Сталин Волкогонов Дмитрий
В работе «Экономика переходного периода» Бухарин, по сути, занялся апологетикой теории и практики «военного коммунизма». Элементы насилия, декретирования в экономике Бухарин называл «издержками революции». Эти «издержки», по существу, являются «революционным законом». Пролетарская революция, по Бухарину, вначале разрушает экономику, но затем создает ее быстрыми темпами. Хотел того или не хотел Бухарин, но он был одним из певцов «военного коммунизма».
Наиболее полно его взгляды как теоретика «военного коммунизма» были выражены в широко известной работе «Азбука коммунизма», готовить которую ему помогал Е. Преображенский, тоже способный молодой теоретик. В начале 20-х годов Сталин, кстати, высоко оценивал этот «катехизис» коммунистов. В «Азбуке», как в энциклопедии, были изложены основные положения о революции, классовой борьбе, диктатуре пролетариата, роли рабочего класса, программе коммунистов и т. д. Успех «Азбуки» был велик. Она переиздавалась около двадцати раз, распространялась за рубежом. Благодаря этой популярной книжке, где основные проблемы революционного движения были изложены с весьма радикальных, левых позиций, Бухарин в партии и стране стал известен не меньше, чем Троцкий, Зиновьев, Каменев. На Западе по этой книге о Бухарине долго судили как о «жреце ортодоксального марксизма».
И для этого были основания. Вот, например, что писал Бухарин в своем сборнике теоретических статей «Атака», изданном в 1924 году. Грандиозный мировой переворот, который грядет, включает в себя «и оборонительные, и наступательные войны со стороны победоносного пролетариата: оборонительные – чтобы отбиться от наступающих империалистов, наступательные – чтобы добить отступающую буржуазию…». Мировая революция будет захватывать одну страну за другой. Этому не помешают «все эти «лиги наций» и прочая дребедень, которую напевают с их голоса социал-предательские банды…». В революции, гражданской войне Бухарин представлял собой тип революционного радикала, если хотите – романтика, готового пойти на самые крайние меры. Стоит ли за это его осуждать? Видимо, нет. Время было такое. Многие мысли, прежде чем стать привычными, долго витают лишь у вершин эпохи, не опускаясь в долы прозаического бытия. Так, в то время любые надгосударственные, наднациональные, общечеловеческие идеи представали просто буржуазными. Ведь многое из того, что мы говорим сегодня, повергло бы в ужас не только «ортодоксального марксиста». А именно таким и казался всем Бухарин.
Тем удивительнее быстрый поворот, который произошел в умонастроениях Бухарина несколько лет спустя. Он не скрывал, что эволюция его взглядов произошла под влиянием Ленина, прежде всего последних работ Владимира Ильича. При этом Бухарину удалось более глубоко проникнуть в сущность нэпа, чем большинству других руководителей партии. Во время болезни Ленина Бухарин часто навещал его и нередко подолгу наедине с ним обсуждал злободневные вопросы теории и практики социалистического строительства. Впрочем, обо всем этом можно только догадываться и строить предположения. Однако как бы там ни было, с 1922–1923 годов Бухарин входит в умеренное крыло большевистского руководства, уделяя особо большое внимание социально-экономическим проблемам.
На этом стоит остановиться и потому, что в нашей истории, к сожалению, обычно на высоких партийных и государственных постах находились люди (Сталин ярчайший пример тому), слабо, примитивно, вульгарно знавшие экономику, ее законы. Часто умение диктовать, а то и просто подписывать директивы, провозглашать лозунги типа «Экономика должна быть экономной», строить бесконечные планы на завтра, а завтра – на послезавтра, без реальной отдачи и отчета, считалось достаточным для того, чтобы распоряжаться судьбами многих миллионов людей. «Послужной список» генсека, его окружения напоминает: для политического руководителя мало одной идейной убежденности в истинности той или иной «платформы», искреннего желания материализовать ее на практике. Нужна не просто компетентность аппаратчика, а нечто более высокое: если не гениальность, то талант – обязательно. И сегодня, знакомясь с многочисленными работами Н.И. Бухарина, на которые было наложено табу для советских людей на целых пятьдесят лет, мы видим, что он был руководителем новой, прогрессивной формации: убежденным, знающим и талантливым человеком.
Если Троцкий увидел в нэпе первый признак «вырождения большевизма», то Бухарин, наоборот, разглядел великолепный исторический шанс соединить новые возможности, которые дает социализм экономике, обществу, с предпринимательским потенциалом старых, отвергнутых структур. То, что один из «вождей» революции считал «троянским конем термидора», другой, более талантливый в социально-экономическом плане, определил как «дополнительный рычаг в процессе общественного переустройства». Выступая на собрании актива Московской парторганизации в апреле 1925 года, Бухарин заявил: «Сейчас дело идет о том, чтобы развитие мелкобуржуазных хозяйственных стимулов поставить в такие условия, чтобы оно вместе с частным накоплением все в возрастающей степени обеспечивало укрепление нашего хозяйства… Чем больше будет загрузка наших заводов, тем более массовым будет наше производство, тем больше город будет вести деревню; рабочий класс, тем мягче (выделено мной. – Прим. Д.В.) и в то же время прочнее будет вести крестьянство к социализму».
Однажды, где-то в начале 1925 года, между Сталиным и Бухариным состоялся серьезный «экономический» разговор. Суть его свелась к высказыванию Сталиным своих сомнений но поводу нэпа и защите Бухариным самой сути этой политики. Бухарин в своих записках упоминает об этом разговоре. Сталин все время нажимал на то, что долгая ставка на нэп «задушит социалистические элементы и возродит капитализм». Генсек не понимал сути действия экономических законов и более полагался на «пролетарский напор», «директивы партии», «выработанную линию», «ограничение потенциальных эксплуататоров» и т. д. Разговор был долгим, и уже тогда Бухарин почувствовал, что Сталин не понимает и не доверяет нэпу, видит в нем, как и Троцкий, угрозу завоеваниям революции. Бухарин, обескураженный диалогом, решил изложить свое понимание нэпа в печати. Вскоре в «Большевике» появилась глубокая, не потерявшая своей актуальности до наших дней статья «О новой экономической политике и наших задачах», в которой он использовал и выводы своего доклада на собрании актива Московской парторганизации. Приведу два фрагмента из этой статьи:
«Смысл новой экономической политики, которую Ленин еще в брошюре о продналоге назвал правильной экономической политикой… в том, что целый ряд хозяйственных факторов, которые раньше не могли оплодотворять друг друга, потому что они были заперты на ключ военного коммунизма, оказались теперь в состоянии оплодотворять друг друга и тем самым способствовать хозяйственному росту…
Нэп, это: меньше зажима, больше свободы оборота, потому что эта свобода нам менее опасна. Меньше административного воздействия, больше экономической борьбы, большее развитие хозяйственного оборота. Бороться с частным торговцем не тем, что топать на него и закрывать его лавку, а стараться производить самому и продавать дешевле, лучше и доброкачественнее его».
Эти строки Сталин не выделил в статье, хотя она и испещрена его пометками. Генсеку было очень трудно понять, как это можно давать свободу частному сектору? Разве это не подрывает диктатуру? Узость и примитивность экономического мышления предопределили в конце концов выбор Сталина в пользу командно-бюрократической системы руководства народным хозяйством с одновременным отказом от тех огромных возможностей, которые создавала новая экономическая политика. Сталин слушал, читал Бухарина, пока мало возражал, но где-то в глубине души у него нарастало чувство раздражения «экономическим капитулянтством» теоретика.
Бухарин до конца своих дней не переставал повторять, что его взгляды основываются на ленинских работах, и прежде всего последних, предсмертных пяти статьях исторического «Завещания».
После смерти Ленина Бухарин из кандидатов был переведен в члены Политбюро. Его авторитет определялся прежде всего репутацией нового теоретика марксизма, поразительной человеческой мягкостью, исключительной доступностью для людей. Он был полным антиподом Сталину в этом отношении.
Бухарин долго стоял в стороне от борьбы фракций, групп, оппозиций. Не случайно Зиновьев после одной из своих безуспешных попыток заручиться поддержкой Бухарина в борьбе со Сталиным назвал его презрительно «миротворец». Бухарин, лояльно относящийся ко всем до 1928 года, старался быть выше фракционной борьбы. Главным он считал наметить основные тенденции социально-экономического развития страны, пути ее глубокой реконструкции. Здесь ему пришлось решительно выступить против так называемого «закона Преображенского», навязываемого партийному руководству. Его суть: сверхиндустриализация в такой стране, как Россия, возможна только на основе максимального выдавливания средств у крестьянства. Справедливости ради следует сказать, что сам Преображенский отвергал насилие в отношении крестьянства, но считал необходимым широко применять неэквивалентный обмен в рыночных отношениях между промышленностью и сельским хозяйством.
Бухарин убежденно считал, что «город не должен грабить деревню», что только политическая смычка, помноженная на смычку экономическую, поможет ускорить развитие промышленности и сельского хозяйства. Другими словами, теоретик новой экономической политики стоял за более гармоничные отношения между городом и деревней, допуская, правда, определенный перекос (на начальном этапе) в сторону выкачивания средств из крестьянства. Другими словами, Бухарин считал, что промышленность должна развиваться быстрее, но методы перекачки средств из сельского сектора должны быть умеренными. В одной из своих статей он прямо говорил: «Товарищи стоят за перекачку средств сверх меры, за такой усиленный нажим на крестьянство, который экономически нерационален и политически недопустим. Наша позиция состоит вовсе не в том, что мы отказываемся от этой перекачки; но мы гораздо более трезво учитываем то, что подлежит учету, то, что хозяйственно и политически целесообразно». У Сталина эти выводы поначалу возражений не вызывали.
Даже такое положение, сформулированное Бухариным в 1925 году, не вызвало подозрений у генсека:
«Могут появиться чудаки, которые предложили бы объявить крестьянской буржуазии «варфоломеевскую ночь», и они могли бы доказывать, что это вполне соответствует классовой линии и вполне осуществимо. Но одна беда: это было бы глупо в высшей степени. Нам этого совершенно не нужно делать. Мы бы от этого ровно ничего не выиграли, а проиграли бы очень многое. Мы предпочитаем разрешить буржуазному крестьянину развивать его хозяйство, но брать с него будем гораздо больше, чем берем с середняка».
Бухарин в кооперировании крестьянства, и это стоит особо подчеркнуть, видел возможность ограничения влияния «буржуазного крестьянина», но ограничений не административных, а экономических. По сути, это было конкретизацией ленинского плана кооперирования крестьянства, но без насилия, реквизиций, давления и угроз.
Но уже в 1928-м и особенно в 1929 году и позже идеи Бухарина о кооперировании крестьянства будут расцениваться Сталиным не просто как отступление от ленинизма, а прямые «враждебно-диверсионные планы правого уклона», оппортунистическая ересь «враждебных социализму элементов».
Бухарин пытался доказывать, что в Советской России не осталось крупных организованных враждебных политических сил, которые бы представляли серьезную опасность социалистическому государству. Насилие в отношении крестьянства будет иметь далеко идущие тяжелые последствия, пророчески предупреждал Бухарин. В этом нельзя с ним не согласиться. История подтвердила его правоту. Но Бухарин упускал две вещи: во-первых, медленные темпы кооперации, рассчитанные на десятилетия, ставили под угрозу само существование социализма в России, во-вторых, индустриализация страны требовала огромных средств, а источником их могла быть деревня. Оптимальное решение, думается, было где-то посредине. Что же касается гуманной стороны концепции Бухарина, то она не может не вызывать уважения к ее автору за высокую этическую одухотворенность, правильное, ленинское понимание созидательной стороны диктатуры пролетариата.
В 1925–1927 годах Сталин и Бухарин были самыми влиятельными деятелями в партии. И Бухарин серьезно помог Сталину в борьбе против Троцкого, Зиновьева и Каменева. Хотя одновременно старался поддерживать с ними лояльные отношения. В результате вывода из состава Политбюро Троцкого, Зиновьева и Каменева вес Сталина и Бухарина в решении текущих и стратегических вопросов заметно возрос. Совсем еще недавно, когда оппозиционеры нападали на Бухарина, Сталин запальчиво отвечал им:
– Крови Бухарина требуете?! Не дадим вам его крови, так и знайте.
Обращает на себя внимание не только сам факт защиты Бухарина, но и использование «кровавой» метафоры. Тогда это казалось случайностью…
В Политбюро два его ведущих члена в известном смысле как бы дополняли друг друга. Сталин решал все организационные и политические вопросы, а Бухарин занимался разработкой и изложением теоретических принципов политики партии. Без преувеличений можно сказать, что до начала 1928 года Сталин во многом полагался на Бухарина в решении экономических вопросов и даже руководствовался его взглядами. В этом факте еще раз отмечу характерное заимствование Сталиным тех или иных установок других деятелей, которые затем трансформировались у него в личные. Мы знаем, что Сталин перенял многие командно-директивные лозунги Троцкого; в некотором смысле обогатил свое понимание аграрных проблем воззрениями Бухарина. Но чем же объяснить, что начиная с 1928 года Сталин начал отворачиваться от Бухарина? Почему генсек, разделявший дотоле взгляды Бухарина, вдруг счел их «правым уклоном»? Почему их личная дружба быстро трансформировалась в устойчивую неприязнь?
Думается, что причин здесь несколько. Прежде всего Сталина обеспокоила растущая в народе и партии популярность Бухарина как теоретика, политического деятеля, обаятельного руководителя. Авторитет Бухарина в партии в тот момент мало чем уступал авторитету Сталина. Сталина насторожила одна из статей Бухарина, посвященная Ленину, в которой тот писал: «Потому что у нас нет Ленина, нет и единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный авторитет. У нас нет человека, который бы сказал: я безгрешен и могу абсолютно на все сто процентов истолковать ленинское учение. Каждый пытается, но тот, кто выскажет претензию на все сто процентов, тот слишком большую роль придает своей собственной персоне». В этих словах Сталину послышался выпад в собственный адрес: ведь в лекциях об основах ленинизма, которые генсек прочел в Свердловском университете, он выступил толкователем всего ленинского учения… Разве это не ясно? А потом, как это нет единого авторитета? А авторитет Генерального секретаря? Сталина беспокоило, что у Бухарина появилось немало способных учеников (Астров, Слепков, Марецкий, Цейтлин, Зайцев, Гольденберг, Петровский, другие), начавших заявлять о себе в печати, вузах, партийном аппарате. Например, Слепков и Астров стали редакторами «Большевика», Марецкий и Цейтлин работали в «Правде», Гольденберг – в «Ленинградской правде», Зайцев – в ЦКК и т. д. Сталина беспокоило, что усилилось политическое, теоретическое влияние Бухарина на идеологические процессы в партии и стране.
Другая причина кроется в волюнтаристско-волевых чертах характера генсека. Коллективизация, настоящая революция в сельском хозяйстве – эта кровавая революция сверху – началась в целом лучше, чем ожидали, чем предполагал Бухарин. Сводки, реляции, доклады с мест, информация аппарата постепенно убеждали Сталина, что при соответствующем нажиме наметки, связанные с коллективизацией, могут быть радикально пересмотрены. А самое главное: этот путь, по мнению Сталина, обещал быстрое преодоление зернового кризиса. А он, кризис, нарастал. Сталин все чаще говорил в узком кругу:
– Без решительного перелома в деревне хлеба у нас не будет.
Ему в этом охотно поддакивали Молотов и Каганович. У Сталина исподволь, но неуклонно зрела идея сократить сроки переустройства сельского хозяйства в 2–3 раза. Когда же нажим вызвал глухое, но широкое сопротивление крестьянства, особенно кулака, неожиданно пришло «гениальное» решение ускорить его «ликвидацию как класса» чисто административными, политическими методами.
Споры в Политбюро по этому вопросу стали еще жарче. Повторю, Сталина всецело поддерживали Молотов и Ворошилов. Бухарина – Рыков и Томский. Сторонники Бухарина были тоже за коллективизацию и за «наступление на кулака», но без экспроприации и насилия. Они верили в конечном счете в эффективность экономических методов давления. Колебались Калинин, Рудзутак, Микоян, Куйбышев. Кто знает, разберись они лучше в ситуации, поддержи линию Бухарина, и многое могло пойти по-иному. Ведь Бухарин не был против ни индустриализации, ни коллективизации, он был не согласен прежде всего с силовыми методами решения этих исторических задач. А это не мелочь: речь шла о людях. В конечном счете, рассуждал Бухарин, все преобразования должны служить человеку, социализму, а не наоборот! Но интеллектуальная совесть у тех членов Политбюро, от которых зависело принятие оптимального (а не обязательно радикального!) решения, не была столь утонченной, как у Бухарина. Еще один шанс совести был упущен. Как сказал Цезарь после одного из сражений с Помпеем: «Сегодня победа осталась бы за противниками, если бы у них было кому побеждать». Даже Троцкий, наблюдавший теперь со стороны борьбу в Политбюро, сказал своим помощникам: «Правые могут затравить Сталина», имея в виду, что в их распоряжении пост главы правительства, руководство профсоюзами, теоретическое лидерство. Шанс был… Хотя, пожалуй, это было скорее стремление выдать желаемое за действительность. Неустойчивый баланс длился недолго, хотя одно время многим действительно казалось, что умеренная линия Бухарина одержит верх. Но Сталин уже тогда был непревзойденным мастером доводить свое решение до конца.
Рыков, ставший преемником Ленина на посту Предсовнаркома, и Томский, почти бессменный руководитель советских профсоюзов – не видели в Сталине бесспорного лидера, а Бухарина поддерживали не из личных соображений, а, что называется, по убеждению. Попытки Сталина повлиять на их взгляды успеха не имели. Однажды Пятаков назвал Рыкова и Томского «убежденными нэпистами». Думается, что это соответствует действительности. Но вся беда в том, что борьба против Сталина шла в стенах кабинетов, в самом узком кругу. Добавлю к этому, что для Бухарина и его сторонников опасность прослыть «фракционерами» не была отвлеченной. Но Бухарин, будучи глубоко убежденным в гибельности аграрного курса Сталина, не нашел путей более широкой опоры на тех, кто не принял насилия, диктаторства, «чрезвычайных мер». Бухарин пробовал вернуться к спокойному диалогу со Сталиным – тот принимал его на условиях полной капитуляции. Опальный лидер мучительно размышлял: «Иногда я думаю, имею ли я право молчать? Не есть ли это недостаток мужества?» Но сказать – да, не хватает мужества – не смел. Уважая, а затем и презирая Сталина, Бухарин до конца своих дней надеялся, что к тому вернется благоразумие, порядочность, терпимость… Мы знаем теперь, что эти надежды были абсолютно напрасными.
Резко ухудшились отношения Сталина и Бухарина после публикации 30 сентября 1928 года на страницах «Правды» знаменитой статьи Бухарина «Заметки экономиста». В ней упрямый Бухарин (Ленин когда-то называл Бухарина «воском», а тот доказывал Сталину, что черепаха потому такая твердая, что она… мягкая) вновь утверждал необходимость и возможность бескризисного развития и промышленности, и сельского хозяйства. Любые другие подходы в решении экономических проблем Бухарин назвал «авантюристическими». «У нас должен быть пущен в ход, сделан мобильным максимум хозяйственных факторов, работающих на социализм, – писал Бухарин. – Это предполагает сложнейшую комбинацию личной, групповой, массовой, общественной и государственной инициативы. Мы слишком все перецентрализовали».
Через неделю Политбюро осудило это выступление Бухарина, и Сталин перешел в решительное наступление. В долгих жестких дискуссиях в Политбюро компромисса найти уже не могли. Многие заседания не протоколировались, а записывались лишь решения. Они свидетельствовали о том, что Сталин все больше одерживал верх. Бухарин остался в меньшинстве. В ряде пунктов пошел на уступки Рыков. Заколебался Томский. Сталин стал требовать, чтобы Бухарин «прекратил свою линию торможения коллективизации». В острой перепалке Бухарин запальчиво назвал Сталина «мелким восточным деспотом». Сталин не ответил на выпад, но для себя твердо решил: «Он больше мне не нужен».
Натянутые отношения все ухудшались. Но еще прежде, видя, что позиции «умеренных» слабеют, Бухарин совершил, казалось, необдуманный шаг. Придя неожиданно 11 июля 1928 года к Каменеву на квартиру, он фактически попытался установить нелегальные отношения с бывшей оппозицией, которую ранее сам помог Сталину разгромить. После Бухарин еще дважды побывал у Каменева. Встречи были наедине. О чем долго говорили два бывших соратника Ленина, видимо, мы никогда точно не узнаем. Правда, в записях Каменева, как утверждал Троцкий, говорилось, что Бухарин был и взбешен, и подавлен. Он без конца повторял, что «революция погублена», что «Сталин – интриган самого худшего пошиба», он уже не верил, что можно что-либо изменить. Характерно, что содержание этого разговора сторонники Троцкого распространили в подпольной листовке, датированной 20 января 1929 года. За подлинность этих данных, естественно, ручаться нельзя.
Сталину, конечно, сообщили об этих контактах Бухарина, и на апрельском Пленуме 1929 года они будут одними из самых страшных «аргументов» против Бухарина. Контакты с Каменевым совершенно ничего не дали «умеренным», но сталинский ярлык «фракционера» Бухарин заработал. И здесь Бухарин решился обратиться к общественному мнению. В годовщину смерти В.И. Ленина, 24 января 1929 года, в «Правде» появилась статья теряющего почву под ногами Бухарина «Политическое завещание Ленина», представляющая изложение доклада на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина.
В статье говорилось о ленинском плане построения социализма, о важности нэповской политики, о демократизме принятия решений и т. д. Бухарин писал как о самом сокровенном: в ленинских статьях «развивается курс на индустриализацию страны на основе сбережений, на основе повышения качества работы при кооперировании крестьянства, т. е. наиболее легком, простом и без всякого насилия (выделено мной. – Прим. Д.В.) способе вовлечь крестьянство в социалистическое строительство». Пожалуй, в этой формуле суть взглядов Бухарина на вопросы, так волновавшие партию в то время.
Но самое главное: заголовок статьи напоминал коммунистам (кто знал и кто помнил), что «Завещание» предполагало и перемещение Сталина с поста генсека на другой пост… Это было последней каплей. Тем более что в статье Бухарин с горечью и едва ли не с исключительной прозорливостью писал: «Совесть не отменяется, как некоторые думают, в политике».
Я еще раз хочу напомнить мысль, которую я высказывал в книге ранее и к которой еще не раз вернусь: настоящая совесть всегда имеет свой шанс. Бухарин старался использовать этот шанс до конца; это требовало немалого мужества, готовности пожертвовать собой, своим будущим… Как не хватало многим этого мужества тогда, не хватало и позже! Совесть – тончайший интеллектуальный и эмоциональный камертон, измеряющий величину нравственности и гражданственности человека. Можно быть молодым или старым, рядовым или руководящим работником, но все равны в одном: для проявления подлинной совести нет какой-то границы или ранжира. Бухарин оказался человеком, для которого совесть навсегда осталась высочайшим мерилом гражданственности.
Конечно, преклоняясь перед умом Бухарина и его пророческим видением грядущего, нужно помнить, что ему, как и всем людям, были свойственны слабости и ошибки. Он тоже слишком поздно разглядел Сталина. Не всегда был последователен во взглядах. Допускал и досадные «сбои». Например, в статье «Злые заметки», опубликованной 12 января 1927 года в «Правде», совершенно незаслуженно обрушился на Есенина, объявив его поэзию «есенинщиной», «мужицко-кулацким естеством», дав как бы сигнал к нападкам на этого и других «крестьянских поэтов». Что было, то было. Об этом можно только сожалеть. Сталин, однако, отмечал не эти ошибки. Генсек посчитал, что бухаринский лозунг «Обогащайтесь!» выражает суть кулацкого мировоззрения, а его установка на «припаивание» кулачества к социализму просто враждебна. Сталин, порывшись в своей памяти и бумагах, припомнил еще одно «прегрешение» Бухарина. Николай Иванович на октябрьском Пленуме ЦК 1924 года, когда обсуждались вопросы работы в деревне, неожиданно для всех выступил с предложением «колонизировать» деревню! Но под «колонизацией» Бухарин понимал командирование 30 тысяч рабочих из города в село. И хотя партия прибегнет к этому совету позже, Сталин бросил не один увесистый камень в Бухарина за его идею «колонизации». Для всех, и в том числе Сталина, было ясно, что «колонизация» просто неудачный термин, суть которого в оказании городом помощи селу. Однако Сталин умел и пустяк превращать в «политическое дело».
Апрельский и ноябрьский Пленумы ЦК и ЦКК 1929 года, рассмотревшие вопрос о «правом уклоне» в ВКП(б), завершили начатый Сталиным разгром «группы Бухарина». В трехчасовой речи Сталин обрушился на Бухарина за отказ от предложенного ему Политбюро 7 февраля 1929 года компромисса, равносильного поражению. А это означает, констатировал Сталин, что в партии теперь «есть линия ЦК, а другая – линия группы Бухарина». Несмотря на то что до января 1928 года Сталин в основном дружно работал с Бухариным, генсек определил несколько «этапов разногласий» с ним. При этом он сыпал словечками типа: «чепуха», «ерунда», «книжонки Бухарина», «немарксистский подход», «знахарство», «липовый марксист», «разглагольствования», «полуанархическая лужа Бухарина» и т. д.
Главный удар в своей речи Сталин нанес Бухарину как теоретику. Поскольку после Ленина Бухарин справедливо считался ведущим теоретиком в партии, Сталин решил его развенчать: «Теоретик он не вполне марксистский, теоретик, которому надо еще доучиваться для того, чтобы стать марксистским теоретиком». Здесь, конечно, Сталин не преминул привести ленинскую оценку Бухарина, сделав особый акцент на ее второй части: «…в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)». Таким образом, это «теоретик без диалектики, теоретик-схоластик». И дальше Сталин долго перечислял все разногласия, которые были у Бухарина с Лениным, расценив их как попытки «учить нашего учителя Ленина». Да это ведь и неудивительно, считал Сталин, если еще недавно «теоретик-схоластик» состоял в «учениках у Троцкого… вчера еще искал блока с троцкистами против ленинцев и бегал к ним с заднего крыльца!». Именно так расценил Сталин встречи Бухарина с Каменевым, о которых ему, естественно, стало известно.
В таком духе выдержана вся долгая речь Сталина, в которой разносной, уничтожающей критике были подвергнуты кроме Бухарина и Рыков с Томским. К слову сказать, эта речь была опубликована лишь много лет спустя в Собрании сочинений Сталина. Бухарин и Рыков были смещены со своих постов, но пока остались в Политбюро. Поскольку резолюция Пленума была разослана во все местные партийные организации, началась проработка «правых» по всей стране. «Правда», другие органы печати систематически публиковали материалы, предававшие анафеме лидера «правых». А это было одновременно фактическим сигналом к форсированию коллективизации с ее не просто бесчисленными перегибами, а насильственной ломкой векового уклада крестьянства. О добровольности уже не говорили. Бухарин и после этого продолжал считать, что 20-процентный прирост промышленной продукции – предел, после которого сельское хозяйство не выдержит. Сталин, как мы знаем, считал иначе, в несколько раз завышая эту цифру.
В ноябре 1929 года была утверждена генеральная линия партии на всеобщую коллективизацию, так как, писал Сталин, «в колхозы идут крестьяне не отдельными группами, как это имело место раньше, а целыми селами, волостями, районами, даже округами». А Бухарин все еще не хотел «каяться», как от него требовали, и 17 ноября 1929 года его вывели из состава Политбюро. Правда, спустя неделю, мучаясь угрызениями совести от малодушия, Бухарин, Рыков и Томский написали краткую записку в ЦК, в которой, каясь, осудили свою позицию:
«Мы считаем своим долгом заявить, что в этом споре оказались правы партия и ее ЦК. Наши взгляды оказались ошибочными. Признавая эти свои ошибки, мы со своей стороны поведем решительную борьбу против всех уклонов от генеральной линии партии и, прежде всего, против правого уклона».
Сталину не понравилось, что в заявлении не было указано прямо о его, генсека, правоте. Ну да ладно. С Бухариным покончено.
Думаю, тогда еще очень немногие могли предвидеть не только приближающуюся трагедию Бухарина, но и поражение умеренного крыла в руководстве партией в целом. Приходится признать, что иногда наши недруги со стороны, казалось бы, замечали это довольно пророчески. В 8-м номере (апрель 1931 г.) меньшевистского «Социалистического вестника», основанного за рубежом Л. Мартовым, была опубликована статья, в которой анализировались результаты нэпа. В этом антибольшевистском журнале подчеркивалось, что Сталин делает все для того, чтобы «оборвать мечты о возвращении нэпа, оборвать надежды на эволюцию». Генсек, говорилось в статье, «уже не раз пытался скрутить в бараний рог правых коммунистов, – но по разным внутренним причинам расправа до сих пор не доведена до предела и насильственный конец Рыкова, Бухарина, Томского отсрочен. Процесс их окончательного вытеснения не только из аппарата, но и из партии еще не закончен. Сторонники нэпа, чувствительные к требованиям крестьянства (хотя и бессильные психологически порвать с диктатурой), уже сняты с постов, но еще не объявлены врагами народа. Но диктатор добирается и скоро доберется до них».
В данном случае социал-демократам, покинувшим Советскую Россию, нельзя отказать в проницательности. А может быть, это пророчество Сталин расценил как подсказку? Подшивки этого тощего журнала лежали в книжном шкафу сталинского кабинета. Во всяком случае, логика борьбы, а главное, методы Сталина были такими, что искушенный аналитик мог уловить в ней не только отражение крестьянской трагедии на рубеже 20–30-х годов, но и неизбежный грядущий конец защитников нэпа и умеренной линии в руководстве ВКП(б).
Николай Иванович Бухарин, «покаявшись», страшно мучился от своей непоследовательности. Метался: почему не смог убедить Политбюро? Он понимал, что был не во всем прав. Рывок для индустриализации, по-видимому, был необходим. Жертвы неизбежны. Но какие? Ведь не человеческие же жизни… Он до конца не мог согласиться с методами тотального насилия, которые были применены к крестьянству. Ликвидировать, а точнее, управлять кулаком можно было только экономическими методами. Драма Бухарина еще не вылилась в трагедию. В партии тогда, наверное, никто не мог предположить, что наступят кровавые 30-е годы… Все случится спустя почти десять лет после его капитуляции в ноябре 1929 года. Похоже, верно сказал летописец о гибели Цезаря: то, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым.
За полгода до ареста Бухарина Сталин (как и все члены Политбюро) получит его письмо. Только что пройдет судилище над Зиновьевым и Каменевым и их четырнадцатью «подельцами». Во время этого процесса, на котором подсудимые будут «показывать» на Бухарина, Рыкова и других, Вышинский объявит о начале следствия по «делу Бухарина». Вернувшись из Средней Азии, где он был в отпуске, Бухарин узнает о заведенном на него «деле». Бывший «любимец партии» в отчаянии. Он сразу сядет за стол и напишет письмо Сталину. Его мне обнаружить не удалось. Затем тут же, почти аналогичные – членам Политбюро и Вышинскому. Передо мной два письма Бухарина Ворошилову. Чтобы понять, как драма Бухарина перерастала в трагедию, я приведу отрывки из этих писем.
«Дорогой Климент Ефремович,
Ты, вероятно, уже получил мое письмо членам Политбюро и Вышинскому: я писал его ночью сегодня в секретариат тов. СТАЛИНА с просьбой разослать: там написано все существенное в связи с чудовищно-подлыми обвинениями Каменева. (Пишу сейчас и переживаю чувство полуреальности: что это – сон, мираж, сумасшедший дом, галлюцинация? Нет, это реальность.) Хотел спросить (в пространство) одно: и вы все верите? Вправду?
Вот я писал статьи о Кирове. Киров, между прочим, когда я был в опале (поделом) и в то же время заболел в Ленинграде, приехал ко мне, сидел целый день, укутал, дал вагон свой, отправил в Москву, с такой нежной заботой, что я буду помнить об этом и перед самой смертью. Так вот, что же я неискренне писал о Сергее? Поставьте честно вопрос. Если неискренне, то меня нужно немедля арестовать и уничтожить: ибо таких негодяев нельзя терпеть. Если вы думаете «неискренне», а сами меня оставляете на свободе, то вы сами трусы, не заслуживающие уважения…
Правда, я – поскольку сохраняю мозги – считал бы, что с международной точки зрения глупо расширять базис сволочизма (это значит идти навстречу желаниям прохвоста Каменева! Им того только и надо было показать, что они – не одни). Но не буду говорить об этом, еще подумаете, что я прошу снисхождения под предлогом большой политики.
А я хочу правды: она на моей стороне. Я много в свое время грешил перед партией и много за это и в связи с этим страдал. Но еще и еще раз заявляю, что с великим внутренним убеждением я защищал все последние годы политику партии и руководство КОБЫ, хотя и не занимался подхалимством.
Хорошо было третьего дня лететь над облаками: 8° мороза, алмазная чистота, дыхание спокойного величия.
Я, б.м., написал тебе какую-то нескладицу. Ты не сердись. Может, в такую конъюнктуру тебе неприятно получить от меня письмо – бог знает: все возможно.
Но «на всякий случай» я тебя (который всегда так хорошо ко мне относился) заверяю: твоя совесть должна быть внутренне совершенно спокойна; за твое отношение я тебя не подводил: я действительно ни в чем не виновен, и рано или поздно это обнаружится, как бы ни старались загрязнить мое имя.
Бедняга Томский! Он, быть может, и «запутался» – не знаю. Не исключаю. Жил один. Быть может, если б я к нему ходил, он был бы не так мрачен и не запутался. Сложно бытие человека! Но это – лирика. А здесь – политика, вещь мало лиричная и в достаточной мере суровая.
Что расстреляли собак – страшно рад. Троцкий процессом убит, политически, и это скоро станет совершенно ясным. Если к моменту войны буду жив – буду проситься на драку (не красно словцо), и ты тогда мне окажи последнюю эту услугу и устрой в армии хоть рядовым (даже если каменевская отравленная пуля поразит меня).
Советую когда-либо прочесть драмы из франц. рев-ции Ром. Роллана.
Извини за сумбурное письмо: у меня тысячи мыслей, скачут как бешеные лошади, а поводьев крепких нет.
Обнимаю, ибо чист
1. IХ.36 г. Ник. Бухарин».
Ворошилов, прочитав, все взвесив, посчитает необходимым тут же переслать письмо Сталину и ответить Бухарину, но так, чтобы об этом ответе знали Сталин и другие руководители. На всякий случай нарком запасается политическим алиби. Следует распоряжение своим помощникам. Быстро составляются два документа:
«Сов. секретно. ЛИЧНО.
Товарищу СТАЛИНУ
– МОЛОТОВУ
– КАГАНОВИЧУ
– ОРДЖОНИКИДЗЕ
– АНДРЕЕВУ
– ЧУБАРЮ
– ЕЖОВУ
В дополнение к письму Н. БУХАРИНА, направленному Вам 1/IX с.г. за № 2839 с.с., по приказанию тов. К.Е. ВОРОШИЛОВА направляю Вам копию ответа тов. ВОРОШИЛОВА БУХАРИНУ и копию ответа Н. БУХАРИНА.
ПРИЛОЖЕНИЕ: На трех листах.
Адъютант Наркома обороны СССР
4. IX. 36 г. комдив (Хмельницкий)».
А ответил Ворошилов своему бывшему товарищу в духе нравов, уже царивших в окружении единодержца.
«Тов. БУХАРИНУ.
Возвращаю твое письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении партруководства. Если ты, твоим письмом хотел убедить меня в твоей полной невинности (так в тексте. – Прим. Д.В.), то убедил пока в одном: впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу партруководства, буду считать тебя и негодяем.
3. IX.36. К. Ворошилов».
Можно представить, как был ошеломлен Бухарин, хотя в глубине души он понимал, что нож сталинской гильотины давно занесен над его головой. Бухарин мог бы вспомнить, что 8 термидора, накануне своей гибели, Робеспьер воскликнул в Конвенте: «К тирании приходят с помощью мошенников, к чему приходят те, кто борется с ними? К могиле и к бессмертию». Боролся ли Бухарин? Судите сами. Прочтя убийственное письмо Ворошилова, Бухарин нашел в себе силы ответить «сталинскому наркому».
«Тов. ВОРОШИЛОВУ.
Получил твое ужасное письмо.
Мое письмо кончалось: «обнимаю».
Твое письмо кончается «негодяем».
После этого что же писать?
У каждого человека есть или, вернее, должна быть своя личная гордость. Но я хотел бы устранить одно политическое недоразумение. Я писал письмо личного характера (о чем теперь очень сожалею), в тяжком душевном состоянии; затравленный, я писал просто к человеку большому; я сходил с ума по поводу одной только мысли, что может случиться, что кто-то поверит в мою виновность.
И вот, крича, я писал: «Если вы думаете «неискренне» (что я напр., кировские статьи писал «неискренне»), а оставляете меня на свободе, то вы сами трусы и т. д. И далее: «А если вы сами не верите в то, что набрехал Кам… и т. д. Что же, я думаю, по-твоему, что вы – трусы или обзываю трусами руководство? Наоборот, этим я говорю: так как всем известно, что вы не трусы, значит, вы не верите в то, что я мог написать неискренне статьи. Ведь это же видно из самого письма!
Но если я так сумбурно написал, что это можно понять, как выпад, то я – не страха ради иудейска (так в тексте. – Прим. Д.В.), а по существу, – трижды, письменно и как угодно, беру все эти фразы назад, хотя я совсем не то хотел сказать, что ты подумал.
Партийное руководство я считаю замечательным. И в самом письме к тебе, не исключая возможности ошибки со мной с вашей стороны, я писал: «В истории бывают случаи, когда замечательные люди и превосходные политики делают тоже ошибки частного порядка»… Разве этого не было в письме? Это же и есть мое действительное отношение к руководству. Я это давным-давно признал и не устану это повторять. Смею думать, я доказал это своею деятельностью за все последние годы.
Во всяком случае, это недоразумение прошу снять. Очень извиняюсь за прошлое письмо, впредь отягощать никакими письмами не буду. Я – в крайне нервном состоянии. Этим и было вызвано письмо. Между тем мне необходимо возможно спокойнее ждать конца следствия, которое, уверен, докажет мою полную непричастность к бандитам. Ибо в этом – правда.
3. IX.36 г. Прощай. БУХАРИН».
Бухарин сказал: «Прощай». Но Сталин еще раз ослабил хватку горла задыхающегося Бухарина. 10 сентября 1936 года «Правда» сообщала, что Прокуратура СССР, не найдя данных, подтверждающих факт преступления, дело прекращает. Но это была лишь передышка. Сталин решил, что в следующем акте трагедии главным действующим лицом будет Пятаков. Он сам установит очередность спектаклей. В феврале подойдет очередь Бухарина… Февральско-мартовский Пленум ЦК 1937 года не только теоретически «обоснует» необходимость кровавой жатвы, но и бросит под сталинские серпы новые жертвы…
Сталин расчищал место на пьедестале. Еще один соратник Ленина оказался на обочине. «Вождь» почувствовал, что он может, вправе единолично принимать самые крупные решения. А разве, думал Сталин, это противоречит принципам диктатуры пролетариата, роли вождей в революции?
О диктатуре и демократии
Ленинские томики в библиотеке Сталина были густо испещрены рукой владельца. Одна деталь: изучая, читая, знакомясь, а может быть, просто разыскивая нужную цитату или мысль у Ленина, генсек мало интересовался ленинскими идеями о демократии. Но о диктатуре пролетариата – пометок много. Хотя, повторю еще раз: диктатура и демократия – две стороны одной медали, если речь идет о пролетарской диктатуре.
…Находясь в начале 1917 года вдали от России, Ленин с головой ушел в теоретическую работу. Записи в тетради, которые вошли в историю как известная «синяя тетрадь», были озаглавлены: «Марксизм о государстве». В тревожные дни июля, когда Временное правительство пыталось разгромить партию большевиков и физически уничтожить вождя революции, Ленин продолжил свою работу над книгой в Разливе. На основе многочисленных заметок, собранных в «тетради», положений, идей, высказанных основоположниками научного социализма, Ленин за несколько недель августа – сентября написал свой известный труд «Государство и революция». Меня, еще раз перечитавшего его в ходе работы над этой книгой, особенно интересовали идеи о государстве переходного периода, о диктатуре пролетариата.
Ленин вопрошает:
– Каково же отношение этой диктатуры к демократии?
И отвечает словами «Коммунистического манифеста»: «…превращение пролетариата в господствующий класс и завоевание демократии». Да, подчеркну это особо: Ленин, к сожалению, видел в диктатуре главный инструмент для подавления эксплуататоров, угнетателей. Без этого тогда, по Ленину, нечего было и браться за социальное переустройство общества, бороться за материализацию идеалов социализма.
Демократия и диктатура – понятия соотносимые. В известном смысле любое государство есть политическая диктатура господствующих классов. Приведу еще одну выдержку из «Государства и революции». Диктатура пролетариата, писал Ленин, «соединяет насилие против буржуазии, т. е. меньшинства населения, с полным развитием демократии, т. е. действительно равноправного и действительно всеобщего участия всей массы населения во всех государственных делах…». Эти ленинские акценты на полное развитие демократии особенно важны, но генсек на них фактически не обращал внимания.
В диктатуре пролетариата, родившейся в Октябре 1917 года, насилие занимало ведущее место. И это объяснимо: шла борьба за то, чтобы победить, устоять, выжить. Но как-то сложилось, что не только в буржуазной литературе, но порой и в марксистской, прежде всего в 20-е и 30-е годы, рассматривалась лишь эта грань диктатуры. В то же время Ленин считал, что созидательная, демократическая функция диктатуры пролетариата не только важнейшая, но имеет тенденцию стать главной и единственной. Хотя при жизни вождя для этого было сделано немного. Сталин не разделял, во всяком случае на деле, эту идею Ленина. Для него в диктатуре пролетариата как форме власти трудящихся главным навсегда остался насильственный элемент.
Уже в начале 30-х годов проницательные люди могли почувствовать, что ленинские слова: «…не нам принадлежит… аппарат, а мы принадлежим ему» отражают реальное положение дел. Рождалась диктатура бюрократии. Коллективной бюрократии. А бюрократия постепенно порождала элиту, целую иерархию начальников. Директивы становились едва ли не главным средством социального общения. Все решалось в кабинетах. Собрания, сессии, съезды, пленумы лишь «одобряли», «поддерживали». Народовластие – только на словах. Шестеренки бюрократической машины крутились небыстро, но неотвратимо. У главного пульта сидел Сталин, поглядывая из окон Кремля на свое детище. Таким уродливым стал переход к социализму, сталинскому социализму.
Сталин никогда не понимал, не хотел понимать сути пролетарской демократии, самого существа народовластия. Знакомство с его архивом, заметками, записками, записями речей свидетельствует: демократия для него была не более чем свободой поддерживать (только поддерживать!) решения партии. Ну а поскольку, как полагал Сталин, партию олицетворяет он, Генеральный секретарь, то подлинный демократизм заключается в согласии, одобрении его выводов, решений, намерений. Не все сразу заметили, что Сталин, разделываясь с Троцким, Зиновьевым, Каменевым, Бухариным, Пятаковым, Рыковым и другими лидерами партии, мыслящими иначе, чем он, подчеркивал при этом не их различия с ним, Сталиным, а с ленинизмом. Один из самых коварных, антидемократических приемов Сталина заключался в отождествлении (во всех случаях!) своей позиции, взглядов, решений с ленинскими. Не все сразу заметили, что благодаря такому приему никто и не мог оказаться правым в полемике, схватках со Сталиным. Для этого, по сути, нужно было развенчивать Ленина! На это, естественно, никто решиться не мог.
Да, конечно, есть вопросы, по которым Сталин выступал с достаточно обоснованных позиций (например, о возможности построения социализма в СССР). Но ведь в конце концов генсек сумел так все представить, что его ошибки в национальном вопросе, отрицательное отношение к «позднему» нэпу, ложная концепция классовой борьбы, неправильное понимание сути коллективизации и преувеличение роли аппарата в политической структуре государства были не чем иным, как истинной интерпретацией подлинного ленинизма! Однажды, схватившись с Бухариным накануне его вывода из состава Политбюро, Сталин гневно бросил:
– Вся ваша компания – не марксисты, а знахари. Никто из вас не понял Ленина!
– Что же, один ты понял?!
– Я повторяю, вы не поняли Ленина! Разве ты забыл, сколько раз тебя бил Ленин за левачество, оппортунизм и путаницу?
Почти этими же словами Сталин будет «прижимать» Бухарина на апрельском Пленуме ЦК и ЦКК в 1929 году. Красная нить всех его пространных рассуждений: он, Сталин, защищает ленинизм. И в том числе его понимание народовластия, демократии. В узурпации генсеком монополии на толкование ленинских положений один из истоков многих будущих бед. Никто не смог тогда показать несостоятельность догматических претензий Сталина на роль единственного «защитника» ленинского наследия. Хотя, по большому счету, ленинизм помог Сталину создать тоталитарное государство.
Подводя на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК в январе 1933 года итоги первой пятилетки, Сталин включил в доклад специальный раздел о задачах и результатах борьбы «с остатками враждебных классов». Хотя речь шла об «остатках», Сталин тем не менее призвал вести с ними «непримиримую борьбу». И ни слова о перевоспитании, включении многих «бывших», членов их семей в новую жизнь, которая быстрее и эффективнее способна менять их умонастроения и «классовые инстинкты». Сталин, рисуя социальную картину в обществе после первой пятилетки, говорил: «Остатки умирающих классов: частные промышленники и их челядь, частные торговцы и их приспешники, бывшие дворяне и попы, кулаки и подкулачники, бывшие белые офицеры и урядники, бывшие полицейские и жандармы… расползлись по нашим заводам и фабрикам, по нашим учреждениям и торговым организациям, по предприятиям железнодорожного и водного транспорта и главным образом – по колхозам и совхозам. Расползлись и укрылись они там, накинув маску «рабочих» и «крестьян», причем кое-кто из них пролез даже в партию.
С чем они пришли туда? – продолжал Сталин. – Конечно, с чувством ненависти к Советской власти, с чувством лютой вражды к новым формам хозяйства, быта, культуры… Единственное, что остается им делать, – это пакостить и вредить рабочим, колхозникам, Советской власти, партии. И они пакостят как только могут, действуя тихой сапой. Поджигают склады и ломают машины. Организуют саботаж. Организуют вредительство в колхозах, совхозах, причем некоторые из них, в числе которых имеются и кое-какие профессора, в своем вредительском порыве доходят до того, что прививают скотине в колхозах и совхозах чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита среди лошадей и т. д.».
После такой мрачной картины, рисующей ситуацию в стране в начале 1933 года, честных людей брала просто оторопь. Кругом враги, вредители, остатки эксплуататорских классов, но которые почему-то так же опасны, как и в первые годы Советской власти. Конечно, враждебно настроенных людей, не принявших Советскую власть, было немало. И это естественно. Но они явно не представляли той грозной опасности, которую изобразил Сталин. А изобразил лишь для того, чтобы резюмировать: «Сильная и мощная диктатура пролетариата – вот что нам нужно теперь для того, чтобы развеять в прах последние остатки умирающих классов и разбить их воровские махинации». Тем не менее генсек делал ставку на дальнейшее усиление карающей, насильственной функции диктатуры пролетариата.
Таких выступлений Сталина в конце 20-х – начале 30-х годов было много. Исподволь формировалось общественное сознание, в котором наряду с революционной устремленностью, энтузиазмом, коллективистским оптимизмом начинали прорастать семена подозрительности, недоверия к окружающим, готовность поверить в самые нелепые легенды о «врагах народа». Настоящее безумие 1937–1938 годов не возникло, если бы сознание людей исподволь к этому не готовилось. Миллионы людей, живущих в реальном капиталистическом окружении, привыкали постепенно к тому, что среди друзей, товарищей, коллег на производстве, в вузе, воинской части, творческом коллективе есть, притаились враги, ждущие своего часа… Призыв, лозунг, директива могли «бросить» многих на то, чтобы, как говорил Сталин, «добить последние остатки капитализма». Отсюда – один шаг до террора. Или, по крайней мере, готовность к нему. Вот, видимо, почему Сталин, делая пометки в тексте речи Ленина на заседании Петроградского Совета 17 ноября 1917 года, обошел своим вниманием строки: «…террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять». Сталин не был готов к такому пониманию диктатуры пролетариата. Напротив, генсек считал, что применение насилия является органичным элементом мирного строительства социализма. «Репрессии, – заявил Сталин летом 1930 года на XVI съезде партии, – являются необходимым элементом наступления».
А страна действительно наступала. Уже к 1930 году объем промышленного производства достиг 180 % от довоенного уровня. К началу коллективизации столько же, сколько до войны, производилось сельхозпродукции. Шел процесс превращения аграрной страны в индустриальную. Высокими темпами ликвидировалась неграмотность. Миллионы людей получили возможность приобщиться к лучшим творениям мировой культуры. Народ, страна были на подъеме, хотя одновременно шли крайне болезненные, трагические процессы «ликвидации кулачества как класса», складывалась жесткая командно-бюрократическая система управления народным хозяйством, культурой, наукой. Революционный заряд Октября продолжал инициировать активность людей в общественном сознании, трудовой и социальной деятельности. Постепенно утверждались нормы коллективистской морали. Казалось, самое время дать импульс демократическим началам в государстве и обществе. Но после Ленина они не получили фактически никакого развития. А вскоре были просто отброшены.
Забвение демократической грани пролетарского государства грозило рано или поздно «отлучить» массы от социального творчества, превратить людей в слепых исполнителей, «винтики» гигантской государственной машины. Может быть, некому было напомнить генсеку, что «социализм невозможен, – как учил Ленин, – без демократии в двух смыслах: (1) нельзя пролетариату совершить социалистическую революцию, если он не подготовляется к ней борьбой за демократию; (2) нельзя победившему социализму удержать своей победы…». Ленин уже на другой день после Октябрьского восстания произнес слова, которые были актуальны тогда, в 17-м; не менее актуальны на рубеже 20-х и 30-х годов; исключительно важны и сегодня: «Мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам». Правда, этот лозунг сам Ленин никогда не пытался по-настоящему реализовать.
Сталин много размышлял о демократии, диктатуре. Тома ленинских работ в кабинете Сталина – немые свидетели раздумий его хозяина. У него не вызывало сомнений – ведь об этом писали классики! – диктатура имеет приоритетное значение перед демократией. Вообще он редко сомневался, а если сомнения и приходили к генсеку, их редко кто мог «разглядеть». Лицо, не выражающее эмоций, словно было создано для множества мраморных копий, которые скоро появятся на площадях сотен, тысяч городов. Глядя через щели тяжелых занавесей на кремлевский двор, Сталин думал: «До чего узко, начетнически трактует диктатуру и демократию компания Бухарина! Например, разве не ясно, что роль рабочего класса надо повышать, поднимать! Каждый крестьянин должен видеть в рабочем своего вождя!» Вспомнил, что, когда в прошлом году, в октябре 30-го, он, Сталин, предложил «закрепить твердо» рабочих за своими предприятиями, до него дошли признаки глухого недовольства. А ведь он продиктовал: «Запретить на ближайшие два года выдвижение квалифицированных рабочих во всякие управленческие аппараты (кроме производственных и профсоюзных)». Но вот, спустя полгода, он почувствовал реакцию на это решение из контрреволюционного зарубежья. Некий С. Шварц, один из беглых меньшевиков, в «Социалистическом вестнике» опубликовал статью «Рабочий класс и диктатура». В ней он писал, что благодаря ему, Сталину, появилась «тенденция к оттеснению рабочих от аппарата управления, тенденция превращения рабочих в трудовое сословие, на обязанности которого лежит максимальное напряжение его трудовой энергии и безоговорочное подчинение социально-обособляющейся от него диктатуре». Даже термины изобрели: «податное сословие диктатуры», «трудовое сословие». Могильщики революции! Если бы их не разгромили еще в те далекие уже теперь дни, не быть бы ему тут, в Кремле, да и вообще, все свелось бы к буржуазному выкидышу Февраля.
Он никак не мог понять, почему и социал-демократическая печать, и враждующий с ней Троцкий столь яростно атакуют партийный аппарат, диктатуру?! Разве не ясно, что это важнейший инструмент власти? Мысль генсека вновь и вновь убеждала его самого в исторической правоте: аппарат – орудие диктатуры. А без диктатуры бессмысленны даже разговоры о социализме, демократии… Но мы сегодня знаем, что Сталин уже тогда укреплял не столько диктатуру пролетариата, сколько диктатуру бюрократа.
Сталин много говорил о равенстве, общественных интересах как исходных посылках социалистической демократии. Беседуя в 1936 году с группой работников ЦК, отвечающих за подготовку учебников, Сталин подчеркнул:
«Наша демократия должна всегда на первое место ставить общие интересы. Личное перед общественным – это почти ничего. Пока есть лодыри, враги, хищения социалистической собственности, значит, есть люди, чуждые социализму, значит, нужна борьба…»
«Личное перед общественным – это почти ничего». Не замечая изъянов, мы постепенно убедили людей в том, что все мы хозяева общенародной собственности. А то, что принадлежит всем, – не принадлежит никому. Чувство хозяина как бы исчезло. Постепенно восторжествовали уравнительные принципы. За изобретение рабочему могли не заплатить несколько тысяч, хотя оно давало миллионную прибыль, только потому, что одному это – «много». Постепенно сформировался тип работника, боящегося «переработать», человека, спокойно смотрящего на приписки, очковтирательство, откровенное воровство: «Что, государство станет от этого беднее?» Так «прорастал» сталинский тезис: «Личное перед общественным – это почти ничего». А сталинская «демократия» поддерживала людей в этом состоянии. Двигало ими, главным образом, принуждение, административные меры, страх, другие рычаги той системы, которую венчал единодержец.
Сталин не выступал против демократии. Не выступал потому, что понимал ее так, как может понимать деспот. Ведь многие цезари тоже не прочь создавать послушные парламенты, традиционную атрибутику с выборами, присягами, клятвами, формальным представительством. Для Сталина демократия как выражение социалистического народовластия была приемлема и терпима лишь в той степени, в какой она укрепляла его личную диктатуру. В беседе с Г. Уэллсом Сталин в центре всех своих рассуждений поставил власть «как рычаг преобразований», рычаг новой законности, нового порядка. Но ни разу Сталин не поставил власть в плоскость народовластия. Ни разу! Сталин ничего не любил так, как власть: полную, неограниченную, освященную «любовью» миллионов. И здесь он преуспел. Ни одному человеку в мире не удалось и никогда, видимо, не удастся совершить, казалось бы, запредельное: уничтожить миллионы соотечественников и получить взамен слепую любовь еще многих и многих миллионов сограждан! И все это вписывалось в сталинское понимание соотношения диктатуры и демократии.
Со временем для Сталина «жертвенность» стала одним из неотъемлемых атрибутов социализма. Когда планировалась новая стройка в Сибири, на Севере, то в «плановом порядке» определялась потребность в покрытии «естественной убыли». Органы НКВД даже планировали «емкости» в регионах, своеобразный резерв невольников для «социалистических строек». С конца 20-х годов недостатка в дешевой и бесправной (часто и обреченной) рабочей силе не было. Все инициативы по использованию заключенных Сталиным поддерживались. Он или бросал помощнику «согласен», или коротко расписывался на документе. Это означало, что предложение ведомства по использованию десятков, сотен, тысяч «врагов народа» в том или ином регионе одобрено.
Забегая вперед, замечу: Берия в своих записках Сталину не раз утверждал, что задания по строительству организациям НКВД так велики, что не хватает «живой силы». Сталин «откликнулся».
25 августа 1938 года состоялось заседание Президиума Верховного Совета СССР, обсуждавшее вопрос о досрочном освобождении заключенных за хорошую работу. Возразил Сталин:
– Нельзя ли сделать так, чтобы люди оставались в лагере? А то мы их освободим, вернутся они к себе и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться. Ведь есть же у нас добровольно-принудительный заем. Давайте сделаем добровольно-принудительное оставление.
Указание «вождя» было ясным. Был принят Указ «О лагерях НКВД», согласно которому «осужденный, отбывающий наказание в лагерях НКВД СССР, должен отбывать установленный судом срок полностью». Такова была сталинская демократия.
Следствием полной атрофии демократических начал явилось создание машины принуждения и сильного карательного аппарата. Быстрое распространение получил догматизм в общественных науках, идеологии, пропаганде. Но главное, на что я хотел бы обратить внимание читателя: дефицит народовластия стал быстро вести к проявлениям переоценки роли одной личности, превознесению ее заслуг, изображению Сталина как некоего мифического мессии.
Интересно отношение самого Сталина к возвеличиванию его личности. (Еще до апогея культа личности это заметили многие.) Приведу выдержки беседы генсека с Эмилем Людвигом, состоявшейся 13 декабря 1931 года.
Людвиг. За границей, с одной стороны, знают, что СССР – страна, в которой все должно решаться коллегиально, а с другой стороны, знают, что все решается единолично. Кто же решает?
Сталин. Единоличные решения всегда или почти всегда – однобокие решения. Во всякой коллегии, во всяком коллективе имеются люди, с мнением которых надо считаться… Никогда, ни при каких условиях, наши рабочие не потерпели бы теперь власти одного лица.
Людвиг спросил, как Сталин относится к методам иезуитов.
Сталин. Основной их метод – это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство, – что может быть в этом положительного?
Людвиг. Вы неоднократно подвергались риску и опасности, Вас преследовали. Вы участвовали в боях. Ряд ваших близких друзей погибли. Вы остались в живых… Верите ли вы в судьбу?
Сталин. Нет, не верю… Это предрассудок, ерунда, пережиток мифологии… На моем месте мог быть другой, и кто-то должен был здесь сидеть… В мистику я не верю.
Как видим, Сталин умел отвечать вроде бы правильно. Но это совсем не значило, что его слова отражали его убеждения.
Один из глубинных источников многих человеческих бед, в том числе и культового характера, заключается в дуализме (раздвоенности) личности, как у мольеровского Тартюфа. Одно на словах, другое на деле. Для Сталина это стало нормой: осуждать вождизм и укреплять его, критиковать иезуитство и поощрять его на практике, говорить о коллективном руководстве и сводить его к полному единоначалию. Дуализм – производная лжи, продукт антиистины – является одной из основ обожествления единодержцев.
Уже в начале 30-х годов Сталин резко сократил свои (и без того крайне редкие!) выезды в области, на предприятия, в воинские части. С одной стороны, он плохо знал производство и ему не хотелось вникать в «земные» дела, связанные с технологией, производительностью труда, рентабельностью и т. д. С другой, его постоянно преследовало чувство, что на него готовится покушение. Ведь у него есть враги, и Троцкий или кто-нибудь из «бывших» могут пойти на крайние меры. «Органы» постоянно твердили об этом. Вот докладывает же опять Ульрих:
«Секретарю ЦК ВКП(б)
тов. И.В. Сталину.
16 декабря с.г. после двухдневного разбирательства в закрытом заседании военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор по делу группы шпионов и террористов, подготавливавших по заданию германского подданного теракт на Красной площади 7 ноября 1935 года. Приговорены к расстрелу Г.И. Шур, В.Г. Фрейман, С.М. Певзнер, В.О. Левинский…»
Сталин не стал дальше читать, подумал: «Охотятся за мной». Но он вырвет самые корни этих недобитков, вырвет.
Сталин редко «являлся» народу и потому, что, будучи по-своему проницательным человеком, понял: чем реже он будет мелькать перед людьми, тем легче будет создавать у народа тот образ, который он хотел. Загадочность, таинственность, закрытость ходят рядом со священным, легендарным, сверхчеловеческим… Поэтому посещения трудовых коллективов он заменял тщательным анализом документов, регулярным просмотром кинохроники, выслушиванием многочисленных докладов и, мало кто об этом знает, размышлениями перед географической картой.
Сталин любил постоять у карты, оглядывая, как владыка, гигантскую страну. Не обладая богатым воображением, Сталин, однако, представлял, как трудятся сейчас миллионы людей, воплощая в жизнь его, вождя, указания. Иногда водил пальцем по карте: Турксиб, Магнитка, Днепрогэс, Беломорско-Балтийский канал, Кузбасс; долго задерживался взглядом на колымских краях. Даже чтобы разглядеть эти края, нужно было сделать несколько шагов вправо… После такого очередного размышления перед картой неожиданно позвонил Ворошилову и спросил: изучают ли в Красной Армии географию? Хорошо ли знают красноармейцы карту страны? Ведь обращение к карте Родины, подытожил Сталин, воспитывает гордость за нее, преданность нашему делу, идее… Ворошилов не был готов ответить на такой нестандартный вопрос, сказал что-то невпопад и обещал разобраться. Назавтра же, по его указанию, ПУР подготовил записку:
«Тов. Сталину.
На Ваш запрос об изучении географии красноармейцами сообщаю, что география изучается всеми красноармейцами в обязательном порядке по специальным программам. Помимо изучения географии в порядке общеобразовательной подготовки, она проходится также и на политзанятиях. Особое внимание при этом обращено на изучение карты.
В этом году дополнительно к тому, что имели части, ПУРом рассылается 220 тысяч географических карт, 10 тысяч географических атласов, 8 тысяч карт на национальных языках и 10 тысяч глобусов.
28 июня 1935 г.
К. Ворошилов».
Сталин с удовлетворением просмотрел записку и, не поднимаясь с кресла, взглянул на карту. Хотя до стены было неблизко, он видел, где находится Сталинград, Сталино, Сталинск, Сталинабад…
Вскоре после смерти Ленина возникла вульгарная вождистская практика присвоения имен партийных, государственных, творческих деятелей городам, районам, предприятиям, вузам, театрам и т. д. Стали нормой сообщения газет о досрочном выполнении плана квартала химзаводом им. Сталина (Москва), ткацкой фабрикой им. Ворошилова (Тверь), первой и третьей бумажными фабриками им. Зиновьева (Ленинград), заводом им. Бухарина (Гусь-Хрустальный) и т. д. Практически в стране к концу 20-х годов уже не осталось областей, где бы имя Сталина не было присвоено какому-нибудь административному, производственному или культурному объекту или учреждению. Этим в сознании людей незаметно утверждалась мысль об исключительной, порой недоступной простому пониманию (иррациональной) роли Сталина в судьбе нации, истории народа, его будущем. Славословия в адрес «вождя» можно было услышать в любом служебном докладе или выступлении, где попутно превозносился и «вождь» местного масштаба.
Вот характерный пример. Н.С. Хрущев, секретарь МГК ВКП(б), выступая на пленуме горкома в июне 1932 года, сказал: «Правильное большевистское руководство Московского обкома и городского комитета партии, указания, которые мы получаем в повседневной своей работе от т. Кагановича, громадная активность рабочих обеспечат нам выполнение задач, которые стоят перед Московской партийной организацией…» Эти молитвенные заклинания, ставшие неотъемлемым элементом общественной жизни при Сталине, оказались столь живучи, что десятилетия существовали и после его смерти. В этом атрибуте вождизма не просто обожествляется руководитель, этим, если хотите, оскорбляется весь народ, который, будучи творцом всего сущего на Земле, ставится в положение «благодарителя», а не хозяина. Невольно создается впечатление, что люди, отказавшись от Бога на небе, создают его на Земле.
Да, именно создают. Наиболее активны в создании культа «вождя» Молотов, Ворошилов, Каганович. Их голоса громче всех в славословии Сталина. Как это ни парадоксально, в этом хоре порой слышны голоса Зиновьева, Каменева, Бухарина, некоторых других опальных руководителей. Как-то неудобно читать их речи и статьи, особенно Зиновьева, покаянно секущего себя за прошлые ошибки и прославляющего «прозорливость и мудрость вождя партии товарища Сталина». Даже Бухарин не удержался от льстивых слов. Кто знает, может быть, они действительно разуверились в том, за что боролись, или просто инстинкт самосохранения давил на разум? Больше всех старался Карл Радек, о котором Сталин однажды сказал в узком кругу: «Мелкий троцкист, к тому же без убеждений».
Радек в 1934 году написал брошюру о Сталине «Зодчий социалистического общества» в форме лекции по мифическому курсу истории победы социализма, которая, как мечтал автор, будет прочитана в 1967 году, в 50-ю годовщину Октябрьской революции, в «школе междупланетарных сообщений». Одним этим (1967 г.!) Радек выразил пожелание, чтобы Сталин, уже находившийся на посту генсека двенадцать лет, и через тридцать три года (!) стоял бы у руля партии и государства. Вся брошюра написана примерно в таком стиле, как и приведенный ниже отрывок: «Политические вожди занимают свое место в партии и в истории не на основе выборов, не на основе назначений, хотя в демократической партии, какой являлась ВКП(б), эти выборы и назначения необходимы для того, чтобы занять место вождя. Вождь пролетариата определяется в борьбе за боевую линию партии, за организацию ее грядущих боев. И Сталин, принадлежавший и при Ленине к первым в руководстве партии, стал ее признанным и любимым вождем…» Брошюра по тем временам вышла колоссальным тиражом – 325 тысяч экземпляров – и неоднократно переиздавалась. Рассказывают, что, когда Радеку, недавнему троцкисту, кто-то из «непримиримых» ядовито напомнил: давно ли ты говорил о Сталине совсем другое, как же это понимать? – тот нашелся: «Если бы такие, как я, оппозиционеры жили во времена Робеспьера, то каждый из нас был бы уже на голову короче…» Радек здесь просто предвосхитил то, что его ожидало через три года: славословие Сталина не помогло ни ему, ни Зиновьеву, ни Каменеву, ни многим другим, кто, признав свое идейное поражение, готов был исполнять любую волю «любимого вождя». Радек не понимал, что многое из того, что нас окружает, сиюминутно, суетно, эфемерно. То, что он хотел представить вечным, незыблемым – величие и славу «вождя», – было таковым (и то отчасти!) лишь в сравнении с ним самим. Река перемен никогда не иссякает.
Параллельно со славословием в официальной литературе незаметно начала пересматриваться история и исподволь формироваться мысль: вождей Октября было двое – Ленин и рядом с ним вездесущий Сталин. В предисловии к 6-томному Собранию сочинений Ленина Адоратский утверждал, что ленинские труды нужно изучать вкупе с работами Сталина, что концентрированное изложение ленинских идей сделано «вождем» в «Основах ленинизма» и т. д.
Еще до апогея культа были попытки увековечить Сталина и в политической биографии. В сталинском фонде есть письмо Ярославского генсеку. В нем, в частности, говорится:
«Серго мне сегодня, уезжая, звонил, что говорил (так в тексте. – Прим. Д.В.) с Вами по поводу задуманной мною книги «Сталин»…»
На письме ответ, как всегда, карандашом, генсека:
«т. Ярославскому. Я против. Я думаю, что не пришло еще время для биографий.
1. VIII.1931.
И. Сталин».
Резолюция весьма красноречива: «Не пришло еще время для биографий». Триумф одной личности только начинался. Еще не сломлено было крестьянство, еще только поднимался лес заводов, еще жива большая часть «ленинской гвардии», и прежде всего те, кто хорошо знает, каким он был всего десять лет назад. Только появляются статьи, подобные панегирику Ворошилова, подготовленному к 50-летию «вождя». Главное – постепенность, последовательность, неотвратимость… Важно сохранять на людях приверженность скромной манере держаться. Вот и сегодня он заметил, садясь не в первый, а во второй ряд президиума совещания, как с новой силой вспыхнули аплодисменты. Люди стали на цыпочки, чтобы рассмотреть его невысокую фигуру. «Время для биографий» еще придет…
Но уже положено начало практике направлять верноподданнические письма, рапорты вождю. Вот, например, 7 апреля 1931 года коммуна им. Сталина села Цасучей Оловянниковского района Восточно-Сибирского края послала в Москву рапорт, опубликованный в «Правде»:
«…Выдвигая встречный план по расширению посевных площадей, коммуна вместо преподанной (так в тексте. – Прим. Д.В.) цифры в 262,5 га засевает 320 га… Мы за генеральную линию партии под руководством большевистского ЦК и лучшего ленинца – тов. Сталина! Мы за полное осуществление пятилетки в 4 года и ликвидацию кулачества на основе сплошной коллективизации! По поручению коммунаров коммуны им. Сталина
Климов, Токмаков».
Такие письма вскоре стали приниматься на каждом собрании каждого предприятия, колхоза, совхоза, вуза, учреждения. Началась деформация общественного сознания, которое отныне стало питаться исключительно культовыми мифами. Пропаганда все больше и больше делает акцент на веру: все, что сказал, выразил, сформулировал Сталин, непреложно, верно, не требует доказательств. Другими словами, Сталин – полубог. В конце концов эти мифы, ставшие основой всей общественной жизни, будут сведены к двум простеньким постулатам:
– вождь партии и народа – в высшей степени мудрый человек. Сила его интеллекта способна ответить на все вопросы прошлого, разобраться в настоящем, заглянуть в грядущее. «Сталин – это Ленин сегодня»;
– вождь партии и народа – полное олицетворение абсолютного добра, заботы о каждом человеке. Он отрицает зло, невежество, вероломство, жестокость. Это улыбающийся человек с усами, держащий маленькую девочку с красным флажком на руках…
Система мифов, без которых невозможен культ личности, стала закрепляться ритуалами (обязательная ссылка на руководящие указания «лучшего ленинца», принятие встречных планов, отправление благодарственных писем, распространение внешней символики и т. д. Чем выше превозносился Сталин, тем больше, объективно, унижался народ. Прав был немецкий писатель Лихтенберг, сказавший однажды: «Слава знаменитейших людей всегда отчасти объясняется близорукостью тех, кто ими восхищается…»
Понимал ли сам Сталин, что процесс возвеличивания его персоны унижает партию, народ, общество? Видел ли он аморальность этого курса? Предпринимал ли генсек сознательные шаги к усилению цезаризма? На все эти вопросы следует ответить однозначно: да, понимал, видел, предпринимал. Отдельные шаги, жесты «скромности», которые иногда позволял себе Сталин, служили одной цели – возвеличить себя еще больше. И он поддерживал утомительные и бесконечные ритуалы славословия в свой адрес. Генсек не мог не понимать уродливости положения, когда над головами тысяч демонстрантов плывут сотни одинаковых портретов с его изображением; когда в каждом номере «Правды» можно насчитать десятки упоминаний его «стальной» фамилии; когда любой успех связывают с его мудростью, заботой, предвидением. Сталин, недоучившийся семинарист, понимал «технологию» культа, его психологию и проявления.
Он знал, что, кроме культов вождей, богов, императоров, в истории были попытки создания и иных культов. Еще Робеспьер и другие депутаты Конвента пытались утвердить в сознании народа культ «верховного существа». В декрете Конвента говорилось, что «культом, достойным верховного существа, является исполнение человеком его гражданских обязанностей». Это, по сути, была новая государственная религия республики. Робеспьер, держа в руках цветы и колосья ржи, выступил на грандиозном празднестве в честь «культа верховного существа». Он надеялся, что с его помощью граждане республики станут рыцарями долга и чести. Робеспьер жестоко ошибся. Сталин, читая книгу о Робеспьере, не мог понять, как тот не увидел главного: нужно было укреплять собственную власть, создавать собственный культ, а не рождать эфемерные призраки общечеловеческой нравственности. Культ морали генсек считал творением либералов, рафинированных интеллигентов, буржуазной выдумкой.
Культ личности… В этом деле не должно быть осечек. А посему Товстуха, Двинский, Каннер, Мехлис, а затем и Поскребышев ежедневно просматривали и визировали все более или менее значимые материалы о нем и его фотографии, предназначенные для печати. А наиболее важные показывали ему, генсеку. Нередко его карандаш добавлял одно-два слова, которые еще более рельефно высвечивали «исключительность», «проницательность», «решительность», «заботу», «мужество», «мудрость товарища Сталина». Сам он давно понял, что благоприятный образ вождя, или, как сегодня говорят, – «имидж» руководителя, больше всего зависит от внешнего спокойствия, невозмутимости, величавой медлительности. Разве в великой сумятице клокочущего мира это не является редким и уникальным?
Иногда, споря по бесчисленным вопросам, рожденным тем сложным временем, люди пытаются определить: с какого момента начался культ личности Сталина? Кто первый «позвал» людей славословить генсека? Называют имена тех же Ворошилова, Молотова, Кагановича… И все же, думаю, явления культа начались не с этого: если бы взахлеб не стал славить Сталина Ворошилов, это начал бы делать кто-нибудь другой. В тех условиях это было практически неизбежно. Почти полное отсутствие гласности, подлинного контроля снизу за деятельностью высших эшелонов власти, непомерная «секретность» порождали вождизм и соответствующие ему культовые обряды.
«Тайны» культа не в личностях, а в том процессе, который стал быстро развиваться после смерти Ленина. Государственные, партийные, общественные институты оказались не приспособленными для социальной защиты. Несовершенство политического механизма власти сделало возможным мнение, волю, прихоть одного человека выдавать за волеизъявление народа. Опыт социалистической государственности был очень незначительным; ленинские предостережения были учтены лишь формально; наличие постоянной внешней угрозы создавало атмосферу «осажденной крепости», в которой, как известно, всегда сознательно идут на ограничение демократии. Отсутствие подлинной выборности, сменяемости и обновления руководства, создание номенклатуры, всевластие аппарата, выдвижение насилия в качестве универсального средства решения социальных вопросов (вспомним сталинские термины «насаждение колхозов», «раздавить врага», «ликвидация кулачества», «нанесение сокрушающего удара пособникам» и т. д.) создали предпосылки серьезных деформаций в сфере общественного и индивидуального сознания. В нем стали играть доминирующую роль мифы, обожествляющие отдельного человека.
Конечно, причины единовластия – в недрах государства, общества, в истории, традициях создаваемой системы. Главная идейная «заслуга» Сталина здесь состоит в том, что он смог своим изощренным умом добиться, чтобы в конце концов его имя олицетворялось с социализмом, новым великим делом. А дальше логика проста: славословие, защита, укрепление социализма есть одновременно и славословие, защита и укрепление позиций Сталина, после Ленина – подлинного и единственного вождя. В партии, кстати, фактически не было сомнений, что должен быть вождь и после смерти Владимира Ильича. Цезаристские настроения масс, огромное значение быстро растущего аппарата в деле упрочения и узурпации личной власти стали понятны Сталину ранее, чем кому-либо другому.
В организационном отношении «заслуга» Сталина еще более очевидна: он смог превратить партию в инструмент личной власти. Советы, заняв уже с конца 20-х годов подчиненное, а затем вспомогательное, порой даже бутафорское положение, утратили реальную власть. Партия, которая должна была осуществлять политическое, идейное руководство обществом, полностью взяла на себя функции государственной власти. Это лишило ее творческого динамизма, сделало важнейшим звеном сталинской диктатуры. Партия превратилась в сталинский орден.
Вместе с тем нельзя отрицать и влияния внешних факторов на формирование деспотического единовластия в стране. Наличие реальной угрозы империалистического нападения давало в руки партии постоянный бесспорный аргумент в «защиту» централизации, ограничения демократии, превращения страны в полувоенный лагерь, которому, естественно, необходим политический полководец. Коминтерн, все более теряющий свою независимость, освящал авторитетом коммунистических партий вождизм Сталина. Да и редкие буржуазные деятели, решившие сотрудничать с СССР, предпочитали иметь дело со Сталиным, а не с огосударствленной партией.
Таким образом, все или почти все (кроме совести!) «работало» в тот период на Сталина. При этом нельзя отбрасывать и субъективные моменты, помогавшие Сталину: подчеркивание верности ленинизму, демонстративная «скромность», происхождение. Все это позволяло Сталину без драматических сбоев двигаться к его цезаристской цели. Самое страшное заключалось в том, что подавляющее большинство народа и партии верило, что сталинский курс на единовластие и есть социализм. Тогда немногие понимали, что абсолютная власть развращает абсолютно.
Поэтому рассуждения – с чьей легкой руки начался культ – беспредметны. Главная беда не в том, что начали славословить, а в том, что не думали о народовластии, которое кардинальнейшим образом и отличает социализм от других общественно-экономических формаций. Думаю, можно сказать, что культ личности – уродливые социальные отношения власти и народа, руководителя и общества. В общественном сознании это выразилось в ликвидации свободы выбора народа, в пренебрежении к прошлому, в мифологическом утопизме, в господстве веры, а не истины, в гипертрофии коллективного в ущерб личному. Проявления культа – это прежде всего трагедия свободы: социальной, духовной, политической, нравственной. Свобода стала главной жертвой культа Сталина. Но это уже о природе культа личности, вопросе, которому в одной из последующих глав будет уделено большее внимание.
Как видим, в портрете Сталина, еще больше укрепившего свое положение в партии и государстве, уже начали проявляться многие из тех черт, которые мы прямо связываем с будущими бедами. Ленинские слова: «Это те мелочи, которые могут приобрести решающее значение» – станут пророческими. А пока страна в неимоверном порыве, пережив муки голода в начале 30-х годов, кровь и страдания миллионов крестьян, достигала все новых рубежей в индустриализации, социальном и духовном обновлении. Особым этапом в жизни страны и Сталина стал XVII съезд партии.
«Съезд победителя»?
Рубеж второго и третьего десятилетий нашего века для Сталина оказался весьма трудным. Разгром «правых» в партии обещал как будто спокойную жизнь. Заметно вырос авторитет генсека. Бывшие оппозиционеры, в том числе Бухарин, искали повод и способ, чтобы подчеркнуть свою лояльность Сталину, свое «прозрение» и «полное согласие с генеральной линией партии». Каменев с Зиновьевым, например, несколько раз пытались восстановить прежние «добрые» отношения со Сталиным, еще раз приезжали к нему на дачу с «мировой».
Многие падение с высокого поста расценивают как личную трагедию. Не были исключением и эти политические деятели. Каменев в свои сорок с небольшим лет как-то сразу сдал, поседел и выглядел как «моложавый старик». В своих нечастых разговорах со Сталиным по телефону или лично Каменев неизменно находил повод для осторожных напоминаний об их совместном прозябании на Курейке, о том, что он, Зиновьев и Сталин были ближайшими соратниками Ленина, о драматических событиях, связанных с утверждением Сталина на посту генсека. Зиновьев и особенно Каменев не теряли надежды на возвращение в верхние эшелоны партийной иерархии.
Сталин прекрасно понимал, в чем дело. Его реакция была снисходительно-покровительственной. Иногда он даже давал какую-то надежду опальным. Но в душе понимал, что люди, которым он в значительной мере обязан своим нынешним положением, ему не только не нужны, но и могут оказаться опасными. Зиновьев и Каменев слишком хорошо знали Сталина. А генсек не любил людей, которые о нем знали больше, чем это предписывалось официальной пропагандой. Все его внимание в начале 30-х годов было сосредоточено на революции в сельском хозяйстве, рывке в индустриализации, консолидации своих сторонников.
Быстрыми темпами росла промышленность. Форсированно завершалась коллективизация сельского хозяйства, превратившаяся в настоящее национальное бедствие. Приближалась дата очередного, XVII съезда партии.
Состоявшийся в январе – феврале 1934 года съезд в сталинской пропаганде был назван «съездом победителей», поскольку сам Сталин в Отчетном докладе ЦК назвал успехи партии и страны «великими и необычайными». Бесспорно, к 1934 году страна сделала крупный рывок в своем развитии. Когда я смотрел черновик доклада, над которым работал Сталин, то обратил внимание: генсек, тщательно редактировавший доклад, каждую страницу, каждый абзац, стремился более выпукло показать прежде всего достижения. Он считал, что огромные жертвы, принесенные народом, должны дать результат. Целые страницы доклада переписаны Сталиным заново. Генсек хотел показать народу и партии: его руководство плодотворно, успешно, победоносно.
Сталин особый акцент сделал на том, что за три с половиной года после XVI съезда партии промышленность в стране удвоила объем выпускаемой продукции. За несколько последних лет созданы новые отрасли производства: станкостроение, автомобильная, тракторная, химическая промышленность; появилось моторостроение, самолетостроение, комбайностроение; стали производить синтетический каучук, азот, искусственное волокно и т. д. Генсек с гордостью объявил, что пущены в ход тысячи новых промышленных предприятий, и в том числе такие гиганты, как Днепрогэс, Магнитогорский и Кузнецкий комбинаты, Уралмаш, Челябинский тракторный завод, Краматорский машиностроительный, и ряд других. В докладе Сталина было, как никогда, много цифр, таблиц, схем. Ему было о чем говорить съезду.
30-е годы мы как-то теперь привыкли измерять только трагическим масштабом, а ведь это были и годы невиданного энтузиазма, подвижничества, массового трудового героизма. Нам сейчас порой трудно представить, как миллионы людей, часто имея минимум необходимого для нормальной жизни, верили, что они подлинные творцы коммунистического грядущего, что от их самоотверженности зависят не только их судьбы, но и судьбы мирового пролетариата. Вот несколько сообщений «Правды» тех лет. Генсек всегда читал ее полностью, а не выборочно, подчеркивая карандашом некоторые материалы. При этом Сталина переполняло чувство «единоличного хозяина».
«Коллективный рапорт бакинских нефтяников, обсужденный на 40 митингах 20 тысячами нефтяников, дополненный 53 местными рапортами и 254 письмами рабочих». В рапорте говорится, что «нефтяная пятилетка усилиями рабочих и специалистов и под испытанным руководством ленинской партии закончена в два с половиной года».
Сообщение с Магнитостроя:
«На строительном участке доменного цеха родился совсем новый тип бригады – сквозная хозрасчетная бригада экскаватора. Переход на хозрасчет экскаваторов дал прекрасные результаты… Хозрасчетные экскаваторы побили мировой рекорд загрузки машин».
Заметка из Татарии:
«Уборка и хлебопоставка проходят под лозунгом подготовки ко второму всетатарскому съезду колхозников и завоевания права включить своего представителя в делегацию, которая поедет с рапортом к товарищу Сталину. Занять первое место на Всесоюзной красной доске – популярнейший лозунг в колхозах Татарии».
С высоты сегодняшнего дня можно говорить о наивности, прекраснодушии, огромной вере в Сталина миллионов простых людей, которые построили для нас все то, на чем стоим ныне. Но нельзя не восхищаться неукротимым энтузиазмом людей, их гордостью за свершенное, уверенностью в том, что будущее в их руках. Невиданной силы подвижничество, высокая гражданственность, часто обрамленная культовыми ритуалами, – это и был тот огромный социальный заряд, созданный верой в справедливость и лучшее будущее. Мы всегда, и сейчас и в следующем веке, должны помнить этих людей, творцов, созидателей, которых «вождь» чаще называл «массы» или иногда – «винтики».
В это же время на страницах «Правды» встречаются сообщения, которые сегодня, когда мы многое знаем, вызывают не просто настороженность, а глубокое понимание подоплеки того, о чем тогда писала главная газета страны.
В середине июля 1933 года «Правда» сообщала:
«Товарищи Сталин и Ворошилов приехали в Ленинград и вместе с товарищем Кировым в тот же день выехали на Беломорско-Балтийский канал. По ознакомлении с работой канала и с состоянием гидротехнических сооружений выехали через беломорский порт Сорока на Мурманск».
Через две недели после посещения Сталиным Беломорстроя было опубликовано постановление СНК СССР об открытии Беломорско-Балтийского канала им. т. Сталина и постановление ЦИК СССР о награждении отличившихся при строительстве канала. Орденами Ленина награждены 8 человек: Ягода Г.Г. – заместитель председателя ОГПУ; Коган Л.И. – начальник Беломорстроя; Берман М.Д. начальник Главного управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ; Френкель Н.А. – помощник начальника Беломорстроя; Рапопорт Я.Д. – заместитель начальника Беломорстроя; Фирин С. Г. – начальник Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря; Жук С.Я. – заместитель главного инженера Беломорстроя; Вержбицкий К.А. – заместитель главного инженера строительства.
На XVII съезде С.М. Киров в своей речи скажет:
– Такой канал, в такой короткий срок, в таком месте осуществить, – это действительно героическая работа, и надо отдать справедливость нашим чекистам, которые руководили этим делом, которые буквально чудеса сделали.
Точнее было бы сказать, что чудеса творили сотни тысяч заключенных. Недостатка в них не было. После раскулачивания более миллиона кулацких и середняцких хозяйств, ужесточения борьбы с «остатками эксплуататорских классов» в распоряжении ОГПУ была огромная сила, которая построит не только Беломорско-Балтийский канал. Должности награжденных орденами Ленина красноречиво говорят о том, как и кем строился канал им. Сталина. Идея широко использовать заключенных в народном хозяйстве, а в 30-е годы большой проблемой было обеспечить им фронт работ, была не новой. Напомню, Троцкий еще в середине 20-х годов, развивая идею милитаризации труда, советовал, что «враждебные государству элементы должны направляться в массовом порядке на объекты строительства пролетарского государства». Совет одного из «выдающихся вождей», как видим, не остался не замеченным другим.
О достижениях в сельском хозяйстве сказать Сталину в докладе было труднее. Да, создано свыше 200 тысяч колхозов и 5 тысяч совхозов. Развитие сельского хозяйства, признал генсек, пошло «во много раз медленнее, чем промышленности». Сталин признал также, что, «по сути дела, отчетный период был для сельского хозяйства не столько периодом быстрого подъема и мощного разбега, сколько периодом создания предпосылок для такого подъема и такого разбега в ближайшем будущем». Здесь же докладчик отметил тяжелое положение в животноводстве. Пожалуй, с тех пор оно у нас так и не стало легким. Как и в сельском хозяйстве вообще.
Разгромив в течение десяти лет после смерти Ленина многочисленные «оппозиции», Сталин остался в конце концов без «работы». И генсек сказал об этом: если на XVI съезде нам пришлось добивать приверженцев всяческих группировок, то на этом съезде и «бить некого». Хотя тут же, чтобы, не дай Бог, не ослабили бдительности, противореча самому себе, высказался в том смысле, что «остатки их идеологии живут в головах отдельных членов партии» и мы должны быть готовы их разбить. Но Сталин редко «бил» по идеологии, больше по ее носителям. Заявив, что страна идет к созданию «бесклассового, социалистического общества», тут же сделал вывод, что бесклассовости можно добиться только «путем усиления органов диктатуры пролетариата, путем развертывания классовой борьбы».
Читать бесплатно другие книги:
