Счастливчик Спаркc Николас
Его некрупное тело дернулось несколько раз, нелепо подкинулось, притискивая одной ногой мой автомат, вдавливая его в спрессованную серо-рыжую стенку окопа, а другой ногой, в порванном ботинке, ударяя меня в грудь. Скрюченными пальцами, посиневшими ногтями Мишка еще успел рвануть наискось, у самого горла, выгоревший до однотонности полосок тельник и умер, так и не сумев вдохнуть разорванной трахеей пусть и горячего, но такого нужного воздуха.
Ничего сделать уже было нельзя. Я выбрался из окопа, стараясь не наступить, не задеть мертвое тело, и бросился догонять роту, устремленную к ощетинившейся огнем «зеленке», каким-то образом понимая, что это атака, и вникая в смысл всего действа. Впрочем, сильный пинок под зад сержанта Киреева и его рык: «Опаздываешь, салабон!» только подтвердил правильность моего понимания ситуации.
Я бежал и стрелял, почти не пригибаясь и не падая в возможные укрытия. Помню, только тупо удивлялся, как это духи умудрились спрятаться в такой прозрачной, с тонкими ажурными веточками рощице из молодых тополей. Я первым шагнул в призрачную тень, успокаивая засбоившее дыхание и колотящееся сердце. Сырая прохлада прилипла к горячему телу как-то разом, вызывая очередной приступ удивления: «Откуда вода?!», а затем и еще один вопрос: «Почему тихо?».
Я закрутил головой. Никого. Шагнул дальше, в глубь листвы, не обращая внимания на крик Киреева: «Куда? Назад!» и на рваные, неровные очереди автоматных выстрелов, срезающих ветки и тонкую кору с деревцев.
– Да никого же тут нет! – шептал я себе под нос, – никого! – А сам все поводил автоматным стволом и вглядывался в неширокую глубь «зеленки». – Ни-ко-го…
Справа от себя я услышал хрупкий треск. Такой треск бывает, если в лесу наступишь на сухую-пресухую веточку. Как слабый взрыв, с выплескиваемой пылью трухи и прели. Подумалось тогда, что здесь просто по определению не может быть такого звука, слишком уж молодая рощица, совсем недавно поднявшаяся из кустарника.
Это все я думал, пока оборачивался на звук. И опять изумился. Словно из земли торчала фигура духа. Именно торчала! Я четко видел поверхность почвы, усыпанную листьями, видел грудь душмана, видел три черные точки: два глаза и отверстие ствола винтовки. Сообразил еще, почему два широко открытых глаза вижу. Просто духу и целиться особо не надо было, прищуривать левый глаз без необходимости. Чего уж там с десятка-то метров пыжиться. И еще я понял, что сухой треск – это всего-навсего пустой хлопок курка. Нет! Нет патронов у духа!
Не задумываясь больше, не выцеливая особенно, я выстрелил, почему-то одиночным, в сторону врага.
Он откинулся назад, точно так же, как совсем недавно Мишка, широко разбросав руки, откидывая в сторону карабин, и завалился на спину. Откуда-то из-под земли выскользнули его ноги, уперлись в землю, подкинули, ломая, агонизирующее тело. Хрип. Булькание. Тишина.
Я подошел к трупу. Все стало ясно, отчего никого нет. Ну в самом деле, не мог же он один сдерживать на подходе к «зеленке» роту ДШБ!
Этот дух был последним, прикрывающим отход группы, которая ушла в кяриз. Именно из этого отверстия струилась влажная прохлада, и даже был слышен звон ручья из глубины.
Я слышал, как в рощицу ворвались наши ребята. Видел, как подскочил Киреев, отшвырнул меня от входа в кяриз и одну за другой швырнул две гранаты в темень подземелья. Из влажного зева лениво взлетели комья грязи, и тонкая водная пыль упала на мое лицо, остужая струйки пота на лбу и висках.
Меня интересовал только один вопрос: какая обувь у духа? Я толкнул носком ботинка ноги убитого, вытолкнул их из-под укрывшей толстым слоем после взрыва грязи и листвы. Трудно поверить, но дух был обут в совершенно новые солдатские ботинки, с абсолютно крепкими, неизношенными подметками.
Это было так странно и непонятно, что я задал вопрос Кирееву:
– Товарищ сержант, почему мы воюем в таком дерьме, а у них, – ткнул автоматом в духа, – НАША, НОВАЯ ОБУВЬ?!
Киреев отшатнулся от меня, непонимающе вскинул взгляд и тут же опустил глаза, процедив сквозь зубы:
– Ты бы, мля, еще спросил, откуда у них АКМы…
Я долго сидел на земле, опустив ноги в проем подземелья, пил из фляги, что-то жевал, курил и размышлял, думал, мучался над вопросом, заданным самому себе и сержанту, и сравнивал вид поразивших меня сегодня подошв ботинок Мишки и духа.
Киреев попытался заставить меня вместе со всеми стаскивать к опушке рощицы незамеченные мной трупы убитых духов и добытое исковерканное оружие. Я послушно поднялся и побрел к телам, приседая возле каждого, внимательно рассматривая подошвы, очищая штык-ножом налипшую грязь, чтобы лучше видеть всю поверхность. С неменьшим вниманием я пытался изучать и ботинки наших ребят, придерживая проходящих мимо, просил показать подошвы. Рассматривал и сравнивал, сравнивал и рассматривал.
Ребята не возражали, просто отводили взгляды и нетерпеливо отходили после осмотра, настороженно оглядываясь на меня, испуганно покручивая пальцами у висков. Сержант мягко снял с моего плеча автомат, стянул лифчик с оставшимися патронами и гранатами:
– Ты, Макс, молодец! Спасибо! А теперь отдохни. Скоро вертушка подойдет…
Меня вместе с ранеными отправили в госпиталь.
Я не был ранен, мне не было больно. Но я не возражал. А зачем? Я просто молчал и думал, думал, думал и делал свое дело. Молча. Ежедневно.
Теперь я тщательно изучал каждую пару обуви, которая попадалась мне на глаза. Великолепно, когда обувь была без хозяина, поскольку, когда она была на ногах людей, было очень трудно разглядеть, какова у обуви подошва. Плохо, конечно, что в госпитале все ходили в тапочках, сшитых из голенищ старых кирзачей, то есть совсем без подошвы.
Иногда удавалось изучить туфли медперсонала, когда кто-нибудь из дежурных ординаторов спал на кушетке и его пара стояла на полу, призывая меня к себе. Почти всегда это были хорошие туфли, с чуть изношенными об асфальт подошвами.
После того боя прошло двадцать лет.
Говорят, что я хороший сапожник. Да, честно говоря, я и сам об этом знаю. Вон сколько заказов! Моя дощатая будочка, прилепившаяся в тихом уголке рынка, неподалеку от туалета, забита требующей ремонта обувью.
Особенно мне удается и очень нравится восстанавливать старую обувь. Я не жалею ничего для такой пары. Отделяю лопнувшую подошву, закрепляю новую, подкрашиваю потертую кожу, прошиваю крепкой нитью ранты, вставляю новые «молнии» и шнурки. Деньги я беру по прейскуранту, то есть гораздо меньше, чем затратил на ремонт. Господь с ними, с деньгами-то. Клиенты довольны, и у меня всегда много заказов, на этом и зарабатываю. На жизнь хватает, еще ведь и пенсия есть. Не в этом дело.
В моей коллекции есть только одна подошва, которая так напоминает Мишкин ботинок. Я ее нашел в лесу. Там ребята из какого-то клуба раскопали останки советских солдат, в сорок третьем году освобождавших наш город от фашистов.
Мальчишки меня не прогнали, уважительно поглядывая на мою выцветшую тельняшку и камуфляжную застиранную куртку, на которой блекло проглядывались наградные планки, серея узнаваемым еще с Великой Отечественно войны прямоугольничком медали «За отвагу».
Ребята аккуратно вынимали из земли останки бойцов, складывали их на плащ-палатку. Отдельно на мешковину укладывали прогнившую амуницию и проржавевшее насквозь оружие.
Когда я попросил мальчишек, они, не возражая, позволили мне взять с собой лопнувшую пополам подошву армейского ботинка, с разлохмаченной ржавой нитью на рантах и с застрявшим в иссохшей трещине камешком.
Глава 14. БЕССОННИЦА
Не сплю. Опять не сплю. Бессонница – это кошмар, преследующий меня уже много лет.
Холодные струи дождя за воротник. Автомат студит пальцы, но его суровая, уверенная сила греет, убеждая, что всё будет хорошо.
Три часа ночи. Сон исчез. Совсем исчез, будто не было дневной усталости, беготни и лиц, лиц, лиц. Не тех лиц, что мелькали под прицелом «калашникова». Многие из них нигде, никогда не мелькают. Давно. Странно, что моя физиономия реальна. Лучше, а вернее, правильнее было бы, если её мелькание остановилось там, тогда. И справедливее. Перед богом и людьми. Взял – отдай!
День – облегчение после бессонницы, искупление безжалостно прожитой ночи.
Люди. Обыкновенные люди. Им что-то надо от меня, мне – от них. Изнуряю себя работой.
Скоро вечер. Суета закончится. Исчезнут лица.
Не хочу ночи.
Почему мне так хочется оказаться там, двадцать лет назад. В горах. В песках. В Афгане. Чтобы дождь холодными струями лился за воротник бушлата, а руки грел студёный автомат.
Глава 15. НУ И НАРОД!
На открытие памятника воинам, погибшим в локальных конфликтах, собрались самые разные люди. Представители администрации города, спонсоры-предприниматели, воины интернационалисты и простые горожане, которые вышли в теплый майский день погулять по скверу.
Все шло по заранее утвержденному сценарию. Во избежание хулиганских выходок, вокруг места митинга патрулировала милиция. У самого памятника, пока еще накрытого белой материей, выстроились военные с автоматами в руках. Даже были предусмотрены временно изготовленные пандусы для того, чтобы те воины-ветераны, кто будет в инвалидных колясках, смогли подняться самостоятельно, и возложить цветы.
Митинг открыли чиновники, долго говорящие, обращавшиеся к ветеранам разных войн и вооруженных конфликтов. Теплое слово от лица участников Великой Отечественной войны сказал известный всему городу председатель совета ветеранов.
Люди отходили, подходили, стояли, слушали. Хлопотали торговки, разворачивая лотки с различной снедью, погромыхивали ящиками с водкой, газированной водой, полушепотом покрикивали на подручных, накрывающих отдельно отставленные столы.
Руководил ими молодой человек в хорошем, тонкой кожи пиджаке, около которого вертелся маленький мальчишка, видимо сын. Мальчишка, постоянно глядя снизу вверх, отвлекал отца, дергая его за пиджак. В конце концов, отцу это так осточертело, что он дал мальчишке гигантский чупа-чупс, лишь бы тот постоял спокойно.
Горожане митинг слушали вполуха, умильно поглядывали на лотки с соблазнительными лакомствами. Отвлекали быстро уставшие от неподвижного стояния маленькие дети, доносившиеся из зеленого театра звуки духового оркестра.
Плохо скрываясь, в сторону позевывали чиновники малого ранга, пригнанные под расписку в праздничный день «для массовости мероприятия городского уровня».
Вертели головами, рассматривая окружающих, отыскивая знакомых, нарядные женщины. А молоденькие девчонки-школьницы, которым все это надоело еще на репетициях, с громадными белыми бантами на головах и цветами в руках, откровенно строили глазки парням и сдержанно хихикали в ответ на смешные знаки и рожи, которые парни старательно им строили.
Патрульный милиционер неподалеку от митингующих остановился и начал заигрывать с миловидной девушкой, рассеянно теребившей в руках подвядшие от жары и горячих рук тюльпаны.
И только военные, не шелохнувшись, стояли на Посту Памяти по стойке смирно, сжимая новенькие автоматы руками в парадных белых перчатках.
Скорбной группой стояли ветераны Афганской войны. Они слушали, вспоминали своих товарищей. Нелегко им дался этот памятник. Сначала их просьбы как-то увековечить память павших никто и слушать не хотел. Приходилось высиживать долгие очереди на приемах у чиновников разного уровня и степени равнодушия, подключать местную печать, радио. Как сговорившись, все отстранялись, отшатывались, или намекали на безумные взятки.
Потом политика государства изменилась, и чиновники стали поприветливее, лица сделали попроще, но в ответ на предложения и вопросы «афганцев» разводили руками.
– Деньги! Нет денег. Место под памятник мы вам найдем, а строить, уж извините, не за счет государства. Ищите спонсоров, просите… Найдете, тогда и приходите.
Отняв у детей, играющих на площадке поблизости яркий импортный невесомый мяч, порыв ветра забросил его прямо на площадку перед трибуной. Что-то весело закричал мальчишка, тыча в сторону мяча облизанным чупа-чупсом, зажатым в одной руке, и другой рукой дернул за полу пиджака отца, разговаривающего по сотовому телефону, одновременно лузгающего семечки, сплевывая на сторону шелуху. На мяч обратили внимание охранники главы города и, приседая, ноги врастопырку, как курицу погнали его прочь от траурной трибуны.
Это привлекло внимание всех присутствующих, и они, кто смущенно улыбнувшись, кто, хмыкнув, кто, засмеявшись, стали следить за судьбой яркого мяча с маркой известной иностранной фирмы на глянцевом боку. Милиционер с неохотой оторвался от разговора с миловидной девушкой, но, увидев, что общественному порядку ничто не угрожает, вернулся к приятной беседе.
Иностранный мяч внес в мемориальное мероприятие столько несерьезности, что пошел насмарку весь тщательно разработанный и отрепетированный сценарий.
Равнодушно отвернувшись от трибуны, где горячась выкрикивал свои стихи местный поэт, чиновники откровенно обсуждали достоинства ножек новой секретарши шефа.
Сам шеф, глава города, почитавший себя непревзойденным остряком, тихонько рассказывал анекдот прыскавшему главе района.
Фривольное настроение пооборвал глава края, с большим опозданием въехавший на шикарной «Тойоте» едва ли не в сам памятник. Он выждал, пока ему дадут слово без очереди, быстренько отчитал по бумажке официальный текст, и махнул рукой, как скомандовал: «Да чего уж там, начинайте!» Наемный церемониймейстер, тихонько за памятником принимавший сто граммов поперхнулся, вылетел на трибуну побагровевший, проквакал благодарность о разрешении открыть памятник.
Поползло покрывало, открывая произведение московского скульптора, зазвучал Гимн Российской Федерации, и Флаг затрепетал под порывами теплого ветра.
Мероприятие настолько наскучило всем, что люди разговаривали между собой, возились, смеялись, едва не заглушая звуки Гимна.
И только военные и бывшие солдаты, не шелохнувшись, не отрывая глаз от Государственного Флага, отдавали честь своей Родине.
Отзвучали Гимн и выстрелы автоматов, салютующие павшим. С прыгающими на голове бантами, подбежали школьницы и возложили к памятнику цветы. Не торопясь, положили цветы горожане. Открытие памятника завершилось, и люди разошлись по своим делам…
Ветеранов пригласили присесть за отдельно накрытые столы и помянуть стопочкой тех, в чью честь открывали памятник.
Любуясь собой, глава края в телекамеру произнес траурный тост, пригласил всех выпить. Приглашающе кивал головой, красуясь, преувеличенно внимательно реагировал на обращения к нему с просьбой назначить прием по квартирным вопросам.
Когда молча начали вставать на третий тост, он, видимо, неправильно понял, подумал, что люди собрались расходиться, засуетился, засобирался, начал благодарить за то, что пришли, прощаться, чем окончательно смутил ветеранов. Сам догадался, что что-то не так, побагровел, в сопровождении главы города быстренько подскочил к «Тойоте», сделал окружающим ручкой и укатил.
Глава города вернулся за стол, приглашая посидеть еще. Но острые темы квартирных вопросов и ветеранских льгот уже были затронуты, и вылетали, как осы из гнезда. Глава отдувался, как мог, пыхтел, сопел, вертелся на пластмассовом турецком кресле. Не выдержав, повернулся, подозвал знаком молодого человека в кожаном пиджаке и что-то сказал. Тот кивнул головой, дал знак своим подчиненным, и те начали убирать с накрытых столов, мягко, но неотвратимо вытесняя приглашенных, сворачивая выездную торговлю.
Глава отошел в сторону, и бочком-бочком стал пробираться в сторону своей машины, уже с раздражением отвечая на вопросы молодого паренька, только-только вернувшегося из Чечни, который спрашивал что-то о лекарствах. Паренек, видимо, явился последней каплей сегодняшнего дня, и глава, плохо сдерживаясь, рявкнул пареньку, уже усаживаясь в машину:
– Ну и народ! Вам и праздник сделали, и памятник открыли! Какого вам еще черта от нас надо?
Хлопнул дверцей и уехал.
Ветераны посмотрели вслед машине, сплюнули, ругнулись.
– Ну что, братва?…
И ушли из сквера посидеть в ближайшем кафе. Ветерок закрутил, погнал промасленную бумагу, пластиковые стаканчики, оставшиеся после выездной торговли.
Разошлись по своим обычным маршрутам милицейские патрули, продолжили свою прогулку горожане.
Школьницы стянули с головы банты и за ближайшим общественным туалетом, опасливо озираясь, тянули сигаретный дым, перечесывали прически во что-то дикое и, хихикая, подтягивая сползающие белые гольфы, высматривали, куда направились одноклассники, стараясь не потерять их из виду.
Вскоре около памятника остались только две пожилые женщины.
Одна, во всем черном, что-то тихо приговаривая, без остановки целовала и гладила одну из строчек имени фамилии отчества, выбитых золотом на черной гранитной плите.
Другая стояла поодаль с красным пластмассовым ведром наполовину наполненным водой.
Когда женщина в черном встала и, прижимая к глазам носовой платок, пошла к выходу из сквера, другая взяла ведро, и подошла к памятнику.
Деловито, неторопливо, собрала все цветы, положенные на мраморные плиты, установила их в ведре, подхватила его и заковыляла к ближайшим ларькам, чтобы стоя около них, продавать цветы влюбленным парочкам, которых много было на улице в этот теплый майский день.
г. Ставрополь, 1995 – 2004 г.г.
СЧАСТЛИВЧИК
Мишка Арсеньев был лидером всегда, везде и во всем. Порода чувствовалась в лице, теле, образе жизни, мыслях и поступках. Высокий, красивый, физически такой сильный, что получил прозвище «Медведь». Умный, остроумный, образованный, в общем, «сухота бабья». Один у него был недостаток как у жениха. Он вырос в нищете страшнейшей, ни кола, ни двора, ни лишней рубахи. Но, пока шла пора ухаживаний, девчонки закрывали на это глаза. Пацаны стонали от зависти:
– Счастливчик!
Девчонки «умирали» за ним в детском саду, в школе, в инст…
А вот в институте он влюбился сам. Влюбился сильно, горячо.
Ну надо же было такой беде случиться, что среди сонма, тьмы и легиона сохнущих по нему девиц, он влюбился в недотрогу, неказистенькую первокурсницу, на которую особо никто и внимания не обращал. Вот ведь незадача! Казалось бы, для Михаила в плане девчонок проблем не было. Хочешь рыженькую толстушку? На! Хочешь стройненькую блондиночку? Возьми! Хочешь брюнеточку с пышными формами? Скажи куда, она сама прибежит! Не хочешь? А какого рожна тогда тебе надо?
Вот вынь и положь ту, ну эту, самую… А как вынь да положь, если она и смотреть и разговаривать не хочет? Говорит, что сама из жуткой нищеты вышла и опять в нее не вернется ни под каким Мишкой.
На ту пору настиг его юношеский максимализм. Накрыла его волна безумия. Ну, в самом деле, КАК?…Его, признанного лидера, почти короля студенческого мира, мордой, извините, в это самое…
Уж он и пел и плясал и в КВНах участвовал. И стихов понаписал столько, что хватило бы на три сборника.
Отвергнутые билеты в театр, цирк, оперу, заработанные разгрузкой вагонов с углем, по студенческому общежитию разлетались веером. От шоколада девчонки в общежитии уже чесаться начали. Некоторые сочувствовали Мишке, некоторые злорадно хихикали и втихаря желали упорства этой вот, ну как ее?
Мишке было не до смеха. Упорство девушки доводило его до исступления. Он совсем потерял голову, забросил учебу к чертям собачьим, и откалывал такие штуки, подключая к ним едва ли не весь институт, что наконец лопнуло терпение у ректора, проректора и декана факультета, вместе взятых.
Мишку вышибли к чертовой матери с третьего курса без права восстановления.
Другой опомнился бы, остановился, а он вообще осатанел.
Снял квартиру и пробивался немыслимыми путями к сердцу своей обожаемой девушки.
Ну и допрорывался. Наряд милиции, прибывший по вызову вахтера, скрутил Мишку, ночью пробравшегося в общежитие. Все бы ничего, с кем из «гусаров» не бывало? Ну, подержали бы до утра, ну заподкалывали бы. Ну протокол, штраф, да и отпустили бы…
Но на беду Мишка был крепко выпивши. Он оказал такое сопротивление, что пришлось вызывать подмогу и скорую помощь для милицейского наряда, который прибыл первым.
Шел тысяча девятьсот восемьдесят шестой год, и Мишку, для того, чтобы не портить статистику «благополучного состояния уровня преступности», не посадили, а по-быстренькому,( «по– бырику», как выражался сам Мишка), отправили в Афганистан.
Чертенок! У него и служба пошла, как по маслу! Не трус, не прятался за спины, сам просился в рейды. У части боевые действия, потери, урон. У Мишки – ни царапины и боевые награды. Его в самое пекло, а он – целехонек.
– Счастливчик! – хлопали по плечам сослуживцы Михаила, при вручении очередной награды и предоставлении отпуска на Родину. Впрочем, ни один отпуск он использовать не захотел. Ему тут нравилось!!! Его так увлекла новая жизнь, что он без сожаления выкинул из головы ту самую, из-за которой «загремел» в Афган. Он так освоился, что кроме дел боевых, между рейдами, наладил дела обменные, торговые, и откровенно наживался, как мог. Приобретал такие вещи, которые многим гражданам Советского Союза были не по карману. А если даже позволяли деньги, просто их было не достать. Мишка «наголодался», настрадался от домашней нищеты, и с каждым приобретением, с каждой новой закупкой расцветал. Правда, за вклад в основу будущей благополучной жизни пришлось расплатиться. Появилась у него болезненная подозрительность. Все казалось, что кто-то злоумышляет, на его запасы. Как бы ни нравилась служба Михаилу, а психику Афган и домашняя нищета подорвали – таки. Дошло до того, что он осторожно, чтобы не попасться на глаза дежурному, крался к каптерке, где хранил свое богатство, чтобы «подловить» злодеев, и расстрелять их позже где-нибудь в афганских горах. Не дай Господь, кто-то покусился бы на Мишкино имущество. Он действительно был бы убит из пистолета «Беретта» с глушителем, который как-то в рейде Мишка вывернул из руки убитого душмана, опередив его выстрелом на доли секунды.
Заболел человек. «Синдром частной собственности». Дневальные, караульная служба, часовые, были предупреждены. До «дембеля» Мишке оставалось немного, а в остальном он был абсолютно нормальный. Решили закрыть глаза на его «странности». Связываться с комиссией– перекомиссией себе дороже, а большой беды авось да не наделает, рассудило начальство. Ну, что ж. По своему мудро. У всех хватило ума Мишку не дразнить, и все обошлось.
На «дембель» Мишка ехал не то что «упакованный», а «упечатанный». Таможня, прохождение границы, для него – героя, проблемой не стало. Тут сунул сувенир кому надо, здесь посмеялся, выпятив грудь, так увешанную наградами, что материя гимнастерки не выдерживая, свисала этаким пластом, когда Михаил наклонялся передвинуть чудовищные сумки с раздутыми боками. Туда-сюда по сувенирчику, по импортной ручке, по «жвачке», и тузельские пограничники даже помогли «сумочки по-бырику подкинуть» к такси.
Безумный разгуляй, который устроил в первый месяц Мишка своим друзьям, весь город оповестил о том, что «Медведь» на дембельнулся. Но!
Как только отпили, отгуляли, оторали первый месяц, сразу наступило: «Ша! Хватит!».
Неловко, все-таки герой, воин, знаете ли. Да и опыт Мишке подсказал – сколько-то его выходки власть потерпит, а потом начнется… Да и бережливость завопила: «Хорош! С ума сошел?» И начал Михаил обустраиваться в повседневной гражданской жизни.
Горбачевская перестройка распахнула широкие ворота для организации «собственного дела». Открылись многочисленные кооперативы, частные предприятия, акционерные и прочие общества.
Не растерявшись, «по-бырику», Михаил организовал собственную швейную фирму под названием «Медведь». Благодаря «афганским» заслугам, приобретенным на войне навыкам, где нажимом, где подкупом, размахнулся, развернулся и зажил в свое удовольствие. Если надо было действовать официально, не стеснялся козырнуть заслугами, где неофициально, действовал через криминальные структуры.
Постепенно отстроил дом по собственному проекту, обустроил его по высшему разряду, и заподумывал жениться.
Все так же не было отбоя от девушек. И невезучие друзья, не сумевшие «определиться» в новой жизни, завистливо вздыхали:
– Счастливчик!
Началась маета другого рода. Выбор уже не девушки для встреч, а подруги на всю жизнь – законной жены. Последствия службы в Афгане, постоянная настороженность, недоверие, желание все проверять, перепроверять и контролировать выматывало, не давало нормально жить, мешало все больше и больше.
Михаил твердо решил. Хватит, и правда, жить медведем. Найду верную девушку, женюсь, и отдам ей все, что есть. Решил так и сам повеселел, даже "мурчать"начал известную на ту пору песенку: «Все, что в жизни есть у меня, все, в чем радость каждого дня…»
Мысли мыслями, но решение принято, значит – вперед, за дело. Начал присматриваться, оценивать, взвешивать. Должна быть такая, такая и такая. Хочу, чтобы так и так и так у нее было. Год прошел в поисках. Нет, все не то.
Вмешался в дело господин Случай. Пригласили Мишку на день рождения. Почему бы нет? Пошел он купить подарок имениннику в валютном магазине. Походил, «поискался». Часы, цепочки надоели. Приличные кожаные вещи… Хорошо, но не то. Зашел в ювелирный отдел и… ослеп. Нет, не от сияния драгоценных побрякушек, от красоты девушки, что стояла за прилавком. Очнулся он оттого, что она звонко засмеялась. Над ним засмеялась. Настолько нелепо он, вылупив глаза, открыв рот, уставился на нее, что не рассмеяться было трудно.
Мишка быстро пришел в себя и начал любовную охоту по всем правилам.
Девушку звали необычно и красиво – Санта. Впрочем, во всем остальном она оказалась обычной девчонкой. В чем-то умной, в чем-то глупой, но на что мужику ум девушки? Познакомившись поближе, Мишка стал считать Санту совершенством, влюбился до безумия и предложил руку, сердце, предприятие, недвижимость, и все-все-все, что она пожелает. Санта подумала и отказываться не стала.
Зажили неплохо, слава Богу, достаток в семье был изрядный. Мишка с удовольствием открывал перед Сантой все свои хранилища, запасники, хитроумно устроенные в квартире, замаскированные сейфы. Распахнул перед ней все. Не скрыл, где хранит оружие, где драгоценности, где валюту.
Рассказал о «болезни», которой заболел в Афгане, охраняя свои сокровища.
И, не пожалел. Кроме того, что Санта обладала редкой красотой, она оказалась запасливой рачительной хозяйкой такой же, как сам Михаил. А он, с удовольствием переложив свои заботы на плечи жены, почувствовал себя сразу легко и вскоре совсем перестал подскакивать по ночам и «дозором обходить» свои квартирные владения. Афган начал понемногу отпускать его, и Мишка думал о ребенке, и мечтал вслух, о том, как родится у них девочка, как он будет с ней нянчиться, и как обустроит всю ее жизнь. Отоспавшийся, отъевшийся на домашних харчах Мишка оживился и поклялся сам себе к рождению ребенка удвоить капитал. Начал мотаться по городам, налаживать и укреплять деловые связи с торговыми партнерами и поставщиками. Вот и в этот раз умотал он в соседний город. Обещал вернуться «по-бырику», но отчего-то задержался.
Дома его ждала беременная Санта. Ей было одиноко без веселого Мишки, страшно, и очень неуютно. Вдобавок на кухне перегорела лампочка, и сменить ее было некому.
Проснулась Санта на рассвете от мягкого постукивания и шуршания на первом этаже дома, доносившегося оттуда, где двери из кухни выходили в маленький садик. Внутри у нее похолодело. Воры! Узнали, что Миши нет дома, и через садик, через кухню, пробрались в дом. Она вспомнила, как перед отъездом Михаил предупреждал ее о том, что поругался с новым криминальным авторитетом города и просил ее, Санту, быть осторожной, без нужды не выходить на улицу, и, если что, вызывать милицию.
Санта настолько перепугалась, что на ночь под подушку положила заряженный «Мишин любимый» пистолет. Тот самый, провезенный уловками из Афгана. «Беретта» с глушителем, из которого Михаил уже давно, «на всякий случай», обучил Санту стрелять.
Перепуганная тихим шорохом женщина подняла телефонную трубку, вызвала наряд милиции по подозрению проникновения в дом посторонних. Придерживая большой живот одной рукой, выставляя перед собой взведенный пистолет, зажатый в другой, она начала осторожно спускаться по лестнице на первый этаж дома.Дошла до кухни, увидела силуэт крупного мужчины, кинувшегося ей навстречу, завизжала, и несколько раз нажала на курок.
Прибывший на место происшествия наряд милиции увидел на полу просторной кухни в доме Арсеньевых лежащую на полу в луже крови женщину в ночной рубашке, с разорванным от выстрела виском. Выпавший из правой руки пистолет «Беретта» лежал рядом. Чуть поодаль, за кухонным столом, виднелось тело мужчины, пробитое тремя выстрелами в области сердца.
На кухонном столе лежала приготовленная на смену перегоревшей лампочка, надкушенная булочка и опрокинутый стакан молока. Молоко разлилось по столу и потихоньку впитывалось в сюрприз – напоказ, «по-бырику» разложенные рубашечки, вязаные крошечные башмачки и чепчики для новорожденных.
Читать бесплатно другие книги:
