Динка прощается с детством Осеева Валентина
Ленька засмеялся и взял. Выйдя во двор, он остановился и поглядел на захлопнувшуюся за ним дверь. Женщина выглянула в окно:
– Ты что-нибудь забыл, мальчик?
– Нет, – смущенно сказал Ленька. – Просто так.
«Трудно уходить навсегда от хороших людей», – подумал он.
Женщина поняла.
– Приходи к нам! Приходи, когда захочешь! – крикнула она в окошко.
Ленька улыбнулся и кивнул головой. Он знал, что никогда не придет, но на душе у него стало светло и радостно.
Потолкавшись на базаре, мальчик отнес одной старой барыне на дом рыбу. Рыба была не тяжелая, но живая. Она била хвостом и выскальзывала из корзинки. Барыня пугалась и жалела ее.
– Ах, боже мой! – всю дорогу говорила она. – Невозможно сочетать свои вкусы с жалостью! Я всегда покупаю к обеду живую рыбу и всегда так расстраиваюсь, что потом весь вечер мучаюсь мигренью!
Леньку она не жалела и дала ему только пять копеек, не впустив дальше порога черного хода.
Ленька снова вернулся на базар, но заработать уже больше не пытался, а купил только хлеба и большой кусок сахару.
«Теперь можно идти к Степану!» – весело подумал он и, решив, что его новый друг тоже соскучился и сильно обрадуется его появлению, заявился к Степану не просто, а трижды кукарекнув под его дверью.
Но на Степана это произвело обратное впечатление.
– Ты чего кукарекаешь? – ворчливо сказал он. – Терпеть не могу петухов! Меня в детстве одна такая птица полчаса клювом долбила! Следующий раз лучше мяукай, если это тебе необходимо!
– А может, и кошка вас в детстве полчаса царапала? – засмеялся Ленька.
– Нет, кошки ко мне всегда хорошо относились, – серьезно сказал Степан и, пристально взглянув на Леньку, спросил: – А ты что какой-то вытянутый сегодня? Почему не являлся?
Ленька отговорился делами и стал рассказывать про своего хозяина.
– Убили? – удивился Степан. – Ну что ж! Плохого человека не жалко. А для тебя это просто спасение! Давай-ка по этому случаю выпьем за помин души твоего хозяина крепкого чайку!
Они вскипятили чай. Ленька положил на стол хлеб и сахар. Но сахар у Степана был.
– Бери обратно свой сахар, – сказал он.
Чай пили молча. Ленька снова вспомнил о сыщике и, не зная, как начать о нем разговор, сидел тихо, с хмурым, озабоченным лицом.
– Что это ты кривишься, как будто тебя напоили касторкой? – прихлебывая чай, спросил Степан.
Ленька засмеялся и, осмелев от его шутки, спросил:
– А что, Степан, тот предатель, про которого вы говорили, – какой он из себя?
Степан поставил блюдечко с чаем на стол и круто повернулся к мальчику:
– Ты что, знаешь ли, понимаешь ли, аппетит мне портишь? Какого мне черта нужно, понимаешь ли ты, как он выглядит? Что я, понимаешь ли ты, здоровьем его интересуюсь или замуж за него собираюсь? – возмущенно сказал он.
– Да нет... Я просто так спросил! – испугался Ленька.
– Тьфу! – сказал Степан, вскакивая. – И какой дьявол дернул меня за язык! Чтоб я больше не слышал от тебя ни одного вопроса по этому поводу! – шагая по комнате и останавливаясь перед Ленькой, закричал он.
– Ладно! – махнув рукой, сказал Ленька. Ему и в самом деле показалось вдруг, что беспокойство его напрасно.
А Степан, словно расстроившись чем-то, все ходил и ходил по комнате, долговязый, небритый, в рваных носках... но бесконечно близкий и дорогой Ленькиному сердцу. И поэтому, несмотря на то что Степан рассердился и прикрикнул на него, Ленька спокойно допил чай, ополоснул чашки и, собравшись домой, крепко обнял своего друга. Тот взлохматил ему волосы, заглянул в глаза:
– Ты не забывай меня, приходи. Можешь даже ночевать тут. Койка свободна. Я ведь работаю ночью.
«А где вы работаете?» —хотел спросить Ленька, но вовремя прикусил язык и, поблагодарив, простился.
Глава 38
Сборы Лины
В семье Арсеньевых произошло большое событие – помолвка Лины с Малайкой. Для детей это было только неожиданное развлечение, волнующее своими необычайными приготовлениями. Никто из них не мог даже представить себе, что Лина уходит, что она уже не будет постоянным членом их семьи, не будет ласково и ворчливо заботиться о них, не прибежит на их плач и смех, хлопотливая, горячая от плиты. Привыкнув с пеленок считать Лину такой же своей, какими были в доме дедушка Никич, Катя и мать, они и не думали о разлуке с ней, а, уступая взрослым, только мысленно соединяли ее с Малайкой, которого очень жалели и любили; им казалось, что после свадьбы Лины Малайка просто прибавится к их семье и всем будет очень хорошо и весело.
Совсем иначе смотрели на это событие взрослые.
– Плохо, плохо будет вам, сестрички, без Лины, – вздыхая, говорил Олег. – Рушится главный столп вашего благополучия.
– Ну мало ли что! Конечно, трудно! Но для нее такой муж, как Малайка, – это счастье! – убежденно говорила Катя. – Как-нибудь справимся... Что делать!
– Конечно, справимся... Все это пустяки... Жить можно по-всякому, хуже, лучше... – грустно улыбаясь, говорила Марина. – Но опустеет дом. И это будет очень тяжело. С Линой так много связано, и так все мы привыкли к ней... – Глаза Марины туманились, но она быстро справлялась с собой и, смеясь, говорила: – Распустилась я в последнее время. Не могу спокойно принять эту разлуку.
– Да какая разлука? Будете жить в одном городе и каждый день видеться! Все это чепуха, Маринка! Давайте лучше подумаем, как нам снарядить нашу невесту. Чтобы все было, как говорят в деревне, «по-богатому»... – улыбнулся Олег.
– Я буду шить Лине приданое, – задумчиво сказала Катя. – Надо купить полотна...
И она начала перечислять, сколько, по ее мнению, надо сшить белья в приданое.
– Так поезжай завтра в город и купи все, что надо, – давая ей деньги, сказал брат. – Заложим жен и детей, а выдадим нашу Лину как полагается! Кстати, роскошный свадебный подарок у меня уже есть! – лукаво усмехаясь, добавил он.
– Уже есть? Какой? – удивились сестры.
Олег откинулся назад и весело расхохотался:
– А сервиз? Забыли? Массивный чайный сервиз с золотом!
– Постой, это не тот, что ты подарил нам с Сашей на свадьбу, а потом, когда ты женился, мы подарили его твоей жене? Не тот? – живо спросила Марина.
– Тот! Тот самый! – окончательно развеселился Олег. – Он уже выдержал две свадьбы, выдержит и третью!
Сестры засмеялись.
– Так неужели он еще сохранился? – спросила Марина.
– Великолепно сохранился! Лежит в кладовке целехонек. А кто же пьет чай из таких дорогих чашек? Это же одно беспокойство! Я охотно подарю его Лине. Она любит всякие безделушки.
– Роскошный подарок! Как это тебе пришло в голову?
– А как это вам с Сашей пришло в голову передарить мне на свадьбу мой же подарок? – хохотал брат.
– Да у нас не было ни копейки денег! И вдруг ты женишься! Мы ведь твою жену не знали тогда... Ну, думаем, надо что-то хорошее дарить, а то еще обидится...
– Так хоть бы меня предупредили! Хорошо, что я сразу понял, в чем дело!
– Ну, довольно смеяться! Значит, у тебя этот трехсвадебный сервиз! А у нас что с Мариной? – озабоченно сказала Катя.
– Я завтра достану еще денег. Вы подарите ей подвенечное платье! Только уж платье ты, Катюшка, сама не шей... Отдайте кому-нибудь! – серьезно посоветовал брат.
На другой день Катя выехала в город, и обе сестры вернулись вместе, нагруженные покупками.
Сунув свой нос в ворох материй, Динка моментально помчалась в кухню и притащила оттуда Лину.
– Иди, иди! – толкая ее, кричала она. – Мама и Катя тебе всего навезли! Приданое шить будут!
– Батюшки! – всплеснула руками Лина, увидев на столе горы полотна. – Неужто и взаправду меня замуж отдаете? – И, припав к плечу Марины, горько запричитала: – Да куда ж я пойду от вас? Как жить буду? Разорвется мое сердце от тоски...
Шитье приданого расстроило Лину. Махнув рукой и надвинув на глаза платок, она ушла к себе и больше не появлялась.
Поздно вечером Марина сама пошла к ней в кухню. До полуночи сидели они вдвоем, вспоминая то далекое счастливое время, когда в первый раз пришла на элеватор Лина в длинном деревенском сарафане, с толстой русой косой.
– Как жить буду? Оторвется листочек от родимой ветки... Покидаю я тебя, моя милушка бесталанная, покидаю и дитятко мое выхоженное... – плакала Лина. И, плача, просила за Динку: – Хуш не ругайте вы ее тута... Ведь и утешить-то без меня некому. Все, бывало, она к Лине своей бежит... Не найти мне теперь вовек спокоя...
– Не плачь, Линочка! Мы всегда будем видеться. Ведь в одном городе живем. А вернется Саша, устроится где-нибудь на место и возьмет к себе Малайку. Будем опять все вместе жить, – успокаивала Марина.
А на террасе с самого утра стучала швейная машинка – Катя шила приданое. Расстроенная и молчаливая Лина ходила по комнатам, собирала детское белье, снимала чехлы, занавески, стирала, штопала, скребла и мыла...
– Вот гляди, Катя, где продукта будет... Да не завози кастрюль-то... Не ставь на шибкий огонь... Кто из вас обедать-то готовить будет... – убитым голосом говорила она.
Марина часто шепталась с Олегом и, задерживаясь в городе, привозила разные свертки... Детям казалось, что наступает какой-то большой праздник, и они с интересом наблюдали эту предпраздничную возню. Приезжал Малайка, торопил со сборами, рассказывал, что он уже выкрестился в русского Ивана и что венчаться они теперь с Линой будут в русской церкви.
Лина слушала, кивала головой, а один раз тихо спросила:
– А ты думаешь ли, Малай Иваныч, каково мне с моей семьей расставаться?
Малайка растерялся, заморгал ресницами:
– Зачим расставаться? Ходить будем, ездить будем... – И, увидев грустные глаза Лины, жалобно запросил: – Лина! Золотой мой, хороший! Что скажешь, все сделаю! На руках таскать буду! Скажешь: ныряй, Малайка, Волгу, – сичас ныряем! Скажешь: вылезай, – вылезаем!
– Чего тебе нырять от меня, Малай Иваныч! Я девица скромная. К мужу буду уважительная. Чего не надо, того не стребую, – с прежней лукавой улыбкой ответила Лина.
Глава 39
Тяжкое одиночество
После страшного рассказа Васи Динке стало боязно гулять одной, и до приезда Леньки из города она сидела дома. Слоняясь без дела по саду или забившись в свою комнату, девочка погружалась вдруг в мрачное раздумье.
«Все стало другое... – думала она, – все, все... И мама стала какая-то другая, и Катя, и Алина... и Мышка... и Никич, и Лина... Даже листья на деревьях стали другие, словно кто-то подкрасил их по краям желтыми и красными ободочками... Но в саду это может быть от близкой осени, а что же случилось с людьми?»
Динка чувствовала приливы глубокой тоски в сердце и шла искать Мышку. Давно уже они не оставались вдвоем, не смеялись вместе, не шептались в уголках, не говорили друг другу сердитых или нежных слов. Что же так изменилось в их жизни?
Динка вдруг вспоминает пристань и прощание с Марьяшкой... Бедная Марьяшка... Как жалела ее, как плакала тогда Динка... Слезы вырывались из ее груди вместе с сердцем... А потом Марьяшка выздоровела и мать увезла ее в деревню. А те слезы остались навсегда. Потому и жизнь так изменилась, и не смеются они теперь с Мышкой... Как смеяться, если люди не жалеют друг друга... Увезла Нюра Марьяшку и даже попрощаться не дала... Конечно, кто они ей? Чужие. С родными так не поступают... Вот и Малайка хочет увезти Лину... И никто даже не удивляется этому... А ведь Лина всю жизнь была ихняя. Сколько помнит себя Динка, столько помнит и Лину... При чем же тут Малайка? Конечно, он очень хороший... Но разве Динка променяла бы когда-нибудь Лину даже на самого лучшего человека?
– Ни-ког-да! – громко отвечает себе Динка. И оттого, что Лина все-таки меняет ее на Малайку, девочка чувствует себя такой беззащитной перед людской несправедливостью, что хочется ей уйти куда-нибудь далеко-далеко в широкое поле, превратиться в белую березку... и стоять там день и ночь одной-одинешенькой... Будет ветер ее трепать, и дожди на нее прольются, а однажды в черную-черную ночь люди вспомнят о ней и скажут:
«Не березка ли это белеет в темноте, не она ли стоит одна-одинешенька среди голого поля?»
– Ну его! Ну его! – вдруг пугается Динка. – Не пойду я на это поле, зачем мне оно, я с Ленькой буду... При Леньке меня и хозяин не тронет, а так мало ли что может случиться...
Фантазия Динки снова разыгрывается... Девочка представляет себе, как подходит к их забору страшный бородатый человек, еще не совсем убитый, но весь в крови...
«Где она? – грозным шепотом говорит он и закидывает за забор одну ногу, потом другую. – Где та девчонка, что висела на моей бороде, а... а?..»
Динка машет рукой, вскакивает, хочет бежать. Она понимает, что все это она придумала сама, но от страшных мыслей никак нельзя избавиться. Они приходят и днем и ночью. Если бы случилось что-нибудь такое, что бы сразу отшибло эти мысли... Может, считать до двадцати? Или найти какую-нибудь приставучую скороговорку, вроде: «Карл у Клары украл кораллы... Карл у Клары украл кораллы...»
Мама как-то раз сказала, что такая глупость засоряет голову. А Динке как раз и надо засорить голову, чтоб не думать о страшном. Можно еще вот это говорить, оно такое же не очень умное: «Окло леса, окло леса шла с бараном баронесса».
Или уж совсем просто: «Баран, баран, бу-у! Баран, баран, бу-у!»
Динка, глубоко вздыхая, выходит на террасу. Катя быстро-быстро вертит блестящее колесико машинки, из-под левой руки ее сползает на пол длинный белый кусок полотна...
Но Динку не интересует больше Линино приданое, она уже знает, что в этих сборах кроется много грустного. Но почему притворяются взрослые, что это хорошо и весело? Почему, несмотря на Линины слезы, Катя все шьет и шьет это противное белое приданое?
Спросить об этом Динка не решается и, сойдя со ступенек, направляется в палатку к Никичу. Но в палатке слышится громкий храп. Никич теперь часто спит днем, потому что ночью ездит на рыбную ловлю. Один раз он притащил целое ведро рыбы. Но лучше бы он сидел дома... Динка заходит за палатку, открывает свой сундучок, но папиной карточки там нет... Наверное, взял Никич...
Динка плетется в кухню, Лина чистит и моет кухонные полки, перебирает какую-то посуду.
– Лина, – говорит Динка, – я думаю, что тебе нужно прекратить немедленно эту свадьбу!
– Крохотка ты моя! – притягивая девочку к себе, говорит Лина. – Уж я вроде и сама не рада. Заела меня тоска в сердце...
– Вот видишь, – уныло говорит Динка, прижимая руку к груди, – меня тоже заело это самое...
Лина гладит ее волосы, целует ее глаза и щеки.
– Доченька ты моя ненаглядная!
– Подожди, Линочка... – уклоняясь от ее ласк, говорит Динка. – Если хочешь, я сломаю Катину машинку, и это длинное белое приданое сразу перестанет сползать на пол.
– Бог с тобой, милочка! – пугается Лина. – Ведь на это деньги потрачены. Катя и мама, как родную, меня провожают...
– Почему провожают? Куда провожают, Лина? – озабоченно спрашивает Динка. – Разве вы с Малайкой не будете жить с нами?
Лина смаргивает слезы и молчит.
– Ты уже не любишь нас, Лина, ты одного Малайку любишь? – жалобно говорит Динка.
– Что ты, что ты, крохотка моя! Разве променяю я вас на кого-нибудь?! Никогда и не думай этого! Как была вашей Лина, так на всю жизнь и останется... А Малайка... это что ж? Это особь статья... Каждой девице надо замуж выходить, а он человек добрый, хороший... – взволнованно объясняет Лина.
Но Динка уже не слушает ее и, чувствуя какую-то горькую обиду, выходит из кухни.
На крокетной площадке занимается Алина с Анютой. Алина тоже изменилась; она совсем не замечает младших сестер, как будто они обе провалились сквозь землю. Она редко подходит и к маме, когда мама дома; ее словно ничего не интересует в жизни, кроме Кости и его поручения. И хотя белоглазый человек больше никому не попадался на глаза, Алина, как верный страж, несколько раз в день обходит весь сад...
Динка смотрит из-за кустов на гамак, где сидит Мышка. Подойти или не подойти? Мышка читает. Гога, узнав про ее слезы о Марьяшке, подарил ей несколько книг Диккенса в красивых переплетах. Для Мышки это, конечно, было отвлечением, но Динка окончательно затосковала без сестры.
«Никто не соскучивается без меня, никому я не нужна!» – с горечью думает Динка.
Но Мышка вдруг поднимает голову от книги и тихонько зовет:
– Динка, иди сюда!
Динка подбегает к ней, садится на гамак, обнимает Мышку за шею.
– Диночка, – тихонько шепчет Мышка, – я все думаю... Неужели мы никогда уже не увидим Марьяшки!.. Куда ее увезли?
У Динки сразу падает сердце, она болезненно кривится и умоляюще смотрит на сестру:
– Не говори ни о чем грустном... Не говори...
– Но как же, Диночка... Разве ты уже ее забыла? – удивленно спрашивает Мышка.
– Никто не забыл... Но я умру, если буду обо всем думать... Ах, зачем ты сказала!
Динка встает и, заткнув обеими руками уши, бежит по дорожке.
«Карл у Клары украл кораллы... Карл у Клары...» Но что-то сжимает ей горло, и слова путаются: «Карл у Клары клорал кораллы...»
Глава 40
Снова белоглазый человек
В этот день Митрич поручил Леньке продать рыбу. Ленька с вечера забежал к Федьке и соблазнил его ехать вместе.
– У Митрича рыба крупная, и торговать он велел по десяткам... Вот и будем класть девять штук его да одну твою... Поедем! Заработаешь! Я так делал единово! – вспомнив свой базар с Динкой, сказал Ленька.
Федька согласился. На базаре в этот день было людно, в рыбном ряду не протолкаться, и рыбины у торговок все большие, жирные, не чета Митричевым.
– Большой привоз нынче, – с огорчением сказал Федька. – Боюсь, простоим мы зря и вся наша рыба протухнет.
– Так пойдем на пристань, – предложил Ленька. – Наша рыба дешевая, ее живо около рабочей столовки раскупят.
Мальчики пошли на пристань. Там тоже царило оживление, только покупатель здесь был попроще и победнее, а товар – похуже и подешевле. Торговки, покупая у рыбаков весь их улов скопом, тут же отделяли лучшую рыбу на базар, а остальное продавали за гроши толпившейся на пристани бедноте.
Мальчики пристроились прямо на земле, выложив свой товар на мешок.
– Наша рыба еще лучше! Гляди, какую мятую здесь продают! – с гордостью сказал Федька.
К мальчикам начали подходить покупатели. Торгуя, Ленька вытягивал шею и искал в толпе Степана.
«Как раз завтрак сейчас у рабочих... Может, и он где около столовки ходит...»
Ему очень хотелось повидать Степана, но пойти поискать его он не решился, так как один раз, во время разговора, Степан вдруг сказал:
«Около столовки меня не окликай и не ищи! Это привлекает внимание и может испортить дело. Дома увидимся».
Ленька испугался и, слоняясь по базару в поисках работы, вовсе перестал появляться у пристани.
Сегодня он не собирался заходить к Степану и на дом, так как торопился. Его беспокоила Динка. Девочка выглядела какой-то запуганной, и, когда под вечер он, приезжая из города, звал ее на утес пить чай, она нерешительно оглядывалась вокруг и качала головой:
«Нет, Лень. Уже скоро вечер, деревья и кусты станут черными...»
«Да какой сейчас вечер? Еще до приезда твоей матери целый час! Пойдем!» – звал ее Ленька.
«Нет... Лучше побудь здесь. Я, знаешь... – Она прижимала к щели лицо и тихо говорила: – Я хозяина твоего боюсь...»
«Да брось ты об нем думать! Зачем он тебе нужен?!»
«Как – нужен? – Динка в испуге трясла головой. – Он мне совсем не нужен! Совсем не нужен!»
«Ну, так чего ты к нему пристала?» – возмущался Ленька.
«Не я к нему пристала, а он ко мне пристал. Вот так закрою глаза – и сразу подымается, подымается... Особенно если темно... И даже дома... Я так боюсь, Лень... – морщась, говорила Динка и тихо добавляла: – У меня вообще всякое в голове страшное. Я и не хочу думать, а думаю...»
Ленька растерянно глядел в ее испуганное лицо и не мог понять, что с ней случилось.
«В воскресенье ее мать дома, а сейчас она все больше с Мышкой, а Мышка и сама расстроенная... И Лина у них собирается – это небось тоже действует, да еще беда, рассказал при ней Вася про хозяина...»
Озабоченный этими мыслями, Ленька забыл о Степане и торопился продать рыбу, чтобы поскорей уехать домой. На его счастье, покупателей было много, и, нанизав на бечевку «набор для ухи», как учил Митрич, он легко прикидывал к каждой связке десятую рыбешку Федьки.
– Вот стерлядь, потроха, вот жирная уха! – выкликал он, подражая Динке.
Покупатели подходили, и Федька, похлопывая рукой по стертому кожаному кошельку, весело говорил:
– Здорово получается! Гляди-ка, сколько Митричевых рыб в нашу пользу остается! Старику-то ведь лишь бы цену взять. Мы и его не обидели, и сами заработали!
– Да я ж про то и говорил! – с гордостью отвечал Ленька, вглядываясь в проходивших покупателей. – Рабочие жены мяса не покупают, им подешевле что давай... Вот рыба, рыба! Дешево и сердито! – бойко закричал Ленька и вдруг осекся...
За толпившимися женщинами, рваными платками, ситцевыми кофтами и вылинявшими кепками вдруг мелькнуло знакомое серое лицо... Ленька вытянул шею и впился взглядом в длинную фигуру, серую шляпу, прилипшие к вискам жидкие волосы и бесцветные, словно вымоченные в воде, глаза.
Федька тоже разглядел что-то в толпе и, подтолкнув товарища локтем, тихо сказал:
– Гляди-ка... полиция... Ловит, что ли, кого?
– Торгуй тут! – быстро сказал Ленька и, перепрыгнув через мешок с рыбой, скрылся в толпе.
«Сыщик! Сыщик... тот самый...» – мысленно повторял он про себя и, стараясь не бежать, изо всех сил пробивался вперед...
До столовки было далеко. От пристани то и дело отъезжали груженные мешками возы, босоногие, рваные мальчишки шмыгали между ними, подбирая просыпавшуюся картошку и ловко прорезая сзади мешки... Всюду стоял шум и гам: возчики щелкали кнутами, торговки визгливо нападали друг на дружку, с пароходов доносились резкие гудки, смачно ругались грузчики... Всюду толпился народ, но Ленька, расталкивая всех локтями и слыша позади сердитые окрики, протиснулся сквозь толпу и выбежал к столовке. В замусоленные потными руками двери входили и выходили рабочие. Затягиваясь махоркой, они громко ругали протухшие щи и, сплевывая в сторону, поминали червивую селедку... Ленька шмыгнул в дверь, нетерпеливо и жадно оглядывая сидевших за столами и стоявших у стойки рабочих. Громкие голоса, звон тарелок и тошнотный запах пареных кислых щей ошеломили Леньку.
«Степан! Степан!» – в отчаянии взывал он про себя, пробегая взглядом по чужим изможденным лицам...
Половые, в серых передниках, с горой грязных тарелок и пустыми чайниками, бесцеремонно толкали его в спину... Но нигде не было видно знакомой долговязой фигуры в старой шинели...
Холодный пот выступил на лбу мальчика, колени задрожали... И вдруг за одним из столиков, под засиженной мухами занавеской, шевельнулась серая шинель. Степан спокойно беседовал с рабочими, прихлебывая чай и прикусывая хлеб. За стулом его висела знакомая Леньке плетеная кошелка.
Ленька прошмыгнул мимо столиков и, стараясь казаться спокойным, подошел к Степану.
– Степан, – тихо сказал он, нетерпеливо дернув своего друга за локоть.
Степан быстро оглянулся и, сердито сдвинув брови, посмотрел ему в глаза:
– Зачем ты тут?
Но лицо Леньки поразило его, и, не сказав больше ни слова, он поднялся и отошел с ним в сторону.
– Сыщик... полиция... – пробормотал белый как мел Ленька и потянул к себе плетеную кошелку. – Давайте, что есть... скорее...
Степан еще раз оглянулся и, уставившись на него близорукими глазами, вспыхнул от гнева:
– Да ты, понимаешь ли ты, помешался на сыщиках...
– Степан! – умоляюще прошептал Ленька. – Это тот... белоглазый... идут ведь... давайте скорей!
Степан сжал его руку, подошел к окну... Ленька тоже вскинул голову, поглядел в окно... И оба они одновременно увидели осторожно пробирающуюся между людьми длинную фигуру сыщика и следующих за ним в почтительном отдалении жандармов.
Степан отшатнулся и с ненавистью сказал:
– Меркурий... предатель! – Потом быстро сунул руку в кошелку и, вытащив завернутую в газету пачку бумаг, сунул их Леньке: – Уходи... Вечером принесешь...
– Еще где? В кармане смотрите! – пряча под пиджак пачку, прошептал Ленька.
– Нету! Уходи! – быстро шепнул Степан и, словно вспомнив что-то, вытащил из-за обшлага сложенную вчетверо бумажку.
Ленька жадно выхватил ее из его ладони и, пригнувшись между столами, бросился к двери.
Прячась за спинами рабочих, он под самым носом жандармов выскочил на улицу.
Степан сел на свое место и, не спеша прихлебывая чай, наблюдал за входившими в дверь жандармами. Белоглазого предателя Меркурия между ними не было.
В столовой все смолкло... Рабочие перестали есть и настороженно смотрели на пробиравшегося между столами жандармского офицера.
Степан был спокоен.
– Господин студент, прошу вас следовать за мной, – вежливо произнес офицер, останавливаясь около его столика, и добавил: – Вы арестованы.
Глава 41
Младший товарищ
Не останавливаясь и не переводя дыхания, Ленька перебежал на другую сторону улицы и, прижимая к себе раздутый карман пиджака, вышел через пустырь в ближайший переулок. Сердце его бешено колотилось, и в голове была одна только мысль – поскорее уйти подальше от столовки и скрыться куда-нибудь в надежное место со своей драгоценной ношей.
Минуя один за другим переулки, он вышел на длинную немощеную улицу, ведущую к пристани, и тут только вспомнил, что в судорожно зажатом кулаке его лежит бумажка, которую вытащил из своего обшлага Степан.
Сунув кулак в глубокий карман своих штанов, он положил эту бумажку на самое дно и, облегченно вздохнув, подумал:
«Хорошо, что я догадался спросить у Степана... Ведь он как раз с рабочими сидел. Значит, вынул одну из пачки и кому-нибудь подложить собирался. А потом второпях за обшлаг спрятал... – Мысли Леньки пошли ровнее, спокойнее. – Если Степана и арестуют, обыщут и отпустят. Раз у человека ничего запрещенного нет, то за что его в тюрьму сажать?»
Ленька прошел еще одну длинную улицу. Впереди блестела и переливалась на солнце Волга, слышались пароходные гудки...
Ходить по улицам с запрещенными бумажками Ленька боялся, сунуться с ними домой к Степану уж и совсем было опасно, и мальчик решил отвезти все на утес и, спрятав в укромном месте под камень, вернуться. Если Степан окажется дома, то Ленька еще раз съездит за бумажками, но ведь может быть, что у Степана сделают обыск... как тогда у дяди Коли... И кто знает, что найдут у него дома...
Ленька снова сильно забеспокоился и, оглядываясь по сторонам, побежал к пристани. На пароход пришлось купить билет, так как ехать с запрещенными бумажками без билета было опасно. Всю дорогу Ленька неотступно думал о Степане и чем больше думал, тем больше беспокоился. Степан назвал белоглазого сыщика Меркурием.
«Меркурий... предатель!» – с ненавистью сказал Степан, и Ленька вспомнил его рассказ о сыщике, который втерся в доверие к политическим, долгое время притворялся их товарищем, а потом выдал много людей, в том числе и Николая Пономаренко. Теперь он охотился за Степаном, а перед этим бродил под забором Арсеньевых и что-то высматривал на их даче. Конечно, каждый человек может подойти и послушать под забором стихи, но тогда почему так взволновался Костя?
Обуреваемый всеми этими мыслями, Ленька не заметил, как пароход подошел к пристани. Выскочив с первыми пассажирами, мальчик добрался до утеса и, перебросив доску, перешел через расселину.
Подняв на утесе самый большой камень, Ленька спрятал под него всю пачку бумаг, присоединив к ней и ту, последнюю, которую вытащил из своего обшлага Степан. Уходя, он тщательно замаскировал спрятанную на обрыве доску и, вспомнив про Динку, глубоко вздохнул:
«Кто знает, когда вернусь... Предупредить бы ее надо...»
Но терять время было нельзя.
«Надо прежде всего повидать Степана и успокоить его насчет бумажек... А если Степан арестован, то тогда...»
Ленька не знал, что тогда... Он все-таки надеялся, что Степан дома, и, не думая уже о Динке, помчался на пароход.
Попасть без билета на первый пароход ему не удалось. Пришлось целый час ждать на пристани. Ослабев от голода и пережитых волнений, Ленька машинально провожал глазами приехавших из города пассажиров. Неожиданно между ними показался Федька. Он шел, потряхивая пустой корзинкой и победоносно сдвинув на затылок старую кепку.
– Федька! – окликнул его Ленька. Он только сейчас вспомнил, что оставил товарища одного на базаре, не объяснив ему ничем своего исчезновения.
Федька удивленно вскинул белобрысые брови и, опасливо оглянувшись по сторонам, подошел к другу.
– Удрал? – радостно улыбаясь, сказал он. – А я думал, поймали тебя.
– Кто поймал? – не понял Ленька.
– Да эти, ищейки-то полицейские. Их потом знаешь сколь еще подвалило... Штук пять прошло... Целую канитель развели, а словили только одного. Студента какого-то обшарпанного. Прокрался, что ли...
– Студента? В шинели? С черной кошелкой? – испуганно спросил Ленька.
– Ну да, в шинели. А кошелки я что-то не видел... – Федька пытливо посмотрел в лицо товарища и сочувственно вздохнул: – А ты что ж... Попадался, что ли, им когда... Чего испугался?
– Я не испугался. Просто так побежал. Не люблю полицейских, – хмурясь, ответил Ленька. Ему было страшно и больно за Степана, но спрашивать ни о чем не хотелось.
Читать бесплатно другие книги:
