Дурочка (Ожидание гусеницы) Васина Нина
Профессор, худой и весь какой-то изломанный телом в самых неожиданных местах, устроился в большом кресле, которое не убрали с террасы после Крэзи-боя. Из кресла в результате торчал набор выступающих остро костей, массивная косматая голова и странно расположившиеся конечности – Лукреция так и не поняла, сколько раз он переплел ноги в войлочных ботах, и где какая коленка у него после этого оказалась под тяжестью огромных высохших ладоней.
– Я, собственно, к вам, Лукреция, – кивнул Ционовский.
– Простите, профессор, может быть, ложечку черной икры, а?
Ционовский надолго задумался, глядя в пол и чуть шевеля кустистыми белыми бровями, потом кивнул:
– Пожалуй.
Лукреция ушла в дом и быстренько загрузила на поднос салфетку, На салфетку – серебряную ложечку, рядом – початую баночку икры и пару кусочков булки. Профессор, пристально рассмотрев все это, поднял длиннющий указательный палец с неухоженным ногтем и многозначительно произнес:
– Одну!
И открыл рот в ожидании.
Нескольких секунд растерянности. Лукреция набрала ложку и заложила ее в открытый рот Ционовского. Он долго разбирался с икрой, шевеля челюстями и причмокивая, потом сказал «благодарствую».
Аглая принесла чайник с ветками смородины в кипятке. Села за стол и продолжила делать записи в тетрадке «Обществоведение». Записи делались уже второй день после отъезда Ладовой, с утра до вечера, потому что писать приходилось по памяти, а такое в практике учебных занятий Аглаи случалось редко.
– Я пришел поговорить именно с вами. Так сказать, попрощаться, – обратился Ционовский к Лукреции. – И мне есть что сказать. Когда я увидел девочку в первый раз, она была животным. Не буду извиняться. Она не была растением, как вы мне тогда сказали, она была зверьком с минимальным набором инстинктов. Аутизм сам по себе имеет разные формы, но после нескольких занятий я понял, что Аглая обучаема, и выстроил впоследствии восемь лет прекрасных отношений с вашей дочерью. Она научила меня распознавать состояние души по жестам и выражению глаз. С нею я осознал никчемность бесконечных разговоров, которыми так грешат образованные люди.
Лукреция покосилась на дочь. Девушка сосредоточенно склонилась над тетрадкой.
– Если у Аглаи и был аутизм, – продолжил Ционовский, – то я горд, что оказался доверительным лицом при контакте этой девочки с миром вне ее тела. Иногда она меня сильно озадачивала. В восемьдесят девятом я даже провел урок со студентами на тему нераспознавания языковых понятий. Удивлены? А как я был удивлен ее реакцией на стихотворение! Смотрите сами. Мы читали Есенина. «Ты меня не любишь, не жалеешь, неужели я немного не красив?..» – профессор манерно изобразил перед своим лицом вензель, потом задумался и вытер той же рукой каплю под носом. – Читал, конечно, я, поскольку именно в 12 лет мы обучались знакам препинания и правильности их выделения речью. Ваша дочь первый раз задала мне тогда вопрос. Ведь до этого – ни разу, ни о чем! Она спросила: – «Он думает, что некрасивый? Поэтому его не любят?» Понимаете разницу?
Лукреция ничего не поняла, поэтому поспешно встала, налила из чайника с веточками горячую желтую жидкость и подвинула чашку к профессору.
– Я говорю, нет же, он знает, что красив, он кокетничает! – возбудился Ционовский, – И тут понимаю, что девочка права! Эта фраза на слух, без визуального восприятия звучит двояко, и ребенок сразу нашел другой вариант! «Неужели я в чем-то некрасив?» А? Или так: «Я знаю, что хоть немного, но красив».
– Поняла! – с облегчением улыбнулась хозяйка. – Я тоже в такое влипала с Лайкой. Если ее спрашивали: «Не хочешь яблочка?», она говорила «да», в смысле, что совсем не хочет, а ей уже… яблоко давали, – сбилась Лукреция.
После таких объяснений Ционовский сник, и некоторое время – только его тяжелое дыхание и тихий шепот Аглаи, и шум ветра в высоких соснах. Потом профессор пошевелился, отхлебнул чай и, совсем обессилев после своего возбужденного объяснения, тихо заговорил:
– Я пришел поделиться своими соображениями на прощание. Я много читал об аутизме. Как вы уже сами поняли, ваша дочь – дурочка.
– Что?.. – опешила Лукреция.
– Дурочка, – проникновенно произнес Ционовский. – Вариант умственно отсталого деревенского дурачка, не сознающего стыда и притворства. Она контактна, частично обучаема, сама себя обслуживает, но требует присмотра и никогда не сможет вникнуть в суть некоторых вещей. Последний год я всерьез стал задумываться, а нужны ли человечеству эти вещи? Знаете, почему?
– Нет… – замотала головой Лукреция, стараясь подавить в себе раздражение после «дурочки».
– Сколько открытий я мог бы сделать, отстранившись полностью от некоторых жизненных необходимостей и навязанных условностей! – мечтательно заметил он. – Ваша дочь обязательно талантлива, но в чем-то одном, поэтому остальные способности атрофированы. Невероятно талантлива, только это еще не проявилось, она еще… даже не куколка. Кстати! – встрепенулся профессор, – сказал о куколке и вспомнил… Вашей дочери нравится убивать. – Он помолчал, рассматривая что-то в саду, и опять встрепенулся: – Да, вспомнил – вы ведь работали в органах, если не ошибаюсь?
– А это здесь при чем? – вздрогнула Лукреция.
– Это ни при чем, это я о своем хотел… Вдруг стало казаться, что за мной следят. Странно, да? Когда был молод, часто говорил лишнее, но как-то списалось. А сейчас стал слышать шаги в доме, как будто кто-то ищет чего. Иногда слышу тихие разговоры, иногда гости двигают мебель. Хотел узнать, новые органы безопасности также повально следят за известными евреями, как и раньше?
Заметив растерянный взгляд Лукреции, Ционовский вздохнул:
– Ну, это я так, это уже не важно. Извините.
Он с трудом встал, несколько секунд устанавливал центр тяжести в перекосившемся теле, потом отпустил спинку кресла и осторожно двинулся к ступенькам. И – не поворачиваясь:
– Пусть Аглая меня проводит. Это ненадолго, я сделаю ей подарок.
Лукреция повесила Аглае на шею медальон с часиками, еще раз убедилась, что дочь правильно запомнила расположение большой и маленькой стрелки, когда нужно возвратиться домой, и смотрела потом из окна столовой, как дочка со стариком идут сквозь прореху в покосившемся заборе на участок Ционовского. Сам дом был ей не виден, но она помнила его – огромный, с причудливыми выступами и балконами, просто мечта привидений. Помнила и небольшую пристройку, снаружи похожую на сарай, в которую старик переселился лет пять назад, не в силах больше одолевать высокую лестницу с резными перилами.
Парочка передвигалась медленно. Профессор не опирался на плечо Аглаи, как это делала она сама три года назад, подвернув ногу и используя потом дочь вместо костыля. Он просто позволял ей поддерживать себя под руку, пару раз убрал перед Лайкой мешавшие проходить ветки сирени, и Лукреция сразу простила ему «дурочку» и это идиотское «нравится убивать». Она вспомнила почему-то, как Лайка до тринадцати лет могла на уроке в присутствии Ционовского присесть тут же, рядом со столом по-большому, и профессор каждый раз спокойно потом переходил с ней в другую комнату, отмахиваясь от панических извинений матери: – «Ерунда, мы заигрались в слова, девочка просто забылась и не успела добежать до клозэта.
Лукреция вдруг подумала, что Ционовский при большом размере тела (раньше он был тучен и вальяжен) совершенно не мешал своим присутствием. Уже через несколько минут после появления профессор странным образом становился незаметен в доме как родной старый шкаф, и – никаких советов, назиданий, замечаний. Проводил с Лайкой по пять часов подряд, и никогда ей не было так спокойно за дочь, как в эти пять часов по четвергам. С чего, спрашивается, он сегодня завелся?
