Целинники Дьяков Виктор

1

Лето 1961 года, классическая русская лесная деревня Горбылиха, затерявшаяся в одном из захолустных уголков Тверской земли. Два ряда изб, так называемые, красный и черный посады, меж ними проезжая часть, летом пыльная, весной и осенью грязная, зимой заснеженная. Избы и похожи друг на дружку, и в то же время отличны. Похожи бревенчатыми срубами, высокими остроконечными, крытыми дранкой крышами, против каждой избы колодец с вертушкой, сзади, вплотную к избам примыкают скотные дворы, за ними огороды и приусадебные участки. Отличие?… Ну, во-первых, размер изб. Как ни уравнивали в тридцатые годы коммунисты крестьян, раскулачивали и выселяли тех, кто побогаче, тем не менее, к шестидесятым даже по внешнему виду изб наблюдалось определенное расслоение. Например, самый большой и нарядный, обитый новым тесом, сверкающий свежевыкрашенными резными наличниками дом у местного бригадира. То есть, фактического главы деревни, входившей в колхоз, объединявший несколько таких, чуть меньше, чуть больше деревень вокруг большого села, выполнявшего роль центральной усадьбы. Как ни уравнивай, а хозяева-то в избах разные, и если мужик не пьет, или пьет в меру, к тому же тащит не из дома, а в дом, то даже при условии почти дармовой колхозной работы, вполне можно свое жилище содержать в относительном порядке. Ну, а если пьяница, или лодырь, или то и то в одном «флаконе»… У таких, конечно, и крыша течет, и тес гниет и вообще изба заваливается на бок или назад. Все это имело место и в Горбылихе. Наряду с бригадирским, одним из таких же крепким, зажиточным жилищем смотрелся дом относительно молодых супругов Черноусовых. Жили там, сам Илья Черноусов, мужик ухватистый, с головой, жена его Зинаида, баба работящая и дети, трое сыновей. В начале прошлого 1960 года, когда подводили итоги предыдущего 1959-го, горбылихинская бригада по ряду показателей оказалась в числе отстающих. Естественно в этой связи встал вопрос о замене бригадира Василия Яснова. Де, за несколько лет бригадирства он зазнался, стал меньше уделять внимания колхозным делам, а больше личным, жену свою устроил зав. фермой, а та вроде бы занималась приписками. Тут и всплыла кандидатура Ильи Черноусова, молодого энергичного, активного. Он и сам был не прочь порулить бригадой. Много усилий приложил Яснов, чтобы не случилось это переизбрание: все свои связи в колхозном правлении задействовал, лично съездил к председателю, отвез лучший кусок мяса от срочно забитого его личного бычка, вроде и еще чего-то там поднес, говорили, что деньги немалые. Так или нет, осталось тайной, но смены бригадира не случилось. В правлении Василию объявили строгий выговор за упущения в работе, но с должности не сняли. Ох, как обиделся, разозлился тогда Илья, ведь его обнадежили, вроде даже наверняка обещали. Злой на все колхозное начальство, он весной 1960 года взял да и завербовался на Целину. Конечно, как ценного работника его бы могли под каким-нибудь предлогом придержать, не отпустить. Но Яснов удерживать не стал – зачем ему столь опасный конкурент в бригаде, пусть едет. И вот через год…

В доме Черноусовых кипело застолье. Вообще-то летом у колхозников выходных как таковых не бывало. Но в этот воскресный день Василий Яснов не мог не представить таковой многим членам своей бригады. Уж больно весомым и необычным был повод: Илья Черноусов, год назад отбывший на Целину, приехал домой, чтобы теперь забрать с собой и семью. Несмотря на громогласную пропагандистскую трескотню во всех доступных в Горбылихе СМИ, то есть по радиотрансляции и в центральных газетах на которые заставляли подписываться всех даже неграмотных… Так вот, несмотря на раздающиеся уже несколько лет призывы ехать на освоение целинных земель, из Горбылихи еще никто кроме Ильи не поехал туда. Потому вся без исключения деревня желала из первых уст, от очевидца, земляка узнать всю правду об этой самой Целине. Конечно в документальных киножурналах «Новости дня», которые всегда показывали перед демонстрацией художественных фильмов в деревенском клубе, про Целину и рассказывали, и показывали. По той же радиотрансляционной сети чуть не каждодневно исполняли залихватскую песню: «Здравствуй земля целинная»… И, тем не менее, свидетельство побывавшего там односельчанина это не кино и песни по радио.

Илья Черноусов коренастый мужик тридцати двух лет, с преисполненным уверенности видом восседал во главе стола. Рядом бригадир Яснов, соседи, друзья-приятели… Зинаида, жена Ильи, тридцатилетняя среднего роста и полноты с обыкновенным лицом деревенской женщины, обветренным, «прожаренным» до кирпичного цвета полевым солнцем, с крупными не женскими ладонями доярки… Зинаида снует от стола в кухню, орудует ухватом, достает из зева большой русской печи чугуны с различными угощениями. Тут же рядом ее мать, усохшая старуха, живущая отдельно в своей избе, но ради такого случая прибывшая на подмогу дочери. Гости, человек двадцать, в основном мужиков, едва умещались за двумя сдвинутыми столами. Иван неспешно, не повышая голоса вел рассказ. Гости напряженно вслушивались, боясь упустить хоть одно слово, отвлекаясь лишь на то чтобы выслушать или сказать какой-нибудь тост, выпить и закусить.

– Хлеба там во! – Илья чиркнул ребром ладони себе по горлу. – Но год на год не приходится. Земля ровная, конца нет, степь бескрайняя, только паши. Дома, квартеры сразу дают и деньги подъемные. Если с семьями, детями приезжают, в поселке школа-десятилетка, садик, ясли. Ну и сами судите, мужики, там ведь совхоз, а совхоз не колхоз, в совхозе воскресенье всегда выходной день, вынь да положь.

– Неужто и в страду, в уборочную тоже выходной? – не поверил в такую благость один из старых приятелей Ильи.

– Конечно, когда работы не впроворот и в воскресенье работаем, но потом за это обязательный отгул по осени среди недели предоставляют. Я ж там сейчас сам бригадир, учет отгулам строго веду… Не, мужики, там все строго по закону, по справедливости. Не как тута, – Илья скосил глаза на сидящего рядом Яснова, давая понять, что он целинный бригадир, и потому встал даже не вровень, а выше своего бывшего начальника, и о справедливости разумеет куда больше.

– А ты нам объясни Илья Никифорыч, как же ты там в бригадиры-то так быстро вышел? Ить году не отработал, а уж начальником стал, – прозвучал вопрос с противоположной стороны сдвинутых столов.

– Ладно, мужики, давай еще по одной тяпнем, чтобы говорилось легше, а то никогда так много не говорил, в горле першит, – решил повременить с ответом на этот вопрос Илья.

Стаканы тут же наполнились мутным самогоном. Под «чтобы не в последний раз» выпили.

– А вот так и стал, – Илья закусил кругом соленого огурца, выпил из стоявшей тут же банки рассолу и, утершись рукавом, продолжил. – Совхоз наш еще пять лет назад организовали. В нем пять полеводческих бригад. Четыре в общем крепкие такие бригады, а в пятой все в кривь, да вкось.

– Что, мужики сильно пьют? – кто-то подсказал самое естественное.

– Да нет, пить-то во всех пьют, да работе то не помеха. Тут вот в чем дело. Там ведь в основном пришлый народ, вроде меня, завербованные, но и тамошние есть, – с неожиданным вздохом произнес Илья.

– А они, эти местные от вас приезжих нос воротят, – подсказал тот же голос.

– Да нет… вы это… не перебивайте, сейчас я вам все объясню. Тут дело не простое, политическое, – последнюю фразу Черноусов произнес тише и многозначительно обвел глазами слушателей. – Дело в том, что тамошние местные в основном нерусские. В первые четыре бригады народ вербованный в основном с России и Украины приехавший. А в пятой там и вербованные есть, но есть и казахи, и немцы. Понимаете, какой кисель получается?

– Немцы! Какие немцы, пленные, что ли? – этот вопрос чуть не в один голос задали сразу несколько слушателей.

– Да какие пленные, с ума что ли посходили, вроде и выпили-то чуть чуть, а несете не пойми что, – в очередной раз выразил недовольство, тем что его перебили, Илья. – Живете здесь как в берлоге и не знаете, что в свете деется. И я вот тоже, как и вы сейчас, пока отсель не уехал ничего не знал. А за энтот год узнал, наверное, больше, чем за всю прежнюю жизнь. Немцы там не с Германии, а которые здесь в России родились. Их еще в войну туда выселили с Волги и Украины. Ну, вот оне там и живут. Работники хорошие, но сами понимаете, веры им быть не может.

– А с этими казаками, с ними наверно трудно? Тут нам фильм казали, «Тихий Дон» называется, ох и драчливый народ. Она, наверное, и там бузят, – несмотря, на недовольство Ильи гости, находясь уже под легким хмельком, все более лезли со своими вопросами и домыслами.

– Ох, мужики за…ли вы меня, ей Богу. Я не про казаков говорю, а про казахов. Казаки там тоже жили, но это чуток подальше, на берегу Иртыша. Но тамошние казаки за белых все воевали и их еще в гражданскую под корень извели, а которые остались в Китай поубегли. А казахи – это такой нерусский народ с глазами узкими. Вот с ними трудно. Они к земле почитай никакой сноровки не имеют. Скотину водить – это они могут, а пахать, сеять, полоть, для такой работы у них совсем нету желания. Я ведь в той бригаде спервоначалу тоже простым рабочим был. А перед нонешней посевной старого бригадира сняли, стали искать другого. А ставить-то и некого, один пьет, второй ворует, третий с бабами напропалую гуляет, немцев нельзя, казахи в полеводческом деле без понятия. Предложили одному хохлу, а тот условия стал ставить, чтобы бригаду всем обеспечивали наравне с другими, а то бригадирить не стану. А другие-то уже по нескольку лет работают, у них все налажено и люди все опытные, трактористы, там комбайнеры и остальные. А у нас-то бригада без году неделя как собрана, взаимодействие не налажено. Ну, ей все в последнюю очередь доставалось, и техника, и ГСМ, и прочее. Как, значит, хохол отказался директор совхоза тогда меня вызвал и говорит: принимай Илья бригаду, хоть ты к нам и недавно приехал, но более ставить не вижу кого. А я, что я, согласен, говорю, Петр Сергеич, оправдаю доверие, и никаких там условий ставить не стал. Вот так и поставили на бригадирство. Сначала срок испытательный дали. Посмотрели, как я с посевной справлюсь. Ну, я понял, что на той посевной судьба моя решается… – Илья вдруг вздохнул и, словно забыв о чем только, что говорил, опрокинул в себя рюмку самогона.

– И как, справился? – гости не обратили внимания, что хозяин выпил без них, их слишком интересовал ответ на этот вопрос.

– А как же, – Илья запил водку рассолом. – Мужики, которые русские, в той бригаде выпивали крепко. Ну я одного, для острастки, который поддатый на работу вышел, за гумно отвел и в едало дал. Все, сразу как знахарка отговорила, остальные выпивохи тоже побаиваться стали. С казахами так же. Они любят сидеть и в степь смотреть, ничего не делать. И на работе так же. Я их от этой смотрячей болезни живо вылечил, взял дрын и одного такого сидельщика так по хребтине приложил… Он у меня потом как наскипидаренный работал. С такими людьми иначе нельзя…

– А немцев тоже бил?

– А их не за что. Они все трудяги, работают да еще как. Но за ними тоже глаз, да глаз нужен. Мне так особист с области говорил, с ними осторожней, нет им веры. Вот так я посевную и свалил. Мне потом директор лично руку жал, благодарность объявил и в бригадирах приказом утвердил.

– Молодец Илья Никифорыч, что верно, то верно, некоторым пока в морду не дашь… – начал было хвалить Черноусова один из изрядно захмелевших мужиков, видимо не врубившись, что в морду и по хребту Илья бил таких же как они рядовых работников.

Яснов, судя по недовольному выражению его лица, воспринял последние откровения Черноусова как вызов себе. Местный бригадир руки никогда не распускал и действовал в основном посредством ругани и угроз снять трудодни. Потому он поспешил перевести разговор в другое русло:

– Ты нам Илюха лучше расскажи как там с жильем. Говоришь, квартеры дают. Это что ж как в городе в большом доме что ли, или там сразу избу новую дают?

– Да-да, очень про это хотим знать? – Яснова сразу же поддержали несколько заинтересованных голосов.

– Да нет, там все по-другому. Там не избы, а домики строят щитосборные, кажный на четыре квартеры, две двухкомнатные с одной стороны и две однокомнатные с другой. Дома с верандами, крыша шиферная. Главно и удобства там есть, вода прямо в дом проведена, никаких колодцев рыть не надо, с ведрами волыниться. Кран открыл, и она тебе течет, – Илья сделал движение пальцами, будто отворачивал водопроводный кран.

– Иш ты, прям как в городе! – восхищенно загудели гости.

– Что-то не пойму я Илюх, говоришь четыре квартеры в доме. Это получается со всех сторон квартеры… А скотный двор, огород, где оне помещаются, в другом месте что ль? – недоуменно спрашивал Яснов.

Да не нужна там никакая скотина в дому. Молоко, сметану, творог, все в совхозе за работу дают, у нас молокозавод свой. А если чего хочешь для себя посадить, перед каждой квартрой палисадники штакетником отгорожены, можно грядки делать, некоторые и курей держут, там в сараях на отшибе. Если перед домом мало земли, можно поболе огород сделать в поле там дают по пятнадцать соток, ежели кто хочет, – терпеливо объяснял Черноусов.

– Это ж здорово. Никакой тебе скотины в дому, ни навозу, ни запаху. Не житуха красота, – вклинился один из молодых мужиков, явно намеревавшийся последовать примеру Черноусова, ехать на Целину.

– Красота-то красота, да как-то. Что же это такое, огороды значит не при доме, а черти где, да и без своей скотины оно как-то… Колхозное молоко с фермы или мясо, оно и есть колхозное, не свое, – возразил Яснов, возможно, испугавшись, что пример Черноусова станет заразительным и из деревни убегут на Целину многие – а кто тут работать останется?

– Да, эт оно так, без своей коровы да овец никак нельзя, с одних курей сыт не будешь. Я так молоко с колхозной фермы ни за что пить не стану, – только от своей коровы, – поддержал своего бригадира кто-то из-за стола.

Выпили по очередной и разговор из фазы слушания рассказа хозяина, перешел в многоголосый хор – почти каждый спешил выразить свое мнение, свои аргументы за и против переезда на Целину, про которую только что рассказал Илья Черноусов и так красиво пели по радио:

Пока взрослые гуляли в избе трое сыновей Черноусовых, одиннадцатилетний Васька, восьмилетний Ленька и шестилетний Витька, собрали вокруг себя деревенских ребятишек, хвастая подарками, что им привез с Целины отец.

– Во, луч можно и шире и уже делать, метров на двадцать, а то и на все тридцать, вона до той ветлины бьет. Сегодня как стемнеет, проверим, – это старший Васька показывал ребятам работу невиданного в деревне чуда – китайского фонарика на батарейках. В то же время младшие братья демонстрировали «боевые» качества привезенных им отцом водяных пистолетов, стрелявших водяной струей. Потом стали задирать штанины, открывая на всеобщее обозрение опять же диковинные спортивные ботинки – кеды. В таких по деревне щеголяли только городские мальчишки, приезжавшие на летние каникулы к своим бабушкам и дедушкам из Москвы, Ленинграда, Калинина. Зависть у местных мальчишек вызывали и цветные рубашки в которые вырядились братья. Они так смотрелись на фоне убогого синего сатина, из которого в основном были пошиты рубашки и шаровары местной деревенской пацанвы.

Впрочем, завидовали не только сыновьям. Деревенские бабы завидовали и Зинаиде. Чего только не понавез и ей Илья: платье, шаль, туфли, оренбургский платок… И хоть то городского пошива платье пришлось Зинаиде не совсем впору – за время без мужа она несколько похудела, переживая за уехавшего Илью… Она опасалась, ведь в деревне с самой войны сохранялся определенный дефицит мужиков и не каждая деревенская баба могла выйти замуж, завести семью. Никому, кроме собственной матери не признавалась она в своих страхах, но многие, особенно женщины догадывались – боится, как бы не канул как воду ее муженек на тех целинных просторах, оставив ее одну с тремя ребятишками. То обстоятельство, что жена заметно осунулась и спала с тела, вызвало у Ильи недовольство:

– Что это ты Зин, похудела-то как? Неужто, бригадир так тут тебя работой замордовал? Вона, ребры скрозь кофту проступают. Когда уезжал ты ж справная была. Платье тебе привез на тот твой размер, а сейчас… не иначе в заду и груди свободно будет.

– Да я ж Илюш… про тебя все думала. Ты ж писал-то редко. Вот нету письма долго, а я все думаю, что тама с тобой, жив, али нет, – не стала раскрывать всех причин своего нешуточного беспокойства Зинаида. – Но ты не бойся, с тобой я быстро опять в тело войду, – тут же она заверила мужа.

Платье пришлось прихватить булавками, чтобы не болталось. Тем не менее, когда Зинаида вышла в этом платье, городских туфлях и чулках на улицу… Все бабы от древних старух, еще помещиков помнящих, до сопливых девчонок сбежались на нее смотреть, всплескивали руками да охали. И как тут не всплескивать, не охать, ведь до ближайшего сельпо в центральной усадьбе колхоза целых восемь километров – так просто в магазин не сбегаешь, да и выбор в том сельпо был… Только соль, спички, да водка, ну еще сатин имелся постоянно. Так что за промтоварами приходилось в райцентр ездить за пятьдесят километров. Но и там одеться колхозникам, получавшим на трудодни совсем мизерные деньги, было довольно сложно. Потому одевались в основном самым доступным способом: в сельпо или автолавке закупали впрок на всю семью дешевого сатина и из него шили все что можно: штаны, белье, рубашки, платья… Качество тех «промтоваров», конечно, было неважным. Те же городские бабы и девки, что приезжали гостить к своим родителям и дедам, они сильно выделялись на таком «сатиновом» фоне. Но с ними и не равнялись, они уже местными не считались, даже если здесь и родились. Но вот когда своя деревенская баба вот так вдруг вырядилась… Это, одетым в сатиновые платья, кофты, юбки, обутыми в кирзовые и резиновые сапоги женщинам… Именно женщины при виде Зинаиды в обновах уверились, что Илья Черноусов уехал не только в хлебные места, а где еще и отличное, едва ли не московское снабжение. В общем, в Горбылихе тогда почти ни у кого не возникло сомнений, что Илья поступил совершенно правильно, уехав из бесперспективной деревни. Некоторые из женщин стали подбивать своих мужей, чтобы тоже собирались на Целину, в хорошую перспективную жизнь.

Сыновья Черноусовых с радостью готовились к предстоящему отъезду, Зинаида тоже хлопотала… Только ее мать, предчувствуя одинокую старость не могла сдерживать слезы, глядя на дочь и внуков. Впрочем, некоторые сомнения закрадывались и в сердце Зинаиды. Муж кроме всех прочих, привез ей и еще один подарок, правда она его никому, даже матери и близким подругам не показала – застеснялась. То была так называемая комбинация, короткая шелковая кружевная рубашка с бретельками, которую можно одевать и под платье, и на ночь, ложась в постель. В деревне бабы такую красоту видели только в кино и у тех же городских. Так вот ночью, лежа в этой своей нарядной комбинации рядом с долгожданным мужем, Зинаида нет-нет, да и высказывала ему свои опасения:

– Илюш… боюсь я что-то ехать. Ведь вся родня наша тут, и мама, и сестра двоюронная, и крестные. Отцы наши, твоя мать и все деды на кладбище здесь лежат. Как же так все бросить и уехать? Боязно. Может, избу пока не будем продавать? Мало ли что, вдруг возвращаться придется. Опять же Ленька с Васькой здесь в школу ходили. Понравится ли им в новой-то школе?

– Слушай Зин… забодала ты меня. Все, с этой жизнью горбыльной кончать надо. Нечего в раскоряку стоять и тут, и там. Мы же уедем за три тысячи километров. Далеко очень далеко, совсем уедем. Потому тут ничего оставлять не надо, все продать. Дом, говоришь? Какой дом, жить-то там будем. А этот здесь без догляда по бревнышку по досточкам растащат. Продавать, пока покупатели есть, все продавать и корову, и курей и уток, – Илья не хотел обижать жену, и не говорил, что дом этот ему от его родителей достался и она тут, в общем-то, право голоса не имеет. – А родня, что родня. Вот будем в отпуска приезжать, гостить у матери твоей да рассказывать, как мы там хорошо живем. Я тебе это обещаю. А тут… тут жизнь, как она была никудышной, так и останется. Здесь же все оно неперспективное, деревни, колхозы. Здесь нечего ловить. Да и Ваське Яснову боле кланяться не хочу. Он тута до самой пенсии теперь бригадирить будет, никого не пустит. А там я вона, меньше чем за год в те бригадиры вышел. Там хоть есть для чего работать, а здесь для чего? Там же Целина, про нее вон везде и по радио говорят, и в кино кажут, и в газетах пишут. Там бригадиры ордена получают, в Герои Соцтруда выходят.

– Но оне наверно уж больно хорошо работают, надрываются? – предположила Зинаида.

– Да ерунда все это, сказки для ребятишек… надрываются. Я-то всю эту механику сейчас знаю. Тама все на виду, не то что здеся. Просто приходит разнарядка на район, в энтот год подать одного бригадира, или директора совхоза на награждение. Орден, там, или звезда героя… Вот и все дела. В нашем совхозе, мне рассказывали, один бригадир так вот два года назад Героем стал. После этого он сразу на повышение пошел, сейчас где-то совхозом рулит, в другом районе. Вот так, а говорят про него, так себе бригадирил, не лучше других, просто с тогдашним директором они земляки были, вот он его и выдвинул. А здесь что, хоть уработайся, никто никого не выдвинет, потому как сюда никто никакой разнарядки никогда не спустит. Колхоз неперспективный, район тоже, да и вся область. А Целину сам Хрущев на заметке держит, всячески поддерживает и поощряет. Потому и условия там создает, дороги, дома строит. Поселок, где мы жить будем, всего-то с пятьдесят пятого года существует, а там уже и электричество и водопровод. Скоро телевышку в райцентре поставят и телевизор смотреть будем, как в Москве или Ленинграде… А наша деревня, сколь ей лет, может сто а может и двести и что здесь? Если лет через десять электричество проведут, то это еще хорошо, а то и позже. А уж телевизоров тут, наверное, никогда не будет. Эту нашу нищету бросить и забыть не жалко. А я тебя и забывать не прошу. Ездить будешь, мать проведывать. И про ребят ты зря переживаешь. Здеся их в школу за восемь верст возят, и в стужу и по бездорожью, иной раз и пешком ходят. А там же большой поселок почти две тысячи человек живет, в самом поселке новенькая школа-десятилетка. От дома до школы за десять пятнадцать минут добежать можно, – с полным сознанием своей правоты убеждал жену Илья.

– Ох, Илюша, все ты верно говоришь, умом то я все понимаю, а сердцем… На сердце как-то неспокойно. Тут родина наша, негоже ее бросать, – постепенно сдавая свои «позиции» не переставала причитать Зинаида.

– Пойми Зина, нам надо как-то подняться и это для нас единственный путь, чтобы до конца жизни не остаться в навозе, как наши с тобой родители и чтобы ребята наши уже не с навозу начинали. Если не уедем, так тут и будем всю жизнь, я с вилами, ты с подойником в руках. И ребята тоже также горбатиться будут. Хоть и говорят, что сейчас все равны – брехня все это. Сама видишь, начальники указывают, а рядовые колхозники, или как там рабочие совхоза, вкалывают. Я вот всего-то несколько месяцев в бригадирах, ох, скажу тебе, какая сладкая она власть-то, ничего слаще нет. Недаром так в начальство лезут, командовать – это тебе не работать, как все, а получать намного больше. Оттого все эти директора, председатели, секретари всяких райкомов так за свои места держатся. А жены ихние все на легких работах или тоже командуют. Как здеся Клавка Яснова фермой заведует, так и там жена директора в правлении сидит, жопу наела, руки в маникуре, на счетах щелкает, ни в поле, ни возле скотины ее нет. Да и старых бригадиров тоже все бабы пристроены, кладовщицы или учетчицы всякие. Вот и я, как только на своей должности закреплюсь и тебя куда-нибудь на легкую работу пристрою. Для того все в начальства и лезут, чтобы жить полегше…

Такие разговоры у супругов случались в основном по ночам, ибо днем свободного времени почти не оставалось: продавали дом, скотину, домашний сельхозинвентарь, домашние вещи, забирали документы старших сыновей из школы. Потому последние две недели пребывания Ильи Черноусова на родине пролетели как один день… Провожать Черноусовых вышло немало народу. Уезжали, как и положено семье целинника, с напутствиями, пожеланиями. Лишь мать Зинаиды утирала слезы, да втихаря крестила вслед дочь и внуков…

2

Лето 1965 года. Голая степь, разделенная прямоугольниками вспаханных и засеянных полей. Пшеница чахлая, колосится редко, с травяными проплешинами. Грунтовые дороги обрамлены рядами тополей, посевы тоже местами с северной стороны защищены тополиными лесопосадками. Поселок целинников Солнечный, как и полагается населенному пункту образованному властной начальственной волей представлял из себя строгий прямоугольник, рассеченный прямыми улицами и перпендикулярными к ним переулками. Застроен Солнечный в основном однообразными щитосборными домами. Вдоль улиц высятся все те же тополя – никакие другие деревья так хорошо не приживаются в условиях засушливого резко-континентального климата, жаркого лета и холодной, вьюжной зимы. Ядро поселка – административный центр: правление совхоза, сельсовет, школа, клуб… Школа – единственное двухэтажное кирпичное здание, весь остальной поселок одноэтажный, щитосборный. Самое высокое сооружение – водонапорная башня рядом с артезианской скважиной, источника воды, как самого поселка, так и расположенных чуть в стороне коровников, овчарни, молокозавода, МТС и прочих производственных подразделений совхоза. Зной, сушь, все вокруг, земля, трава, злаки… вся природа словно насквозь пропитана единым желанием: влаги, дождя!

В квартире Черноусовых только сам бригадир и его жена. Сыновья где-то носятся на улице. Меж супругами имеет место быть нелегкий, напряженный разговор, так что Илья, пришедший домой на обед, то и дело чертыхается и нервно отбрасывает ложку. Но Зинаида на это почти не реагирует. Она сама чуть раньше мужа пришла с совхозной фермы, тоже уставшая и злая. В ее словах время от времени проскальзывает отчаяние:

– Не могу здесь больше! Все опостылело, по сторонам смотреть противно, воду эту без вкуса, артезианскую, пить не могу. Даже молоко здесь не такое и коровы тоже… все, все опротивело!

– Перестань Зин… надоело нытье твое. Мне и без тебя забот хватает. Другие вон домой отдыхать ходят, а я как в наказание, тебя слушать. Мне что ли все тут нравится? Вон урожай, что озимые, что яровые, все чуть живое, – огрызался Илья.

– Да гори он ясным огнем этот ваш урожай!.. За пять лет, что здесь живем всего год и был урожайным, а остальные такие же как ноне. Ты что обещал, когда нас сюды вез? Хлеба во, всего во… А что сейчас? Ни снабжения нормального, ничего, в магазинах стало хуже, чем в нашем колхозном сельпо. Летом жара несусветная, зимой стужа с буранами – хоть из дому не выходи. Квартеру обещал?… Какая это квартера, сборнощитовая? Не сборнощитовая, а сборнощелевая. Это еще хорошо, что у нас трое парней и маленьких нет. А если бы девка, хоть одна была? Как бы мы в этих двух комнатах жили? А если бы мальки были? Вон у кого есть, так оне в этих сборно-щелевых зимой из простуд не вылазят!..

– Зин… ну это же… как там на собраниях говорят, временные трудности. Зато водопровод, электричество, – не прекращая есть, попытался вклиниться в обличительную речь жены, Илья.

– Да пропади он пропадом твой водопровод. Разве в нем вода, ее и пить противно и стирать почтишто нельзя. Господи, как вспомню нашу колодезную воду, кака ж она вкусная, а стирать, мыла не надо, сама мылится. А про электричество, у нас в Горбылихе в прошлый год тоже электричество провели, я ж тебе говорила, и некоторые тоже телевизоры купили. Ты ж с нами туда не ездишь, все тут с бригадой своей сидишь, не знаешь, что там тоже…

– Слушай Зин… не надо сейчас. Знаешь же какая у меня запарка. Меня в партию приняли, я ж теперь особенно стараться, из кожи лезть должен, доверие оправдать. Не оправдаю, бригаду в передовые не выведу – все, все мои старания коту под хвост! А ты вместо того чтобы мне помочь, наоборот, на мозги капаешь… Спасибо, накормила, сыт по горло! – Илья встал из-за стола и, сняв с вешалки кепку, вышел из дома, напоследок хлопнув дверью…

Зинаиде сразу не понравилось на Целине, но она сначала надеялась, что это просто первое впечатление, со временем привыкнет, обустроится, обживется. Но прошел год, второй, третий… она никак не могла прижиться. Когда ездила на родину, проведывала мать… назад себя ехать буквально заставляла. Сыновья?… Те, в общем-то, относительно легко вписались в местное ребячье сообщество. Однако даже в их детско-подростковом сознании не могло не возникнуть определенных выводов, когда гостя в летние каникулы у бабушки они обнаруживали, что их родная тверская земля не то что не уступает разрекламированной на весь свет Целине, а по многим показателям ее превосходит. Конечно, в их головах еще не рождался вопрос: зачем в эти безводные степи, больше годные для скотоводства чем для земледелия, вбухивают огромные средства, гонят туда миллионы людей, срывая с насиженных мест, в то время как их родные пахотные места постепенно зарастают лесом и кустарником, ибо их уже некому обрабатывать. Партия и правительство будто бы решило совсем добить в первую очередь среднерусскую деревню, едва оправившуюся от раскулачки тридцатых годов. Не меньшее разочарование ждало на Целине переселенцев с Украины и Кубани, самых плодородных и в климатическом плане благоприятных мест в стране.

Илья же совсем не тосковал по родине, ибо всем в жизни для него стала карьера – подняться, выпрыгнуть как можно выше. Ради этого он дневал и ночевал в поле, на покосах, бил морды нерадивым членам бригады, благо здоровье позволяло. Он всегда брал повышенные обязательства, и хоть редко их выполнял, этим очень импонировал совхозному руководству. В шестьдесят третьем году его приняли кандидатом в члены КПСС, а в шестьдесят четвертом он получил партбилет. Илье казалось, что еще чуть-чуть, немного и он, наконец уйдет со своей «горячей» бригадирской должности, его выдвинут выше, в совхозное правление, но… Но, что-то там не слаживалось, а тут еще жена дома. Все это, конечно же, очень сильно нервировало.

Зинаида особенно «активизировалась» тогда когда возвращалась из отпусков, из Горбылихи. Если отпуска случались летом, то она ездила с детьми, если во время учебного года, то одна. Вот и сейчас, съездив в июне-июле к матери с сыновьями, по возвращении она сразу же принялась методично «доставать» мужа:

– У нас-то там перед нашим отъездом как раз грибы начались. После дождя пошли с ребятами, одних белых боровиков больше двух десятков насобирали, да обабков с полсотни. А до того с мамой за черникой ходили, она ведро, да я ведро. Варенья наварили, что с собой не привезли, мама в посылках пришлет. Ребята вона литровую банку варенья в два дня съедают…

Илью эти разговоры не прошибали. Ему богатства родных лесов были до лампочки, он мучился думами, почему его «не двигают». Тем не менее, Зинаида не прекращала методичного «давления»:

– Мамину корову доила. Господи, как же ее легко доить. Там все коровы спокойные. Ее доишь, а она ни головой не мотнет, ни хвостом, не взбрыкнет, не ворохнется. А тут? Все дерганые, бошками мотают, только успевай от хвоста уворачиваться. А почему? Потому что там у нас пастухи пешими их пасут и почем зря кнутами их не стегают. А здесь… казахи эти верхом на лошадях их пасут, как баранов, кнутом чуть что колотят, вот коровы и бегают по степи как оглашенные. Какое с такой пасьбы может быть у нее молоко? Да и трава тута… рази ж то трава, с нашей не сравнить…

Илья и тут не реагировал и вообще старался разговоры о ферме и надоях обходить стороной, ибо так и не смог выполнить своего обещания пристроить жену на легкую работу. Зинаида все эти пять лет, так же как и в Горбылихе работала на ферме дояркой. Впрочем, это как раз ее совсем не тяготило, работа ей была привычна и она за нее мужу не пеняла. Она просто с каждым днем все более ненавидела эту «дорогу длинную», что привела ее сюда, эту «землю целинную», эти «яснозвездные ночи». Она хотела жить под облачным тверским небом, среди лесов, хотела дождей, грибов, ягод, того к чему привыкла с детства. Илья стойко выдерживал нытье жены. Даже в середине августа, когда началась уборка скудного урожая 1965 года, и она стала причитать, что сейчас в Горбылихе малина уже почти отошла и начали собирать бруснику, а за ней и клюква поспеет… И это молча выдерживал Илья. Тогда Зинаида изменила тактику, заговорила совсем о другом:

– Вчера с Оксанкой Мельниченкой говорила. Они со своим хотят на будущий год к себе на Украину воротиться.

– Ну и пускай ворочаются, не большая потеря, – равнодушно отреагировал Илья.

– А знаешь, что еще она сказала?… Говорит, рано или поздно все кто приехал отсюда уедут. Сами не уедут так их дети, могилы родителей здесь побросав. Потому что земля эта не наша, – произнося последние слова, Зинаида понизила голос, явно не желая, чтобы ее услышали делавшие в другой комнате уроки сыновья.

– Как это не наша, а чья же?… Советская это земля, чья же еще, – на этот раз не смог не выразить удивление Илья.

– Мельниченчиха с пастухами разговаривала. К одному из них, Нурболу Курмансеитову какой-то родственник, дед уже старый совсем приехал. Так вот он Нурболу и сказал, вся земля эта, вся степь от Волги до Иртыша казахам всегда принадлежала, дескать, здесь еще наши деды-прадеды скот пасли, так и быть всегда должно. Говорил, что все эти поля, поселки, пройдет время и ничего этого не будет. Казахские аулы снова будут здесь и их скот пастись. Еще говорил, что до семнадцатого года по всей степи казаки хозяйничали, что в станицах на Иртыше и реке Урале жили. Их там царь посадил, чтобы казахов в страхе держать. Они казахов унижали, грабили, степь у них кусок за куском отрезали. За то аллах их наказал, сгинули казаки без следа. А сейчас советская власть новых хозяев сажает, целинников, чтобы они уже всю степь у казахов отобрали и распахали. Целинники, говорит, тоже сгинут, как те казаки, а мы казахи останемся…

На это Илья спокойно отреагировать никак не мог, вскочил, закричал:

– Врет калбит косоглазый, крепка советская власть, это тебе не царская, она вон даже фашиста сломала, в космос полетела, атомную бомбу выдумала! Не с калбитскими куриными мозгами с ней тягаться. Где этот дед сучий, завтра же позвоню, особиста на него натравлю, он у меня в Магадан загремит!..

Зинаида и сама уже была не рада, что затронула эту тему. Немало усилий она приложила, чтобы успокоить мужа и уговорить его не «закладывать» деда совхозного пастуха. Вообще, о бригадире Черноусове в поселке шла дурная молва – уж слишком он в отношениях с подчиненными любил в качестве основного аргумента использовать кулаки. Не хватало, чтобы к нему же еще и прилепилось клеймо стукача.

На многое супруги Черноусовы смотрели совсем по-разному, в том числе и на воспитание сыновей. Окончив восемь классов, в том 1965 году старший сын Василий поехал поступать в Целиноград, в техникум, Леонид перешел в шестой класс, а младший Виктор в четвертый. Именно младший вызывал наибольшее недовольство со стороны отца. Нет, учился он хорошо, гораздо лучше старших братьев, на четыре и пять, дело было в другом. Витя с первого класса сдружился со своим одноклассником Яковом Шолем, сыном кузнеца из МТС немца Андрея Шоля. Яшка Шоль и Витька Черноусов и сидели за одной партой, и вне школы были не разлей вода. Если первые два года Илья эту дружбу еще как-то терпел, то впоследствии, видя своего сына все время рядом с этим «последышом недобитого фашиста», он буквально взрывался. Не раз, угрожая побоями, он требовал от сына разорвать эту компрометирующую его как бригадира и коммуниста дружбу:

– Хоть с кем, хоть с калбитенками вонючими дружи, но только не с немцем, и не смей ходить к ним домой!.. Из-за тебя на меня уже в правлении косо смотрят, а особист как узнал так прямо и сказал: ты бы повлиял на сына… Ты, что же все мне тут обосрать хочешь, меня ж теперь из-за тебя могут не выдвинуть!..

Куда его могут не выдвинуть, отец не пояснял, ибо и сам уже точно не представлял, но продолжал непоколебимо верить, что рано или поздно его куда-нибудь обязательно выдвинут. Но для этого надо, чтобы у него и анкета была чистая, и со стороны семьи никаких подвохов. А о подвохах Илья знал не понаслышке. Сколько выдвиженцев не проходили на вышестоящие должности именно по линии КГБ. Например, одного молодого, успешного, перспективного бригадира выходца с Украины не утвердили на должность заместителя директора совхоза, только потому, что он в детстве проживал на оккупированной территории. А сколько кандидатов на выдвижение «зарубали» именно из-за неладов в семье. Но у Ильи Черноусова все чисто, до Горбылихи немцы не дошли, и потому он на оккупированной территории никогда не жил, под судом не был, не привлекался, родственники тоже… Не хватало чтобы теперь чтобы из-за младшего сына как-то погореть. Нет, надо эту «связь с фашизмом» прикончить…

Зинаида напротив, дружбу сына с Яковом приветствовала и мужу противоречила:

– Пусть дружат, хороший мальчишка, аккуратный такой, вежливый. Если приглашает пусть и к ним в дом ходит. Я сама у них два раза была… Внутри у них как во дворце каком, так уж в их квартере хорошо да удобно устроено. И телевизор у них лучше нашего кажет, и забор на палисаднике всегда как новый, аж блестит…

– Нечего нам у немчуры учиться. Мы их били, значит не мы у них, а они у нас должны, – огрызался, слыша такие слова жены Илья.

– Кто это мы… ты, что ли бил? Когда война была, ты еще в школу ходил. И кто тебе мог про то, как били рассказать? Отец твой на войне тоже не пошел, в милицию пристроился, а мой был. Вот у него надо было спрашивать, есть ли чему нам у немцев учиться, или нет. А уж не спросишь, он после фронту и восьми лет не прожил. А пока жив был, ни слова плохого про немцев не говорил, хоть оне его всего и изранили. Помню только один раз, когда в клуб фильм какой-то про партизан привезли, он посмотрел и потом отплеваться не мог. Я его и спроси, что ему там не понравилось. А он и говорит с оглядкой, вранье все, не могло такого быть. Там партизаны громят какую-то немецкую часть, да не тыловиков, а с фронта снятую. Говорит, с настоящими фронтовиками никакие партизаны никогда не сладят. Когда против партизан немцы фронтовиков посылали, те партизаны не о войне думали, а как бы подальше в лес убежать да спрятаться. И вообще, он говорил, кто на передовой больше года воевал, хоть наши, хоть немцы – против таких никакой, ни партизан, ни тыловик в бою не выстоит, – не давала мужу спуску Зинаида.

Сыновья обычно в перебранках родителей участия не принимали, но прислушивались. Старшие братья не принимали сторону, ни отца, ни матери. Они не хотели жить ни здесь, ни в Горбылихе, оба втайне мечтали закончить техникум, и вообще уехать с сельской местности. Витька, всегда держал сторону матери, и не только потому, что отец не одобрял его дружбу с Яшкой Шолем. Зинаида, как это часто бывает, несколько больше чем старших любила младшего сына. А более высокая школьная успеваемость Виктора позволяла ей лелеять надежду, что младший сможет поступить не в техникум, а в институт. Старшие братья этого не могли не замечать, потому нет-нет высказывали естественную «ревность»:

– Ты мамкин любимчик… тебе все самое лучшее…

Витька инстинктивно тянулся к матери в поисках защиты и ее мнение в спорах с отцом принимал как единственно верное, как и все ее житейские постулаты, в том числе и то, что в Горбылихе значительно лучше, чем на Целине. Со временем он также как и мать уверовал, что отсюда надо уезжать, возвращаться в родную деревню. Единственно, что ему было жаль здесь терять, так это друга, Якова Шоля. Казалось, они совсем друг на друга не похожи эти двое мальчишек: бесхитростно-честный Яшка, и в значительной степени себе на уме Витька. Тем не менее, они, казалось, и дня не могли прожить друг без друга. Витька иногда в сердцах, например, выговаривал Якову:

– Ну, Яшка, ну и лопух же ты… Зачем училке признался, что параграф не выучил? Я вот тоже не выучил, но смолчал, а меня и не спросили…

– Но, как же я мог, она же спросила, все ли приготовили урок, – простодушно лупал своими честными глазами сын кузнеца.

Бывая в доме друга, Витька восхищался не столько чистотой и особой аккуратностью их домашнего убранства, сколько тому, как то жилище было благоустроено и удобно для жизни, особенно в сравнении с такими же стандартными квартирами прочих целинников. Обычно слив водопроводной воды зимой в тех квартирах замерзал, и потому почти повсеместно под раковины приходилось ставить ведра и выносить помои вручную. Шоль-старший сумел сделать утепленный слив, который не замерзал даже в сорокоградусные морозы. Обычную стандартную печку-голландку, он так искусно выложил цветной плиткой, что она смотрелась как покрытая изразцами, напоминая произведения искусства. Полы у Шолей всегда блестели, оконные рамы в самые лютые холода никогда не «сифонили», и телевизор действительно показывал лучше всех в поселке. Много чего понравилось Витьке у Шолей, и потому домашние вопли отца, что у «фашистов учиться нечему»… Конечно, он не считал друга и его семью фашистами, более того с детства в его сознании засела мысль противоположная отцовскому «лозунгу»: уж если у кого и учиться, в первую очередь бытовому обустройству, так это только у немцев.

Впрочем, не все немцы в поселке оказались такие как семья Шолей. Некоторые не то обрусевали, не то осовечивались так, что глушили водку и самогон наравне с последними русскими забулдыгами. Среди немок случались и «девицы легкого поведения». Особой известностью на весь совхоз пользовалась некая Эля Фишер. Ей частенько приходили «выдирать косы» обозленные на нее женщины и девушки, а ее собственная бабка, за всю свою жизнь, так и не научившаяся правильно складывать русские выражения, в разговорах с другими старухами иногда не сдерживалась и в сердцах «характеризовала» свою внучку:

– Наш Элька плять!.. У нее всегда п… полный х…

Но чего среди немцев не наблюдалось, ни среди мужчин, ни среди женщин, среди них совсем не было лодырей и хулиганов. Они все без исключения отличались трудолюбием и дисциплинированностью, даже пьяницы и распутницы. Среди русских и других славян по степени трудолюбия имелось три естественные ипостаси: лентяи, «середняки» и трудяги. Явно превалировали «середняки», а среди лодырей наблюдался определенный процент хулиганского и даже откровенно уголовного элемента. Последние жили по принципу: на меня где сядешь, там и слезешь. С такими особенно мучались бригадиры. Даже такой рьяный мордобойца как Илья Черноусов побаивался их трогать, они были горазды делать подлянки в отместку, а отдельные вполне могли и «пришить бугра». А вот среди казахов вообще не имелось работяг. Правда, откровенных лентяев тоже не наблюдалось, как и приблатненных. Но работа в совхозе в основном была не их работа, к ней у потомственных степняков не лежала душа. Если пастухами они еще могли быть неплохими то, что касается основной специализации совхоза, производства зерна, в этом дели они являлись, как правило, никудышными пахарями, сеятелями и уборщиками урожая.

Толчком, подвигшим Зинаиду к принятию окончательного решения перебираться на родину стала совокупность двух событий. Сначала уже в зиму 1967 года сильно заболел младший Витька, простудился и слег. В Горбылихе простуды обычно лечили посредством русской печки-лежанки, которые имелись в каждой избе. Больной отлеживался на этой печки и еще отпаивался чаем с малиновым вареньем. Здесь не имелось такой печки, да и те банки варенья, которые присылала бабушка, к тому времени уже были съедены. Медленно поправлялся Витька в плохо держащем тепло щитосборном домике. Иногда температура у него поднималась до 40 градусов. Днем ее сбивали лекарствами, а ночью она поднималась вновь. Зинаида постоянно отпрашивалась с работы, дневала и ночевала у постели любимого сына. Лишь через месяц, осунувшийся и похудевший Витька, пошел на поправку.

– Была бы здесь наша печка… – сколько раз за время болезни сына слышал Илья эти причитания жены, что уж и реагировать на них перестал.

Едва оклемался сын, пришла телеграмма, мать Зинаиды заболела и попала в райбольницу и тоже в тяжелом состоянии. Зинаида срочно взяла отпуск, поехала на родину. Там она забрала из больницы мать, привезла домой выходила… и поняла – мать одна уже жить не сможет. Если рядом не будет родного человека, то еще одну зиму точно не переживет. Да и за домом постоянный догляд нужен, как мужской, так и женский. В общем, ехала назад Зинаида уже с твердым решением: уезжать с Целины на родину, пока мать жива и есть где жить.

«Трещина» в отношениях супругов Черноусовых ширилась постепенно и вот через семь лет целинной жизни привела к полному расколу семьи. Зинаиде так и не стали близки карьеристские устремления мужа, к тому же при отсутствии реальных результатов его бригадирства. Еще хуже было то, что несмотря на уменьшающиеся с каждым годом шансы вылезти, наконец, «из грязи в князи», Илья все не успокаивался и менять жизненное кредо не собирался. Если бы Зинаида оказалась более слабой и не так любила свои родные места, она бы конечно смирилась, как смирились многие целинницы, приехавшие вслед за мужьями из своих более благоприятных для проживания мест. Но она не смирилась.

Они расстались тихо без скандала. Даже старшие сыновья, не говоря уж о Витьке, все как один выразили желание ехать с матерью. Старшие, конечно, не очень скучали по родине. Просто они понимали, что если останутся с отцом, абсолютно равнодушным к потомству, они будут представлены сами себе, а мать… мать их никогда не оставит. Правда, возникли сложности со старшим Васькой. Он ведь учился в техникуме в Целинограде на втором курсе. Порешили, что заканчивать техникум он уже будет не в Целинограде, а в Бежецке. Сложность тут заключалась в том, что в Целинограде техникум был чисто сельскохозяйственный, а в Бежецке не совсем и именовался машиностроительным, хоть и находился под эгидой министерства сельскохозяйственного машиностроения. В конце-концов нестыковку утрясли и Василия благополучно перевели. Это сулило еще и такую перспективу, что и в армию он потом уже будет призываться там же, с бежецкого райвоенкомата. А оттуда шансов попасть служить в европейскую часть Союза куда больше чем из Казахстана. Казахстанские призывники в основном служили в Сибири, на Дальнем Востоке или в Средней Азии. К тому времени в сознании советских людей уже сформировалось понятие – чем дальше на Восток, тем хуже жизнь. Братья Черноусовы к тому же уяснили это и на собственном опыте. Родной отец их на этот Восток отвез, и они воочию увидели, что здесь действительно, по крайней мере, не лучше, чем даже в неперспективной тверской деревне.

3

Односельчане встретили вернувшихся Черноусовых с усмешками, дескать, что ж, ехали надеясь разбогатеть и в начальства выйти, а сейчас как псы побитые воротились. Впрочем, страдать от этих непроизносимых в лицо слов, усмешек… было некогда. Зинаида вернулась, чтобы жить той жизнью, к которой она привыкла, пусть и без мужа. Как обрадовалась бабка, нельзя передать словами – кому ж хочется доживать век в одиночестве. А подобных примеров, одиноких старух, в Горбылихе и окрестных деревнях было предостаточно. Все лето мать с сыновьями приводили в порядок старую бабкину избу, пололи огород. Зинаида вновь устроилась на колхозную ферму дояркой. Ей казалось, что в родном колхозе и работа куда желаннее, чем в целинном совхозе, к тому же действительно здесь и коровы спокойнее, да и начальство не «рвало подметки» потому и рядовых колхозников так не напрягали. Для рвачей, типа Ильи Черноусова, неперспективный колхоз являлся слишком плохой «стартовой площадкой», потому их тут просто не было. Не был рвачем и бессменный горбылихинский бригадир Василий Яснов. Он с пониманием отнесся к Зинаиде и один из немногих, кто в открытую ей посочувствовал:

– Тяжко тебе будет без мужика, но лучше одной, чем с таким как твой Илюха. Я почему-то всегда думал, что не будет меж вами лада, ты то вона баба правильная, а он… оглашенный какой-то, все время рвется куда-то. Такие только в революцию, или в войну к месту бывают, а в спокойное время от них шабутных пользы не много…

В 1969 году старший брат Василий окончил в Бежецке техникум и той же осенью его забрали в Армию. Василий Черноусов в свои девятнадцать лет парнем был видным, да к тому же имел средне-техническое образование. Не в последнюю очередь по этим причинам его отправили служить в ГСВГ. Так вот повезло Василию, там он хоть и через «щели» в заборе воинской части наблюдал качественную европейскую жизнь, о которой рядовые советские провинциалы и помыслить не могли. Второй брат, к тому времени, тоже учился в том же техникуме, а Витька пошел в восьмой класс сельской школы, располагавшейся в центральной усадьбе колхоза. С отцом связь оборвалась. Ни Зинаида, ни сыновья как ему не писали, так и не получали от него писем. Переписывались только Витька с Яшкой Шолем. Именно из писем друга Витька узнал, что отец некоторое время после их отъезда пребывал в депрессии, даже начал прикладываться к бутылке. На партсобрании ему пригрозили сделать оргвыводы, то есть снять с бригадирства. Потеря должности тогда для него еще была «смерти подобна». Потому Илья срочно «взял себя в руки» и вновь стал решительным, деятельным, работающим не считаясь ни с личным временем, ни с достоинством рядовых членов бригады. Похолостяковав больше года, Илья сошелся с одинокой женщиной, работавшей воспитательницей в поселковом детсаде. В ее прежней семье имела место обратная ситуация по сравнению с Черноусовыми. Она так же с мужем приехала на Целину, но муж по прошествии пары лет целинной жизни вдруг «поворотил оглобли», а жена осталась. Ходили слухи, что эта семья распалась из-за того, что у них не было детей. Так или иначе, но в самом начале 1970 года, вскоре после того, как проводили в Армию Василия, в Горбылихе появился Илья, впервые за последние десять лет. Витька из писем Яшки знал, что отец должен приехать, чтобы оформить развод с матерью. Зинаида дала развод без особого сожаления, хоть и всплакнула втихаря. Морально она была к этому готова с тех самых пор как уехала с Целины, хоть в глубине души неосознанно надеялась на чудо, что муж вернется на родину, и они вновь заживут семьей.

И все, дальше жизнь Ильи Черноусова и его бывшей семьи разошлись окончательно. Единственно, что хотя бы косвенно их связывало, оставалась переписка его младшего сына со своим другом детства. Осенью 1971 года, отслужив, пришел домой в сержантских погонах Василий. Он взахлеб стал рассказывать, как здорово живут немцы в ГДР. Вроде и особо не мучаются на работе, а все у них есть, и в магазинах продуктов и промтоваров полно и дороги у них отличные повсюду проложены, и дома с удобствами хоть в городе, хоть в деревнях. Тамошний замполит обосновывал данный факт тем, что из ГДР сделали своего рода выставку, витрину всего социалистического лагеря. Потому СССР вынужден в ущерб себе поддерживать благополучие восточных немцев всем чем можно. Если бы Василий не жил несколько лет на Целине бок о бок с советскими немцами и не знал из какого «теста» сделаны эти люди, он бы, как и большинство прочих солдат и сержантов, скорее всего, поверил бы замполиту. Но он точно знал, что они так хорошо живут в первую очередь потому, что они немцы, а уж во вторую за счет советской помощи. Много порассказал Василий матери и братьям о своей службе. Рассказал и то, что сами гедеэровские немцы отнюдь свою жизнь слишком хорошей не считают, а желают жить как в Западной Германии, ФРГ, дескать вот там жизнь так жизнь. Этого Василий представить никак не мог, что же это за жизнь такая на Западе, которая в разы лучше, чем в ГДР, показавшейся ему просто райской.

Через полгода после прихода Василия в Армию ушел Леонид. Ему в отличие от брата не повезло, он попал служить на Север, то есть «сопли морозить». А Виктор, в 1972 году успешно окончив десять классов, поехал в Калинин поступать в институт. Зинаида хотела, чтобы сын устроился жить в городе. Но, удивительное дело, Виктор, с рождения живя в сельской местности, в отличие от большинства прочих таких же как он советских людей этой жизнью не тяготился. Потому и поступать он стал не в политех, чтобы как советовала мать «выучиться на городского инженера», а в только что открывшийся в поселке Сахарово, неподалеку от Калинина областной сельхозинститут. Зато в соответствии с материнскими желаниями поступил Василий. Он после Армии подался в Бежецк, устроился на работу по техникумовской специальности, познакомился там с девушкой и вскоре женился. Когда отслужил Леонид, а Виктор учился на втором курсе, Василий произвел Зинаиду в ранг бабушки, а ее мать пробабки – у них с женой родился сын…

Илья Черноусов в родной деревне больше не появлялся, писем не писал, и если бы не переписка Виктора и Якова о нем вообще ничего бы не было известно. Сам Яков еще после восьмилетки поступил в сельхозтехникум в Целинограде. Сразу после техникума пытался поступить уже в институт. Но к тому времени в ВУЗах Казахстана образовалось определенное засилье казахов и немцам поступать стало очень трудно. Потому вместо института он оказался в Армии…

Все это Виктор знал из писем Якова. Они уже несколько лет не встречались, взрослели врозь, но продолжали с удовольствием переписываться, радуясь успехам друг друга, и переживая за неудачи. Про эту переписку знала мать, но ни разу не поинтересовалась, что там на Целине, есть ли новости от отца? Потому Виктор ей ничего не говорил, хоть и знал, что отец по-прежнему бригадирит и у них с его новой женой в 1972 году родилась дочь…

После окончания института и Виктор не избежал армейской службы. В их институте не было военной кафедры и ему, как и братьям, пришлось «тащить» службу сначала рядовым, потом сержантом, правда не два года, а полтора. На время его службы (77-78годы) пришлась смерть бабушки, после чего Зинаида осталась в доме совсем одна, ибо и Леонид к тому времени уже перебрался в Бежецк, устроился на предприятие, где работал уже мастером его старший брат. В свою очередь и он там женился и тоже родил ребенка, дочку. Теперь старшие сыновья у матери появлялись только в период отпусков, привозя свои семьи.

Пришедший из Армии Виктор застал в материнском доме очередной упадок. Старая дедовская изба требовала капитального ремонта, да и мать стала явно сдавать, хоть еще даже не дожила до пенсионного возраста. Ему ничего не оставалось как «засучить рукава». Но вскоре Виктор осознал, латать старую избу не имеет смысла, и он решил «идти другим путем». Ему как специалисту с высшим образованием предложили работу в правлении колхоза и временную жилплощадь в центральной усадьбе, в большом селе… Немало усилий потребовалось приложить Виктору, чтобы уговорить мать покинуть родное жилище и жить с ним. Самым весомым аргументом стало то, что кладбище, где хоронили всех окрестных покойников, находилось именно там, в селе. Так что Зинаида получала возможность хоть каждый день навещать могилы матери и отца.

Переписка с Яковом вдруг прервалась, когда Виктор служил в Армии. Потому, что и как происходило в поселке Солнечном на рубеже семидесятых и восьмидесятых годов, он уже не знал. Тем неожиданнее стало то, что на их старый адрес в Горбылиху уже в Перестройку пришло письмо с заграничными штемпелями… из Германии, от Якова. Из письма Виктору, к тому времени уже главному агроному колхоза, женившемуся на школьной учительнице и являвшемуся отцом двухгодовалого сына… Так вот, из письма друга детства стало ясно, что семья Шолей, вернее сам Яков, его мать и жена тоже с двухгодовалым сыном перебрались на ПМЖ в ФРГ. Отец Якова не дожил до переезда, скоропостижно скончавшись от инсульта. Немного написал Яков и об отце Виктора. Тот в восьмидесятом году ушел с бригадиров, устроился кладовщиком и на момент когда Шоли уезжали тоже имел проблемы со здоровьем. Переписка возобновилась, Яков хотел встретиться, но повидать друг друга получилось лишь в постсоветское время…

4

Лето 1995 года. В большом селе на перепутье из рейсового автобуса Тверь – Бежецк в череде прочих пассажиров вышел человек лет сорока, если так можно выразиться с нерусской, заграничной «оболочкой», и в то же врем с вполне русской, можно даже сказать советской «начинкой». «Оболочка» – это одежда, шляпа, обувь, чемодан. Все это в глазах российских провинциалов смотрелось по-заграничному качественным, элегантным, удобным, в сравнении в основном с однотипными одеждами местных жителей, особенно соответствующего возраста, среди которых еще нередко встречались мужички в кепках с пуговками. Вообще по «оболочке» вывод напрашивался однозначный – это несомненно западный «перец». Только вот непонятно, как его занесло в этот автобус-пылесос, да и вообще подобные господа обычно сидят в своих, если не в шикарных, то вполне добротных иномарках. Да и не ездят они по столь глухим деревням и селам. Что же касается «начинки», она была явно в противофазе «оболочке», как-то неестественно выглядывая из-за нее: прожженное степными целинным солнцем большие тяжелые кисти рук перевитые крупными венами, обветренное жгучими летними и студеными зимними ветрами, темно коричневого оттенка лицо, шея, которые даже нескольких лет цивилизованной западной жизни не смогли «отбелить». Кривоватые ноги в щегольских штиблетах большого размера ступали по земле чуть косолапо, но так основательно, что сразу становилось ясно – этого лощенного франта с колхозным нутром так просто с ног не собьешь, стоит словно врос в землю. Так на земле мог стоять только крестьянин не в первом поколении.

Едва господин с таким несоответствием внешнего и внутреннего содержания сошел с автобуса, держа в руках большой чемодан с красочными наклейками, к нему, предварительно приглядевшись, пошел мужчина примерно того же возраста, предварительно выйдя из стоявшего на обочине шоссе УАЗика. Мужчина являл собой наглядный пример типичного сельского руководителя: кожаная кепка, куртка-ветровка, брюки, заправленные в добротные резиновые сапоги. Когда он подошел, могло вполне показаться, что если бы не разница в одежде это два совершенно одинаковых человека: оба крепкие, коренастые, одинакового цвета лица, ладони, одинаковая крестьянская поступь.

– Яшка!

– Витька!

Они обнялись, вызывая удивление местных зевак и вышедших из автобуса размять ноги пассажиров, едущих дальше. И в самом деле, ведь сначала судят «по одежке», а одежка у этих обнимающихся мужчин была настолько различна, что вроде бы ничего общего меж ними не могло быть, тем более предпосылок для столь жарких объятий.

– Ух ты, сто лет не ездил на УАЗике, – Яков с улыбкой осматривал транспорт на котором его встречал Виктор.

– Да уж, у нас тут не Европа, на «Мерседесе» далеко не уедешь, – Виктор забросил чемодан друга на заднее сиденье, не переставая вроде бы невзначай его разглядывать.

Они расстались детьми, и сейчас встретившись более чем через четверть века, казалось, должны были вновь узнавать друг друга. Однако неловкости в общении двух бывших одноклассников не возникало ни на минуту – они будто расстались только вчера. Да и как же могло быть иначе, ведь они почти все эти годы поддерживали заочную, эпистолярную связь, и знали друг о друге если и не все, то очень многое.

– Как добрался-то, небось после Германии жуть во все это вновь окунаться, – Виктор сидел за рулем и кивал головой на разбитую грунтовку, которая отходила от шоссе, и по которой им предстояло ехать до села, где теперь жил Виктор Черноусов.

– Добрался? Да в основном нормально. До Шереметьева летел без приключений, оттуда согласно твоим инструкциям доехал до Ленинградского вокзала, сел на электричку до Твери – тоже все нормально. А вот от Твери девяносто километров на автобусе, тут вспомнил я родную Целину, когда в Целиноград ездить приходилось – похожие ощущения. Отвык немножко я от таких дорог Витек, что верно, то верно. К хорошему ведь быстро привыкаешь, – со вздохом ответил Яков.

– То еще не дорога. Чуть погоди, и ты увидишь настоящие среднерусские дороги. Таких и в Казахстане не было. Ты думаешь, отчего это я тебя в сапогах резиновых встречаю? Наверное, подумал специально выпендриваюсь, дескать, вот какие тут у нас директора сельхозкооперативов, и за рулем самолично и одевается как простой работяга? А всё куда проще, если машина завязнет, толкать придется, а ты гость, да еще при таком шикарном прикиде, – Виктор кивнул на лаковые туфли Якова. – Так что придется тебе за руль садиться, а мне в грязь лезть и толкать. Ты как-то писал, что в «Солнечном» тебе приходилось УАЗик водить. Не забыл еще? На «Мерседесе»-то небось все по другому и коробка кнопочная и рулевое?

– Ну, Вить, ты уж обо мне, как о не родном. Я ж в Германии-то всего восемь лет живу, а в Союзе тридцать три прожил, где уж тут забыть. И машину толкнуть я не хуже тебя смогу, мало что ли на Целине натолкался. Разуюсь, штанины заверну… Я ж русский немец, Витя, ну и к тому же как-никак целинник, – негромко засмеялся Яков.

– Да нет Яша, тут штаны не заворачивать, а снимать придется, даже ты не представляешь какие тут у нас дороги. Я ж говорю, на Целине ты таких не видел…

Пятнадцать километров, что ехали от шоссе до села… Действительно ехали по ужасной расползшейся и разбитой грузовиками и тракторами грунтовке. В двух местах от прошедших дождей колею так развезло, что только включенный передний мост и чутье позволили Виктору вырулить без того, чтобы вылезать из машины и толкать.

– Действительно, дороги тут у вас… слышать слышал, но не ожидал, – покачал головой Яков.

– А у вас там, наверное, дороги как игрушечки сверкают. Васька наш, я же тебе писал, в ГДР служил, рассказывал.

– Да, что есть, то есть, – согласился Яков. – Там ни один населенный пункт, хоть большой, хоть маленький, хоть в центре страны, хоть на окраине, все связаны прекрасными асфальтовыми дорогами, – буднично без всякого хвастовства констатировал факт Яков.

– А у нас вон оно… Здесь же самое сердце России, колыбель русского народа… – Виктор в сердцах выматерился и завертел баранку объезжая почти по обочине очередную большую лужу.

– Если бы я не родился и не жил большую часть жизни в Союзе, я бы конечно спросил, почему здесь у вас не строят дороги и куда такая богатая страна девает деньги. Но я не спрошу, я ведь все знаю, – Яков с понимающим сочувствием посмотрел на друга.

– Когда Союз развалился, поверишь, я радовался, думал наконец-то Россия от нахлебников освободилась, от Средней Азии с их многодетными семьями, от Кавказа с их ворами и бандитами и прочих. А сейчас смотрю, четыре года прошло и ничего не изменилось. Разве что когда Союз был, само государство средства на право и налево раскидывало, в космос, за границу, на оборонку, а сейчас ловкие людишки их по своим карманам рассовывают, да еще Чечню эту удумали насильно держать. Хотят уйти и скатертью дорога, пусть валят вслед за грузинами и азерами, насколько спокойнее нам бы стало жить. Нет, силком держат. Сколько же денег и крови русской там зарыли, угробили. Ты помнишь чечен, которые в Казахстане жили. Разве вместе с ними можно? С другими можно, а с этими нельзя. Это ж все знают, а нашему правительству почему-то невдомек, – зло разглагольствовал Виктор.

Ближе к концу пути разговор с «глобального» как-то сам-собой перешел на «частное».

– …Помнишь, я писал тебе, что от оставшихся в Солнечном родственников узнал о смерти твоего отца в восемьдесят девятом году. Выходит и тетя Зина не на долго его пережила. Помню, мои все удивлялись, чего она с Целины-то так рвется. А я ведь все знал. Один раз, когда тебя на улицу звать приходил, через открытое окно слышал, как мать твоя отцу выговаривала: Там мои деды до восьмидесяти-девяноста лет доживали, а здесь я чувствую и до пятидесяти не дотяну. Я тогда подумал, что ваша родина должно быть очень удобное для жизни место. А сейчас гляжу… – Яков замолчал, глядя на ряд плюгавых с заколоченными окнами изб маленькой деревни, через которую они проезжали.

– Неперспективная деревня… можно сказать мертвая, здесь уже никто не живет, – пояснил Виктор. Горбылиха наша, куда ты сначала письма писал, она вот также примерно выглядит. Мама может потому и умерла всего в шестьдесят три года, что еще с восьмидесятых нашу деревню объявили неперспективной и стали расселять. Я тогда уже в центральной усадьбе, в селе жил и к себе ее взял. Вроде всего-то на восемь километров отъехала, и у родного сына жила, а все равно что-то уж не то. В своей избе она хозяйкой была, а здесь, как ни крути, как я женился уже не она, а жена моя хозяйкой стала. Вроде и не ругались они, а чувствовалось, как трудно она это ее второстепенное положение переносила. Как погода хорошая все порывалась из дома по грибы да ягоды в лес уйти. Ребят моих к этому делу с малолетства приучила. Они сейчас уж и сами без леса не могут. Два года как ее нет, а они только и говорят, бабушка так делала, да туда нас водила.

– А я вот когда семью из Казахстана вывозил, не сомневался, что в Германии моя мама поправится. На Целине она где-то с восемьдесят третьего года хворать начала. Как-то все сразу у нее болеть начало. Но потом вроде проходило. А вот отец, тот сразу, не болел совсем, на работу как часы. А потом в две недели, инсульт и умер. А как маму-то я в Германию привез, ей там еще хуже стало. За те четыре года, что она там прожила, наверное считанные недели не болела, – поведал и о своей матери Яков.

– Даа… Ну и жизнь Яшка нашим родителям выпала – врагу не пожелаешь. Твои-то хоть сами себе не хозяева были, так уж судьба без их согласия распорядилась. А мои сами выбрали. Вернее отец все в начальство лез, и себе, и матери жизнь угробил… Ладно хватит об этом, аж на сердце тяжело стало… Слушай Яш, так значит ты женился еще в Солнечном? Хоть ты и писал мне кто она, какая у нее девичья фамилия, и что она тоже в нашей школе училась, но я ее совсем не помню, – резко сменил тему Виктор.

– Да как тебе помнить, она же на четыре года нас моложе. Мы с тобой в шестой ходили, а она только во второй пошла, совсем маленькой была, – пояснил Яков.

– Ну да, да, – согласно закивал головой Виктор. – Но по ее девичьей фамилии получается, что она русская.

– Конечно, русская. Я же тебе об этом писал… Кстати, она наказывала, как доеду до места обязательно позвонить. – Яков достал из внутреннего кармана трубу мобильного телефона.

– И не пытайся, у нас тут мобильники не берут, – предостерег Виктор.

Яков в этом тут же убедился – телефон не находил сигнала трансляционной станции.

– И этого не ожидал, что у вас тут в трехстах километрах от Москвы нет мобильной связи, – на этот раз Яков уже выражал искренне недоумение. – Из Москвы звонил, из Твери звонил, из автобуса не стал, чтобы попутчиков не напугать. У вас же мобильники еще редкость. А у нас там в каждой семье и не по одному. У меня, у сына, у жены тоже свой, опять буднично без хвастовства поведал Яков.

– Да у нас… сам знаешь, не то что мобильники, простой телефон проблема. Помнишь, в Солнечном, только в совхозном правлении телефон был, так и у нас тут. Россия никогда лучше Целины не жила, а кое в чем и хуже. Ведь туда громадные средства вкладывали, а здесь все делалось по остаточному принципу. Потому нам сейчас Нечерноземье надо поднимать, как когда-то Целину поднимали, – Виктор кивнул на унылый пейзаж за окном автомобиля.

– А денег нет? – высказал догадку Яков.

– Если бы только денег. Самого главного, людей почти нет. Помнишь, я тебе писал, как мы наш колхоз в сельхозкооператив преобразовывали? Я еще там хвастал, что не старого колхозного председателя, а меня директором избрали. Сглазил, зря хвастал. Дела наши совсем плохи, в долгах по уши и еле дышим. А основная проблема – нехватка рабочих рук. С детства помню, таких деревень, как наша Горбылиха, в колхозе с десяток было, по сорок-пятьдесят дворов. И в каждой избе семьи жили, и детей минимум по двое было. Сейчас все эти деревни как та, что мы проезжали, мертвы. Все стянули в центральную усадьбу и все равно даже ста дворов не набирается. Да и в тех едва ли не в половине одни старики-пенсионеры обитают. Трудоспособных чуть более пятидесяти мужиков да до восьмидесяти баб, из них почти половина предпенсионного возраста…

Так за разговорами доехали до села бывшей центральной усадьбы, бывшего колхоза и подкатили к самому крыльцу большого красивого дома нынешнего директора сельхозкооператива Виктора Ильича Черноусова. Там их уже ждал накрытый стол и комната для гостя. Хоть Яков и устал с дороги, им с Виктором надо было столько сказать друг другу, что сразу после застолья с умеренной выпивкой, хозяин повел гостя показывать сад-огород, где похвалился своими селекционными изысками:

– Еще когда главным агрономом работал, я на этом огороде нечто вроде опытного участка устроил. Чего только не делал, и яблони прививал и новые сорта картофеля пытался вывести, садовую голубику, даже виноград с абрикосами. У меня еще с института к этому самому селекционерству тяга проявилась. А сейчас все, баста, и времени нет, да уж и охоты тоже. Как ни бейся, а в наших широтах южные растения либо вообще не приживаются, или так плохо растут, что и смысла разводить нет.

– А я вот слышал, еще в Перестройку, что монахи виноград даже на Соловках разводили. Это же намного севернее этих мест, – вставил реплику Яков.

– Это монахи, у них других забот не было, только молись да в земле ковыряйся. А мне… Да ладно, что это мы все обо мне. Пойдем в беседку посидим и о тебе лучше поговорим, – предложил Виктор, указывая в сторону утопающей во вьющейся зелени небольшой резной беседки.

– А чем это она у тебя обвита-то… хмелем что ли? – Яков со знанием дела ощупывал зеленые пряди.

– Да, хмель у нас тут отлично растет… Что-то я хотел тебя спросить, да как-то по дороге не получилось… Да вот, значит, жена у тебя русская. Ну и как ей там? Ты-то понятно, природный немец, а она? И вообще как там к русским относятся?

– Саша моя… да она там лучше меня прижилась. Правда, не вру. Я вот как к тебе собирался, она мне откровенно призналась, что ее в бывший совок совсем не тянет. Она и язык скорее чем я выучила, и сын уже отлично говорит, а я… Когда в какое-нибудь людное место идем именно ее принимают за природную немку, которая привезла с собой на ПМЖ русского мужа. Кстати, знаешь кого я там встретил? Не поверишь, Эльку Фишер, – с веселым возбуждением поведал Яков.

– Да ты что… Так ей уж поди где-то лет под шестьдесят, – в свою очередь заулыбался и Виктор.

– Да где-то так. Года два назад случайно встретил. Мы в одно время документы на ПМЖ оформляли, но никак не ожидал, что и жить почти рядом будем, буквально в соседних селениях. Идет такая, знаешь, солидная дама, ну никак нашу Эльку-давалку не признать. Я-то конечно узнал, ну и поздоровался по-русски: Здравствуйте, говорю, Эльвира Карловна. Она меня тоже узнала, перепугалась, сказать ничего не может только рот разевает, как рыба из воды вынутая. Видно тоже никак не ожидала, что встретит своего бывшего земляка, свидетеля ее бурной молодости. Потом очухалась, и так нарочито по-немецки мне отвечает: Sie haben sich geirrt. Это значит, вы обознались. Вот стервозина, чего испугалась-то, что я всем направо и налево буду рассказывать, как она дрозда давала и в стогах, и в капусте, и в кабинах с шоферами… целинница-ударница…

Друзья дружно посмеялись, вспоминая похождения известной на весь поселок гулены.

– Ну а все-таки, какая-нибудь дискриминация к вам, бывшим советским, недоверие есть? Ведь вы тогда не в ГДР, а на Запад, в ФРГ переезжали. А тогда-то мы еще противники в холодной войне были, – вновь вернулся к интересующей его теме Виктор.

– Не замечал, ни тогда, ни, тем более, сейчас. Есть, конечно, отдельные уроды, как везде, но вообще немцы на западе к русским немцам и вообще к русским с уважением относятся. Мне даже, кажется, относятся лучше, чем к немцам приезжающим из других стран. В Германии, знаешь ли, есть такое неофициальное деление народов на ведущие и ведомые. Немцы себя, конечно же, к ведущим причисляют, также как американцев, англичан… и русских туда же причисляют, даже французов как-то не очень, а русских безоговорочно. И еще одна интересная особенность, про войну не любят вспоминать. Но когда поближе сойдешься и в неофициальной расслабленной обстановке, там где-нибудь за кружкой пива могут и на эту тему разговориться. В основном, говорят, сами виноваты, что этого австрияка Шикльгрубера себе на шею повесили, и с ним в такое дерьмо влезли. Но раз сами влезли, сами и вылезем, – Яков говорил, одновременно оглядывая и внутренне убранство беседки, и прилегающую часть огорода.

– Ну, а ты-то как сейчас мыслишь, как те коренные немцы, или как бывший советский немец, чьи предки за то, что фашисты наворотили, до конца своей жизни страдали? – задал, вдруг, совсем неожиданный спросил Виктор.

Но Яков будто ожидал этого, во всяком случае, ответил сразу, даже не задумавшись:

– Витя… каждый человек в той или иной степени разделяет судьбу своего народа. Потому и после той войны мы русские немцы, невольно отвечали за грехи фашистской Германии. Справедливо это или нет… но так было. Сейчас русские в странах СНГ отвечают также за грехи России. И им сейчас приходится не легче чем нашим отцам и матерям, поверь, я это знаю. В Германии сейчас опять волна немцев-переселенцев из республик бывшего Союза, из Средней Азии и того же Казахстана. Фактически бегут. Говорят жить там, если ты не коренной нации, стало совсем плохо. Но все в один голос твердят, тяжелее всех приходится именно русским. На них тамошние националисты, прежде всего отыгрываются. Я такого за последнее время наслушался от этих новых переселенцев. Так что Витя, время, когда надо было жалеть нас прошло, хоть вообще-то нас никто и не жалел. Теперь, прежде всего вам в России, надо жалеть тех русских, которые терпят страшные унижения в странах СНГ. И знаешь, что лично меня больше всего удивляет? Даже не то что им совсем не помогает то же ваше правительство, а что замалчивают то, что там с ними творят, про то вообще нигде ни полслова, ни по телевизору, ни в газетах, ни на Западе, ни у вас…

Помолчали. Начало смеркаться. Наконец Виктор нарушил паузу:

– Ладно, хватит о грустном. Что-то разговор у нас какой-то слишком хмурый получается. Расскажи лучше о себе. То, что ты сейчас фермер, это мне понятно, а поконкретней расскажи, что там у тебя за хозяйство.

– А чего рассказывать? Занимаюсь тем же чем и на Целине, только не на совхоз, а на себя работаю. Выращиваю пшеницу, рожь, ячмень специальных сортов, который на изготовление пива идет. Скотину держу, коров дойное стадо, двадцать две головы, молоко поставляю тамошним сыроделам, и еще много чего по мелочи. Сельхозпродукция в Германии востребована, ведь там относительно небольшая территория, по площади не больше чем вместе взятые целиноградская и павлодарская области. Но в тех целинных областях проживало не более миллиона человек, а в Германии живет больше восьмидесяти миллионов немцев, да еще гастарбайтеров миллионов десять. Вот и прикинь все эти девяносто миллионов надо кормить, и немецкие фермеры их кормят, да еще как…

– Постой, погоди Яша… И кто там у тебя всем этим занимается, посевной, уборкой, коровами, молоком… твои жена, сын? Двадцать две коровы, их же доить надо, убирать за ними, пасти, наконец. Ты, наверное, с кем-то кооперируешься? – недоумевал Виктор.

– Витя, я сам сначала не сразу понял за счет чего в Германии такое высокопродуктивное сельское хозяйство. Конечно механизация там стопроцентная, но действительно, тот же навоз руками убирать надо и посевы пропалывать, мешки с зерном и удобрениями тоже не сами в грузовик и с него прыгают… Я ведь фермером там не сразу стал, два года работником к бауэру, тамошнему фермеру нанимался, присматривался, прикидывал, что к чему, учился. Денег поднакопил, землю в аренду взял, стал хозяйствовать, постепенно и на ноги встал, сам бауэром заделался. И еще пойми одно, Витя, это Германия, она в первую очередь для немцев создает условия, особенно для таких как я, кто не прохладной жизни ищет, а вкалывать готов до седьмого пота. Но для других, не для немцев там условия не создают. Да они могут там работать, зарабатывать, но стать хозяином и на что-то влиять хоть в экономике, хоть в политике, там не немцу очень сложно. Миллионы гастарбайтеров не имеют ни гражданства, ни тех льгот и возможностей, что предоставляются нам, хотя те же турки многие там десятилетиями живут. Это заложено во всей внутренней политике государства, чтобы ни в коем случае не немцы не имели равных конкурентных возможностей с немцами. У того же бауэра я ведь не один работал, там были и турки и югославы и поляки. Среди всех работников я один был немец, и хозяин платил мне больше чем остальным. Понимаешь, он меня выделял, хотя все там были работяги, он бы лентяев и нанимать не стал. Представляешь, приехав из СССР, где меня в институт два раза прокинули, потому что я немец, я там может впервые почувствовал себя человеком, что это мое государство, оно именно обо мне заботится. Конечно, это тоже несправедливо, работали все примерно одинаково, а я получал больше. Но знаешь, как это приятно, когда столько лет тебя чуть не хуже всех считали, а тут вдруг оказался лучше всех, – опять без хвастовства и рисовки констатировал факт Яков.

– Понимаю тебя Яша, – раздумчиво произнес Виктор. – Ты обрел таки место, где именно тебе и твоей семье хорошо. У нас увы… Вот в Твери, Москве бываю, такое впечатление, что у нас всем лучше чем русским. Армяне, грузины, азербайджанцы, все процветают, торгуют, магазины, рестораны открывают и власть это им все позволяет, а своих, как будто нарочно гнобит, чтобы в бизнесе одни нерусские были. Не могу понять, зачем все это? Зачем, спрашивается, от них отделялись, чтобы они же опять к нам приехали и все самые доходные отрасли захватили, в крупном бизнесе евреи рулят, в мелком и среднем Кавказ, – недоуменно пожимал плечами Виктор. – Вон хочу договориться с поставками нашей продукции на областные плодоовощные базы, а те базы почти все уже под азерами.

– Да я тоже заметил такие тенденции, когда через Москву и Тверь ехал. Очень много у вас в торговле кавказцев, – согласился Яков. – У нас там такого быть не может, государство не позволит. Турки, конечно, тоже торгуют, но им особо развернутся не дают, их магазины или там палатки и меньше и беднее немецких и в основном своих обслуживают. Любой уважающий себя немец предпочтет переплатить, но у немецкого продавца купить, а не у турка или еще кого. Да и вообще немец там, в Германии это звучит гордо. Ты вот спрашиваешь, как я с хозяйством управляюсь, так же как тот бауэр. У меня работают десять турок и два серба. Они и пашут и сеют и мешки таскают и даже коров доят. Там ведь дойка коров это не женский, а мужской труд. Конечно, доят не как твоя или моя мать руками, у меня такие ультросовременные доильные аппараты, качество почти как при ручной дойке. Но и руками иногда тоже приходится, сам знаешь молодую корову раздоить сначала лучше руками. Но моя жена в последние года три-четыре наверное под коровой ни разу не сидела, всю работу работники делают. Она у меня бухгалтерию ведет. Сейчас за меня на хозяйстве осталась. И когда я куда-нибудь уезжаю, она всегда меня замещает и всегда справляется. Понимаешь, там всем этим наемным работникам, им не надо морды бить, как твой отец в своей бригаде бил. Они там за место держатся и так нашу дойчмарку любят, что как заведенные работают, и не только хозяина, но и хозяйку ради этой дойчмарки слушаются беспрекословно…

За неделю, что Яков Шоль гостил у Виктора Черноусова друзья переговорили… Ох о чем они только не переговорили, все что они не сказали друг другу за долгие годы разлуки, наверное, было высказано за эти дни. Виктор показал Якову хозяйство, которым руководил, жаловался, и хоть в открытую не просил помощи, не сомневался, друг детства, ставший весьма успешным фермером в Германии, не может не предложить эту помощь. Так и случилось, Яков обещал посодействовать в приобретении для кооператива племенных коров и быка производителя. На ферме, увидев бывших колхозных буренок, он спросил:

– Какой средний годовой надой?

– Три, у лучших три с половиной тысячи с головы, – ответил Виктор.

– Да, на Целине, таких бы рекордсменками считали. Там я помню, больше двух с половиной не надаивали. Но сейчас Витя, сам понимаешь, не те нормативы. В Германии если корова меньше шести тысяч дает, такую корову нет смысла держать, – подитожил Яков.

– Понимаю, – грустно согласился Виктор…

Много советов дал Яков. Он ведь давно уже «варился» в недрах сверхпродуктивного сельского хозяйства, и для друга ему было не жаль делиться самыми передовыми технологиями…

5

Лето 2006 года. Виктор Ильич сидит в правлении кооператива в своем кабинете. Попеременно звонит то стационарный телефон лежащий на столе, то мобильный в кармане пиджака. По стационару в основном звонили руководители сопредельных хозяйств. Они решали вопросы типа: «Ильич, твои архаровцы вчера спьяну стог нашего сена загрузили и увезли…», или: «Ильич, к тебе случайно бык с нашего стада не приблудился, а то уж четвертый день как пропал, твои то луга с нашими рядом, может у вас объявится, знаешь он такой весь черный в белых «чулках», Черномором зовут…». По мобильной связи, которую Виктор Ильич, что называется, поставил на службу делу, приобретя за счет кооператива мобильники всем бригадирам и прочему руководящему составу… Так вот по мобильнику ему докладывали ход работ: как идет сенокос, состояние полей ржи, льна, картофеля, как идет прополка и окучивание. На мобильник звонила и жена, если он вдруг опаздывал на обед. Сейчас на обед он пошел вовремя. Отдыхая после приема пищи, Виктор Ильич опять же по мобильнику переговорил со старшим сыном-студентом, заканчивавшим третий курс Тимирязевки. Жена все надоедала, позвони да позвони, поговори с ним по-мужски, а то непонятно почему он после сессии сразу домой не едет. Как бы чего не вышло, мало ли в столице соблазнов. Позвонил. Сын божился, что его задержали в академии, а как только освободится, сразу как штык явится. Врет или вправду задержали? Поди разбери, но жену на всякий случай успокоил, что скоро уж приедет ее любимчик. С дочерью своя нервотрепка, она закончила девятый класс и до того каждый год летом ездила в оздоровительный лагерь. Собиралась и на этот раз, но мать не пустила, дескать, хватит оздоровляться, у нас тут не город, сами круглый год, и чистым воздухом дышим, и свежую пищу едим. Да и того здоровья в девчонке столько, что взрослые мужики на нее всякий раз оглядываются. Так что пусть в каникулы дома посидит – целее будет. По-своему права мать. Эх баба Зина не дожила, не видит в какую красавицу превратилась ее некогда сопливая внучка – в 15-ть лет уже второй номер бюстгальтера носит и так одевается… На этой почве меж матерью и дочерью постоянно возникает ругань. Обычно мать кричала что-то типа: «Делать тебе нечего, с жиру бесишься, в твои годы я уже и корову доила и в поле лен теребила, а ты только и знаешь в Интернете сидеть, да наряжаться». Или: «Я тебе покажу стринги, я тебе этими трусами срамными по наглой морде отхожу, если еще раз увижу что надела…». Тем не менее, конечно, ни она, ни сам Виктор Ильич дочь ни под корову, ни в поле посылать не собирались – не те времена, да и не по рангу дочери директора кооператива и школьного завуча коров доить и лен из земли тягать. В доме у Черноусовых вообще кроме кур никакой живности нет, и помимо ухода за грядками в огороде, никакой другой работы для дочери, в общем, и не было. А что касается Интернета… Ох сколько Виктор Ильич истратил нервной энергии, чтобы их село подключили к Интернет сети. Вот дочка, а вместе с ней и другие подростки и дети, у которых родители «разорились» на приобретение компьютеров, сейчас чуть не круглосуточно сидят в этом инете. Нет худа без добра, не в последнюю очередь благодаря Интернету сельские дети теперь уже не чувствуют себя ущербными, по сравнению с городскими. А тут еще к тому же на многих домах в селе появились спутниковые антенны, и телевизор принимает немыслимое число каналов. В сельском магазине теперь и выбор товаров почти как в городе. Те же стринги, которые так возмутили мать, дочка как раз там втихаря и купила себе. А пацаны уж не на мотоциклах-тарахтелках, на почти бесшумных скутерах рассекают, даже женщины пристрастились на них ездить. Правда, только в сухую погоду. Дорог хороших как не было, так и нет. Не строит государство в сельской местности нормальных дорог. Только от областного центра до райцентров, а чуть в сторону и все, то же бездорожье, как и в советское, и в царское время.

Достаток сельчан работников черноусовского кооператива сильно вырос благодаря тому, что после дефолта кооператив смог, наконец, крепко «встать на ноги». Не подвел Яков Шоль, помог и хорошее племенное стадо закупить, и картофель элитный, и особые сорта льна. В соседних хозяйствах конечно так не живут. В 2003 году поехал Виктор Ильич к другу по его приглашению. Повозил его Яков и по Германии, и свое хозяйство показал – все без утайки.

– Ну как, много у меня полезного подсмотрел? – с хитрой улыбкой спросил друга Яков Андреевич.

Но Виктор Ильич ответил совсем не в шутливом ключе, как-то сразу посерьезнев:

– Подсмотрел-то я много Яша, да, боюсь, тот главный фактор, на чем все у вас тут держится и сельское хозяйство и промышленность, да и вообще порядок, мы там у себя еще не скоро применить сможем.

– Это почему же так… и что за фактор-то, поясни, – не понял друга Яков.

– Вы здесь хозяева. Вот, например, ты на своей земле, что хочешь то и будешь делать, турки вон на тебя пашут, и ни один чиновник или журналюга не посмеет вякнуть, что ты их эксплуатируешь или платишь мало. На своей земле ты хозяин. И у вас здесь такое положение уже много столетий. А у нас не скоро это осознают, а может и никогда. Мы в массе своей никогда хозяевами не были. Сначала крепостными на помещиков работали. Потом после крепостного права крестьян фактически без земли освободили, опять не хозяева. В революцию помещиков поубивали, повыгоняли, а советская власть нам вместо помещичьего колхозное крепостное право устроило, а тех в ком хозяйская жилка сохранилась, кулаков, фактически под корень извела, уничтожила. Опять не хозяева, государство хозяином стало. Как же нам на своей земле хозяевами себя почувствовать, если ни отцы, ни деды ни прадеды ни их прадеды хозяевами не были? А после девяносто второго государство от своей хозяйской функции самоустранилось, а мы хозяевами быть в большинстве своем совсем не готовы. Потому и приезжает какой-нибудь азербайджанец или армянин, он себя у нас тут в большей степени хозяином чувствует, потому так быстро всю торговлю под себя и подмяли… Ущербные мы Яша, в этой своей наследственной крепостной привычке. Она в нас и инициативу губит и даже перед представителями наций, что в культурном отношении ниже нас на несколько ступеней заставляет пасовать…

Придя после обеда в правление, Виктор Ильич собирался уединиться с главным бухгалтером, чтобы решить с ним ряд финансовых вопросов. Но уже первый звонок по мобильнику поломал все планы. Звонил бригадир, чья бригада занималась окучиванием картофеля в поле, располагавшемся километрах в пяти от села.

– Ильич, тут такое дело… – бригадир явно не знал как начать, ибо судя по тону, испытывал какую-то неловкость.

– Говори не тяни. Что там у тебя стряслось, опять культиватор встал? – также тоном выказал недовольство председатель.

– Да нет работа на мази, тут другое. Тут женщина с двумя пацанами на нас вышла, не местная. Говорит, до Поповки их довезли, а оттуда прямиком через лес пешком отправили, а они в лесу-то и заблудились, говорит первый раз в жизни в таком лесу. Они это… Горбылиху ищут. Я им объяснил, что Горбылихи уж лет двадцать как нету. Так вот баба эта тут совсем голову повесила. Тогда я и спросил, кого им там в Горбылихе-то надо, дескать все горбылихинские, кто еще живы по другим местам живут. Она и говорит, Черноусовых ищу, мы их родственники…

Сначала Виктора Ильича подмывало перебить неторопливое многословие бригадира, отругать за то что отрывает его от важных дел… Но что-то его удержало и он выслушал все до конца. Услышав последнюю фразу, у него вдруг учащенно забилось сердце. Он не сразу сообразил, какие такие родственники могут его искать. Оба брата в городе и часто гостят у него с семьями, так что никто из их домочадцев здесь бы не заблудились, да и про Горбылиху они все знают. Неужто с Целины? – догадка буквально обдала с головы до ног.

– Так что делать-то с ими. Мы их тут накормили, нам как раз обед привезли, а то оне уж больно измученные, да еще вещи с собой прут. Смотреть на них без слез нельзя, особенно на пацанов. Так как, посылать их к тебе или как? Я тут как раз машину придержал, что с обедом, – вопрошал бригадир.

– Говоришь, женщина и двое ребятишек? – переспросил Виктор Ильич. – Понятно. На грузовике в кузове не надо их. Я сейчас к вам свой УАЗик подошлю, на нем отправь.

«Женщина, пацаны? Видимо дочь отца от второго брака и ее дети», – размышлял Виктор Ильич, не обращая внимания на главбуха, держащего в руках принесенные с собой финансовые документы, которые его просил подготовить председатель.

– Вот что, Николаич, ты это, иди пока, сегодня боюсь у нас с тобой не поучится… Давай завтра.

Главбух удивленно пожал плечами, не понимая в чем дело, но бумаги свои собрал и удалился. Шофер на УАЗике обернулся до картофельного поля и назад где-то минут за сорок. Все это время Виктор Ильич то и дело подходил к окну кабинета и напряженно вглядывался в дорогу, и как только увидел пыль, поднятую приближающимся УАЗиком, вышел из здания правления…

Женщина оказалась среднего роста, остролицая и худощавая. По подсчетам Виктора Ильича ей должно было быть где-то тридцать шесть лет. Но смотрелась она старше. С заднего сиденья, где виднелись их вещи, чемоданы, дорожные сумки, выбрались два худеньких тонкошеих мальчика, старшему где-то лет тринадцать, младшему года на два-три меньше.

Председатель подошел:

– Здравствуйте, я Виктор Ильич Черноусов, а вы кто будете?

Женщина явно смутилась, волнение выразилось в несколько неестественной красноте, что постепенно заливала ее лицо.

– Здравствуйте… а ну поздоровайтесь! – тут же женщина прикрикнула на сыновей.

Те чуть слышно, едва не в один голос тоже поздоровались.

– Извините, я сейчас, – женщина повернулась и спешно пошла назад к машине, покопалась в какой-то сумке и вернулась, держа в руках паспорт и свидетельство о рождении. – Вот мои документы. Я Синицына Вера Ильинична, а это мои сыновья Владимир и Александр.

– Да я верю вам, – Виктор Ильич сделал движение, поясняющее, что он не будет смотреть документы.

Но женщина упорно протягивала ему почему-то не паспорт, а свидетельство о рождении. Виктор Ильич не мог понять, зачем так настойчиво она подает ему одно из свидетельств своих сыновей. Но она продолжала держать руку на весу, и ему стало неудобно отказываться его взять. Он машинально открыл бледно-зеленую двустраничную книжицу с гербом Казахской ССР на обложке и только тут понял, что это ее свидетельство, а не детей. Там значилось, что она родилась в поселке Солнечном Целиноградской области… И только тут до него дошло, она хотела чтобы он ознакомился именно с ее свидетельством о рождении, ибо только там было официально задокументировано, что ее отец не кто иной как Черноусов Илья Никифорович.

– Да верю я вам, верю, – как-то суетливо затараторил Виктор Ильич, давая понять, что и не сомневался в том, кто они есть. Хотя, конечно, собирался задать несколько вопросов, надобность в которых отпала после ознакомления со свидетельством.

И все же он не стал сразу приглашать новоявленных родственников прямо в свой дом, ему еще требовалось некоторое время, чтобы все осмыслить. Он повел Веру и ее сыновей в правление, в свой кабинет. То, что путешественники недавно пообедали в полевой бригаде и не были голодны, давало Виктору Ильичу возможность не отвлекаться на организацию их кормления и сразу поговорить со своей сводной сестрой, выяснить какими судьбами ее занесло сюда с детьми, и где ее муж. Мальчишки разместились в креслах для посетителей и вскоре, утомленные тяжелой дорогой, задремали.

– Вы, что прямиком из Солнечного? – осторожно осведомился Виктор Ильич.

– Нет, последние четыре года мы жили в Алтайском крае. Из Солнечного мы уехали в 2001 году, после убийства моего мужа, – не дрогнувшим голосом поведала Вера.

– Вашего мужа убили… где, в Солнечном!? – не мог не переспросить с явным изумлением Виктор Ильич, ибо в те годы, когда он там жил, убийства в поселке фактически не случались.