Сталин Волкогонов Дмитрий

Роковые просчеты

Двери войны по мере ее приближения как бы открывались все шире и шире. К началу нашествия они были гигантскими: от Ледовитого океана до Черного моря. Запереть их наглухо уже было нечем. Сталин до последнего момента надеялся на свою прозорливость. Еще за месяц до начала войны он в узком кругу сказал:

– Пожалуй, в мае будущего года (т. е. 1942 г. – Прим. Д.В.) столкновение станет неизбежным.

Но чем больше приближался роковой день, тем становилось яснее: война на пороге, а страна и армия еще далеко не готовы к решающей схватке с Гитлером. Хотя нужно сказать (тем более что порой об этом забывают), накануне войны спешили сделать как можно больше для укрепления боевой мощи армии. Так, в соответствии со специальной директивой Генерального штаба, направленной в войска 13 мая 1941 года после совещания у Сталина, началось выдвижение ряда объединений и соединений из внутренних округов в приграничные районы (16, 19, 21, 22-я армии). Согласно постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 21 июня 1941 года, большая часть этих объединений должна была составить группу резерва Главного Командования. Однако объединения, естественно, не смогли прибыть в указанные районы до начала боевых действий.

Сталин одобрил, учитывая взрывоопасную обстановку, досрочный выпуск военных училищ. Молодые командиры и политработники, как правило, без отпуска, сразу же направлялись в войска, где был их значительный некомплект. После долгих колебаний Сталин решился и на такую крупномасштабную акцию, как призыв около 800 тысяч запасников, благодаря чему была укомплектована 21 дивизия в приграничных округах. К сожалению, эти шаги были сделаны лишь за две-три недели до начала войны…

Приказом наркома обороны от 19 июня войскам ставилась задача по маскировке аэродромов, парков машин, баз, складов, по рассредоточению самолетов на аэродромах. Но приказ только-только начал выполняться… Вывод полевых пунктов управлений армий начался также лишь накануне войны. Правильные, необходимые мероприятия безнадежно запоздали. Но и на них Сталин шел очень неохотно, часто подчеркивая свою навязчивую идею, что все «эти шаги могут спровоцировать германские войска». Тимошенко, Жукову порой приходилось докладывать Сталину тот или иной вопрос по два-три раза, добиваясь одобрения мер оперативного характера. Председатель Совнаркома, соглашаясь с военными, где-то в глубине души все еще надеялся, даже верил, что Гитлер не решится вести войну на два фронта. Но он никак не хотел понять: настоящего второго фронта на Западе не было! В своих выступлениях Сталин не раз повторял одну и ту же мысль: немцы должны извлечь уроки из своего поражения в Первой мировой войне. Воевать на два фронта – безумие! Но и безумие может быть реальностью. Ведь в истории господствует не цикл в виде круга, а спираль, уходящая в бесконечность. Сталин, придерживаясь очевидной прямолинейной, одномерной логики, глубоко заблуждался. Никто, однако, не мог даже подумать о том, чтобы поправить «вождя». Ведь уже все привыкли к его «непогрешимости».

Понимал ли Сталин в июне 1941-го, что в последние годы им и его окружением были допущены серьезные политические и военно-стратегические просчеты? Об этом можно только догадываться. Хотя позже, в беседах с Черчиллем, Жуковым, а после войны, как мы помним, в своем выступлении на приеме в Кремле в честь командующих фронтами он нашел в себе силы в общих чертах сказать об ошибках и просчетах, которые допустило правительство. Не он, а правительство! Но и в этих случаях Сталин ни разу не сказал, что это были прежде всего его собственные ошибки. На это он уже давно был не способен.

Природа ошибок кроется не только в неверных расчетах, неоправдавшихся прогнозах, злой воле агрессора. Все это, разумеется, было. Главная же причина просчетов, ошибок, непростительных промахов коренится, подчеркну еще раз, в ущербности Системы, в единовластии. Трудно винить наркомов, Главный Военный Совет, когда уже сложился образ «непогрешимого и мудрого вождя». Любое принципиальное несогласие с той или иной его концепцией, точкой зрения вполне могло быть расценено как «непонимание», «противопоставление», «политическая незрелость» со всеми вытекающими отсюда последствиями. У всех были свежи в памяти политические процессы, на которых было подсудно все: позиция, занятая при подписании Брестского мира; знакомство, допустим, с Я. Петерсом, комендантом Кремля, а значит, участие в подготовке «дворцового переворота»; встреча за рубежом с официальным лицом – естественно, «передача шпионских сведений» и т. д.

Хотя Сталин субъективно ставил перед страной, партией, казалось бы, благие цели, их реализация и осмысление не были выстраданы коллективным разумом, не явились результатом противопоставления различных точек зрения. Своим единовластием, «непогрешимостью», безапелляционностью выводов «вождь» невольно перекрывал каналы поступления объективной информации, оригинальных предложений, нестандартных решений. Ему, как правило, говорили то, что он хотел слышать. Часто пытались угадать его желания. Отсутствие демократической и истинно коллегиальной формы выработки и принятия ответственных решений обедняло, ограничивало интеллектуальные возможности власти.

В угоду «вождю» все дружно говорили о «непобедимости Красной Армии», об «усилении в Германии пролетарских настроений», о том, что внутренние трудности капиталистических стран «подорвут их изнутри». Об этом писала печать, вещало радио, утверждали теоретики. Например, академик Е. Варга, которого Сталин ценил и даже не раз беседовал с ним, в своем докладе в Военно-политической академии им. Ленина 17 апреля 1941 года утверждал, что сейчас «возникает вопрос – будут ли в этой войне победители и побежденные или война затянется так долго, что ни одна из воюющих групп не сможет победить другую?». Интересы СССР, утверждал Варга, «требуют сохранения мира до тех пор, пока не назреет революционный кризис в капиталистических странах». Дальше академик делал вывод чисто в троцкистском духе (но раз это говорил не Троцкий, то Сталин не возражал): «Если создастся такая ситуация, что в некоторых странах в результате войны возникнет революционный кризис, буржуазная власть будет ослаблена и пролетариат захватит власть в свои руки, то Советский Союз должен будет пойти и пойдет на помощь пролетарской революции в других странах».

В этих взглядах, которые были широко распространены, явно переоценивались силы СССР и Красной Армии, читались настроения времен гражданской войны – стремление вызвать мировой революционный пожар. Однако нужно сказать, что и в то, культовое время были трезвомыслящие, мужественные личности. Так, например, в 1940 году группа ученых из Военно-политической академии им. Ленина подготовила записку «О военной идеологии», с которой ознакомился и Сталин. Наряду с традиционными для тех лет тезисами в документе были смело изложены некоторые «еретические» вопросы. Авторы записки остро поставили вопрос о причинах неудач в советско-финляндской войне: низкая культура военных кадров, ложные пропагандистские установки (лозунг о «непобедимости» Красной Армии), «неправильное освещение интернациональных задач Красной Армии». Подчеркивалось, что глубоко «вкоренился вредный предрассудок, что якобы население стран, вступающих в войну с СССР, неизбежно и чуть ли не поголовно восстанет и будет переходить на сторону Красной Армии». Разговоры «о непобедимости ведут людей к зазнайству, верхоглядству и пренебрежению военной наукой; в области техники – к отставанию, в области военной теории – к однобокой разработке одних видов боя в ущерб другим». В том, что касается технической мощи, наша пропаганда, писали дальше авторы записки, на «ложном пути шапкозакидательства». Нельзя «возводить в степень культа» опыт гражданской войны. «Не следует считать отступление в соответствующих условиях позором, нужно учить людей не только искусству наступления, но и организованному отступлению, когда этого требует обстановка». Нужно «гибче, быстрее делать выводы из того нового, что вносит в военное дело современность». В записке указывалось, что в «полном загоне находится дело изучения иностранной военной мысли». Не популяризируются лучшие традиции русской армии. «Всех русских генералов до недавнего прошлого скопом зачисляли в тупицы и казнокрады». Опыт боев Красной Армии у озера Хасан, на реке Халхин-Гол, в других местах «неизвестен начальствующему составу. Материалы об этих боях лежат под спудом в Генеральном штабе». Записка объемом в тридцать пять страниц дает не только критический анализ положения дел в Красной Армии, развития советской военной мысли, но и содержит немало конструктивных идей, заслуживающих пристального внимания. Однако резолюция «вождя» была более чем краткой: «В дело». Судьба авторов записки мне неизвестна, хотя ясно, что едва ли записка могла понравиться Сталину и Ворошилову.

Все, что не вписывалось в представления «вождя», не принималось. Всплески творчества, талантливой мысли, если это не соответствовало устремлениям единодержца, просто отбрасывались, не замечались, гасились. В культовом единомыслии коренится один из самых глубоких истоков политического и стратегического просчетов, повлиявших на весь ход войны, особенно на ее начало. Каковы были наиболее характерные просчеты политического руководства, и прежде всего Сталина, накануне войны? В чем они выразились?

Прежде всего, по моему мнению, самой большой ошибкой было заключение 28 сентября 1939 года Договора о дружбе и границе между СССР и Германией. После подписания месяцем раньше пакта о ненападении как шага, видимо, в какой-то мере вынужденного (без «секретных протоколов»), нужно было остановиться. В резолюциях Коминтерна, решениях XVIII съезда партии фашизм квалифицировался как наиболее опасный отряд мирового империализма, режим террористической диктатуры и милитаризма. В мировоззрении советских людей фашизм олицетворял собой в концентрированном виде основного врага. И вдруг – «дружба» с фашизмом?! Это можно объяснить лишь родством тоталитарных систем. Можно понять стремление закрепить действие пакта о ненападении торговыми соглашениями, хозяйственными связями, экономическими отношениями и т. д. Но пойти на фактическое дезавуирование всех своих прошлых антифашистских идеологических установок – это было уже слишком! Стараниями Сталина, который участвовал в переговорах с Риббентропом, аннексионистские планы Германии не получили должной оценки со стороны Советского правительства. Например, в подписанном в тот же день «Заявлении советского и германского правительства» говорится: СССР и Германия «в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой стороны, отвечала бы интересам всех народов». Но народы вправе спросить: а как это сделать? Смириться с тем, что Германия захватила чуть ли не всю Европу? Разве Польша, лежавшая в руинах, могла одобрить «обоюдное согласие», подписанное Молотовым и Риббентропом? Очевидно, что в своем стремлении оградить СССР от войны Сталин зашел слишком далеко. Тем более что эти принципиальные уступки ничего не прибавили к пакту. Только наглости фашистам и растерянности советским людям. Нельзя не видеть, что в «германском вопросе» Сталин оказался под весьма большим влиянием Молотова, упорно настаивавшего на своих односторонних выводах. Целый ряд заявлений наркома иностранных дел просто внес сумятицу в сознание советских людей и наших друзей за рубежом. Например, как можно расценить положения доклада Молотова, одобренного Сталиным, на внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября 1939 года?

«Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира… В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является не больше и не меньше как «уничтожение гитлеризма»… Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»… Наши отношения с Германией… улучшились коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных отношений, развития практического сотрудничества и политической поддержки Германии в ее стремлениях к миру…»

Подобная политическая и идеологическая переориентация сбивала людей с толку, деформировала классовые установки в общественном и индивидуальном сознании. Вместе с тем эти тезисы как нельзя полно характеризуют дипломатическую близорукость Сталина и Молотова, их политическую беспринципность. Диктатор, без колебаний посылавший многие тысячи людей на смерть, в лагеря за одно подозрение в идеологической «нечистоплотности», проявил удивительную неразборчивость в «братании» с фашизмом. Хотя многие в Коминтерне не понимали причин быстрой идеологической эволюции Сталина, влиять на официальную позицию Коминтерна они объективно не могли. До июня 1941 года Коминтерн не соглашался с оценками европейских коммунистических и рабочих партий в отношении антифашистского характера борьбы их стран. Вновь острие критических стрел было нацелено не на фашистов, а на социал-демократов, как «пособников милитаризма». Беспредметным оказался и лозунг: «Положить конец войне». Непонятно, как можно было «положить конец»: фактически согласившись с захватом Гитлером доброй половины Европы? Разъяснений на этот счет не последовало.

Слово «фашизм» временно исчезло из политического словаря Сталина и Молотова. В Берлине, надо полагать, были довольны. Не случайно сразу после ратификации пакта о ненападении фюрер заявил в рейхстаге 1 сентября 1939 года: «Пакт был ратифицирован и в Берлине, и в Москве… Я (Гитлер. – Прим. Д.В.) могу присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар по иностранным делам Молотов в связи с этим».

Стратегический просчет Сталина и Молотова очевиден. Стремление любой ценой уберечься от пламени войны сопровождалось принципиальной политической уступкой, внесшей сумятицу не только в сознание наших друзей за рубежом. Постоянная демонстрация нейтралитета СССР невольно дезориентировала, что еще важнее, советских людей. Агитаторы в стране и армии были поставлены в чрезвычайно тяжелое положение.

Например, начальник Главного управления политической пропаганды РККА (ГУПП РККА) армейский комиссар первого ранга Л. Мехлис в своей Директиве № 0246 ставил такую задачу политорганам и партийным организациям: «В основу политической учебы с молодыми бойцами положить «Закон о всеобщей воинской обязанности», доклад тов. Ворошилова на четвертой сессии Верховного Совета СССР, военную присягу, Закон о каре за измену Родине, уставы и наставления… сообщение тов. Молотова «О ратификации советско-германского договора о ненападении». Мехлис эту фразу вставил собственноручно. Когда накануне он был у Сталина, тот, выслушав доклад начальника ГУПП РККА о политической работе в войсках, бросил:

– Не дразните немцев… – А затем пояснил: – «Красная звезда» часто пишет о фашистах, фашизме. Прекратите. Обстановка меняется. Не надо громко об этом кричать. Всему свое время. У Гитлера не должно складываться впечатления, что мы ничего не делаем, кроме как готовимся к войне с ним.

Сталин посмотрел на Мехлиса. Тот быстро что-то записывал, бросая верноподданнические взгляды на «вождя». Точь-в-точь, как и десяток с лишним лет назад, когда Мехлис работал у него с Товстухой. Это был идеальный исполнитель. Сталин любил такой тип людей. Вот и сейчас он был уверен: Мехлис «прикроет» публичную газетную ругань в адрес фашистов и в то же время даст команду осторожно подогревать недоверие к гитлеровцам на армейских политзанятиях. Но поворот сделан довольно крутой, и инерцию мышления бойцов и командиров, миллионов рабочих, колхозников, интеллигенции преодолеть было непросто.

В донесениях, которые после советско-германских договоренностей стали поступать в ГУПП, при всей осторожности оценок и выводов, содержалось немало конкретных примеров искаженного представления о политических реалиях, конкретном «адресе» классового врага. Приведу несколько высказываний, содержащихся в донесениях:

– Военный инженер второго ранга Нечаев: «В связи с ратификацией договора о ненападении теперь нельзя употреблять термин «стрельба по фашизму» при стрелковом упражнении. Агитацию и пропаганду против фашизма нельзя проводить, т. к. наше правительство не видит никаких разногласий с фашизмом».

– Преподаватель Военно-инженерной академии Каратун: «Сейчас вообще не знаешь, что писать и как писать, нас раньше воспитывали в антифашистском духе, а сейчас наоборот».

– Старший лейтенант Громов (в/ч 5365), Харьковский военный округ: «Если внимательно присмотреться, то Германия, оказывается, околпачила всех. Германия теперь будет прибирать к рукам малые страны, а договор о ненападении будет лежать и ничего нельзя будет сделать».

Я привел лишь несколько высказываний военнослужащих, свидетельствующих о царившей идейной растерянности, смещении классовых ориентиров. Сейчас трудно установить, кому принадлежит инициатива «вмонтировать» слово «дружба» в германо-советский договор. Если это было сделано советской стороной, то в лучшем случае свидетельствует о политическом недомыслии. Если стороной германской, то тонко рассчитанной диверсией против общественного сознания целого народа. И в том и другом случае Сталин оказался не на высоте положения. Хотя Молотов позже и скажет, что Сталин, мол, «вовремя разгадал коварные планы гитлеризма», в данном случае в это поверить исключительно трудно.

Другой крупный просчет, уже в оперативно-стратегической области, связан с принятием плана обороны страны и мобилизационного развертывания Вооруженных Сил. По личному указанию Сталина осенью 1939 года, вскоре после заключения договора о «дружбе» с Германией, Генеральный штаб приступил к разработке этого документа. Под руководством Б.М. Шапошникова основным разработчиком был будущий прославленный Маршал Советского Союза, тогда полковник, A.M. Василевский. Его основная идея заключалась в следующем: обеспечить готовность к ведению борьбы на два фронта – в Европе против Германии и ее союзников и на Дальнем Востоке против Японии. Предполагалось, что «Западный театр военных действий будет основным». Считалось, что именно на Западном и Северо-Западном направлениях противник сконцентрирует свои силы. Здесь соответственно и предполагалось сосредоточить основные силы Красной Армии. Однако нарком, рассмотрев план, не утвердил его, полагая, что в нем недостаточно разработаны наши возможные действия по разгрому противника.

К августу 1940 года уточненный план обороны был пересмотрен. Теперь его подготовкой руководил новый начальник Генерального штаба К.А. Мерецков. Разработчиком по-прежнему был A.M. Василевский. Он все так же считал, что главные силы нашей армии целесообразно сосредоточить на Западном фронте, имея в виду возможную концентрацию сил противника в районе Бреста. 5 октября план обороны страны доложили Сталину. Он внимательно слушал наркома и начальника Генерального штаба, несколько раз подходил к карте, долго молчал, расхаживая вдоль стола. Наконец Сталин произнес:

– Мне не совсем понятна установка Генерального штаба на сосредоточение усилий на Западном фронте. Мол, Гитлер попытается нанести главный удар по кратчайшему пути на Москву… Думаю, однако, что для немцев особую важность представляет хлеб Украины, уголь Донбасса. Теперь, когда Гитлер утвердился на Балканах, тем более вероятно, что он будет готовить основной удар на Юго-Западном направлении. Прошу Генеральный штаб еще подумать и доложить план через десять дней…

Одновременно с переработкой плана по указанию Сталина Генеральный штаб готовил концептуальный документ – «Соображения об основах стратегического развертывания Вооруженных Сил на Западе и Востоке на 1940–1941 годы». В «Соображениях» верно определялось, что главную военную опасность представляет собой Германия. В качестве основной выдвигалась следующая задача: упорной обороной на рубежах государственной границы на базе полевых укреплений не допустить вторжения противника на нашу территорию, обеспечить время для отмобилизования и затем мощными контрударами отразить наступление противника, перенеся боевые действия на его территорию. Предполагалось, что главные силы вступят в действие не раньше чем через две недели. Однако ни «Соображения», ни готовящийся план обороны не уделяли должного внимания оборонительным операциям как таковым. Их положения и параметры не были определены. Фактически исключалась возможность прорыва крупных сил противника на большую глубину. Когда на одной стратегической игре накануне войны проиграли такой вариант, Сталин ядовито заметил:

– Зачем культивировать отступательные настроения? Вы что, планируете отступление?

В «Соображениях» и плане обороны предусматривалось равномерное построение войск первого стратегического эшелона по глубине (в первом эшелоне прикрытия – 57, во втором – 52, в резерве – 62 дивизии). В начале войны это привело к тому, что соединения Красной Армии действовали разрозненно, как бы поочередно, и противник получил возможность расправляться с ними также по частям. Забегая вперед, скажу, что гитлеровские армии, наоборот, по фронту были расположены очень неравномерно, сосредоточивались на направлениях главных ударов, тем самым создавая четырех– и пятикратное превосходство над советскими войсками. Именно это в значительной степени позволяло немцам быстро прорывать оборону и стремительно продвигаться в глубь территории страны.

Характерно, что незадолго до начала войны Сталин затребовал в свою личную библиотеку Полевой устав Красной Армии. Его страницы испещрены подчеркиваниями, свидетельствовавшими о том, что Сталин, решая оборонные вопросы стратегического характера, стремился как-то повысить свой уровень знаний в области военного искусства. Однако его замечания на Главном Военном Совете, совещаниях с военным руководством говорят больше о наличии у него здравого смысла, замешенного на осторожности, нежели высокой оперативной и стратегической компетентности. Сталин подошел к порогу войны как осторожный и в то же время самоуверенный политик, а не как военный стратег.

14 октября 1940 года переработанный план обороны вновь доложили Сталину. Естественно, все его пожелания были учтены полностью, а это означало коренную переориентировку основных усилий Вооруженных Сил. Направление главного удара противника теперь уже ожидалось на юго-западе. А ведь Главное разведывательное управление РККА знало, что основные ударные силы вермахта (три танковые армии из четырех) нацеливались на Смоленск и далее на Москву. Но у военачальников не хватило мужества и аргументов убедить Сталина. Как показали дальнейшие события, Гитлер именно здесь и нанес главный удар. А ведь это можно было предвидеть. Но… Почему так произошло?

Напомню, что в годы гражданской войны Сталин был членом Военного совета Южного и Юго-Западного фронтов. Тогда хлеб и уголь были действительно так же важны для Советской республики, как и победы над контрреволюцией. Сталину казалось, что большие безлесные пространства, равно как и экономические соображения (кратчайший путь к кавказской нефти, украинскому хлебу и углю), побудят Гитлера направить главный удар именно на юго-запад.

А теперь о другом. Так уж случилось, что на основных постах в Генеральном штабе накануне войны оказались выдвиженцы из Киевского особого военного округа: С.К. Тимошенко – нарком обороны, Г.К. Жуков, ставший в феврале 1941 года начальником Генштаба, Н.Ф. Ватутин – первый заместитель начальника Генштаба, С.К. Кожевников – начальник политотдела Генштаба. Естественно, что эти люди, занимавшиеся в свое время оперативными делами в КОВО, в какой-то мере считали Юго-Западное направление первостепенным, особо важным. К тому же им было известно и мнение Сталина. К слову сказать, Военный совет КОВО и до принятия плана обороны страны придерживался точки зрения, что «главный удар объединенных сил противника следует ожидать в их зоне ответственности». В документе «Решение Военного совета Юго-Западного фронта по плану развертывания на 1940 год», подписанном начальником штаба Киевского особого военного округа М.А. Пуркаевым, однозначно говорится, что острие нашествия германской армии следует ожидать на Юго-Западном направлении.

Когда план обороны был одобрен Сталиным, в должность начальника Генерального штаба вступил Г.К. Жуков. Фактически за полгода состоялось назначение трех начальников Генштаба. В августе 1940 года Б.М. Шапошникова на этом посту сменил К.А. Мерецков, уступивший, в свою очередь, эту должность Г.К. Жукову. Но такая кадровая чехарда была по вкусу Сталину.

Здесь я должен упомянуть об одном исключительно интересном документе. Г.К. Жуков, по натуре очень решительный и волевой человек, чувствовал, что немецкие войска, нанеся удар первыми, могут добиться решающего перевеса. После размышлений, сомнений и бесед с Тимошенко он 15 мая 1941 года от руки написал Сталину записку следующего содержания:

«Председателю Совета Народных Комиссаров

Соображения по плану стратегического развертывания

Вооруженных Сил Советского Союза.

Учитывая, что Германия в настоящее время держит свою армию отмобилизованной, с развернутыми тылами, она имеет возможность предупредить нас в развертывании и нанести внезапный удар. Чтобы предотвратить это, считаю необходимым ни в коем случае не давать инициативы действий германскому командованию, упредить противника в развертывании и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания и не успеет еще организовать фронт и взаимодействие родов войск…» Далее Жуков определил первую и последующую стратегические цели, заключающиеся в разгроме основных сил центрального и северного крыла германского фронта.

Самый прославленный в будущем полководец Великой Отечественной войны предлагал Сталину за пять недель до ее начала радикальное решение: нанести превентивный удар по изготовившимся к броску германским войскам. Смелое, чрезвычайно острое предложение. Письменных следов на документе Сталин не оставил; в тот период «вождь» был сверхосторожен и осмотрителен. Скорее всего, предложение Жукова не было одобрено. Диктатор по-прежнему полагал, что у страны есть еще время для подготовки к схватке с фашизмом. Осторожный Сталин, возможно, согласился бы с предложением Жукова, если бы война была отодвинута хотя бы на один год…

А тем временем, в начале июня 1941 года, было принято решение, одобренное Сталиным: усилить Юго-Западное направление еще 25 дивизиями. Тем более что накануне, в конце апреля 1941 года, в Генеральный штаб поступила следующая информация НКВД, полученная по разведывательным каналам: «Выступление Германии против Советского Союза решено окончательно и последует в скором времени. Оперативный план наступления предусматривает молниеносный удар на Украину и дальнейшее продвижение на Восток…»

Фашисты пытались дезориентировать советское руководство в отношении направлений главного удара, сроков начала войны, ее стратегического замысла. Г.К. Жуков писал после войны, что «сейчас у нас в поле зрения, особенно в широких, общедоступных публикациях, в основном факты предупреждений о готовившемся нападении на СССР, о сосредоточении войск на наших границах и т. д. Но в ту пору, как это показывают обнаруженные после разгрома фашистской Германии документы, на стол к И.В. Сталину попадало много донесений и совсем другого рода».

К сожалению, Сталин, располагая немалой информацией, стекавшейся к нему по разным каналам, далеко не всегда доводил ее даже до сведения Генерального штаба. Например, телеграмму Черчилля о подготовке германского нападения на Советский Союз Сталин, повторяю, просто счел попыткой быстрее столкнуть его с Гитлером, и предупреждение из Лондона попало на стол начальника Генштаба спустя много времени после его получения.

Однажды, беседуя с академиком Б.Н. Пономаревым, бывшим секретарем ЦК партии, давним коминтерновским работником, я услышал от него, например, о таком случае.

– Где-то весной 1941 года, – рассказывал Б.Н. Пономарев, – похоже, в конце мая, со мной встретились два австрийских коммуниста, приехавших «оттуда». Они возбужденно рассказали об огромных военных приготовлениях в Германии на западных границах СССР, о бесконечных военных эшелонах с танками, артиллерией, машинами, следующих день и ночь в восточном направлении. Такое может быть, считали они, при подготовке военного нападения.

Я передал содержание информации Георгию Димитрову, тот имел специальный разговор со Сталиным. Через день Димитров мне сказал:

– Сталин спокойно отнесся к сообщению австрийских коммунистов и сказал, что это далеко не первый сигнал такого рода. Но что он не видит оснований для чрезмерного беспокойства. Вчера, например, они на Политбюро рассмотрели график отпусков, и большей части его членов и кандидатов предоставлена возможность пойти отдыхать летом. Первым, в частности, поедет на юг А.А. Жданов, а ведь он член Военного совета приграничного округа…

На этом Сталин, по словам Г. Димитрова, счел разговор законченным.

– Как можно объяснить такое, – рассуждал Б.Н. Пономарев. – Недооценка опасности? Самоуверенность? Господство навязчивой идеи о том, что события будут развиваться именно так, как спланировал он, Сталин?

Подобные недоуменные вопросы содержатся и в воспоминаниях Г.К. Жукова, A.M. Василевского, М.В. Захарова, многих других военачальников. Думаю, прав был Г.К. Жуков, когда утверждал, что накануне войны все помыслы и действия Сталина были пронизаны одним стремлением: избежать, не допустить войны, и это породило уверенность в том, что так оно и будет. Но разве начальник Главного разведывательного управления Красной Армии Ф.И. Голиков не докладывал Сталину, что к началу марта 1941 года мощь вермахта достигнет 8 миллионов человек, 12 тысяч танков, 52 тысяч орудий, около 20 тысяч самолетов? Разве не ясно, что долго держать без дела такую колоссальную военную машину Германия не в состоянии? И разве не было известно «вождю», что основные силы этой армады были уже сконцентрированы на востоке?

Объективности ради следует сказать, что шли к Сталину донесения и другого рода – о «нежелании немецкого народа воевать», о «дезертирстве из германской армии», о «пораженческих настроениях в вермахте» и т. д. Из Берлина по специальным каналам поступали сообщения о том, что в германских войсках, сосредоточенных на востоке, ведутся едва ли не пацифистские разговоры: «Если Германия ввяжется в войну с СССР, то она будет побеждена»; «Эта война доведет народ до гибели»; «Мы не хотим воевать и хотим домой». Возможно, такие настроения и встречались, но главное заключалось в другом: донесения подобного рода соответствовали желаниям Сталина. Не исключено, что все эти данные о «настроениях» тоже были тонкой дезинформацией.

Как рассказывал Г.К. Жуков К.М. Симонову, в начале 1941 года, когда поток сообщений о концентрации немецких войск в Польше особенно возрос, Сталин обратился к Гитлеру с личным письмом, в котором писал, что это обстоятельство нас удивляет и создает у нас впечатление, что Гитлер собирается воевать против нас. В ответ Гитлер прислал Сталину письмо, тоже личное и, как он подчеркнул в тексте, «доверительное». В этом письме он писал, что эти сведения верны, что в Польше действительно сосредоточены крупные войсковые соединения, но что он, будучи уверен, что это не пойдет дальше Сталина, должен разъяснить, что сосредоточение его войск в Польше не направлено против Советского Союза, что он намерен строго соблюдать заключенный пакт, в чем ручается своей честью главы государства. В своем письме Сталину фюрер нашел аргумент, которому, как говорил Жуков, Сталин, по-видимому, поверил. Мол, территория Западной и Центральной Германии подвергается сильным английским бомбардировкам и хорошо наблюдается англичанами с воздуха. Поэтому он был вынужден отвести крупные контингенты войск на восток.

А германский военный атташе Кестринг, усиливая дезинформацию при контактах с советскими официальными лицами, часто говорил: «Сейчас у нас войска освобождаются – пусть отдохнут».

В то же время в Директиве наркома обороны «О результатах проверки боевой подготовки за зимний период 1941 года и указаниях на летний период», подписанной Тимошенко, членом Главного Военного Совета Ждановым и начальником Генштаба Жуковым 17 мая 1941 года, совершенно ничего не говорилось ни о задачах западных военных округов, ни о повышении бдительности, боеготовности, устойчивости в обороне, ни о подготовке к отражению массированных налетов авиации и вторжения крупных масс танков. Рутинные замечания о «недостатках в одиночной подготовке бойца» и полное отсутствие указаний оперативного характера». Война была на пороге, гигантская военная машина Германии была готова вот-вот сорваться с места и ринуться на Восток, а Наркомат обороны, Генеральный штаб действовали так, будто Гитлер и не думал, пока того не пожелает Сталин, сделать свой роковой и страшный шаг.

А разведка между тем сообщала все новые и новые тревожные данные. Начальник разведотдела КОВО полковник Бондарев информировал в конце мая 1941 года о непрерывном прибытии новых танковых, артиллерийских и пехотных частей в районы Люблина, Красностава, Замостья, Грубешова, Томашува, Белжеца. В своих выводах, оценивающих обстановку, начальник разведотдела подчеркивал: «Сосредоточение войск к границе с СССР продолжается… Подготовка театра военных действий проводится форсированными темпами». Аналогичная картина была и в ЗапОВО. Полковник Блохин, начальник разведотдела штаба округа, также доносил своему командованию: «На основании ряда проверенных агентурных данных, военная подготовка Германии против СССР за последнее время, особенно с 25 мая, проводится более интенсивно…» В донесении, в частности, говорилось, что один из засланных на территорию СССР германских агентов заявил при допросе, что со своими данными он должен вернуться в г. Цеханув не позже 5 июня, т. к. им сказали – скоро возможно начало военных действий против СССР… Такие донесения шли не только в штабы приграничных округов, но и в Москву.

Нарком обороны, обеспокоенный положением дел, направил несколько комиссий в приграничные округа для проверки положения дел в танковых войсках. А в остальных? 16 июня по результатам проверки в Военные советы округов и армий, штабы механизированных корпусов ушла шифровка:

«Проверкой танковых войск в КОВО, ЗапОВО, ПрибОВО и ОдВО установлено:

1. Обучение бойцов и командиров проходит оторванно от основной задачи, вытекающей из боевой готовности механизированных войск, и протекает нецелеустремленно.

2. Огневая подготовка стоит на низком уровне и отстает от плана огневой подготовки на один-два месяца.

3. Взаимодействия родов войск внутри мехсоединений отрабатываются мало и плохо.

4. Мотополки готовятся как стрелковые части. Не учитывается их назначение и характер боевого использования.

5. Подготовка радистов до сих пор стоит на низком уровне.

6. Артполки ведением огня с открытых позиций прямой наводкой не овладели и этому не обучаются.

7. Ночные занятия проводятся как исключение и только в отдельных частях. Системы подготовки к ночным действиям нет…»

Подобных недостатков «нанизано» целых семнадцать пунктов. Но в директиве, подписанной Тимошенко и Жуковым, опять ничего не говорится о крупных оперативных вопросах, связанных с повышением готовности к отпору неизбежного германского нападения. Они как бы загипнотизированы уверенностью Сталина: война не начнется, пока они к ней не готовы…

А не готовы были во многих отношениях: в оперативном, техническом, мобилизационном. Еще до указанных событий Сталин послал А.И. Запорожца, начальника Главного управления политической пропаганды Красной Армии, проверить готовность укрепрайонов на западной границе. Запорожец, возглавивший комиссию, проехал вдоль новой границы, где строились оборонительные позиции. Его доклад Сталину (одновременно направленный Молотову, Андрееву, Жданову и Маленкову) был неутешительным:

«Укрепленные районы, строящиеся на наших западных границах, в большинстве своем небоеспособны. Законченные строительством боевые сооружения (ДОТ) не имеют должного вооружения… Укрепленные районы не обеспечены в необходимом количестве постоянными и специально подготовленными гарнизонами».

Сталин переадресовал доклад наркому обороны, посоветовав тому более круто спросить с исполнителей за медленное создание системы укрепрайонов, которые, к сожалению, с началом войны не сыграют той роли, которая им предназначалась. На новой границе УРы не были достроены, а на старой – фактически демонтированы. Сталин спешил, торопил, но, когда дело касалось принятия радикальных решений, проявлял свою обычную осторожность.

По свидетельству Жукова, уже в самый канун войны Сталин, вопреки настояниям военного руководства, категорически запретил привести войска западных округов в повышенную боевую готовность. Его боязнь «спровоцировать» немцев была просто-таки маниакальной. Но в то же время он должен был понимать, что едва ли Германия нападет на СССР только в результате «провокации», если это не входило в ее стратегические планы. Однако ни Ворошилов, ни Тимошенко, ни Жуков не смогли найти достаточных аргументов для того, чтобы показать, что полумеры ничего не решают.

Таким образом, военно-стратегический просчет, связанный с определением направления главного удара вермахта, усугубился упорным стремлением Сталина не видеть того бесспорного факта, что война уже на пороге Отечества.

Гитлер тем временем созвал совещание высшего военного руководства, в ходе которого заслушал сообщения генералов о завершении подготовки к нападению на СССР. Ему докладывали, что с 22 мая железные дороги Германии переведены на график ускоренного движения и сосредоточение войск будет закончено 19 июня, что военно-воздушные соединения первого удара, дислоцированные западнее Вислы, к вечеру 21-го на малой высоте перебазируются на аэродромы вблизи границ СССР. После уточнения деталей фюрер внес в план лишь одно небольшое изменение: начало нападения перенести с 3.30 на 3.00 22 июня.

Сталин, получая тревожные и, как впоследствии оказалось, в основном правдивые сигналы и сообщения, не решился на принятие чрезвычайных мер военного характера в соответствии с планами оперативно-стратегического развертывания. Если бы заблаговременно, энергично и по возможности скрытно были осуществлены необходимые оперативные и мобилизационные мероприятия, начало войны могло быть совсем иным. Думаю, что очень точную оценку действиям Сталина в этот период дал Маршал Советского Союза A.M. Василевский: «…причин для того, чтобы добиться оттягивания сроков вступления СССР в войну, имелось достаточно, и жесткая линия Сталина не допускать того, что могла бы использовать Германия как повод для развязывания войны, оправдана историческими интересами социалистической Родины. Но вина (именно вина! – Прим. Д.В.) его состоит в том, что он не увидел, не уловил того предела, дальше которого такая политика становилась не только ненужной, но и опасной. Такой предел следовало смело перейти (выделено мной. – Прим. Д. В.), максимально быстро привести Вооруженные Силы в полную боевую готовность, осуществить мобилизацию, превратить страну в военный лагерь. Следовало, видимо, тянуть время где-то максимум до июня, но работу, какую можно вести скрытно, выполнить еще раньше. Доказательств того, что Германия изготовилась для военного нападения на нашу страну, имелось достаточно – в наш век их скрыть трудно. Опасения, что на Западе поднимается шум по поводу якобы агрессивных устремлений СССР, нужно было отбросить. Мы подошли волей обстоятельств, не зависящих от нас, к рубикону войны, и нужно было твердо сделать шаг вперед. Этого требовали интересы нашей Родины». Может быть, на это потребовалась бы всего неделя?! Кто скажет? Если бы директива о приведении в боевую готовность западных округов ушла хотя бы на несколько дней раньше!.. Помешало единовластие Сталина. Бюрократическая система была в руках «вождя»…

Трудно не согласиться с трезвыми рассуждениями Василевского, но… если бы они были высказаны накануне войны! К сожалению, никто из политического и военного окружения Сталина не попытался убедить его в той истине, которую так мудро, но поздно изложил Василевский! О доле – и немалой! – вины военных в этом важнейшем стратегическом просчете говорил и Г.К. Жуков: «В период назревания опасной военной обстановки мы, военные, вероятно, не сделали всего, чтобы убедить И.В. Сталина в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время и доказать необходимость проведения в жизнь срочных мероприятий, предусмотренных оперативно-мобилизационными планами». Просил бы читателя обратить внимание на слово «убедить» И.В. Сталина…

Величие, мудрость, зрелость руководителя заключается, видимо, в том, что именно вождь должен убеждать окружающих в истинности своих решений. И в данном случае мы вновь сталкиваемся с порочным стилем руководства Сталина, который, по сути, автоматически отвергал альтернативные предложения и решения. Воля Сталина проявлялась как державное упрямство, не признающее других мнений. Конечно, говоря словами Клаузевица, «война – это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю». Но она, воля, может добиться этого, если выступает в союзе с мудростью. Но этого союза не было…

Волевой интеллект Сталина в данном случае показал, каково соотношение его некоторых компонентов. Сталин непреклонно держался поставленной цели: не допустить войны. Но в этом случае стремление к цели, во имя достижения которой хороши были, как считал «вождь», любые средства, как бы отодвинуло остальное на второй план. Пытаясь проникнуть в духовный мир Сталина на основе анализа конкретных фактов того времени, мы видим, что упорство «вождя» базировалось на чрезмерной уверенности в себе, неспособности признать ошибочность своего решения, самолюбии. Подобное, во многом «бесконтрольное», упорство, близкое к упрямству, в конце концов подтачивает и саму волю, которая является его источником. А это ведет к тому, что на каком-то этапе упрямство как бы парализует волю, сковывая ее путами вдруг появляющейся нерешительности, сомнений и колебаний. Человек никак не может совершить чрезвычайно нужный и ответственный шаг. Именно таким предстал в последние дни перед войной, особенно в решающие часы, Сталин, человек, несомненно, волевой. Воля, подавленная упрямством, не внемлет доводам интеллекта. Это есть, по словам Энгельса, «ослепленное упрямство», которое вступает в конфликт с аргументами ума.

Ко всему этому, подчеркну еще раз, Сталин не обладал даром предвидения, способностью приподнять завесу над грядущим и заглянуть за горизонты сегодняшнего бытия. Он продолжал пристально вглядываться в настоящее, глядя себе под ноги, находясь под гипнозом желаемого. У него не было способности опережающего отражения бытия. В противном случае разве он не мог предвидеть, например, последствий репрессий десятков тысяч высших армейских командиров накануне войны? Можно, конечно, сказать, что здесь он руководствовался только политическими и личными соображениями, однако, так или иначе, трагедия этих горьких лет свидетельствует не только о глубокой моральной ущербности «вождя», но и о его ограниченной способности видеть будущее. Ошибки в оценке военно-политической ситуации накануне войны – неоспоримое тому доказательство.

Концентрация политической власти в руках одного человека может вести к тому, что нравственный, волевой, интеллектуальный изъян, который у простого, рядового человека выглядит лишь как его личная слабость, у руководителя такого масштаба, каким был Сталин, приобретает судьбоносное значение. Поскольку политические, военно-стратегические просчеты, допущенные Сталиным и его окружением накануне войны, советский народ, его армия смогли исправить в конечном счете ценой огромных жертв. Мы привычно говорим, что в этом еще раз проявилась решающая роль народных масс в историческом процессе. Значительно реже мы анализируем, какой ценой утверждается эта роль. Анализ разумности этой цены, о чем пойдет речь в одной из последующих глав, позволяет глубже судить о подлинном или мнимом величии руководителей, стоящих во главе народов.

На исторической сцене народ является главным действующим лицом. Но он часто вынужден платить непомерную цену, если решающим образом не влияет на выдвижение «солистов». Почти все военные, многие политические деятели, большое количество простых людей видели, чувствовали весной 1941 года необъяснимое упорство, с каким Сталин оценивал развитие событий, но никто не смог, а точнее, и не пытался освободить «вождя» от слепого упрямства. Здесь дело уже не просто в неиспользованных шансах совести. Иногда этот шанс крайне трудно использовать: и прежде всего тогда, когда у пульта управления государством стоит лишь один человек, а время на принятие особо важного решения исчисляется неделями, затем сутками и, наконец, часами…

Начальник штаба ЗапОВО генерал-майор В.Е. Климовских по поручению командующего округом Д.Г. Павлова в 2.40 ночи 21 июня (за сутки до начала нападения) шлет шифротелеграмму:

«Вручить немедленно.

Начальнику Генштаба К.А.

Первое. 20 июня в направлении Августов имело место нарушение госграницы германскими самолетами: в 17.41 шесть самолетов… в 17.43 – девять самолетов… в 17.45 десять самолетов. По данным погранотряда, самолеты имели подвешенными бомбы.

Второе. По докладу командарма-3 проволочные заграждения вдоль границы у дороги Августов, Сейны, бывшие еще днем, к вечеру сняты. В этом районе, в лесу, будто бы слышен шум наземных моторов. Пограничниками усилен наряд…

В. Климовских».

Такие донесения шли и из других округов. Климовских, назначенный в июле 1940 года на должность начальника штаба Западного особого военного округа, не мог тогда знать, что ровно через год, в июле 1941 года, он будет расстрелян с группой других генералов по личному указанию И.В. Сталина. Правда, с предварительным «оформлением» понаторевшего на этих делах В.В. Ульриха. Сознание Сталина до самых последних часов не могло перестроиться и адекватно отразить нарастающие грозные реальности. Он все еще находился в плену иллюзий своего «провидчества» и «всемогущей» воли.

Чтобы лучше понять драму тех последних предвоенных часов, нужно еще раз обратиться к личным качествам Сталина. О многих из них речь уже шла. Теперь следует сказать и о таком, как осторожность. Конечно, Сталину было не занимать смелости и решительности при принятии обычных решений. Но в больших делах он был до предела осмотрителен. Это выразилось, например, в дни Октября, когда во многом в силу сложности и неясности обстановки его личная инициатива была минимальной. Это можно проследить и на кровавых событиях 1937–1938 годов. Сегодня ясно, что Сталин хотел еще в начале 30-х годов нанести удар по всем потенциальным противникам его единовластия, но долго не решался на этот шаг. Даже смерть Кирова, давшая ему предлог для репрессий, в полной мере была им использована не сразу. Хотя позже он неоднократно публично говорил о том, что с «выкорчевыванием врагов народа опоздали на четыре года». Сталин умел терпеливо ждать, накапливать по крупицам нужное качество, желаемое духовное состояние в обществе, готовить подходящую обстановку. Не случайно в свое время Бухарин назвал Сталина «великим дозировщиком». «Вождь» умел медленно, постепенно создавать, «дозировать» такую ситуацию, когда все убеждались: этот шаг необходим! Час настал! Пора! Таким шагом, например, явился в годы репрессий февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б) 1937 года.

В отношениях с Гитлером его сверхосторожность в конце концов дала обратные результаты. Фактически в большой политической игре Гитлер перехитрил Сталина. Осторожность Сталина диктовалась не только пониманием им последствий «преждевременной» войны, но и в определенном смысле большой внутренней неуверенностью. СССР был один на один с капиталистическим миром. Любой неосторожный шаг мог привести к непоправимым последствиям. Эта мысль не могла не довлеть над сознанием Сталина в моменты принятия ответственных государственных решений.

Сталин так настойчиво боролся с возможностью «провокаций», что это заметили в Берлине и сделали соответствующие выводы. Его осторожность, отсутствие должной реакции на многочисленные нарушения Германией заключенных договоренностей, подчеркнутая лояльность – вот что действительно подталкивало Гитлера, наглевшего день ото дня, убеждало его в слабости СССР. Например, по указанию Сталина в июне советским войскам западных округов было отдано дополнительное распоряжение: не применять оружия против германских самолетов, нарушавших границы СССР. Одновременно была передана аналогичная директива и пограничникам. Немцы это сразу заметили. Осторожность – качество, необходимое политику, – превратилась в нерешительность и перестраховку, питаемые маниакальной уверенностью в исполнении собственного желания: не допустить войны. В конце концов это привело к непоправимому…

Накануне войны от командующего Киевским особым военным округом генерал-полковника М.П. Кирпоноса поступило несколько донесений о перебежчиках – немецких солдатах. Они сообщали о том, что этой ночью германские войска совершат нападение на Советский Союз. Нарком сразу же доложил по телефону Сталину. Тот, помолчав, приказал Тимошенко, Жукову и Ватутину прибыть к нему. Как вспоминает Жуков, там уже были все члены Политбюро. Сталин, как всегда, расхаживал вдоль стола. Когда вызванные военачальники вошли, он сказал, обращаясь ко всем:

– Что будем делать?

Все молчали.

– Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, – в напряженной тишине наконец прозвучал голос Тимошенко.

– Читайте, – бросил Сталин.

Жуков прочел проект директивы, подготовленный в Генштабе, в котором подчеркивалась необходимость решительных действий в соответствии с оперативным планом отражения нападения. Сталин перебил начальника Генштаба:

– Такую директиву сейчас давать преждевременно. Может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений.

Когда военные ушли отдавать необходимые распоряжения, Сталин как бы про себя сказал:

– Думаю, что Гитлер нас провоцирует… Неужели он решился на войну?

Разъехались члены Политбюро в третьем часу. Самая короткая ночь пришла в столицу. Сталин устало смотрел из окна своего бронированного автомобиля на безлюдные улицы. Он еще не знал, что немецкие самолеты уже летят бомбить советские города и аэродромы, что экипажи фашистских танков выводят свои машины на исходные позиции, что гитлеровские генералы все чаще смотрят на циферблаты своих часов. Их стрелки приближались к роковой отметке. Но едва Сталин стал засыпать, разложив постель на диване в своем кабинете на даче, где он и работал и отдыхал, в дверь осторожно постучали.

Стук больно отозвался в сердце: Сталина никогда не будили. Должно быть, произошло самое худшее. Неужели он просчитался?

Натянув пижаму, Сталин вышел. Начальник охраны доложил:

– Генерал армии Жуков просит Вас, товарищ Сталин, по неотложному делу к телефону!

Сталин подошел к аппарату:

– Слушаю…

Жуков коротко доложил о налетах вражеской авиации на Киев, Минск, Севастополь, Вильнюс, другие города. После доклада начальник Генштаба переспросил Сталина:

– Вы меня поняли, товарищ Сталин?

Диктатор тяжело дышал в трубку и ничего не говорил. Парализующая, колоссальная, фантастическая тяжесть легла на его плечи, и до сознания плохо доходил вопрос Жукова. Вопреки его желанию, воле, уверенности, Гитлер решился начать войну. Возможно, в сознании мелькнул текст поздравительной телеграммы Гитлера в день 60-летия Сталина:

«Господину Иосифу Сталину.

Ко дню Вашего 60-летия прошу Вас принять мои самые сердечные поздравления. С этим я связываю свои наилучшие пожелания. Желаю доброго здоровья Вам лично, а также счастливого будущего народам дружественного Советского Союза…»

Сталин молчал. А из трубки вновь раздалось тревожно-удивленное:

– Товарищ Сталин, Вы меня поняли?

Он наконец понял. Земные боги тоже ошибаются, и цена их ошибок безмерно велика.

Было четыре часа утра 22 июня 1941 года.

Глава 2

Катастрофическое начало

За ошибки государственных деятелей расплачивается нация.

Н. Бердяев