еще хуже, про то, что Стросс-Кана очевидным образом подставили, что это все ЦРУ, а может, и спецслужбы Саркози, и вообще все эти органы охраны порядка на одно лицо, и кстати, довольно душить свободное слово, и доколе, и вообще, куда ни посмотри – произвол.

Дама говорила крайне дельно, обнаружила знание политических реалий. Я было заикнулся, что знаком с Меленхтоном, она тут же высказала конкретные замечания к программе. Видимо, парижанка: так в провинции не одеваются, есть этакий выверт. И кругозор. И взгляды. Непонятно, что даму осенней порой в глушь привело – ну да не мое дело.

Впрочем, водителю тоже любопытно. Спрашивает аккуратно:

– А вас по какому точно адресу доставить?

– А прямо к тюрьме.

Обратили внимание: у дамы в руках корзинка с едой, плетеная такая корзинка, буколическая, как у Красной Шапочки. И салфеткой прикрыта. Но выглядывает багет, горлышко бутылки. Поняли: передача.

У меня слово «передача», конечно, ассоциируется с мрачным советским режимом – но ведь и помимо советских тюрьмы имеются.

Едем дальше. Водитель спрашивает, так, между прочим:

– А кому продукты? Начальнику тюрьмы? Ха-ха.

– Да нет. Себе.

Едем, думаем. Еще о политике поговорили, свобода, то-се. Мы все трое – за прогресс.

Потом она говорит:

– Вообще-то я в тюрьме отбываю срок.

Водитель говорит:

– Помиловали?

– На три дня отпустили по подписке.

Тут мы приехали.

Тюрьма солидная; часовые с карабинами. Так странно – ехать полтора часа рядом с человеком, говорить, а потом попутчик уходит в тюремные ворота.

Не удержался, спросил: «Вас за что?»

Назвала номер статьи и пошла.

Поехали дальше, по дороге спросил у водителя, что номер означает. Убийство, говорит.

Конфуз с цивилизацией

Читая Гегеля, вождь революции Ленин сделал пометку на полях: «Тот, кто не знаком с «Философией истории» Гегеля, ничего не понял в Марксе. Ergo: 90 % читавших «Капитал» ничего не поняли».

Иными словами, ничего не понял в «Капитале» и сам Ленин, поскольку пропагандировал марксизм задолго до знакомства с трудами Гегеля. Заметка на полях сделана им в 1920 году, когда пролетарская революция уже совершилась – так что же, выходит, революцию устроили по ошибке, ведомые невежеством?

И это даже не самый вопиющий из выводов. Стоит предположить, что наша жизнь приходит в негодность из-за начальной ошибки государственных строителей (необразованности, поспешных выводов, самонадеянности) – и ужас берет: а что, если вождям надо было читать не только Гегеля? Что, если требовалось начать с Декарта? Или с Аристотеля? Допустим, Маркс знал Гегеля великолепно, но вдруг в самого Гееля вкралась ошибка? Ведь Гегель настаивал на том, что Китай выпал из истории навсегда, а колонизация Индии есть неизбежная миссия цивилизации. И Маркс воспроизвел эту гегелевскую константу в точности – в нем уживались призывы к пролетарскому интернационализму и оправдание колонизации. Более того, вся система западной философии (включая сюда и марксизм) строится на европоцентричной карте мира – и вдруг оказалось, что в карте есть погрешности. Китай проснулся (а Гегель считал, что бодрый дух истории ушел из Китая навсегда), Индия сегодня – это грозная сила, – и, глядя на Восток, западный обыватель, свободный демократический мещанин, столп цивилизации – пребывает в растерянности. Он уже свыкся с благородной миссией колонизатора, готов с достоинством нести «гордое бремя белых», а вдруг оказалось, что его услуги не требуются. Позвольте, а как же теперь быть с выводами, сделанными на основе всей западной философии? Зря, что ли, Гегель с Декартом старались? Ведь это мы – наследники великого духа Средиземноморья, мифов и преданий античности, мы самые передовые, мы самые свободные, это мы – образец для истории! Мы – не они!

С западной цивилизацией приключился конфуз. Новой философской системы у нее нет, а старая, похоже, основана на неверных допущениях. Однако эти неверные допущения и были мотором нашей с вами истории – истории ХХ века.

Все лидеры западного мира прошлого века только и занимались тем, что старались удержать европоцентричную модель мира в неподвижности – причем удержать любой ценой. Наблюдая историю с короткой дистанции (размером в жизнь), мы видим борьбу непримиримых противников: английских демократов и германских нацистов, например, – но стоит отойти на шаг, и схватка выглядит уже иначе. Сражаясь на Марне, в Кале, под Арденнами, противники были непримиримы, но, в конце концов, они воевали на своей собственной земле – это понятно. Любопытно то, что они были непримиримы и в Африке – хотя коренному населению их непримиримость была непонятна: жизнь туземца не менялась от победы Роммеля или Монтгомери. Дрались насмерть – за мир, за цивилизацию, за свободу, но никто и никогда не говорил, что цивилизация и свобода будут распределены поровну. Фашизм, нацизм, централизованная демократия, корпоративное государство – сегодняшняя молодежь уже не слишком разбирается в этих терминах. Не стоит обращать внимание на ярлыки и самоназвания: все это лишь скороговорка впавшего в отчаяние человека, который сам не знает, на что опереться, чтобы остаться у власти. Что угодно, как угодно, невзирая ни на что – только бы продлить торжествующее мгновение, остановленное Фаустом. И цивилизованный западный мир, однажды воскликнувший: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – готов был отдать все – без преувеличения, буквально все, – лишь бы мгновение торжества длилось вечно. Как откровенно заметил однажды Черчилль: в сущности, мы не делаем секрета из того, что воюем за сохранение привилегий. Стоит взглянуть на вещи в этой перспективе, как фигуры Гитлера и Франко, Муссолини и Салазара, Черчилля, де Голля, Рузвельта – несмотря на разные взгляды, диаметрально несхожие декларации и т. п. – оказываются родственны в одном: в фанатичном желании торжества западного мира. Последние сцены мы наблюдаем сегодня в Ираке и Афганистане, но вся драма «Фауста», состарившегося человека, решившего вернуть молодость любой ценой, писалась добрых полтысячи лет.

Собственно, еще Гете предупреждал (устами Мефистофеля), что стоит лишь пожелать остановить мгновение – как ты пропал, душу утащат черти. Не успел Фрэнсис Фукуяма провозгласить «конец истории», как стало понятно: конец истории действительно наступил – но не всеобщей, а локальной истории западной цивилизации.

Вероятно, был допущен кардинальный просчет при возведении башни, самый главный камень, положенный в фундамент, был кривой – а именно представление о Личности как венце развития мира. Концепция Ренессанса, питающая одновременно и таможенного брокера (он же ворует, чтобы самоутверждаться), и художника, рисующего полоски (он невежда, поэтому искреннее самовыражается), и генерала, шлющего людей на убой (он же отстаивает рубежи прогресса от варваров), – эта концепция не выдержала проверки временем. Оказалось, что так называемая свободная личность и «сверхчеловек» – это одно и то же лицо, и лицо это выглядит несимпатично. Следовало бы говорить о какой-то иной личности, о личности религиозной – о которой Павел знал не более, чем Конфуций, а Эразм не более, чем Ду Фу. Следовало говорить не о победителе, но о брате, не о цивилизаторе, но о товарище. Так не сумели. И ренессансная традиция завершилась пустым авангардом – контрренессансом, им и закончилась западная эпопея.

В этом выводе нет ничего трагического; просто завершен очередной цикл, рассыпалась еще одна Вавилонская башня – и только. Из ее обломков станут строить новые здания – и, будем надеяться, не хуже, а лучше прежних. Возможно, будут строить не элитное жилье, а дома для сирот и больницы, возможно, будут возводить не музеи современного искусства, а детские сады. Искусство возникнет новое, и только тогда, когда Запад сумеет посмотреть со стороны на свои сатурналии и вакхические буйства, на то, чем завершилась эпоха его торжества. Подобно тому как Рим рассыпался в прах под звуки лютни Нерона, в буйном веселии правящего класса, в языческих празднествах и кривлянии – так и новейшая цивилизация Запада, некогда родившая Гегеля и Маркса, уходит в историю под звуки эстрадных шлягеров, в блестках сервильного салонного авангарда, и даже оплакивать ее не хочется.

Жалеть не стоит. Собор Святого Петра в Риме был построен из камней Колизея, так произойдет еще раз, и еще, и еще. И вечно делается шаг от римских цирков к римской церкви, сказал однажды Пастернак, – и если у западной культуры остались силы, этот шаг сделают когда-нибудь снова.

Робин Гуд и абажуры

  • В глухих собянинских лесах
  • Скитался Робин Гуд
  • И вдруг узнал, что через лес
  • Навального везут.
  • Когда схватили мужика,
  • Не ведал он о том,
  • Но вот сегодня в гнусный Кремль
  • Везут его тайком.
  • Чтоб кожу заживо содрать
  • И сделать абажур —
  • Жестокости такой не знал
  • Ни КГБ, ни МУР.
  • Вставай, брат Тук, бери свой лук,
  • Вперед, Малютка Джон!
  • Лютует Путин, злой шериф,
  • Но будет поражен!
  • Я с детства ненавижу Кремль
  • И планы Гоэлро!
  • Нет, абажуру не светить
  • В их мерзкое дупло!
  • За то, что бедным лес раздал,
  • Навальный осужден,
  • Сирот и вдов согреть готов
  • Последней веткой он!
  • Пилил на нужды бедняков
  • Навальный темный бор,
  • И здесь, среди последних пней,
  • Шерифу дам отпор.
  • Людей расставил Робин Гуд,
  • Есть план для молодцов:
  • Кох сзади – бац, а в бок – Альбац,
  • А из кустов – Немцов!
  • Их было сорок удальцов,
  • Привыкших воровать,
  • Переть, душить, тащить, пилить, —
  • Чтоб бедным помогать.
  • И каждый горемыка знал:
  • Коль не поможет Бог,
  • Придет Собчак, сопрет безнал,
  • А крошки стырит Кох.
  • И вот шерифовы стрелки
  • Вступили в темный лес,
  • И Робин Гуд подал сигнал
  • Идти наперерез.
  • Последний бой! И головой
  • Ручаюсь – победим!
  • Немцов ни с места,
  • Верный Кох остался недвижим.
  • И видит Робин: злой шериф
  • Скрываться не спешит,
  • А пленник, тот, скрививши рот,
  • Хохочет от души:
  • Ты, Робин, стал с годами плох.
  • Решил мне волю дать?
  • Ты Робин – лох! Простой подвох
  • Не можешь разгадать!
  • Ты окружен, попал в капкан
  • В собянинских лесах!
  • Спилили их, чтоб вас двоих
  • Связать за полчаса.
  • Малютка Джон взглянул вокруг
  • И произнес: «Ого».
  • И Робин Гуду он сказал:
  • «Их сто на одного».
  • Ему ответил Робин Гуд:
  • «К тому не привыкать —
  • Так повелось, что тот один,
  • За кем приходит рать».
  • Малютке Джону он сказал:
  • «Прицелься, мон амур, —
  • Кому охота получить
  • Дырявый абажур!
  • Не порти шкурку, – он сказал, —
  • Держать пари готов,
  • Что в глаз Альбац я попаду
  • За пятьдесят шагов.
  • Ты бей шерифовых стрелков,
  • А я – навальный сброд,
  • Считать, кто больше перебьет,
  • Не будем наперед.
  • Подмоги нет, пощады нет,
  • И правды нет вокруг,
  • Но я оплот тебе, ты – мне,
  • Есть пара крепких рук.
  • Учить, как Родину любить,
  • Совета не прошу:
  • За этот лес, за общий лес
  • Я с каждого спрошу».
  • С тех пор в собянинских лесах
  • Сияет яркий свет,
  • И с каждой ветви абажур
  • Свисает – ярче нет!
  • И гонит прочь дурную ночь,
  • И до конца времен
  • Лес охраняет Робин Гуд,
  • А с ним Малютка Джон.

Робин Гуд и барон

(часть первая)

  • Приехал в Лондон Робин Гуд
  • На спор о королях:
  • Уж много лет Плантагенет
  • Не жил в родных краях.
  • Страною правил Иоанн,
  • По виду злой дебил.
  • Хоть ростом мал и нравом вял,
  • Но Англией рулил.
  • При нем утроился оброк,
  • Страна поделена:
  • Что ни барон – то свой закон
  • И личная казна.
  • Слух шелестит: к нам Ричард мчит,
  • И легче станет гнет,
  • Когда на трон вернется он,
  • Баронов припугнет.
  • В Вестминстере собрали знать
  • Решать судьбу страны:
  • В аренду сдать? Французов звать?
  • Что делать мы должны?
  • Мужик скучает по кнуту,
  • Прогресс недостижим.
  • На новый срок? О, злобный рок!
  • О, сталинский режим!
  • Барон барону говорит:
  • «Я так скажу, братан,
  • Люблю я власть, коль с ней вась-вась,
  • Мне ни к чему тиран.
  • Давай-ка спросим у людей,
  • Кому отдать престол».
  • Он Робин Гуда подозвал,
  • И Робин подошел.
  • «А ну-ка, подойди, мужик,
  • Ты с виду не дурак.
  • Скажи, что лучше для страны —
  • Права или Гулаг?
  • Тебе примером поясню,
  • В чем заковыка тут.
  • Представь себе торговый ряд,
  • Где брюкву продают.
  • Пусть ты анчоус, даже ты
  • Не можешь не понять,
  • Получишь больше в сотни раз,
  • Коль всю страну продать.
  • В ней много брюквы, в ней леса,
  • Рудой хоть завались.
  • Все на базар, снимай навар,
  • С лохами не делись!
  • Страну пускаешь ты в обмен,
  • Теперь сказать изволь:
  • Когда страны в помине нет,
  • Зачем тебе король?
  • В глухом лесу среди болот
  • Местечко есть одно,
  • Там короля подстережем —
  • Ты с нами заодно?»

Робин Гуд и барон

(часть вторая)

  • И вот въезжает Ричард в лес
  • Там, посреди болот,
  • Стоит заслон – лихой барон
  • И с ним бухой народ.
  • Свобода! Хартия! Права!
  • Мы жаждем перемен!
  • Сегодня весь народ умрет
  • За рынок и обмен!
  • Верхи все могут, все хотят,
  • Низы забили болт!
  • Дороги нет, Плантагенет!
  • Умрешь среди болот!
  • Барон кипит, народ шумит,
  • И Ричард окружен,
  • Вперед выходит Робин Гуд
  • И с ним Малютка Джон.
  • «Позвольте пару слов сказать
  • По поводу верхов.
  • Меня достала эта власть
  • До самых потрохов.
  • Как не ценить свободы прыть,
  • Но раз на то пошло,
  • То ты меня забыл спросить,
  • Болотное мурло.
  • Не брал я в долг, я вольный волк,
  • А не дворовый пес,
  • И никакому королю
  • присяги не принес.
  • Но вот досада, господа:
  • На рынок я не вхож.
  • А если загляну туда,
  • Тошнит от ваших рож.
  • Король – тиран и пидарас,
  • Об этом речи нет.
  • Но в рынке том, который ждем,
  • Есть маленький секрет.
  • Кто брюкву вам продать желал,
  • Остался без штанов —
  • Такого хитрого ворья
  • Не встретишь средь воров.
  • Распухли хари ваших дур
  • От пьянства и вранья,
  • А ваш столичный трубадур
  • Жирнее, чем свинья.
  • Король английский – психопат,
  • Но ты, барон, – гандон.
  • И если я чего забыл,
  • Пускай добавит Джон»
  • Малютка Джон добавил так:
  • «Я хил и низковат —
  • Семь футов лишь без дюймов трех,
  • Как люди говорят.
  • Стрелок и вовсе я дурной,
  • Прошу иметь в виду.
  • Бывает, целю в правый глаз,
  • А в левый попаду.
  • Поэтому прошу простить,
  • Худого не желал:
  • И сам не рад, что бью порой
  • Не сразу наповал».
  • Взглянул вокруг и поднял лук:
  • Следите за стрелой!
  • И рухнул с лошади барон
  • В болото головой.
  • Махнул рукой Малютка Джон:
  • Опять попал впросак!
  • Все время – в левый! В правый глаз
  • Не попаду никак.

Руки и мыло

Леонардо писал, что отличительной чертой художника является опрятность.

Особенно везет живописцу: он не испачкан в каменной крошке, подобно скульптору, и он не перемазан глиной. Но всякий художник, вне зависимости от ремесла, одевается в чистое, сообразно своим мыслям и убеждениям.

Вы наверняка слышали о том, что иконописцы переодевались в стираные рубахи перед тем, как начать работать над образом.

Это не выдумка, так именно и было.

Так же вел себя, например, Эжен Делакруа, который, перед тем как приступать к подготовке палитры, – одевался во все чистое.

Сезанн был маниакально требователен к тону одежды человека, находящегося у него в мастерской, не хотел, чтобы вульгарное пятно отвлекало его от мысли.

Французский художник Марке, когда собирался с женой в гости к Матиссу, всегда просил жену надеть бледно-розовое в сочетании с холодным зеленым – он знал, что это сочетание Матисс считает божественным.

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

В бунинском рассказе «Легкое дыхание» пятнадцатилетняя гимназистка Оля Мещерская говорит начальнице ...
Рядовой Александр Арцыбашев честно отслужил в спецназе ГРУ, демобилизовался и отправился на малую ро...
Все мы хотим жить радостнее, любить, надеяться, строить серьезные отношения, растить счастливых дете...
Уникальная книга о невероятном городе. Венецианское прошлое не исчезло, вечная красота свежа, как «в...
Писательница, поэт и общественный деятель Грейс Пейли (1922–2007) считается одним из лучших рассказч...
Во всем мире Роберт Шекли признан лучшим мастером юмористической фантастики и великолепным новеллист...