Лайка опоздала на двенадцать минут, это было нормально, она частенько отвлекалась на всякую живность в траве и на деревьях, или на игры ветра с мелким мусором, и тогда застывала в созерцательном ступоре минут на десять. Дочка вбежала в дом и испугала Лукрецию. Такое выражение ее лица она видела только раз, когда Лайка обнаружила на трусиках кровь и пришла показать матери. Не испуг, не отвращение, а странное озарение было в лице дочери, как после познавательного шока.
– Что-то случилось? Что?.. Он тебя обидел?
– Нет, – Аглая установила дыхание после бега и посмотрела на свои ладони.
Тут Лукреция вспомнила о подарке и решила, что дочь его потеряла.
– Иди сюда, сядь, – она подвела дочь к дивану и усадила. – Что Ционовский? Он подарил тебе что-нибудь?
Аглая надолго задумалась. Потом так странно посмотрела в глаза матери, что та покрылась мурашками.
– Говори же!.. Что-то с профессором?
– Он сидит в кресле и спит… наверное. Сказал, что я не должна бояться смерти. Сказал, что я – самое прекрасное, что было в его жизни. Разве я живу в его жизни? Не в твоей?
Лукреция выдохнула и покачала головой.
– Старый маразматик. Ты живешь в своей жизни. А то, что ты красива… – Лукреция отвела глаза, – этого бояться надо, а не гордиться. Наверняка он имел в виду, что при общении с тобой узнал много нового о человеке вообще… Ладно! – она встрепенулась и тронула руку дочери. – Если не подарок, что тебя так удивило?
– Он сказал «на свете смерти нет», – Аглая выжидательно посмотрела на мать.
– Это все?.. – не удивилась Лукреция. – И что тут такого?
– «На свете смерти нет. Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо бояться смерти ни в семнадцать лет, ни в семьдесят». Представляешь? – с придыханием выдала Аглая.
– Ну сказал, и что с того?
Аглаю затрясло. Он стиснула руки и прошептала:
– «Мы все уже на берегу морском»!
– Лайка!.. – испугалась Лукреция. – Не надо так. Смотри на меня. Чего ты боишься?
– Я не боюсь, – прошептала Аглая, – я не понимаю, откуда он узнал, что загадал Крэзи-бой? Всё, что слушаю я, слушает меня! Видит то же, что и я! Нельзя говорить, нельзя смотреть, нельзя слушать!..
Она начала хлестать себя по щекам. Лукреция с трудом остановила ее руки.
– Подожди, не заводись. Быстренько принеси тетрадь и покажи мне стихотворение, которое загадал Крэзи-бой.
– Я должна понять…
– Лайка! Когда все непонятно и ужасно, начинай делать что-нибудь, и все образуется. Не сиди, не думай, а делай любое дело, что под руку попадется. Неси тетрадь.
Девушка быстро вернулась с толстой тетрадкой.
– Вот, – она показала пальцем на красно-синее стихотворение. – Я нашла его за две недели. Называется «Жизнь, жизнь». Откуда учитель мог знать, что я его нашла?
Лукреция внимательно прочитала первые десять строчек. Посмотрела на дочь, решая, стоит ли делать успокаивающий укол. Аглая дышала часто, но ее ноги и руки не дергались.
– Пойми, многие люди знают стихотворения Тарковского наизусть. Профессор просто хотел тебе что-то сказать этими строчками, например, о смерти… – Лукреция посмотрела в окно. – А что он делал, когда ты уходила?
– Спал в кресле.
– Как это – спал?
– Он попросил дать ему чашку с настоем, я дала. Потом он попросил сесть рядом и взять его за руку. Я не люблю… Я не хотела трогать его руку, но он сказал, что это важно, что я все пойму, только если буду крепко держать его за руку. Я сидела, сидела… Он сказал, что я – самое прекрасное, что было в его жизни, прочитал стихи и заснул. Я еще сидела, сидела, думала, откуда он знает эти строчки? А потом уже стрелки вышли на мое время, я убежала.
– Старый одинокий человек, – вздохнула Лукреция.
– Нет. Там еще были люди.
– Какие люди? Где были?
– Люди были в доме. Они прятались за занавесками наверху. Я видела, когда сидела рядом с учителем, как они выглядывают в щелочки со второго этажа.
– Лайка, профессор совершенно одинок, он сам мне говорил.
– Несколько человек, – настаивала Аглая.
– Вы сидели в пристройке, а люди были в доме? – уточнила Лукреция.
– Они прятались.
– Ционовский сказал бы, что у него гости, – задумалась Лукреция. – А если не гости, как чужие проникли в дом?
– Просверлили замки и проникли. Ночью!.. Когда все спят.
– Ерунда какая-то, – пробормотала Лукреция, вставая. – Надеюсь, он не умер…
– Не умер.
– Как ты можешь это знать? – улыбнулась Лукреция дочери.
– Из него ничего не вытекло и не выдавилось.
– Ну что ты говоришь, только послушай!.. Это черт знает что такое. Я должна позвонить. Есть хочешь? На плите бульон и вареная курица.
Урок гигиены.
Лукреция позвонила Санитару. Трубку взяла его жена и, не интересуясь, кто звонит, выдала раздраженным автоответчиком: – «Паша с пейджером в море на резинке!» – и бросила трубку. Это означало, что Санитар рыбачит на озере в резиновой лодке, наверняка – в своем любимом месте с другой стороны Москвы.
Он добрался до Лукреции в Усково только в три ночи. До пяти просидели в гостиной у камина, Санитар был неразговорчив. Задал всего пару вопросов, суть которых сводилась к обсуждению способности Аглаи различать реальность и вымысел. В пять он попросил кофе, яичницу с колбасой, тосты с сыром и чего-нибудь сладенького. У Лукреции все валилось из рук. Коробка с тремя эклерами, например.
– Почему ты просто не сходила к профессору и не посмотрела, что с ним? – Санитар начал анализировать ситуацию за «сладеньким», которое пришлось есть ложкой. – Это нормально, вы же соседи!
– Я не могу. Если в доме действительно были посторонние, то это либо воры, либо…
Она замолчала, закрыв глаза.
– Ладно, – Санитар Паша встал. – Светает. Пойдем осмотримся, что там за «либо» такое.
Он достал из рюкзака «спецодежду» и за пару минут упаковался. Прорезиненный комбинезон с капюшоном, смешно стянувший тугой завязкой его отвисшие щеки и двойной подбородок, кеды с бахилами, перчатки, небольшой бинокль, фонарик, армейский нож и набор отмычек. Лукреция надела лыжный костюм и достала из письменного стола ключи.
– Не-а! – покачал головой Санитар Паша, когда она двинулась к небольшому сейфу. – Никакого оружия.
– А если там…
– Остаешься на улице. Если не проявляюсь через сорок минут, идешь домой, звонишь моей жене, пусть поднимает гвардию.
На улице Лукреция не смогла сдержать улыбку: Санитар в кустах у забора выглядел огромной неповоротливой гусеницей. Милый безотказный Паша, а ведь ему уже шестьдесят один!..
Минуты три постояли, осматриваясь. Прошли на участок профессора. Присели на сваленных когда-то бревнах, заросших малиной. Санитар сантиметр за сантиметром осматривал в бинокль многочисленные окна большого дома, когда Лукреция вздрогнула и тронула его за руку.
Из открывшейся двери вышел молодой мужчина, осмотрелся, спустился по лестнице вниз и пошел в клочьях тумана за дом к главному входу. Через минуту они услышали звук отъезжающей машины.
Санитар увидел выражение лица Лукреции и спросил:
– Ты его знаешь?
– Это Флигель, офицерик Наташкин. Ничего не понимаю!.. – выдохнула Лукреция.
– Наташкин? Тогда дом отменяется. Пошли к дороге, осмотрим следы, – он с облегчением стянул с головы капюшон.
К дороге вышли через участок Лукреции. Санитар показал ей следы от трех автомобилей, самый свежий из которых проехался по двум предыдущим при повороте.
– Соответственно, это – его шины. Вот мой жигуль развернулся к твоему въезду. А это… Это еще одна машина, до него. Вот черт! – Санитар раздосадовано натянул капюшон.
– Что? – забеспокоилась Лукреция.
– Все плохо. Лайка ничего не придумала. Вчера тут была еще одна машина. Иди домой, я должен осмотреть пристройку.
– Но как же?..
– Сколько тебе лет, Лакрица? – вдруг спросил Паша.
– Пять-ть-десят один, – стучит зубами Лукреция.
– Не трусь, ты еще молодая.
– Я не трушу, я замерзла, и ноги промокли до колен – траву покосить некому!
Через полчаса Санитар вернулся. Лукреция курила у плиты, помешивая кипящую овсянку. Она знала – Санитар ничего не скажет, пока не разденется и не упакует свое снаряжение. Не отходя от плиты и не поворачиваясь, Лукреция приоткрыла ногой дверцу под раковиной, чтобы Санитар забросил в мусорное ведро бахилы.
– Кому ты варишь кашу? – спросил он.
– Лайке. Ее домработница приучила к каше по утрам и кефирчику на ночь.
– А где сейчас Туся? – Санитар выбрал себе тарелку и протянул ее Лукреции.
– Не знаю точно.
– Найди ее и пригласи сюда пожить.
Лукреция застыла с половником над его тарелкой. Санитар отобрал половник, тарелку, и сам налил жидкой каши. Сел за стол, выбрал самый большой ломоть хлеба и начал есть, обжигаясь.
– Он мертв? – спросила Лукреция.
– Мертвый. Сидит в кресле под пледом. Никаких следов насилия. В пристройке что-то искали.
– Может, Лайка порылась, он ей подарок обещал?..
– Не думаю. Искали в основном в бумагах, в коробках с книгами, на кухне в столе. Пригласи Тусю.
– При чем тут Туся? – Лукреция сжала виски пальцами. – Зачем ее приглашать?
– На всякий случай. Чтобы Лайка не осталась одна, если что…
– Если что?! – повысила голос Лукреция.
– Офицерик-то – Наташкин! – многозначительно заметил Санитар.
В кухню вошла Аглая. Она напевала и иногда подпрыгивала в такт:
– «Вслед за императором едут генералы – генералы свиты. Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты. Следом – дуэлянты, флигель-адъютанты, – после этих слов Аглая многозначительно подняла указательный палец вверх, – блещут эполеты. Все они красавцы, все они таланты, все они – поэты… все они – поэты…» (Окуджава) Я нашла! Я нашла это слово по радио, только что. Дядя Паша, кто такие дуэлянты? Где у них эпо-ле-ты?
– Она у тебя еще и поет, – мрачно заметил Санитар.
– Сама первый раз слышу, – удивилась Лукреция.
– Я могу петь стихи! – констатировала Аглая.
– Не надо, – покачал головой Санитар. – Поешь и принеси тетрадку.
«Тетрадь № 1 по гигиене Аглаи Смирновской»
– Номера два не будет, – сказал Санитар, листая странички тонкой тетради. – Уместимся в одной. На чем мы остановились, помнишь?
– Отбеливатель – лучшее средство для уничтожения пятен крови при зачистке помещения, – зачитала Аглая. – Качественной и быстрой зачисткой может быть возгорание направленного действия при отсутствии в уничтожаемом биологическом материале металлических составляющих, как то: пуль в теле, индивидуальных суставных протезов, титановых черепных пластин…
– Достаточно!.. – замотал головой Санитар. – Сегодня поговорим о способах выживания в непредвиденных обстоятельствах, как то: длительное местонахождение в местах, далеких от цивилизации. В походных условиях речную воду для питья можно обеззараживать, поместив в сосуд с такой водой ветки черемухи. Я сюда как раз с рыбалки, хорошо у воды… А когда мотал срок – это не надо писать, я скажу, когда надо – мы на прииске в казаны, где варился кулеш, запускали собак. Собаки все вылизывали начисто, никакого мытья не требовалось. Запиши: собаки в составе своей слюны имеют антисептик, который обеззараживает. Собаке можно дать полизать рану, если ничего другого для обработки нет поблизости. Вот еще вспомнил. В восемьдесят шестом наша группа аварийно приземлилась в лесу, вертолет сдох. Ничего, все выжили, до Москвы – 40 километров – пришлось идти пешком и первый день – лесом. Потому как нас искали и в электричках, и в автобусах, и на дорогах посты. А мы трое – я, да две бабы – в полной боевой экипировке, такая вот группа зачистки спецподразделения «Зет», да-а-а… Если бы не этот балласт, хрен бы меня конторщики нашли и арестовали. К чему это я?.. Да, одна из баб с месячными была. Ты ведь уже знаешь, что это такое?
Аглая кивнула.
– Так вот. Она себе мох подкладывала. Запиши. При отсутствии хлопкового материала в походных условиях можно воспользоваться мхом, лучше живым, но сухой тоже сойдет. Мох хорошо впитывает кровь и в некотором роде антисептирует. И на раны его можно прикладывать под повязку. – Санитар тоскливо посмотрел в окно. – Что-то я сегодня все о природе, да о природе. Вернусь, пожалуй, на озеро.
Лукреция бежала за ним до машины.
– Что мне делать – сообщить о профессоре?
– Найди Тусю, пусть она поживет у тебя.
– Ты хочешь, чтобы я послала Тусю к профессору, и она его обнаружила?
Санитар уселся в автомобиль, завел мотор и посмотрел на нее с тяжелой грустью.
– Лайке нельзя оставаться одной. Обнаружь профессора сама, только подготовься перед этим.
– Как подготовиться?!
– Просмотри свои бумаги, чтобы не нашли ничего лишнего.
– Кто?!
Санитар помотал головой.
– Знаешь, Лакрица, я всегда считал тебя слабым звеном. Столько лет служила, а так и не привыкла к дисциплине. Заповедь номер четыре для отставных конторщиков: если на гражданке рядом с тобой труп, готовься к неприятностям. Готова?
– Всегда готова… – отцепилась от машины Лукреция.
Возвращение домработницы
Лукреция послушалась и позвонила Тусе.
– У племянницы ребенок в школу пошел, – зевнула Таисия в трубку. – Поэтому я теперь сплю до обеда, потом хожу по театрам или в бассейн. Вот такое существование. Без хлорки уже заплесневела бы.
– Приезжай, я тебя развлеку, – пообещала Лукреция.
– Предложение, конечно, заманчивое. Вперед – в прошлое, да?.. Если за двоими убирать, я согласна. А если как раньше – каждые выходные по пять-шесть человек в гости…
– После твоего ухода мы больше не собираемся вместе.
– Ну ладно, посмотрим… Шмотки у тебя мои еще остались, во что переодеться?
– Туся, ты всегда носила мои шмотки. Бери такси и приезжай.
Увидев Аглаю, Туся бросила на землю чемоданчик и застыла лицом:
– Ни хрена себе выросло! Как это могло случиться? И сиськи, вы только подумайте!.. А я как дура тебе в подарочек… вот… Твое любимое.
Она вытащила из кармана красного карамельного петушка на палочке, запеленатого в целлофан. Лайка взяла его и прижала к щеке, закрыв глаза – проявление крайней степени радости.
– Веди к шкафу, – сказала Туся Лукреции.
Они поднялись на второй этаж, Туся с грустной улыбочкой осмотрела свою бывшую комнату, кровать, канапе у окна, трюмо с пузырьками и баночками.
– Надо же, – заметила она с дрожью в голосе, – духи мои до сих пор…
Лукреция открыла створки гардероба:
– Я как чувствовала, ничего не отдавала и не выбрасывала. Бери себе, что хочешь. Мне в эти вещи уже не влезть.
– Да уж вижу, – с участливым злорадством заметила Туся, ощупывая тесно висящую одежду, и вдруг вскрикнула с ужасом: – И шубку норковую? Ну, Лушка, лучше сразу скажи, что я должна делать за такое.
– Ничего особенного, – отвела глаза Лукреция. – Пойдем в кухню, все оговорим.
– Давай лучше здесь оговорим, – Туся села на кровать. – Я буду на шкаф смотреть и лишний раз обиду в себе замну.
– Да, собственно… – Смрновская пожала плечами. – Это ты говори, что тебе нужно.
– Мне нужно как раньше, чтобы без этикетов всяких, – с готовностью начала перечислять Туся. – Если я вижу несправедливость, должна ее обнародовать. Если надо чего щепетильного сделать, говори прямо и открыто, без намеков, чтобы я потом дурой себя не чувствовала. Можем сейчас и попробовать. Говори, что у вас случилось? Почему ты как поленом шарахнутая?..
Туся частенько и с удовольствием переходила на простонародную речь после того, как в течение пяти лет читала девочке Аглае сказки и объясняла потом смысл происходящих в них кошмаров.
Лукрецию ее навязчивая простота в речи никогда не обманывала, а вот посторонних быстро расслабляла до необходимой стадии болтливости. Когда Туся не была заинтересована в собеседнике, могла отшить с интеллигентной строгостью на английском и латыни, а могла и матом. Она всегда была не просто домработница, хотя называла себя, особенно при посторонних, именно так, а еще – с мазохистской дотошностью – приживалкой. Туся действительно прижилась в доме до степени невыносимого родства. Этакая вездесущая палочка-выручалочка со своими устоявшимися понятиями о справедливости и поведением главы семьи. Странно, но сейчас Лукреция обрадовалась присутствию именно такого человека.
– Профессор Ционовский вчера с утра приходил попрощаться. Лайка пошла его проводить. Он говорил ей странные вещи, что-то о смерти…
– Так пошли посмотрим, жив ли еще этот старый пердун! – подхватилась с кровати Туся.
Это означало, что она согласилась работать. Вернее, жить с ними, защищать, опекать и любить, решать все проблемы и бороться за чистоту в доме и справедливость в жизни.
К Ционовскому пошли втроем. Первой шла Смирновская. Аглая с торчащей изо рта палочкой от леденца замыкала шествие. Туся решительно поднялась по лестнице в дом.
– Он уже давно живет в пристройке – ноги ослабели, – попыталась остановить ее Лукреция.
– Так я же этого не знаю! – с боевым задором объявила Туся. – Позвоню в дверь, постучу, а ну, как и выйдет кто?
Звонила, стучала – никто не вышел. И тут к изумлению Лукреции Туся, покопавшись в кармане пиджака, достала ключ и решительно вставила его в замочную скважину. Уже и дверь открыла, и шагнула внутрь, громко крича:
– Профессор, вы дома?
А Лукреция все никак не могла решить, что делать – тащить ее вниз или втроем осмотреть дом. Она осталась внизу – Аглаю вести в дом не хотелось и оставлять одну на улице тоже – вдруг зайдет в пристройку.
Тусе хватило пяти минут. Она спустилась со скучным лицом.
– Откуда ключ? – спросила Лукреция.
– Профессор дал. Давно еще.
Туся практически никогда не врала, по крайней мере, родным людям, о чем частенько заявляла. А если не хотела что-то говорить, ограничивалась односложным ответами и отстраненным взглядом куда-то за горизонт – как сейчас.
Аглая уже открывала дверь в пристройку. Лукреция поспешила и задержала ее, чтобы войти первой. Ционовский сидел в кресле, опустив голову на грудь и свесив левую руку до пола. Лукреция взяла эту руку и кивнула сама себе: профессор был мертв. Туся тоже склонилась над стариком, потрогала его плечо, отчего тело слегка накренилось, и буднично заметила:
– Помер.
Лукреция посмотрела на дочь. От важности момента Аглая вытащила изо рта сосалку, и истаявший остов петушка полыхнул красным огоньком в ее руке, поймав закатный лучик через небольшое окно. Девушка смотрела на мертвое тело спокойно, близко не подходила. Лукреция раздвинула пошире занавески на окошке. Осторожно приподняла голову старика за подбородок, осмотрела его рот и внутренность нижнего века. Наклонившись, изучила ногти на руке. Повернулась к дочери:
– Где чашка, из которой он пил?
Аглая показала. Большая кружка с остатками жидкости стояла на столе рядом с креслом. Туся обошла тесное помещение и со вздохом констатировала:
– Одни книги кругом. Даже стол из книг.
Тогда и Лукреция заметила, что стол представлял собой качественную дубовую столешницу, лежащую на стопках книг и папок. Она наклонилась над кружкой и понюхала ее содержимое.
– Кто будет звонить в милицию? – спросила Туся.
Около девяти вечера, уже в сумерках, к дому Ционовского приехала опергруппа. Невысокий суетливый мужчина средних лет представился Лукреции капитаном Хохловым и первым делом спросил, заходила ли она в дом профессора, и как давно. Лукреция с чистым сердцем ответила, что у профессора бывала дважды, последний раз три года назад на его юбилее – 75 лет. Узнав, что Ционовский последние несколько лет живет в пристройке, и именно туда заходит иногда ее дочь, Хохлов тут же захотел побеседовать с Аглаей. Лукреция осадила его рвение, предъявив справку дочери с диагнозом «умственное отставание в развитии». Тогда капитан, даже не взглянув на документы хозяйки, попросил Лукрецию присутствовать при осмотре места происшествия и помочь «как коллега коллеге, так сказать…». И Лукреция поняла, что он подготовился к встрече – навел о ней справки.
Как Хохлов ни тужился, стараясь добиться от «коллеги» хоть чего-то внятного, Лукреция только поддакивала его версиям, не выдав ни одного предположения; да, похоже на отравление, действительно, у рта подсохло немного пены, нет, она понятия не имеет, при воздействии какого яда проявляется такой цвет ногтей. Капитан вел себя как слон в посудной лавке – то и дело натыкался на мебель. Уронил со стола карандаш и долго потом просидел под столом, скорчившись – рассматривал надписи на папках под столом. Выбрался, повертел карандаш перед лицом Лукреции и пожал плечами:
– Записки не находили? Если самоубийство, должна быть записка. Сами посудите, профессор приглашает вашу дочь – его ученицу – к себе. При ней засыпает в кресле, где его и нашли мертвым. Похоже на прощание. Он пил при ней из этой чашки?
Оперативник, отлив жидкость из чашки в пробирку, упаковывал ее.
– Да, – кивнула Лукреция. – Это похоже на прощание.
Наконец, санитарам разрешили вынести тело. Хохлов вышел следом и увидел Аглаю – та стояла под фонарем на лестнице в большой дом. Несколько секунд он смотрел на девушку в длинном платье с толстой русой косой на груди, облитой светом фонаря как золотом, потом развернулся к Лукреции, потеряв способность говорить:
– А-а-а-э-э?..
– Моя умственно отсталая дочь.
Капитан резко поменял свои планы. Он решил остаться и сегодня, а не завтра, как планировалось, взять показания у Лукреции Даниловны о посещении ее дома профессором накануне смерти. Узнав, что домработницы в тот момент не было, потерял к Тусе всякий интерес. Говорили в гостиной. Лукреция сидела на диване, Аглая – на полу возле нее, подвернув под себя ноги. Что ел, что пил профессор, о чем говорил, как выглядел… Узнав, что хозяйка сама лично засунула в рот Ционовскому ложку с икрой, Хохлов спросил – почему? Лукреция задумалась и не сразу нашла объяснение.
– Он открыл рот, не собираясь брать ложку в руки, старый человек…
Хохлов кивнул, наблюдая за шевелящимся по полу кончиком косы. Аглая это заметила и стала специально водить головой из стороны в сторону.
– Ну, детка, не играйся, не играйся, – подошла Туся и погладила ее по макушке. – Это тебе не котенок. Это котяра. Ишь, как у него глазки-то замаслились. Если прыгнет и уцепится, тогда уж не отпустит!
На следующий день в обед в дом Лукреции пришли с обыском. Она сразу же позвонила Бакенщику, тот имел связи в МВД.
– Я в курсе, – ответил он. – Меня спрашивал о тебе кое-кто из этого ведомства. В желудке профессора нашли черную икру, смородиновый настой и достаточно большую дозу яда. Не хотел тебе звонить, пока не выясню по своим связям, где и насколько легко этот яд можно раздобыть. Дело усложняется известностью твоего соседа. Он член-корреспондент Академии наук, хорошо известен за рубежом.
– А я – офицер госбезопасности в отставке. Кому и зачем нужно связать меня с его смертью?
Читать бесплатно другие книги:
