Пропадино. История одного путешествия Покровский Александр

В шкафах были таблицы. То были таблицы наших достижений, как узнал я много позже, и они немало способствовали благополучному исходу многих событий. После посещения оных таблиц, как мне потом довелось узнать, в благодарных сердцах обывателей непременно зажигались неугасимые огни.

– В таблицах должны оставаться следы, – натужно вымолвила Ольга Львовна, сгрудив на стол целый ворох этого добра.

– Вот! – сказала она через какое-то время, изучая таблицы на свет. Она держала их перед глазами так, чтобы свет падал на них под углом сорок пять градусов.

– Вот! – Она произнесла это слово несколько раз и всякий раз на несколько тонов выше предшествующего, отчего начало казаться, что она на рыбалке и у нее клюет.

– Нашла! – в голосе ее сквозило торжество. – Смотри-ка, если мы повернем таблицу так, то Грушино на ней появляется, а если изменим угол наклона, то пропадает.

– И что сие означает? – не выдержал я.

– А означает сие, что при получении денег из бюджета оно есть в природе, а вот при распределении – его уже нет.

– Как это?

– Атак! При распределении же меняется угол зрения на предмет.

– Угол?

– Конечно!

– Но само-то оно в природе должно же существовать?

– В том-то и состоит весь вопрос! – Ольга Львовна взглянула на меня как на дитя неразумное, обратила свое внимание на Григория Гавриловича, а тот понимающе ей кивнул и даже закрыл от понимания глаза. – Вы не читали мою статью в «Отечественных записках» «О видимости и наружности»?

–  Нашла! – в голосе ее сквозило торжество. – Смотри-ка, если мы повернем таблицу так, то Грушино на ней появляется, а если изменим угол наклона, то пропадает.

– И что сие означает? – не выдержал я.

– А означает сие, что при получении денег из бюджета оно есть в природе, а вот при распределении – его уже нет.

Я замотал головой. – Как же можно?!! Я же уже обращалась к общественности в прессе! Прошедшее встает перед нами совершенно осязаемо только до того тебе момента, пока дело не касается средств! Грушино – это наше с вами прошлое, прошедшее. То, что мы уже миновали в своем движении вперед, в своем развитии. Его нет, но оно появляется, как только получается бюджет, но в следующее мгновение вы в него можете не попасть, потому что иссякли средства. То есть пока вы ехали, оно было, а когда доехали – исчезло. У нас половина округи так живет.

– Но ведь там же есть люди! – не сдавался я, – Я же ехал к конкретным людям!

– А при чем здесь, голубчик, люди? – тут Ольга Львовна рассмеялась тем счастливым детским смехом, каким смеется ребенок, пощекочи ему животик. – Бюджет имеет отношение к видимости, а не к наружности! Видимость – это когда вы только видите деньги, перед тем когда они исчезнут уже навсегда. А наружность – это то, в существовании чего, чаще всего, не бывает уже никакой нужды. Или я не права, Григорий Гаврилович? – обратилась она за помощью к моему сопровождающему. Тот понимающе кивнул и снова закрыл глаза.

– Уф! – сказала Ольга Львовна, оставляя в покое таблицы. – Даже устала. Притомилась я от такой работы. Не спеть ли нам? «Я на тропке горной притомилась. Прикорнула я под сенью дуба. А когда средь ночи пробудилась. Крепко обнимал меня любимый», – запела она немедленно, томно глянув на изнывающего совершеннейшим идолом Григория Гавриловича, который и без того смешно глазками вертел.

«На заре ты ее не буди, – вдруг не выдержал он и запел, – на заре она сладко так спит. Утро дышит у ней на груди. Ярко пышет на ямках ланит».

Уставившись друг в друга, они все пели и пели, переходили от одной песни к другой, о любви пели, о России, о Родине, о городе любимом, что может спать спокойно, и видеть сны, о чувствах, о прекрасном, о диком, о свободолюбивом, о необузданном, о строптивом, о страстном, но наконец иссякли. Григорий Гаврилович даже поперхнулся и проглотил слюну. Ольга Львовна не поперхнулась, но, кажется, тоже что-то проглотила. Что-то мимолетное.

– Однако как же нам поступить? – спросил Григорий Гаврилович, охолодясь. – Тут Домна Мотовна нас к судам отправляла, а по дороге велела еще и к медицине заглянуть, окромя вас, разумеется.

– Непременно надо заглянуть к медицине, – сейчас же оживилась Ольга Львовна. – Узнать, все ли в порядке со здоровьем, никогда не рано! А вдруг откроются новые обстоятельства, не больно-то мудрящие?

– Обстоятельства чего? – не удержался я.

– Обстоятельство того, как у вас возникло желание найти Грушино! Ведь до того у вас не возникало такого желания?

– Желания? – промямлил я.

– Ну да! Желание нами движет. Желание нами правит. Желание нас влечет. Оно одно определяет и нас и наше естество. Я всегда говорю: правильно формируйте свое желание, и вы будете услышаны.

– Услышаны где? – не удержался я.

– Услышаны там! – подняла она палец вверх. – Там и только там! И уморены не будете.

– Уморены?

– Конечно! Уморительны – возможно, но уморены – никогда. Вперед! Неуклонность, неупустительность и натиск!

С тем мы и оказались за дверью социальной защиты. Невозможно даже подумать о том, что мы вышли из нее, не имея на руках очередной регистрации.

После этого – всего лишь два шага – мы оказались у двери, скрывающей нашу медицину.

Как только мы оказались рядом с дверью, за которой притаилась наша медицина, Григорий Гаврилович вдруг начал проявлять все признаки врожденной робости духа. Он несколько раз заносил руку над дверью, чтобы в нее постучать, а потом с сомнением на лице и в теле одергивал, задумчиво поднося правую руку к губам и прикусывая свернутый калачиком указательный палец. После он еще (сделав мне заговорщицкий знак, мол, знаем мы это гнездовье принципов, тут с умом бы надо) осторожно прикладывал ухо к двери и вроде бы даже втекал в нее этой своей частью, но всякий раз отстранялся, оглядывался и снова приникал.

Я был, признаюсь, немало озадачен этим его поведением и повадками, напоминающими слежку филера за неприятелем, но во всем его теле было столько смысла и исступления, что не прошло и минуты, как я устыдился этих своих порывов. Я перебрал их в уме все и остановился только на одном порыве – это был порыв сострадать. Ведь все это из-за меня, ведь это я всем тут доставляю столько хлопот. Ведь это из-за меня сей доблестный муж должен всего тут опасаться, дабы не впасть в многочисленные административные ошибки.

Наконец он постучал. Это действие оказалось настолько незначительным, что скреб мыши в пустом амбаре в сравнении с ним выглядел бы громовыми раскатами в пьесе «Грозовой перевал».

Но несмотря на то что звук был исключительной слабости, дверь распахнулась так, что нас потом при ее движении назад просто всосало во внутреннее помещение.

В помещении были видны люди в масках и белых халатах, пахло гнилью, сыростью и перемолотыми в мясорубке витаминами. Мы «ах!» не успели произнести, как у нас были взяты все необходимые анализы.

– Ну, что там у нас? – спросил человек, расположившийся в глубине зала.

– Сейчас, Геннадий Горгонович! – был ему брошен ответ. – Сейчас проведем всю принудительную диспансеризацию, и наступит полная ясность! Осталось только взять несколько мазков для составления подробного генетического портрета.

У нас были взяты анализы крови, волос, кожи, ногтей и спермы. Во рту несколько раз полоснули ватной палочкой. Кал отделился автоматически, моча пошла сама.

– Алкоголики? – между тем вопрошал Геннадий Горгонович кого-то сбоку.

– Не похоже. Но организм ослаблен, недавний полет птиц…

– Вы думаете?

– Я предполагаю. Хотя, может быть, и молоко.

– Молоко? Это очень серьезно!

– Оно самое.

Тут, признаюсь, я совсем ничего не понял, потому как разговор запестрил от латинских терминов, из которых я признал только термин penis, причем в различных вариантах: radix penis, corpus penis и glans penis, – потом было еще неизвестное мне слово cavemae и известное – urethra.

На Григория Гавриловича было жалко смотреть. Он весь сжался, как кот, которого собрались перевозить на дачу в багажной сумке.

– Совершенно выраженная зависимость, – продолжили далее, слава богу, на русском языке. – Реально она, конечно, другая! Но возрастная планка снижена! И ВИЧ!

– Что ВИЧ?

– Он ведь с поцелуем теперь передается.

– Как с поцелуем?

– А что ж, полагаете, любезнейший, слюна – это вам уже и не кровь вовсе?

– Но…

– Никаких «но»!

Судя по выражению лица Григория Гавриловича, он так же, как и я, вспомнил о недавнем поцелуе, полученном в департаменте социальной защиты от самого ее начальника.

Он побелел. К чести его надо заметить, что побелел он только той половиной лица, что была обращена ко мне, а другая его половина сохраняла честь и достоинство, избежав всяческого паскудства.

Надо заметить, что все эти разговоры происходили у людей в халатах и масках друг с другом, касаясь нас лишь как предметов, объектов, так сказать, как если б мы были исследуемый материал.

– Что же касается умственной отсталости, врожденных, так сказать, внутриутробных пороков…

В помещении были видны люди в масках и белых халатах, пахло гнилью, сыростью и перемолотыми в мясорубке витаминами. Мы «ах!» не успели произнести, как у нас были взяты все необходимые анализы.

– В этой связи меня беспокоит только дефицит йода. А что такое дефицит йода для внутриутробного развития плода? Это врожденное уродство. Конечно, щадящая клиническая картина…

Слово «щадящая» подействовала на Григория Гавриловича успокоительно, умиротворяющее, но последующее обсуждение не оставило от его умиротворения ни одного грана.

– Заторможенность и слабоумие! Врожденное уродство – очевидный факт!

– Сифилис.

– Сифилис?

– Он самый. Знаковое изменение! Целостная картина! Очевидное ослабление государственно-эпидемиологического надзора.

В эту минуту, похоже, была составлена полная наша генетическая карта (на каждого своя), которая и легла на стол Геннадию Горгоновичу – начальнику департамента здравоохранения (это был он и только он). Он сейчас же углубился в изучение поступившего материала, сделав нам знак приблизиться, а всем остальным исчезнуть. Все исчезли, а мы приблизились.

– Так что же? – спросил у нас Геннадий Горгонович. – Будем лечить или все же лечить не будем?

– Что лечить? – не утерпел я, поскольку разум Григорий Гаврилович от слов «лечить» и «сифилис», кажется, пошел полным прахом.

– Врожденное уродство и слабоумие или заторможенность. Это на выбор, но принудительно, поскольку лечение врожденного уродства ведет к заторможенности, а лечение заторможенности…

– К врожденному уродству. Так, значит, лечим все-таки не сифилис? – поспешил я закончить его мысль.

– Сифилис? – Геннадий Горгонович еще раз посмотрел в наши бумаги. – А при чем здесь сифилис?

– Но говорили…

– Кто говорили, где говорили, о чем говорили?

– Так ведь…

– Никакого сифилиса. Мало ли о чем тут все говорили! Вы медик? – Геннадий Горгонович глянул строго.

– Медик? Видите ли, в чем тут дело, я в Грушино ехал.

– В Грушино? – удивился Геннадий Горгонович. – А разве там не карантин?

Услышав, что хоть кто-то тут знает о Грушине, я воспрял духом.

– Подождите! – Геннадий Горгонович посмотрел в бумаги. – Что вы меня путаете! Это в Гнусино карантин. Там уже и обработку провели. Выселение, запрет и уничтожение! Домашней птицы!

– Геннадий Горгонович! – отчаянно возопил тут Григорий Гаврилович, обретший наконец свой голос. – Геннадий Горгонович! А как продвигается ваше изучение истории православия на Руси? Геннадий Горгонович, – заметил, обращаясь уже ко мне, с совершенно диким, истерзанным видом Григорий Гаврилович, – в реконструкции Ледового побоища должен будет являть собой прообраз митрополита Кирилла и канонизировать потом то, что останется и победит…

– А вот как продвигается дело! – немедленно откликнулся на это Геннадий Горгонович. Он встал и сейчас же облачился в рясу. Глаза его смотрели на нас строго.

– Господу помолимся! – нараспев произнес он.

– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! – затянули мы немедленно с Григорием Гавриловичем в два голоса. Геннадий Горгонович осенил нас крестом животворящим.

Пропев все это, мы ощутили себя как бы заново рожденными, обновленными, то есть совершенно здоровыми.

– Вот и славно! – сказал Геннадий Горгонович, разоблачаясь. Он в тот же миг, казалось, забыл о своем желании подвергнуть нас принудительному лечению от слабоумия. – Так что у нас там произошло с Грушином? Пожар? Наводнение? Марлевых повязок опять на всех не хватает?

Григорий Гаврилович сейчас же рассказал ему все. Вплоть до того момента, как нас отправили в суд, а по дороге велели непременно посетить и его ведомство.

– А вот это правильно, господа! – согласился Геннадий Горгонович. – Врожденное здоровье, в отличие от врожденного слабоумия, явление, я вам замечу, весьма сомнительное, редкостное. Не ровен час. И как подвергать себя суду, ежели не думать о здоровье. Только здоровые люди должны предстать перед судьей, ибо судить больного…

– Геннадий Горгонович, – напомнил Григорий Гаврилович, – нам бы Грушино.

– А что Грушино? Где у нас медицинская карта местности?

Медицинская карта местности была явлена нашему взору незамедлительно.

– Славно, славно! – рассуждал между тем Геннадий Горгонович. – Все эти пищевые добавки. Все хотят выглядеть хорошо, а едят пищевые добавки. И снижение веса. Все это как попало! Невозможно! Я ежедневно с этим сталкиваюсь и, скажу я вам, мрут! А как производится хранение продуктов? Какими ядами все это поливается? А потом все тянем в рот. А известно ли вам, дражайшие, что покойники в земле уже перестали за тридцать лет гнить. Не гниют трупики в земле-матушке – вот какие у нас продукты. Все мы консервированы, господа, и консервированы заживо.

– Нам бы Грушино… – заикнулся опять Григорий Гаврилович.

– Разгул преступности, – не унимался Геннадий Горгонович, – требует введение всему населению обязательной регистрации генетического кода. Отпечатки рук – само собой! Биометрические паспорта – с полным тебе удовольствием. Но генетика! Тут уж злодеям не отвертеться. Лицо можно изменить. Радужная оболочка глаз? Вы мне сейчас же скажете, что радужную оболочку глаз лихоимец подделать не сумеет. А? Что? Не сумеет? А? Сомневаемся? Уже сомневаемся? Врешь и сомневаешься? Да, господа, мы уже во всем сомневаемся. Нет ни в чем нам благодати! С памятью у нас разлад! То томительны некстати, то, понимаешь, милы мы невпопад! Но генетика – самое надежное на сегодня средство идентификации. Прогресс – никуда мы не денемся. Прогресс, консерванты, принудительная диспансеризация! И масочку! Масочку на лицо обязательно! От лесных пожаров! А еще – занавески на окнах надо мочить…

– Но Грушино! – взмолился я.

– Грушино! Конечно! Оно! Оно… Да нет тут никакого вашего Грушина.

– Как же нет? Вы же его нашли!

– Я? Нет. Медицина – она же занимается только живыми. Жизнью и ее продолжением. Пробует оно – жив или же не жив. Скальпелем, осторожно. И если уж жив, то занимается. В известных пределах, конечно. Безнадежно больные не в счет. Потраченных на них средств хватило бы на десять здоровых. То есть эти средства забираются от безнадежно больных и направляются туда, где мы еще успешно боремся с наступающим недугом! А то, что уже мертво, – это к археологии.

– Как мертво?

– Так. На моей медицинской карте местности написано: «Избыто!» – стало быть, мертво. Это вам в отдел археологии надобно.

– Погодите! – не сдавался я. – Но я же ехал! У меня и билет был.

– На Мамаев курган тоже может быть выписан билет, но, согласитесь, все его защитники давно уже умерли.

– Мамаев курган?

– Ну да!

– Но нам же Грушино нужно.

Геннадий Горгонович посмотрел на нас с укоризной.

– Мне кажется, мы уже решили вопрос с врожденным слабоумием и принудительным лечением от него, – заметил он вкрадчиво. – Ужели ж мы должны к нему возвращаться? В археологию! Вам надобно в археологию! Справа от нас будет желтая дверь.

Я уже не помню, как мы оказались перед дверью археологии. Пахло схимой. Точнее, я уж и не знаю, чем пахло: затхлостью какой-то, которая казалась мне схимой, – черт его разберет. Григорий Гаврилович явно мялся перед тем как ее открыть.

– Шорох, – сказал он мне шепотом. Он почему-то перешел на шепот. – Вам не кажется, что слышится шорох?

– Где слышится? – так же шепотом отвечал ему я.

– Везде, – выдохнул Григорий Гаврилович, – Всюду. Шорох. И тени.

Это был лист регистрации от начальника медицинского департамента – и как он зацепился за мое ухо – ума не приложу.

И это было через секунду после того как пропали шаги того типа в ботфортах.

– Тени?

– Тихо. Т-ссс! Вот послушайте.

Эта часть коридора действительно была несколько пустынна, тут никто не ходил, не бегал, не проникал. Все как-то обтекали это место стороной.

– Стороной, – словно эхом отозвался мой спутник. – Стороной тут все ходят. Шаги слышите?

– Шаги?

Действительно, послышались шаги. Кто-то шел в старинных ботфортах, потому что отчетливо были слышны высокие каблуки. То есть было слышно, как кто-то большой, просто огромный с каждым шагом вколачивает свои каблуки в пол, и эти звуки приближались, все громче и громче, все слышней и слышней, вот сейчас кто-то покажется из-за поворота, вот сейчас.

Но потом он остановился, не дойдя до нас каких-нибудь двух метров, и в этот момент коснулись моего уха – т-с-ссс – это из меня вышел воздух!

Это было так, как если бы в детстве ты залез на старый чердак и стал там осторожно ходить, но тут вдруг паутина касается лица, и сердце твое замирает, и как только ты ее отодрал, тут же из глубины чердака к тебе кто-то пошел; он повторяет за тобой каждое движение, и ужас охватывает тебя, и крик застревает в горле, пересыхает слюна – а это всего лишь твое собственное отражение в старом зеркале.

И только вы это понимаете, вас хватают за штанину, но через мгновение становится ясно, что это ты за что-то зацепился, но сердце уже выпрыгивает из груди – вот как коснулись моего уха, – ослабеть, не встать!

Я заставил себя скосить глаза и посмотреть – ни черта там не видно. Тогда я осторожно протянул руку и ухватил… И у меня в руке остался… листок регистрации.

Это был лист регистрации от начальника медицинского департамента – и как он зацепился за мое ухо – ума не приложу.

И это было через секунду после того как пропали шаги того типа в ботфортах.

На Григория Гавриловича лучше было не смотреть.

– Вы слышали? – выдохнул он не совсем свежий свой внутренний мир.

– Слышал, – ответил ему я ослабленным голосом. Мне вдруг ни с того ни с сего показалось, что в этом мире не хватает красного. Красного цвета. Платочек газовый вполне подошел бы – глупая мысль, согласен.

В это мгновение сама собой открылась дверь, и мы, вытянув шеи, туда заглянули – за дверью была темнота, она нас в себя просто втянула, после этого дверь закрылась.

Мы еще не привыкли к темноте, когда на нас полетел огненный череп. Лично мой вздох остановился в районе печени. В этот момент мы услышал скрипучий голос:

– Входите!

– Чего? – спросили мы одновременно.

– Входите же, сквозняк!

И тут в полутемной комнате мы увидели впереди за столом странное существо. Оно напоминало мышь в очках.

Вокруг стояли головы. Головы были везде – на стенах, полках, столах, стеллажах, под стеклом и просто так, накрытые тряпкой. Это были головы великих.

То, что показалось нам черепом, оказалось золотистым шлемом и висело над входом.

Все головы были подсвечены снизу небольшими лампочками.

– Это посмертные маски, – сказала нам мышь, заметив, что мы все это рассматриваем.

– С нынешних на всякий случай мы сделали их при жизни, – продолжила мышь. – Смерть меняет на лице чувства. А хочется сохранить именно их.

– Гародий Дожевич Приглядов, – представилась нам мышь. – Специальность – смерть и налоги. Хобби – археология. Чего вам надобно от того, другого и третьего? Кстати, может быть, вы знаете, какого роста был Александр Невский? Недавно измерили его надгробную плиту или то, что почитается оною, – сто восемьдесят два сантиметра. При толщине стенок восемь сантиметров остаток – сто шестьдесят шесть. То есть в гробу лежит сто пятьдесят шесть? Совершенно немыслимо! Судите сами. Вот текст: «…И взор его паче инех человек, и глас его аки труба в народе, лице же его…» – вот сейчас: «Сила же бе его – часть силы Самсоня… хотя видети дивный възраст его…» – рост то есть. Дивный. Дивный рост сто пятьдесят шесть сантиметров? Всего на пять сантиметров более Александра Македонского и на одиннадцать сантиметров более Чингисхана? Как вам такое? Как такое возможно? Александр Невский ликом печенег, а ростом пигмей? С чем приходится работать! А берестяные грамоты? Одна за другой говорят нам о том, что ничего такого не было! Вообще ничего. Все, что было, придумали после.

– Нам бы Грушино! – заикнулся Григорий Гаврилович.

– Грушино? Оно имеет отношение к Ледовому побоищу? На Чудском озере у Вороньего камня? В озере торф. Там чудно все сохраняется. Так вот, не обнаружено ни одного доспеха. Если рыцари тонули, то где же доспехи? А? В Грушино?

Григорий Гаврилович мягко изложил наш вопрос. Мышь выслушала его очень внимательно.

– Батенька! – воскликнула она наконец. – А при чем же здесь археология? Вам в отдел сказок надо.

– Сказок?

– Сказок, сказаний, верований, фольклора, поверий, гаданий и прочей этнографии. «Поди туда, не знаю куда, возьми то, не знаю что». И принеси. В трех экземплярах.

– Но, может быть, налоги? – не выдержал я.

– Налоги?

– Но вы же занимаетесь и налогами. «Смерть и налоги». Может быть, там имеются какие-то следы?

– Ах эти налоги, – рассмеялась мышь. – Это я пошутил. История уже потом занимается налогами. Неуплаченными налогами. На человеческую память. Не заплатил налоги на память – и все возвращается. Путь-то пройти надо. А без памяти кружим. Грушино, говорите?

– Оно самое! – оживился и Григорий Гаврилович.

– Одну минуточку, посмотрю в летописях.

Мышь так начала взрывать на столе все бумаги, как будто она решила устроить себе гнездо на ночь.

– Грушино? – слышалась она под бумагами.

– Да!

– Вот! Нашел! – Гародий Дожевич выхватил из кучи какую-то бумагу.

«Грушино держалось, – прочел он, – аки лев!»

Потом он надолго замолчал, любуясь бумагой.

– И все? – не выдержали мы.

– А что ж вы еще хотели во времена Бату-хана?

– И что же теперь?

– Я же сказал: вам надо в отдел сказок, гаданий, сказаний. Грушино – это же миф, параллельный мир. В него так просто не попадешь. Я же не занимаюсь мифами. Я занимаюсь вещами реальными. Вы не заметили, что мой департамент все обходят стороной?

– Заметили.

Мышь рассмеялась и всплеснула руками:

– Ага, батенька, заприметили! А почему? Почему так все бояться археологии? А? Археология – это же наша реальность. Это возможность заглянуть отсюда в другую, прошлую реальность. Заглянуть и понять реальность настоящую, нынешнюю. Почему так все бояться заглянуть в прошлое? Ну? Потому что они боятся осознать! Настоящее. А настоящее таково, что не было никакого Ледового побоища в том виде, в котором его описывают. Не было! Если оно было, дайте следы! Где они, эти следы? Все это летописи, голубчик, а они писаны на заказ. Я же, повторяюсь, занимаюсь вещами реальными. Их можно потрогать. Я занимаюсь головорезами. Поймите! Вот они все, светозарные, по стенам развешаны. Они хотели объединить. Миры! А как? Как объединить, не оторвав голову? Никак! Эти коротышки всего лишь объединяли! И они объединили. Отрезая всем головы под собственный размер. Рост Чингисхана сто сорок пять сантиметров. Думаю, китайские летописцы не врали про его рост. А почему они не врали? Потому что Чингисхан был, во-первых, безграмотен, он не мог проверить написанное. Он вызвал китайца и сказал: «Пиши все, что видишь!» – и тот писал. И, во-вторых? И, во-вторых, Чингисхан действительно был велик. Ему было все равно, как на его деяния посмотрят потомки. Он вырезал всех мужчин, что выше колеса. Мудро, не так ли! Девиз Александра Невского знаете? Святого благоверного Александра нашего Невского свет Ярославовича, приемного сына хана Батыя? Нет? «Не в силе Бог, а в правде». Так говорит нам летопись. Думаю, в этом случае она не фантазирует. Вот! В правде Бог! Как все просто! Не так ли? И как все здорово! В правде! И под это дело можно вырывать ноздри. Зачем ноздри тем, кто не чует правды? Можно выкалывать глаза! Зачем они тем, кто не видит правды? Языки можно отрезать, потому что правду они не говорят даже на дыбе! Его именем татарские женщины пугали детей. Правда кровью пахнет. Запах сладкий. До того, что разъедает гортань.

После того как регистрация перекочевала к Григорию Гавриловичу, мышь удивительно легко покинула свое место за столом, подхватила нас под руки и прокатилась с нами до двери – мы неслись, почти совсем не касаясь пола.

На Григория Гавриловича во время этой речи я боялся смотреть. Честно говоря, и у меня вдруг затряслись поджилки. Мышь все это заметила. От нее ничего не укрылось.

– Что? Страшно?

Я кивнул.

– Понимаю, – посочувствовал Гародий Дожевич, – понимаю вас очень хорошо. Страшно. Правда страшна. Очень. С ней жить сложно. А вам надо в департамент иллюзий, мифов, сказаний и гаданий. Непременнейшим образом! Там нет правды, но там можно жить.

– А как же Грушино? – задал я идиотский вопрос.

Мышь посмотрела на меня с пониманием:

– Вы привыкнете. Это поначалу всем страшно. А потом привыкают. Среди мифов тепло. Легенды греют. Иллюзии источают приятные фимиамы. А гаданиями можно даже нервишки пощекотать, смелость свою потешить. Грушино, Грушино. Сколько раз говорили небось небожители: «Пропади оно пропадом!» – вот и пропало. А? Ищет ли его кто-нибудь? Печалится ли? Горюет? Кто-нибудь кроме вас?

Мышь рассмеялась тонким детским смехом. От него по коже пошел мороз, захотелось чего-то светлого.

– Только одно я делаю в этой жизни с неизменным удовольствием! – сказала потом мышь. – Не хотите ли полюбопытствовать, что?

Я кивнул.

– С неизменным удовольствием я выдаю всем заходящим сюда бумажку о посещении, что в народе зовется на заграничный манер «регистрацией».

После того как регистрация перекочевала к Григорию Гавриловичу, мышь удивительно легко покинула свое место за столом, подхватила нас под руки и прокатилась с нами до двери – мы неслись, почти совсем не касаясь пола.

– К гадалкам напротив! – крикнула нам вслед мышь, и дверь закрылась.

И мы оказались перед дверьми напротив. За дверью слышалась какая-то подозрительная возня и ощущалась жизнь. Мы с Григорием Гавриловичем еще не отдышались окончательно, когда дверь распахнулась, из нее высунулась старушка, острое лицо которой тотчас же растеклось в улыбке.

– Сказочек захотелось? – спросила старушка.

– Мы… – начали мы с Григорием Гавриловичем от переживаний тонко, почти в один голос свой рассказ, но не успели – нас просто всосало в дверь. Перед нами немедленно раскрылась перспектива зала. То там, то тут сидели какие-то люди старушечьего вида, и отовсюду доносилось: «Долго ли, коротко ли ехал Иван царевич (это справа)… Посадил дед репку (это слева)… Обежала бабуля вокруг Ивана и спрашивает: „Дело пытаешь, али от дела лытаешь?"… По щучьему веленью…» – а кругом летали небольшие единороги.

Кругом нас, повторю, летали единороги, хотя летали ли при этом мы – вот это я уже не очень отчетливо помню.

– Проходите, проходите! – верещала старушка. Она, оказывается, никуда не делась, как это показалось сначала, она просто так быстро металась перед глазами, что глаза должны были сначала привыкнуть к этому метанью, чтоб ее заприметить.

Полет единорогов, признаюсь, несколько стеснял наше перемещение, но они были необычайно милы.

– Брысь! – цыкнула старушка, и единороги пропали.

– Как вам это удается? – не удержался я.

– Что «это»?  – спросила старушка.

Полет единорогов, признаюсь, несколько стеснял наше перемещение, но они были необычайно милы.

– Единороги.

– Ах это. Это, батенька, каждый свое видит.

После этих слов мы оказались в самой середине зала. Там стоял стол резной, со всякими устремленными во все стороны упырями, дубовый над ним на цепях висел сундук кованный. За столом сидела старушка, похожая на мать игуменью. Она была в дорогой собольей душегрейке, а на маковке у нее была парчовая кичка.

– А жемчуга огрузили шею, – сказала она.

– Что? – сказал я.

– Ничего. Это я так, – пожевала она воздух. – Мне показалось, что сейчас вы это и скажете.

Ну? – спросила игуменья. – Чего вам хочется?

Григорий Гаврилович со старушкой был почти что знаком.

– А вы, наверное, Сказана Толковна Краснобаева? – спросил он.

– Она самая, – был ему ответ.

После этого он изложил нашу историю.

– Ой, чувствую, без Гародия Дожевича тут не обошлось, – кротко вздохнула Сказана Толковна после того как Григорий Гаврилович закончил свой рассказ. – И все-то всем сказочного хочется, неземного. Просторы, просторы российские! Вы, вы одни только в том виноваты, что человек тут ждет чуда гораздо более того, чем в остальных местах.

– Это почему же? – не удержался я, ощутив некоторую даже обиду.