Троцкий. «Демон революции» Волкогонов Дмитрий
Десять следующих лет Троцкий провел за границей. Это была его вторая эмиграция, второй "бивуак". Семь лет из этих десяти семья Троцкого прожила в Вене. Этот период революционер иногда именовал "венской главой". К ней в качестве "приложения" примыкали периоды последующего вынужденного пребывания в Швейцарии, Франции, Испании и, наконец, в Америке.
В то время он много писал, но это, как правило, была интерпретация пережитого; много ездил и выступал, но рефераты были по сути прежними; сотрудничал с австрийскими социалистами, продолжая считать западных социал-демократов полуреволюционерами…
Вена оказалась долгой паузой в бурной жизни певца перманентной революции. Но для понимания натуры Троцкого венский период дает немало. В какой-то степени был прав Сталин, утверждая, что сила Троцкого особенно видна тогда, когда революция идет в гору, на подъем, а слабость — когда революция отступает и терпит поражение. Троцкий — человек действия. Обреченный на пассивное долгое выжидание, он сосредоточился на журналистской деятельности и поддержании активных связей с русскими эмигрантами, западными социал-демократами, известными практиками и теоретиками марксизма. Даже V ("лондонский") съезд РСДРП, формально объединивший большевиков и меньшевиков, не вдохнул новой энергии в Троцкого.
Здесь впервые произошла "касательная" встреча Троцкого с большевиком из Тифлиса Джугашвили (на съезде тот был под псевдонимом Иванович). Троцкий вспоминал позже, что просто не заметил молчаливого кавказца, который за три недели съезда ни разу не попросил слова, хотя однажды для этого был прямой повод, когда делегаты обсуждали вопрос о партизанских выступлениях и экспроприациях. Съезд запретил "какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях или содействие им…"[103]. Хотя Ленин и другие руководители не только знали об этих экспроприациях, но и использовали денежные средства, полученные этим преступным способом. А Джугашвили, как указывает ряд свидетельств, имел к экспроприации непосредственное отношение. В последующем Троцкий будет неоднократно на этом настаивать. В 1930 году, после депортации, в большой статье "К политической биографии Сталина" изгнанник напишет: "В 1907 году Сталин принимает участие в экспроприации тифлисского банка… Приходится, однако, изумляться, почему этот факт трусливо устранен из всех официальных биографий Сталина?"[104] Но будущий генсек и диктатор громадного государства, видимо, имел свое суждение об экспроприациях. Так или иначе, публично своего мнения по этому поводу он не высказал ни тогда, ни потом.
Джугашвили, конечно, обратил внимание на худощавого молодого человека с голубыми глазами и пышной шевелюрой, в пенсне, очень уверенно державшегося во время выступлений. Сталин не мог не заметить, что во время перерывов между заседаниями вокруг Троцкого всегда группировались люди; он как бы притягивал их к себе, о чем-то споря или что-то рассказывая. О таких людях обычно говорили "душа общества".
Троцкий на съезде получил возможность изложить некоторые постулаты своей теории перманентной революции, подчеркнув особо, что для ее успеха необходим союз пролетариата и крестьянства. Хотя по существу коренных вопросов Троцкий был близок к позиции Ленина, старые узы с правым крылом российской социал-демократии держали его цепко. При голосованиях за многочисленные резолюции Троцкий выступал за проект то большевиков, то меньшевиков, но все время казалось, что между ним и Лениным намечается мир. Кстати, этому пытался способствовать М.Горький, присутствовавший на ряде заседаний. Но все напрасно. Троцкий, похоже, упивался своей независимостью, неортодоксальностью и оригинальностью. Он уже вкусил славы, известности и понимал, что может добиться большего, если пойдет вразрез с партийной линией и покажет свою независимость. Часто его заявления, реплики, позиция диктовались соображениями личностного характера. Не случайно Ленин в своем письме к Горькому после V съезда писал, что поступки Троцкого во многом объясняются позерством[105].
Вернувшись из Лондона через Берлин, где его ждала Н.И.Седова, Троцкий с семьей бросил якорь в Вене. К этому периоду относятся его многие новые политические и идейные знакомства, возобновление старых, глубокое проникновение в социалистическое движение в Европе. Пожалуй, ни один российский революционер того времени не был большим "европейцем", чем Троцкий. Блестяще владея немецким и французским языками, слабее английским, "любовник революции" был своим у социал-демократов Германии, Франции, Швейцарии, Англии. Везде у него были близкие знакомые, журналистские интересы, планы на издание своих работ.
Прежде всего он возобновил тесные связи с Парвусом, социал-демократом, выходцем из России, который, как и Троцкий, "приезжал" в революцию 1905 года и, как и он, был приговорен к ссылке в Сибирь. Парвусу удалось бежать. Это был высокообразованный марксист, выдвинувший основные элементы концепции перманентной революции, которые его друг основательно у него заимствовал. (Подробнее об этом мы поговорим в четвертой главе.) Троцкий не скрывал, что в молодые годы он многому научился у Александра Львовича.
Троцкий до смерти Парвуса (в 1924 г.) сохранил к нему личные теплые чувства. Этот человек познакомил его в 1907 году с "папой" II Интернационала Карлом Каутским. Вот как описывал первую встречу с ним Троцкий: "Беленький, веселый старичок с ясными голубыми глазами приветствовал меня по-русски: "Здравствуйте!" В совокупности с тем, что я знал о Каутском из его книг, это создавало очень привлекательный образ. Особенно подкупало отсутствие суетности, что, как я понял впоследствии, было результатом бесспорности в то время его авторитета и вытекавшего отсюда внутреннего спокойствия… Его ум угловат, сух, лишен находчивости, не психологичен, оценки схематичны, шутки банальны"[106]. Но масштабность мышления Каутского поразила его. Когда прощались с Каутским, Троцкому показалось, что все были ниже на голову этого маленького старичка.
Потом Троцкий напишет уже совсем по-другому об этом теоретике. Не останется и тени восхищения им: "Весь авторитет Каутского держался на примирении оппортунизма в политике с марксизмом в теории… Война принесла развязку, раскрыв в первый же день всю ложь и гниль каутскианства… "Интернационал есть инструмент мира, а не войны" — Каутский ухватился за эту пошлость, как за якорь спасения". Этот человек, продолжал безжалостно Троцкий, "разрабатывая марксизм в квакерском направлении, ползал на четвереньках перед Вильсоном…"[107]. Хотя сегодня ясно видна историческая правота Каутского, а не большевиков.
Такие уничижительные оценки — в стиле Троцкого. Знакомясь, общаясь со многими социал-демократами, запоминая наиболее характерное из состоявшихся разговоров, записывая наиболее интересное в свои записные книжки, он спустя какое-то время, если был подходящий повод, бегло набрасывал эскиз портрета той или иной личности. Как правило, изображая друзей, товарищей из социал-демократов, с которыми общался на протяжении полутора десятков лет, он пользовался лишь темными красками. Я не склонен видеть в этом ни принципиальности, с одной стороны, ни безжалостности — с другой. В то время, к сожалению, многие (если не большинство) руководители большевиков и меньшевиков были не очень обременены соображениями такта. Все они были насквозь "политические люди". Нравственные императивы всегда занимали сугубо подчиненное положение даже в личных отношениях.
Во время своего второго европейского "бивуака", который я назвал раньше "долгим ожиданием", Троцкий активно общался с Кларой Цеткин, Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом, Францем Мерингом, Августом Бебелем, Виктором Адлером, Максом Адлером, Рудольфом Гильфердингом, Эдуардом Бернштейном, Джеймсом Макдональдом, Отто Бауэром, Карлом Реннером, Христианом Раковским, Фрицем Платтеном, Жюлем Гедом, Эмилем Вандервельде, Филишто Турати, другими видными социал-демократами того времени. Даже краткий перечень фамилий этих мыслителей, практиков, политиков, общественных деятелей свидетельствует о том, что Троцкий являлся уже такой политической фигурой, которая была "вхожа" в круг этих личностей. Троцкого знали и ценили за остроту и живость ума, энергию, самостоятельность суждений, широту взглядов, безбоязненную способность делать прогнозы и, не в последнюю очередь, за явную близость к европейской культуре. Венский "постоялец" был своим человеком в этих кругах.
Троцкий много писал, читал, ходил по библиотекам, и, нужно сказать, за эти годы он сильно вырос в общеобразовательном отношении. У него даже было желание сдать экзамен за курс Венского университета, но ему не захотелось обременять себя формальностями. Он уже знал больше, чем многие профессора. Для Троцкого это было время аккумулирования знаний, энергии, опыта. Иногда русский эмигрант забредал на заседания разных ученых обществ, например, последователей Зигмунда Фрейда. Впрочем, об этом он в январе 1924 года поведал великому физиологу И.П.Павлову в своем письме: "В течение нескольких лет моего пребывания в Вене я довольно близко соприкасался с фрейдистами, читал их работы и даже посещал иногда их заседания… По существу, учение психоанализа основано на том, что психологические процессы представляют собою сложную надстройку на физиологических процессах… Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, охватывает теорию Фрейда, как частный случай. Сублимирование сексуальной энергии — излюбленная область школы Фрейда — есть создание на сексуальной основе условных рефлексов…"[108] Читая это письмо, можно подумать, что его написал специалист… В Вене Троцкий масштабно расширил свои познания и в области философии, истории, филологии, естествознания. Революционер обладал редкой способностью учиться всю жизнь.
Облик и интеллект Троцкого подтверждал тот непреложный факт, что Россия лежала в Евразии. Большинство россиян того времени все же были больше носителями азиатского и славянского начала, нежели западного, европейского. Здесь дело не в уровнях цивилизации, а в способности к синтезу культур. У людей, долгие годы проживших на Западе, к примеру у Аксельрода, Дана, Парвуса, Плеханова, постепенно космополитические элементы сознания занимали все большее место, вытесняя национальные. Они везде себя чувствовали дома. Такие люди, возможно, легче воспринимают общечеловеческие ценности, но одновременно утрачивают нечто такое, без чего нельзя в полной мере познать боль, горе и надежды собственной родины. Для Троцкого европейский "котел", где он основательно "выварился", означал рождение способности рассматривать революционные проблемы и задачи своего отечества в тесной взаимосвязи с международным характером социалистического движения. Едва ли идея перманентной революции посетила бы Троцкого, не встреться он с Парвусом, не впитай в себя достижений социал-демократической мысли Запада того времени, не проживи он так долго в Европе.
"Венская глава" Троцкого характерна тем, что он, активно сотрудничая с меньшевиками, в глазах своих западных друзей старался выглядеть центристом. В ежемесячной газете Каутского "Нойе цайт" Троцкий выступал чаще, чем кто-либо из русских социалистов, по-своему интерпретируя суть спора между большевиками и меньшевиками. Поскольку западные социал-демократы не всегда понимали генезис разногласия в РСДРП, они не очень охотно в них и вмешивались. В этих условиях политические и идеологические действия Троцкого выглядели для них привлекательными, объединительными, рациональными, как, например, конференция российских социал-демократов, состоявшаяся в августе 1912 года в Вене. Троцкий и созданный им организационный комитет пригласили на конференцию представителей многих социал-демократических организаций. Приехали, однако, 18 делегатов с решающим голосом, 10 — с совещательным и 5 человек в качестве гостей. Конференция не стала себя конституировать в общепартийную, а выступила как конференция отдельных организаций РСДРП. В составе участников, по-видимому, был тайный агент, так как в документе Московского охранного отделения № 107232 от 8 октября 1912 года содержатся принятые резолюции, а также подробный список участников. Некоторых из них следует назвать, так как в дальнейшем путь Троцкого со многими из них еще не раз пересечется. В Вену приехали Михаил Адамович, Гайк Азатьянц, Борух-Пинхус Аксельрод, Григорий Алексинский, Петр Бронштейн, Сима-София Бронштейн, Михаил Гольдман, Хаим-Янкель Гельфонд, Владимир Медем, Андрей Петерсон, Рафаил-Ицек Рейн, Александр Смирнов, Моисей Урицкий, Юлий Цедербаум и другие. Руководил конференцией Троцкий, но примирительные мотивы заглохли во взаимных обвинениях, и конференция не дала желаемого результата"[109].
Парадоксальность позиции Троцкого, который всегда относил себя к революционным радикалам, а организационно и личностно был ближе к демократически-реформистскому крылу, понимали далеко не все из блестящих знакомых Льва Давидовича. А может быть, все было иначе: в душе он считал знакомых социал-демократов радикальными революционерами, а они его — реформатором-примиренцем?
В германской социал-демократии ближе всех к большевикам были Роза Люксембург, Карл Либкнехт и Франц Меринг. Поддерживая с ними теплые близкие отношения, Троцкий тем не менее общался и с их идейными противниками. Это настораживало немецких радикалов. Но русский социалист, живущий в Вене, придавал слишком большое значение личным симпатиям и антипатиям, чтобы жертвовать ими во имя "единства", "консолидации", "солидарности". Когда в 1916 году Ф.Мерингу исполнилось 70 лет, Троцкий в своем публичном послании счел необходимым рядом с этим именем поставить и имя Р.Люксембург: "...мы с Мерингом и Люксембург находимся по одну и ту же сторону траншеи, проходящей через весь капиталистический мир. В лице Франца Меринга и Розы Люксембург мы приветствуем духовное ядро революционной немецкой оппозиции, с которой мы связаны нерасторжимым братством по оружию"[110].
О Карле Либкнехте Троцкий сказал по-другому: "…экспансивный, легко воспламеняющийся, он резко выделялся на фоне чинной, безличной и безразличной партийной бюрократии… Либкнехт всегда оставался наполовину чужаком в доме германской социал-демократии, с ее внутренней размеренностью и всегдашней готовностью на компромисс… Его неподдельный и глубокий революционный инстинкт всегда направлял его — через те или другие колебания — на правильный путь"[111].
Практически о каждом видном революционере, с кем он был знаком, встречался, спорил, боролся, у него написаны страницы. Это не сухие, бесстрастные строки политических характеристик. "Политические силуэты" (так назван восьмой том сочинений Троцкого) позволяют видеть не только идейные контуры личности. Читатель узнает, что Роза Люксембург "маленького роста, хрупкая, болезненная, с благородным очерком лица, с прекрасными глазами, излучавшими ум"; что "квартира Либкнехта была штаб-квартирой русских эмигрантов в Берлине" и его жена была русской; что Меринг — это "историк внутренних боев немецкой социал-демократии".
Аналитическое, часто — образное, а нередко и критическое отношение к людям своего круга общения не могло не развивать интеллектуальные способности Троцкого, его политическую изощренность, общую эрудицию. Людей, знавших и слышавших его, поражали способность Троцкого творчески мыслить во время выступлений, мгновенно лепить образы, обозначать тенденции, выделять главные звенья. Он не произносил заученных речей, а в процессе выступления всегда творил нечто новое, неповторимое. Его с одинаково большим интересом слушали метры II Интернационала, петербургские рабочие и босые красноармейцы 2-го Николаевского полка. Этот талант не только "от Бога". Это и умение поразительно аккумулировать достижения духовной культуры, и способность постигать психологию тех, к кому он обращался со своим словом. Независимо от того, как к нему относились — с восхищением или враждой, равнодушных не было. Все видели: перед ними масштабная, неординарная Личность.
Время после первой русской революции до 1917 года Троцкий провел в центре Европы, его интересы больше вращались вокруг фракций, европейского парламентаризма, новых веяний немецкой социал-демократии и т. д. И тем не менее Троцкий около десяти лет находился в "провинции" революции. Став почти профессиональным критиком буржуазного парламентаризма, Троцкий как будто не заметил, что не без влияния первой русской революции родился и парламентаризм русский. Бойкот большевиками I и II Государственных дум, как и активное участие в IV Думе, дали обильную пищу для размышлений об использовании рабочим классом парламентских форм борьбы. Все это прошло как-то мимо внимания Троцкого не столько в силу фактической удаленности, сколько из-за скептического отношения к русскому парламентаризму вообще. Здесь он был не одинок. Большевики также презирали парламенты. Ленин на II Конгрессе Коминтерна в 1920 году скажет, что коммунизм ставит своей задачей "разрушение парламентаризма". Что из этого получилось, теперь ясно всем.
К слову сказать, Сталину это дало возможность больно уколоть Троцкого за его якобы ликвидаторское отношение к легальной работе. В газете "Социал-демократ" 12 января 1913 года Сталин заявил: "Говорят, что Троцкий своей "объединительной" кампанией внес "новую струю" в старые "дела" ликвидаторов. Но это не видно. Несмотря на "геройские" усилия Троцкого и его "ужасные угрозы", он оказался в конце концов простым шумливым чемпионом с фальшивыми мускулами, ибо он за 5 лет "работы" никого не сумел объединить, кроме ликвидаторов. Новая шумиха — старые дела!"[112] — подытожил будущий смертельный соперник Троцкого. Сталин опередил Троцкого; тот его еще не заметил, а Коба уже приступил к его развенчанию.
В целом вторая эмиграция Троцкого привела его к заметному отрыву от революционных дел в России — легальных и нелегальных.
В Вене семья Троцких поселилась в скромной квартире из трех комнат. Единственной достопримечательностью их жилища было большое количество книг, подшивок газет, рукописей, журналов, довольно беспорядочно лежавших по углам. Свою семью Троцкий содержал в основном за счет литературного труда. Особенно долго он сотрудничал с газетой "Киевская мысль", весьма прогрессивного направления. Но заметную материальную помощь до самой революции Троцкому оказывал и старик Бронштейн. Поэтому положение бывшего Председателя Петербургского Совета было более предпочтительным, нежели у других политических эмигрантов, часто вынужденных влачить просто убогое существование, перебиваясь случайными заработками, всегда озабоченных поиском средств на кусок хлеба. Относительно благополучное материальное положение Троцкого позволяло ему полнее отдаваться творчеству, быть более независимым, чаще других переезжать из столицы в столицу, бывать на конгрессах, семинарах и прочее. В 1906 году, когда Троцкий был в тюрьме, и в 1908 году в Вене в семье появились два сына — Лев и Сергей, судьба которых будет столь же трагична, сколь и судьба самого отца.
Троцкий поселился в Вене вынужденно; берлинские власти отказали ему в возможности жить в германской столице. Русский эмигрант, кроме занятий журналистикой и политической деятельностью, в тот период проявлял большой интерес к изобразительному искусству, бывал во многих картинных галереях, что позволяло ему готовить довольно профессиональные статьи о европейском искусстве для "Киевской мысли". Хотя они с женой посещали иногда и знаменитую Венскую оперу, восприятие музыки, по его же собственным словам, было на довольно примитивном уровне. В целом вторая эмиграция — период "долгого ожидания" — была для Троцкого скорее продолжительной паузой, во время которой он небезуспешно рос как теоретик, журналист, писатель, политик.
В "венский период" Троцкий установил связи со многими своими соотечественниками, находившимися, как и он, в эмиграции. Это прежде всего А.А.Иоффе, К.Б.Радек, С.Л.Клячко, М.И.Скобелев, Д.Б.Рязанов, А.М.Коллонтай, А.В.Луначарский. С Иоффе они остались близкими друзьями до его трагической смерти (самоубийство в 1927 г. в Москве); Скобелева он считал своим учеником, был к нему сильно привязан, но когда тот вошел в правительство Керенского, стал относиться к нему резко враждебно. Коллонтай недолюбливал, полагая, что та, поддерживая личную переписку с Лениным, сообщала о нем тенденциозную информацию. О Радеке мнение Троцкого колебалось до начала 30-х годов от восторженного до убийственно-негативного. Но в целом с соотечественниками за рубежом связи у него были слабее, чем с западной социал-демократией.
Анализируя все написанное и сказанное Троцким за границей, я неожиданно пришел к внешне невероятному выводу: изгнанник не тосковал по родине, отчему дому, всему тому, что впитывается человеком с кровью матери. Люди, оторванные от родных корней и заброшенные на чужбину, годами болеют неизлечимой болезнью души — ностальгией. Воспоминания, отрывочные вести с отчизны, старые фотографии, крохотная коробочка с засохшими комочками бесценной земли — все приобретает особый смысл. Сегодня, конечно, эта болезнь "протекает" в более легкой форме благодаря телевидению, радио, обильным контактам, средствам транспорта, делающим близкими самые далекие континенты. В начале века все было иначе. Ни Ленин, ни Троцкий, ни многие другие революционеры не могли ступить на родную землю без явного риска оказаться в сибирской ссылке или на каторге. Впрочем, до недавнего времени так было и у нас.
В архиве Московского охранного отделения на Троцкого еще в 1898 году было заведено дело, где, в частности, говорится: "Бронштейн Лейба (Лев) Давидов (Николай Троцкий, Троцкий, Яновский), сын колониста Херсонской г., Елизаветградского у., иудейского вероисп., русский подданный, литератор, родился в 1877 г. (так в тексте. — Д.В.). В 1898 г. Б. привлекался в качестве обвиняемого к "дознанию о "Южнорусском рабочем союзе"… Выслан под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь на 4 года… 21 августа 1902 г. скрылся. В 1906 г…присужден к ссылке… откуда 20 февраля 1907 г. скрылся… проживает в Вене…"[113]. Нет, с таким послужным списком возвращаться нельзя, тем более что предписание жандармского управления категорично: "при появлении в пределах империи водворить на каторгу".
Воспоминания многих революционеров того времени показывают, какими выматывающими бывают приступы ностальгии по неуловимому запаху талого снега в родной деревне, краснозобым снегирям на прясле, скрипу полозьев крестьянских саней, лицам родных и близких, живых и ушедших…
Троцкий не тосковал. Или, точнее, почти не тосковал. Возможно, он был одним из первых "граждан мира", для которых дом там, где они находятся сейчас? Европеизация души и интеллекта, посещение многих столиц старого континента, постепенное впитывание элементов различных культур, внутреннее олицетворение родины с режимом самодержавия, с которым он боролся, выработали у Троцкого иммунитет к ностальгии. Думаю, что и в последующем, в своем третьем, и последнем, изгнании тоска по родине не была невыносимо острой. Была непреходящая горечь в связи с падением, утратой положения "выдающегося вождя", тоска по власти, замешанная на ненависти к Сталину. Троцкий слишком рано узнал заграницу и слишком долго там пробыл. Ну а главное, он, как и многие другие революционеры того времени, был насквозь "политический человек", живший борьбой, в которой почти не оставалось места тонким, неповторимым чувствам органического единства с землей твоих предков, родными песнями и обычаями, могилами тех, кому ты обязан жизнью.
Кстати, очень редкое письменное выражение тоски по родине мы находим в одном из его "балканских писем". Когда Троцкий в экипаже пересекал Добруджу, он до боли почувствовал ее сходство с херсонской степью, родной Яновкой, где в 1910 году, за два года до этого, умерла его мать, а он даже не имел возможности поехать на ее похороны."…Дорога такая русская. Такая пыльная, как наша херсонская дорога. Куры разбегаются из-под копыт лошадей, как и в России, а вокруг шей малорослых русских лошадей русская упряжь, даже спина кучера выглядит русской… Спускаются сумерки. Пахнет травой и дорожной пылью… Тишина. В ногах мурашки, и кажется, что мы едем на каникулы со станции Новый Буг в деревню Яновка"[114]. Но это крайне редкое, почти уникальное признание Троцким тоски по родине.
В сентябре 1912 года "Киевская мысль" попросила Троцкого дать серию статей и репортажей о Балканах, где сложилась взрывоопасная обстановка. Материальные условия были предложены хорошие, политическая погода Европы показывала как будто штиль, и Антид Ото (так подписывал свои статьи в киевской газете Троцкий) согласился. Ему предстояло осветить две национальные войны, где проигравшими оказывались народы, руками которых они велись. Напомню детективный характер этих войн. За спиной воюющих государств, конечно, сталкивались интересы крупных держав: Российской и Австро-Венгерской империй, Англии, ряда других стран. Яблоком раздора была Македония (тогда турецкая провинция), на которую претендовали Сербия, Болгария, Греция. Но освободить ее можно было лишь сообща. Возник Балканский союз[115], направленный своим острием против Турции. Поводом для начала войны послужила резня в македонских населенных пунктах Иштипе и Кочанах. 13 октября 1912 года Болгария от имени союзников вручила Турции ноту, похожую на ультиматум. Нота осталась без ответа. Начались боевые действия. Болгары, сербы и греки заняли к декабрю почти всю Македонию. Турция запросила перемирия, но тогда мир не был достигнут. Лишь 30 мая 1913 года в Лондоне был подписан мирный договор. Послы крупных держав помогли так поделить плоды победы, что все остались недовольны, у всех возникли новые претензии друг к другу, в результате чего между вчерашними союзниками в июне 1913 года началась вторая Балканская война. Против Болгарии выступали Сербия, Черногория и Греция, к которым присоединились Румыния и Оттоманская империя. Через месяц Болгария оказалась побежденной. В августе 1913 года в Бухаресте был заключен еще один мирный договор, по которому Македонию поделили Сербия и Греция, а болгарская провинция Новая Добруджа перешла к Румынии. Война никого не примирила, никаких узлов не распутала, а лишь создала новые очаги напряженности. Троцкому предстояло обо всем этом поведать украинскому и русскому читателю.
С фронтов Балканских войн он отправил более 70 статей, репортажей, корреспонденции, составивших шестой том его сочинений. Почти все они написаны с блеском, мастерски, ярко. Думаю, что "балканские письма" с особой силой проявили литературную мощь Троцкого. Но он часто не был беспристрастным летописцем. На Балканах, в этом "ящике Пандоры Европы", как он выражался, негативную роль, по его мнению, играли "рука царизма" и панславянская идеология. Верно подмечая столкновения интересов крупных держав на Балканах, Троцкий и мысли не допускал, что царизм, с которым он смертельно враждовал, мог иметь какие-то законные интересы в этом "ящике". Вначале его корреспонденции с фронтов выражали симпатию южным славянам, но, по мере того как он убеждался, какие надежды они возлагают на помощь России, тон его стал меняться. Он неожиданно стал защищать терпящих поражение турок. Это сразу же вызвало бурю протеста в Софии, Белграде, Киеве, Петербурге. Болгары даже запретили ему посещать фронт, когда он стал писать о "зверствах" союзников по отношению к туркам. Троцкий все больше ополчался против славянофильства, видя и здесь главным образом самодержавное влияние Петербурга. В своих "Открытых письмах" поэту Петко Тодорову и профессору Милюкову Троцкий защищал свое видение панорамы войны, как он выражался, с позиций не национальных, а интернациональных. Но на многие события Троцкий смотрел достаточно поверхностно, не понимая глубинных социально-экономических причин бессмысленной бойни.
Когда началась вторая Балканская война, Троцкий вновь оказался на театре военных действий, его симпатии вновь были на стороне побежденных, но теперь уже… болгар. Сейчас он писал о "зверствах" новых победителей… Повествуя о войне как об антицивилизации, корреспондент "Киевской мысли", будучи до мозга костей политиком, пробовал сформулировать рецепты будущего устройства для Балкан. Еще в 1909 году Троцкий писал: "Только единое государство всех балканских национальностей на демократическо-федеративных началах — по образцу Швейцарии или Северо-Американской республики — может внести внутреннее умиротворение на Балканы и создать условия для могущественного развития производительных сил"[116]. Затем, уже в ходе войны, он не раз высказывал эту почти утопическую мысль. Правда, сама панорама войны с ее смертями и разрушениями часто заставляла усомниться в прожектах, которые рождаются на основе схематизма и абстрактных предположений. "Мы научились носить подтяжки, писать умные передовые статьи и делать шоколад "Милку", — находим мы в рукописях саркастические строки корреспондента "Киевской мысли", — а когда нам нужно всерьез решить вопрос о сожительстве нескольких племен на благодатном полуострове Европы, мы бессильны найти другой способ, кроме массового взаимоистребления"[117]. Впрочем, основной смертельный оппонент Троцкого тоже пытался в 1947 году создать на Балканах федерацию… Вспомним, вскоре после второй мировой войны Сталин хотел воскресить эту идею, из которой, естественно, ничего не получилось, кроме обострения отношений с Болгарией и Югославией.
Корреспонденции Троцкого с балканского театра войны, как бы к ним ни относились тогда и сегодня, несут на себе печать яркого пацифизма, против которого он через несколько лет так ополчится. В его статьях, опубликованных всего два-три года спустя, пацифизм характеризуется уже как глубокая утопия. Заимствуя идеи циммервальдской резолюции (сентябрь 1915 г.), Троцкий напишет: "Рабочие должны отвергнуть утопические требования буржуазного или социалистического пацифизма. Пацифисты порождают на место старых иллюзий новые и пытаются поставить пролетариат на службу этим иллюзиям..."[118]
Однако картины войны, создаваемые талантливым пером Антида Ото (он же Л.Янов), вновь и вновь рождали эти "иллюзии", которые десятилетия спустя, в эпоху нового мышления, предстанут как высшие истины. Но нельзя требовать от Троцкого того, чего не выдвинула эпоха. Просто его умозрительные схемы о войне здорово расходились с тем, что он видел: "…на станции Чуприн, в Сербии, встретили транспорт пленных — 190 турок и арнаутов. Их высадили из вагонов и уводили за город — в казарму или в тюрьму. Это не первая картина горя и унижения человеческого, которую я видел в жизни, и в частности здесь, на Балканах. Но такой я еще не видел. 190 человек израненных, истерзанных, больных, наряженных в лохмотья и тряпки, в какие-то последние остатки человеческой одежды, кое-как обмотанные вокруг несчастного человеческого тела. У многих сохранились на ногах опорки. У других ступни обернуты тряпками… Холодно, сыро, но около трети — совсем босые.
Эти пленные в Чуприне — самая правдивая картина войны: оборонительной и наступательной, колониальной и национальной. Эту картину должен был бы перенести на полотно большой, честный и умный художник. И она была бы стократ страшнее всех симметричных ужасов Верещагина или Леонида Андреева"[119].
В рукописях Троцкого, хранящихся в специальном фонде бывшего Центрального партийного архива, много материалов о Балканских войнах, осуждающих насилие вообще. "Я ехал на Балканскую войну, считая ее не только вероятной, но и возможной. Но когда… я узнал, что несколько столь хорошо знакомых мне человек, политиков, редакторов и доцентов, стоит уже под ружьем, на границе, на передовой линии, и что им первым придется убивать и умирать, тогда война, абстракцией которой я так легко спекулировал в мыслях и статьях, показалась мне невероятной, невозможной"[120]. Конкретное видение событий часто ломает абстракции и логические конструкции и схемы, особенно если видишь, как "война всасывает в себя все новые и новые свежие силы и выбрасывает к нам сюда отработанный человеческий материал: раненых и пленных"[121].
Троцкий умел тонко подмечать отдельные штрихи быстротекущего бытия, которые рельефно высвечивали главное в его статьях: беспросветное горе войны, нечеловеческое ожесточение людей, националистический угар и потрясающее долготерпение… Приведу еще один отрывок из рукописи его статьи, озаглавленной "На Балканах" и подписанной "Белград, 28 сентября, Л.Яновъ". В ней говорится: "…женщины Востока, вьючные животные с младенцами на руках, с грязными грудями, висящими из сорочек, с кулями за спиной и под локтем, пробиваются в дверь вагона, проталкивая коленями какую-то поклажу впереди себя. За ними крестьяне, навсегда почерневшие от земли и от солнца, корявые, кривоногие, низко придавленные тяжкой властью ее. Молодухи в сарафанах, засиженных блохами. Скрюченные старушки с зобами в черных платках, опершись на посох, сидят на скамьях 3–4– 5 часов без слов и без движения. Какое страшное всевыносящее терпение!"[122]
"Балканские письма" Троцкого — письма политика и журналиста, заглянувшего в "ящик Пандоры". Он, конечно, не знает, что менее чем через десять лет будет еще на одной войне, но в качестве не летописца, а одного из главных действующих лиц долгой и кровавой драмы. Повторюсь: Антид Ото своими писательскими миниатюрами срывал покровы со страшного лика войны, но, осуждая ее, в своих теоретических рассуждениях он продолжал говорить о "безжизненности гуманистического, моралистического взгляда на войну". Троцкий все еще верил, что войну можно искоренить войной. Тогда еще, пожалуй, никто не мог знать, что это и есть страшная Утопия. Не пацифизм, способный в будущем стать планетарной тенденцией, а война, которая силой подменяет человеческий разум, будет уценена историей навсегда.
По следам Агасфера
В упомянутом раньше моем разговоре с Ольгой Гребнер — маленькой, симпатичной и интеллигентной старушкой, доживающей свои дни в доме для престарелых со звучным названием "Дом ветеранов сцены", она несколько раз назвала Л.Д.Троцкого, своего свекра, Агасфером. Думаю, что это весьма точно. Согласно древней легенде, еврей Агасфер был обречен на вечные скитания в наказание за то, что отказал помочь Иисусу Христу в кратковременном отдыхе на пути на Голгофу. Став еще в молодости скитальцем, Троцкий, не пожелавший нести крест, уготованный судьбе колониста, всю жизнь нес, однако, иной крест: мучений и славы, разочарований и неиссякаемой надежды. В наказание за свою любовь к революции…
Закончив свою балканскую экспедицию, Троцкий еще не знает, что в недалеком будущем у него в Вене состоится разговор с шефом политической полиции Австрии Гейером. То было 2 августа 1914 года. Гейер выразил осторожное предположение, что завтра утром может выйти приказ о заключении под стражу русских и сербов.
— Следовательно, вы рекомендуете уехать?
— И чем скорее, тем лучше.
— Хорошо, завтра я еду с семьей в Швейцарию.
— Гм… я бы предпочел, чтобы вы это сделали сегодня[123]. Но все это будет в августе 1914-го, когда Троцкому вновь придется идти путем Агасфера — из одной страны в другую. Вену он покинет навсегда. Правда, взлетев через несколько лет на самый гребень исторической известности, ему придется не раз касаться дел, имеющих отношение к коммунистическому движению, в том числе и в Австрии. В январе 1919 года, будучи влиятельнейшим Председателем Реввоенсовета Республики, он подпишет однажды такую телеграмму:
"Москва, Центропленбеж (Центр по делам пленных и беженцев. — Д.В.).
Мною получена из Царева нижеследующая телеграмма точка кавычки Австро-венгерские военнопленные Царевский лагерь Астраханская губерния брошенные на произвол судьбы переутомленные в ожидании отправок на родину просят Вас воздействовать на надлежащие русские власти в пользу скорейшей отправки За лагерком Миц точка кавычки
Предреввоенсовета Л.Троцкий"[124].
Сколько он тогда подписывал разных телеграмм, приказов, распоряжений! Сколь огромна была его власть! Троцкий, который, кажется, навсегда сбросив рубища Агасфера, приехал на свою землю обетованную — в Революцию, поможет австрийцам возвратиться домой. А тогда, в 1913 году, Антид Ото вернется с Балкан не на родину, а в Австрию, где его ждали семья, друзья.
У Троцкого было много почитателей, поклонников его таланта, он был уже популярен, но особо близких людей, друзей было у него немного. Один из таких — Семен Львович Клячко, русский социалист, проживший за рубежом более сорока лет и не доживший до Февральской революции в России менее года. Этот человек не оставил особого следа в революционном движении потому, что, как писал Троцкий, "у него были все данные для выдающегося политического деятеля, кроме необходимых для этого недостатков"[125]. Троцкий любил этого человека, прожившего целую жизнь в изгнании, не только за мягкий, добрый характер, недюжинный ум, но и за "космополитические" качества. С.Л.Клячко был своим человеком в социал-демократических организациях Нью-Йорка, Вены, Лондона, Парижа, Берлина, Рима… Если бы не революция в России в 1917 году, Троцкий мог бы тоже стать таким же "гражданином мира"… Космополитическая всеядность Клячко чем-то импонировала Троцкому; ведь он так любил мыслить категориями мировой революции! Анна Константиновна Клячко (муж ее уже умер) была одной из первых, кому Троцкий, оказавшись в изгнании, написал письмо: "…мы живем на острове Принкипо, куда я когда-то собирался ехать по приглашению Ллойд Джорджа на международную конференцию. Хотя из затеи Ллойд Джорджа ничего не вышло, но географически его выбор был недурен: полная изолированность от остального мира и прекрасная природа. Вид из наших окон открывается во все стороны прекрасный до неправдоподобия. Единственным минусом являются москиты, которые, несмотря на холодную весну, уже дают себя по ночам знать…"[126]
Вернувшись в Вену, Троцкий вновь окунулся в атмосферу межпартийных разногласий, которые окончательно развели большевиков и меньшевиков в разные лагеря. Его по-прежнему привлекал радикализм большевиков, но личные симпатии к меньшевикам удерживали на старых позициях. Троцкий верил в новый подъем революции, старался не терять связи с некоторыми бывшими членами Петербургского Совета рабочих. Например, он устанавливает переписку с меньшевиком Дмитрием Федоровичем Сверчковым, который после нескольких лет ссылки и каторги был амнистирован. Бывший Председатель Совета расспрашивает в письмах о новостях и даже находит время затеять с петербургским товарищем шахматную баталию:
"… Предлагаю тебе шахматную партию по переписке. Сим начинаю:
1. е2 — е4, если ты делаешь 1. е7 — е5, то я 2. Конь g1 — f3, если ты делаешь 2. Кb8—с6, то я хожу: 3. Слон f1 — с 4. Жду от тебя ответа.
Твой Лев"[127].
Пользуясь случаем, скажу, что Троцкий был хорошим шахматистом, не раз играл против Ленина, правда, не знаю, в чью пользу заканчивались те партии. Будучи наслышан о высоких качествах Троцкого-шахматиста, начальник Всеобуча МВО в июле 1921 года шлет наркому приглашение:
"Зная о Вашем интересе в прошлом к шахматному искусству, считаю долгом довести до Вашего сведения, что в помещении Центрального Военно-спортивного клуба Всеобуча им. Ленина по Камергерскому переулку дом № 5, кв. 99, организован Московский чемпионат-турнир при участии следующих лиц: маэстро Дуз-Хотимирский, В.И.Ненароков, Н.И.Греков, Н.Д.Григорьев, Н.М.Зубарев, А.Ф.Ильин-Женевский, Н.М.Павлов, Н.И.Цукерман, М.Г.Кляцкин, Н.П.Целиков и другие…
Не осмеливаясь оторвать Вас от государственных дел прямым приглашением на состязания, был бы счастлив Вашим присутствием в стенах означенного Клуба.
При сем прилагаю выдающуюся хронику шахматного дела за последний период времени в Европе и в Америке. Имеющиеся записанные партии Ласкера и Капабланки будут предоставлены по Вашему желанию незамедлительно…"[128]
…Не известно, успел ли Троцкий закончить партию со Сверчковым, или первая мировая война, разметавшая не только шахматные фигурки, но и целые государства по разные стороны бесконечных проволочных заграждений, отодвинула в невозвратное неожиданную фантазию эмигранта. Не знаю, побывал ли он после Октябрьской революции в клубе на шахматном турнире. Важно другое: революционер всегда находил время разобрать интересную партию.
Правда, пройдет несколько лет, и Д.Ф.Сверчков будет просить покровительства и помощи у Троцкого, который станет к тому времени могущественным членом Политбюро и Председателем Реввоенсовета Республики. Думаю, некоторые подробности этого обращения заинтересуют читателя, ибо характеризуют политический климат того времени. В мае 1922 года он получит письмо от Сверчкова, где тот сообщает, что летом 1917 года, когда Временное правительство арестовало Троцкого, "газеты вопили о необходимости жестокой расправы и я опасался, что тебе грозит расстрел. Я был в то время меньшевиком, занимал правую позицию и резко выступал против большевиков.
Еще в 1909 году в Париже во время пленума ЦК я слышал от Мартова, Дана и других историю о присвоении большевиками себе наследства фабриканта Шмидта, который оставил его РСДРП. Мартов, которому тогда, в 1917 году, я безусловно верил, говорил об обманах, к которым прибегнул большевистский центр, чтобы воспользоваться наследством без раздела его с другой фракцией единой тогда партии с.д. Говорилось тогда много и резко на фракционных меньшевистских собраниях по поводу тифлисской экспроприации и размене за границей большевиками полученных от этой экспроприации 500-рублевок. Всему этому я верил, ибо самым категорическим образом говорили об этом Мартов с Ко и родственники Шмидта — его сестра и ее муж, с которыми мне пришлось познакомиться в Париже…"
Дальше Сверчков пишет, что все это он изложил в своем письме в 1917 году министру юстиции в правительстве Керенского и как бы взамен "просил освободить тебя за моей ответственностью. В письме этом я противопоставил тебя большевистскому центру и, желая выгородить тебя и возродить полное доверие к себе со стороны правительства Керенского, тем резче отзывался о большевиках". Затем Сверчков отмечает, что готовится большая публикация о выступлении большевиков 3–5 июля 1917 года и будет напечатано это его письмо правительству Керенского."… С опубликованием этого письма теперь чрезвычайно затруднится — если не станет совсем невозможной — моя работа, т. к. письмом воспользуются для того, чтобы дискредитировать мои выступления и уничтожить мой авторитет…
20 мая 1922 г.
Зам. Уполнаркомпуть Петр. округа путей сообщения
Д.Сверчков"[129].
Это уже шахматы политические. Такое заступничество бывшего меньшевика, которое готовились огласить всенародно в самый апогей его славы и возвышения, было Троцкому совсем ни к чему. Он помнил, что Бутов и Сермукс, работники секретариата РВС Республики, сделали тогда по его поручению несколько нужных звонков… Ну а наследство, деньги, экспроприации — пусть разбираются с этим историки! Троцкий об этой малоизвестной странице дореволюционной жизни партии знал не меньше Сверчкова. Но я вновь забежал далеко вперед…
С 1871 по 1914 год Европа не знала крупных потрясений, если не считать Балканских войн. Казалось, капитализм сам по себе входит в либеральное русло. Социалисты постепенно укрепляли свое влияние. Во II Интернационале не без оснований верили, что реформы помогут достичь цели, провозглашенные марксизмом. Не все чувствовали, что под европейской крышей подспудно нарастали империалистические противоречия. На заводах рабочие производили все больше пушек, мортир, цеппелинов, колючей проволоки, а втайне — и газы. Лето 1914 года выдалось жарким. Нужна была искра, чтобы воспламенить горючую смесь в подвалах Европы.
И она была высечена. В то время телеграф был таким же чудом, как телевидение в середине нашего века. В столицах Европы обсуждали драму: на наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену эрцгерцогиню фон Гогенберг наборщиком Габриловичем совершено покушение. К счастью, высокая чета осталась жива… Через несколько часов новое сообщение: 19-летний сербский националист Гаврила Принцип двумя выстрелами из браунинга в упор довершил дело — наследник и его жена убиты.
— Это война, — отложив газету, сказал жене Троцкий.
Выйдя на улицу, Троцкий увидел невиданное оживление и скопление народа. Он писал потом в "Киевской мысли": "… я бродил по улицам Вены и наблюдал на Ring e толпы демонстрирующих. Широкое пространство перед военным министерством было сплошь покрыто народом. И не "публикой", а действительно народом, в корявых сапогах и с корявыми пальцами. Было очень много подростков и школьников, но было и много зрелых людей, немало женщин. Махали в воздухе черно-желтыми флажками, пели патриотические песни, кое-кто выкрикивал: "Alle Serben mussen sterben!" ("Все сербы должны умереть!")"[130]. Проницательный ум Троцкого постигал: националистические, шовинистические, патриотические страсти опрокинут доводы разума, морали и просто самосохранения. Но и он тогда еще не знал, что в первые дни августа 1914-го европейская социал-демократия в своем большинстве капитулирует перед милитаризмом. "Я не ждал, — вспоминал Троцкий, — что в случае войны официальные вожди Интернационала окажутся способны на серьезную революционную инициативу. Но в то же время я не допускал и мысли, что социал-демократия станет просто ползать на брюхе перед национальным милитаризмом"[131]. Троцкий провидчески напишет: "Мобилизация и объявление войны как бы стерли с лица земли все национальные и социальные противоречия в стране. Но это только историческая отсрочка, своего рода политический мораториум. Векселя переписаны на новый срок, но платить по ним придется…"[132]. Он верно подметит: на первых порах война везде укрепит государственные машины, с тем чтобы затем расшатать их до предела. С этого времени и до конца своих дней Троцкий станет на враждебные позиции по отношению к социал-демократам. "История сложилась так, — скажет он позже, — что в эпоху империалистической войны германская социал-демократия оказалась, — это можно сейчас сказать с полной объективностью, — наиболее контрреволюционным фактом в мировой истории"[133]. Троцкому оставался лишь один путь — к социалистическим радикалам. Ими были большевики.
Война вынудила Троцкого почти бежать с семьей в Швейцарию, ибо австрийские власти стали интернировать российских эмигрантов. "Венская глава" закончилась. Теперь он с семьей сделает к ней еще несколько эмигрантских "приложений": французское, испанское и североамериканское. Исход из Вены русских социал-демократов был стремительным. Вначале все перебирались в Швейцарию Туда же прибыли Ленин, Зиновьев, Радек, Бухарин и некоторые другие социалисты-эмигранты. Находясь под впечатлением решений социал-демократов, поддержавших в своих парламентах милитаристские планы воюющих государств, Троцкий буквально за три дня написал брошюру "Война и Интернационал". В ней он настойчиво проводил ленинскую мысль (хотя по-прежнему был в состоянии "войны" с ним): мир без контрибуций и аннексий, мир для трудящихся можно достичь только обращением штыков против своих правительств. И здесь Троцкий выдвинул идею, которая всеми была воспринята как утопия: пролетариату, чтобы исключить войны, нужно создать Соединенные Штаты Европы, а затем бороться за образование Соединенных Штатов мира…
Троцкий любил пророчествовать. Но далеко не все его прогнозы, скажем, забегая вперед, нашли подтверждение. Например, он был уверен, что после Октябрьской социалистической революции если и не свершится в ближайшие годы революция мировая, то в Европе она состоится непременно. Он ошибся в прогнозах, касающихся перспектив и судеб мировой революции, значения IV Интернационала, отмирания мелких национальных государств; в некоторых других попытках приподнять завесу над грядущим. Однако многие последующие предположения, касающиеся своего отечества, опасностей перерождения, эволюции сталинизма и его последствий, оказались провидческими. Троцкий не боялся давать прогнозы. Еще в 1915 году он высказал предположение, что Россия может выйти из войны лить с помощью революции. Он жил ею, ждал ее и торопил приход этого "праздника угнетенных".
Троцкий был похож на М.А.Бакунина, который не мог жить без революции. Русский революционер В.И.Кельсиев в своей "Исповеди" вспоминает разговор Герцена с Бакуниным, при котором он присутствовал:
— В Польше только демонстрации, — сказал Герцен. — Да авось поляки образумятся, поймут, что нельзя подыматься, когда государь только что освободил крестьян…
— А в Италии?
— Тихо.
— А в Австрии?
— Тоже тихо…
— А в Турции?
— Везде тихо, и ничего даже не предвидится.
— Что же тогда делать? — произнес в недоумении Бакунин. — Неужели же ехать куда-нибудь в Персию или в Индию и там подымать дело! Эдак с ума сойдешь — я без дела сидеть не могу…[134]
Таким же нетерпеливым был и Троцкий, грезивший российской, европейской, мировой революциями.
В Швейцарии Троцкий пробыл всего два с половиной месяца. Из "Киевской мысли" поступило предложение: поехать корреспондентом газеты в Париж и с "высоты Эйфелевой башни" следить за европейским пожаром. Давнишний сотрудник киевской газеты тут же согласился. Для переезда в Париж формальности заняли совсем мало времени. Троцкий еще не знает, что через полтора десятка лет для того, чтобы попасть во Францию, ему и его друзьям потребуются неимоверные и долгие усилия. Когда наконец в апреле 1933 года он получит сообщение от своего сторонника во французской столице Мориса Парижанина, что вопрос о приезде его и жены, видимо, будет решен положительно, он ответит: "С большим изумлением получил Вашу телеграмму… с трудом могу допустить, что французское правительство, когда оно ищет дружбы со Сталиным, даст мне визу"[135]. К тому времени Троцкий станет человеком, перед которым захлопнутся входные двери почти всех государств. Это письмо Троцкого окажется одним из многих десятков, которые выкрало у него ГПУ — НКВД и положило на стол Сталина…
Но вернемся назад. Пробыв во Франции два года, Троцкий окончательно разошелся с Мартовым, Парвусом и Плехановым. Посылая корреспонденции в "Киевскую мысль", Троцкий активно сотрудничал и в парижской русскоязычной газете "Наше слово", которая с антимилитаристских позиций освещала войну.
В Париже он сошелся с Антоновым-Овсеенко, дружба с которым была весьма долгой и прочной, ближе узнал Луначарского, Рязанова, Лозовского, Мануильского, Сокольникова, Чичерина. Сейчас он вращался в кругу людей, с которыми ему предстояло в недалеком будущем быть в самом эпицентре русской революции. Ленинский "Социал-демократ" и газета Троцкого "Наше слово", в которой он фактически стал первым лицом, все больше писали не только о Молохе войны, который, не уставая, собирал кровавую жатву, но и о тех подспудных толчках, которые начали сотрясать быстро уставшую от войны Российскую империю.
После долгого перерыва Троцкий встретился с Лениным в сентябре 1915 года в Циммервальде — небольшой деревушке в Швейцарии, где собрались 38 делегатов-социалистов от воюющих и некоторых нейтральных стран, чтобы выработать общую позицию по отношению к продолжающейся бойне. По сути, делегаты перешагнули через колючую проволоку и окопы, чтобы солидаризироваться в своей ненависти к войне.
Позиция Ленина была самой революционной и, как выяснится позже, самой трагичной по последствиям: бороться за превращение войны империалистической в гражданскую. Троцкий сформулировал свою позицию иначе: "за окончание войны без победителей и побежденных". Хотя предложение Ленина не получило поддержки большинства, циммервальдская конференция свидетельствовала о возрождении радикального крыла социалистического движения, предтечи III Интернационала.
Троцкий продолжал писать. Некоторые его статьи получили немалый резонанс. Например, "Со славянским акцентом и улыбкой на славянских губах", "Конвент растерянности и бессилия", "Год войны", "Психологические загадки войны"[136] и другие. Правда, Троцкому приходилось проявлять максимум изворотливости, ведь "Киевская мысль" выступала за войну, за войну до победы. Она охотно печатала критические статьи в адрес Германии и неохотно, с купюрами, те, которые касались Антанты. В "Нашем слове" можно было писать смелее. Каждый день Троцкий направлялся в кафе "Ротонда", где можно было прочесть все крупные европейские газеты. Там он часто встречал Мартова, Рязанова, Луначарского… Информация о европейских событиях была дороже плохого военного кофе. Война, отношение к ней все больше разводили социалистов по разные стороны баррикад. Когда Троцкий узнал, что Засулич, Потресов и Плеханов "за войну", он был просто потрясен. Действительно, лучшую характеристику политических воззрений человека дают его конкретные поступки!
В это же время Троцкий закрепит многие свои старые связи с французскими социалистами. Особенно близко он сойдется с А.Росмером, с которым будет поддерживать связь всю оставшуюся жизнь. Даже с фронта гражданской войны в сентябре 1919 года Троцкий послал в Париж письмо:
"Товарищу Лорио, товарищу Росмеру, товарищу Донату
…Несмотря на блокаду, при помощи которой господа Клемансо и Ллойд Джордж и другие пытаются отбросить Европу в средневековое варварство, мы внимательно следим отсюда за вашей работой, за ростом идей революционного коммунизма во Франции. И я лично с радостью узнаю каждый раз, что вы, дорогие друзья, стоите в первом ряду того движения, которое должно возродить Европу и все человечество…
Чем грубее торжество милитаризма, вандализма, социал-предательства буржуазной Франции, тем суровее будет восстание пролетариата, тем решительнее его тактика, тем полнее его победа… Мы знаем, что дело коммунизма находится в надежных и твердых руках.
Да здравствует революционная пролетарская Франция!
Да здравствует мировая социалистическая революция!
Л.Троцкий"[137].
А дела Троцкого, между тем, осложнялись. В Марселе, куда прибывали все новые транспорты с русским "пушечным мясом", в одной из частей мужики в военных шинелях взбунтовались. Бунт жестоко подавили. У нескольких арестованных солдат обнаружили экземпляры "Нашего слова" с антивоенными материалами Троцкого. Реакция была быстрой: газету закрыли, а Троцкому предписали покинуть страну. Все протесты эмигрантов и друзей-социалистов не помогли. "Опасный подстрекатель", как окрестили его власти, просил разрешения выехать в Швейцарию или в Швецию. Он опасался, что в силу союзнических обязательств его могут просто выдать царским властям. В фонде Троцкого хранится вырезка из одной французской газеты, где говорится: "…в понедельник, 30 октября Троцкого уведомляют, что он должен выехать немедленно. С момента подписания приказа о его высылке он был поставлен под самый отвратительный полицейский надзор… Вечером два полицейских, которые были к нему приставлены, являются к нему, увозят его и отправляют на испанскую границу…"[138]
В конце 1916 года Троцкого с семьей силой выдворили в Испанию, где через несколько дней арестовали в Мадриде как "известного анархиста". Пробыв несколько недель в тюрьме, непрерывно протестуя против произвола, он добился лишь одного: вместе с женой и детьми его посадили на старый пассажирский корабль "Монсерат" и выслали в Северо-Американские Соединенные Штаты. "Прощай, Европа! — запишет он в своем дневнике. — Но еще не совсем: испанский пароход — частица Испании, его население — частица Европы, главным образом, ее отбросы"[139]. На борту корабля изгнанник напишет письма многим друзьям в разных странах, в том числе и близкому другу Альфреду Росмеру: "Я долгим взглядом провожал уплывающую в дымке эту старую каналью — Европу…"
Троцкий с женой и подросшими мальчиками в канун нового, 1917 года стояли, тесно прижавшись друг к другу, на палубе второго класса и смотрели на тающие скалы Гибралтара. Ровно через 20 лет, в канун 1937-го, Троцкий с женой, но уже без детей (один сын останется в Париже, где скоро погибнет, а другой к этому времени будет расстрелян в СССР, но мать и отец еще не знают этого) еще раз пересекут океан, направляясь к американским берегам. Но тогда изгнанник покинет Европу навсегда. А сейчас скиталец Агасфер отправлялся в неизвестность. За кормой корабля с криком летали чайки. Троцкий мог вспомнить, что в Древнем Риме были жрецы-авгуры, которые толковали волю богов по полету птиц… Что сегодня чайки хотели передать ему? Какова теперь воля богов? Что ждет его в Новом Свете? Авгуров рядом не было. Троцкий открывал неизвестную страницу своей судьбы.
Глава 2. Бесовство революции
В революции происходит суд над злыми силами, но судящие силы сами творят зло.
Н.Бердяев
Старый "Монсерат" скрипел, переваливаясь с волны на волну безбрежной Атлантики. "Море было чрезвычайно бурно в эту худшую пору года, — писал Троцкий почти через полтора десятка лет, — и корабль делал все, чтобы напомнить нам о бренности существования… Но нейтральный испанский флаг снижал во время войны число шансов на потопление. По этой причине испанская компания брала дорого, размещала плохо, кормила того хуже"[1].
Троцкий еще раньше заметил: шум моря, дыхание волн, гул стихии создают впечатление огромного, фантастического существа, которому, однако, не ведомы ни страдания, ни радости, которое не мучает прошлое и не страшит будущее. Океан, подобно звездному небу, высоким горам, лесному костру, рождает у человека потребность думать не только о сегодняшнем дне, но и об эфемерности человеческого существования вообще. Мысли Троцкого, отлетая в философские дали бытия, неизменно, однако, возвращались к неизвестности ближайшего будущего.
Стоя на палубе и вглядываясь в серый горизонт, изгнанник думал: два Новых года войны ему с семьей довелось встретить во Франции, а третий — в просторах океана. Что ждет его в наступающем 1917 году? Троцкий мог вспомнить образный фрагмент из любимого им Глеба Успенского: "В дальнем море, на каменной скале, стоит гигантская статуя "Свободы". Франция подарила эту статую Америке. На огромном пьедестале поставлена величественная фигура женщины с поднятым над головою электрическим факелом. Высоко, чуть не в облака, подняла эта женщина свой факел…" Далее у Успенского: бедные птицы, застигнутые бурей, дождем, снегом, летя на свет, "насмерть разбиваются о гигантский фонарь…"[2]. Не разобьется ли и он о неизвестные каменные громады Нового Света? Что он будет делать в стране, где, по его мнению, "в сердцах — нравственная философия доллара"?
Здесь, в Америке, Троцкий провел всего два месяца, с первых же дней посвятив себя чтению докладов в Нью-Йорке, Филадельфии, других городах. В США он встретил Н.И.Бухарина, А.М.Коллонтай, Г.И.Чудновского, некоторых других революционеров. Но не успел Троцкий толком оглядеться в среде соотечественников и местных социалистов, как стали приходить будоражащие, вначале непонятные сообщения из-за океана о событиях в России. Троцкий доставал множество газет и с волнением читал, читал… Корреспонденты сообщали из Петрограда: 2 марта члены Государственной думы А.И.Гучков и В.В: Шульгин прибыли к императору Николаю II в Псков, где приняли у него отречение в пользу брата Михаила Александровича. Буржуазные думцы делали все для того, чтобы спасти монархию. Об этом откровенно сказал в своей речи перед членами правительства П.Н.Милюков: "Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую и конституционную монархию". Прочитав эти строки, Троцкий бросил газету на пол и с яростью сказал:
— Кадеты уже залезли в суфлерскую будку и талдычат свою линию!
— Лева, но этого следовало ожидать, — успокаивала мужа Наталья Ивановна.
Позже, уже в России, Троцкий узнал, что в те дни члены правительства Г.Е.Львов, П.Н.Милюков, А.Ф.Керенский, Н.В.Некрасов, М.И.Терещенко, И.В.Годнев, А.И.Гучков, как и члены Временного комитета Думы М.В.Родзянко, В.В.Шульгин, И.Н.Ефремов, М.А.Караулов, принимая отречение Михаила, предложили ему текст, который оставлял возможность сохранения монархии. После их редакции главная мысль звучала так: "Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием своим через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского…"[3] Спустя годы он вновь прочтет обо всем этом, получая, как и другие члены Политбюро, эмигрантскую литературу из-за рубежа.
А что же социалисты? Где сейчас Ленин? Как будут складываться отношения между большевиками и меньшевиками? Не утопят ли в крови с помощью Германии новую революцию? Вопросы, вопросы… В висках покалывало, кружилась голова, рядом с радостью притаилось смутное беспокойство… Сообщение о том, что над Зимним дворцом развевается красное знамя революции, казалось сладким мифом. На митингах в Америке толпа, вспоминал Троцкий, издавала восторженный рев. Дома он почти не бывал. Мальчики ходили в школу и быстро овладевали английским. До этого во Франции они хорошо освоили французский, а еще раньше, в Австрии, — немецкий. Дети революционного Агасфера росли в космополитической обстановке и делили судьбу отца. Троцкий после первых же сообщений о Февральской революции твердо и бесповоротно решил: его место на родине, где зажжен факел революции. Уже 27 марта 1917 года он с семьей и некоторыми другими соотечественниками отплыл на норвежском пароходе "Христианиа-Фиорд" в Европу. Он еще не знал, что через два десятка лет последнее в его жизни морское путешествие тоже будет через Атлантический океан и тоже на норвежском судне, но в обратном направлении, в Мексику…
При досмотре корабля в канадском порту Галифакс семья Троцкого и еще несколько русских пассажиров были арестованы. Во время нахождения в лагере они узнали, что британское посольство распространило сообщение о том, что-де Троцкий ехал в Россию "с субсидией от германского посольства для низвержения Временного правительства". Стоит заметить, что, когда Троцкий приехал в Петроград, об этом продолжали писать русские газеты. Этому способствовали многочисленные слухи о финансовой поддержке большевиков немецким правительством, подкрепляемые документами, подлинность которых полностью не доказана, но и не опровергнута. И по сей день полной ясности в этом вопросе нет, хотя в последующем за рубежом появилось много публикаций по этому вопросу. Одна из наиболее известных — книга С.П.Мельгунова, бывшего редактора журнала "Голос минувшего", приговоренного большевиками в 1920 году к смертной казни, но затем высланного за границу[4]. Специальное исследование этого вопроса провел В.Л.Бурцев, старый революционер, не раз сидевший в Петропавловском равелине. В своих многочисленных публикациях он заявлял о подлинности финансовых связей большевиков с немецким правительством[5].
После неоднократных выступлений "Правды" по поводу произвола британских властей Временное правительство было вынуждено телеграфировать в Галифакс и просить об освобождении интернированных граждан России. Через три недели Троцкий достиг Скандинавии и поездом добрался до Петрограда. Он еще не знал, с кем теперь будет: с большевиками или меньшевиками. Однако в одном был уверен твердо: он будет с революцией!
Революционный паводок
После десятилетнего перерыва Троцкий вновь ступил на родную землю. На Финляндском вокзале в Петрограде прибывшего 5 мая 1917 года из Нового Света русского революционера встречали друзья. Моисей Соломонович Урицкий даже произнес коротенькую речь. После создания РСДРП он долго ходил вместе с Троцким в меньшевиках, близко сойдясь с ним во время сотрудничества в "Нашем слове". Мальчики, уже подросшие в чужеземье, с удивлением озирались вокруг: везде слышалась русская речь, на вокзале необычное, даже лихорадочное оживление, у многих на лацканах пальто красовались алые банты… Троцкий "приехал прямо в революцию" одним из последних известных зарубежных русских деятелей. Виной тому, как мы знаем, канадское интернирование. Троцкий прибыл в столицу России, где он за десять лет до этого уже был председателем высшего революционного органа города. Кое-как заполучив однокомнатное обиталище в "Киевских номерах", Троцкий тут же поехал в Смольный, где заседал Петроградский Совет.
Шло заседание. Председательствовал хорошо ему известный Николай Семенович Чхеидзе, один из ведущих меньшевистских лидеров, с которым они были хорошо знакомы. В Совете Троцкого встретили довольно прохладно. Ни меньшевики и эсеры, составлявшие большинство Совета, ни большевики еще не знали, к кому прибыло "подкрепление". Троцкий, занимавший в последние годы обычно центристскую позицию, и сам бы не мог тогда точно сформулировать свои взгляды. Однако, помня заслуги Троцкого в первой русской революции, его на том же заседании ввели в состав Исполкома Совета с совещательным голосом. Пристроившись сбоку на свободном стуле, Троцкий с удивлением слушал, как его новые коллеги делили посты в правительстве Керенского, о котором в печати говорили как о "симбиозе десяти капиталистов и шести социалистов".
Долгая эмиграция Троцкого, хотя он и внимательнейшим образом следил за событиями в России, как-то отодвинула его от отечественной действительности, сразу поставила перед ним много вопросов, на которые у него не всегда находились ясные ответы. По просьбе министров Гучкова, Церетели, его бывшего ученика Скобелева выступил на заседании и Троцкий. Находясь словно на распутье, новый член Совета смог выразить свое отношение к революции лишь самыми общими фразами. Мы видим, говорил он, вглядываясь в лица слушающих его людей, что Россия "открыла новую эпоху, эпоху крови и железа, борьбу больше не наций против наций, а борьбу угнетенных классов против их правителей"[6]. Церетели и Чернов, выступавшие за продолжение войны "до победного конца", вскинули головы. В словах Троцкого они увидели ясно выраженную опасность их курсу.
Троцкий уже знал о ставшей скандально известной статье Ленина в "Правде" (7 апреля 1917 г.) "О задачах пролетариата в данной революции", содержащей его "Апрельские тезисы" с установками на победу социалистической революции. В этой статье Ленин зло критикует Г.В.Плеханова за искажение своих взглядов в меньшевистской газете "Единство", за "оборончество" шовинистического толка. Однако там же Ленин формулирует позицию, к которой Россия была не подготовлена: "Не парламентская республика, — возвращение к ней от С.Р.Д. было бы шагом назад, — а республика Советов рабочих, батрацких и крестьянских депутатов по всей стране, снизу доверху"[7]. Отказ от парламентаризма в стране, где только начали появляться первые ростки демократии, со временем жестоко отомстит самой социалистической идее. К злой тональности Ленина Троцкий давно привык, а вот Плеханов его удивил. Троцкий был удивлен резким, грубым, непримиримым тоном Плеханова, который наряду со многими верными суждениями высказывал немало просто оскорбительного. Чего стоит одно название статьи "О тезисах Ленина и о том, почему бред бывает подчас интересен"[8]. Троцкий, читая эту статью, не очень узнавал стиль Георгия Валентиновича. Ему было странно, что Плеханов "расцвечивает" свою статью выражениями: "Ленин никогда не был человеком сильной логики", "совершенно прав был репортер "Единства", назвавший речь Ленина бредовой", "первый тезис Ленина написан в том фантастическом мире, где нет ни чисел, ни месяцев, а есть только черт знает что такое…" и т. п.
Троцкий, который написал в разное время несколько статей о Плеханове, в том числе и посмертную в 1918 году (где он назвал его "соглашателем" и "националистом", хотя и отдавал ему должное как теоретику), был поражен категоричностью старого марксиста. Ведь Плеханов давно уже олицетворял социал-демократические идеалы в их наиболее завершенном виде. Статья Плеханова о "тезисах Ленина" кончалась фразой: "Я твердо уверен в том… что в призывах Ленина к братанию с немцами, к низвержению Временного правительства, к захвату власти и так далее, и так далее, наши рабочие увидят именно то, что они представляют собой в действительности, то есть — безумную и крайне вредную попытку посеять анархическую смуту на Русской Земле. Русский пролетариат и русская революционная армия не забудут, что если эта безумная и крайне вредная попытка не встретит немедленного и сурового отпора с их стороны, то она с корнем вырвет молодое и нежное дерево нашей политической свободы". Троцкий был не согласен с Плехановым, не зная, что история в конце концов подтвердит правоту патриарха марксизма в России.
Троцкий чувствовал, что революционное ристалище не только объединяет, но и разъединяет людей. Часто — навсегда. Ему тоже нужно было определиться: революция не терпит аморфных позиций.
Центристский курс Троцкого вначале привел его к так называемым "межрайонцам" — организации социал-демократов, возникшей в 1913 году, которая критиковала оборончество меньшевиков, но не теряла с ними идейной связи. Это сравнительно небольшое объединение социал-демократов все больше тяготело к большевикам. Когда в Петроград приехал Троцкий, в "межрайонцах" ходили многие его старые знакомые и друзья: В.А.Антонов-Овсеенко, М.М.Володарский, Д.З.Мануильский, А.А.Иоффе, А.В.Луначарский, М.С.Урицкий, К.К.Юренев и некоторые другие. Как правило, это были интеллигенты социал-демократического толка, прошедшие западную "школу" социалистического движения и делавшие мучительный выбор между радикализмом большевиков и парламентаризмом меньшевиков. В их среде Троцкий встретил и тех, кто два года назад активно сотрудничал с ним в парижской газете "Наше слово".
Петроград бурлил. Митинговая эйфория захлестнула улицы, как весенний паводок. Троцкий, рано утром уходя из своего номера, целыми днями жил политикой: заседания, митинги, встречи, обсуждения, выступления. Неделя-другая у Троцкого ушла на то, чтобы осмотреться, сориентироваться, разглядеть людей и их лидеров. Он видел, что в политическом раскладе сил большевики медленно, но неуклонно выходили на первые роли. Ведь они выступали против империалистической войны.
Однако несколько лет идейной и газетной войны с Лениным и большевиками пока еще цепко держали Троцкого за европейские фалды. Выступая 10 мая на конференции "межрайонцев", где стоял вопрос о политическом самоопределении группы, он все еще говорил: "…я называться большевиком не могу… Признания большевизма требовать от нас нельзя"[9].
Ленин заметил приезд Троцкого, увидел рост его популярности, но, возможно, почувствовал в этом факте проявление мелкобуржуазной революционности части населения, которой импонировали яркая левая фраза, радикальные выводы, обещания быстрых желаемых результатов. Не случайно, готовя план своего доклада об итогах VII (апрельской) конференции РСДРП(б), с которым он выступил на собрании Петроградской организации, Ленин в одном месте набросал: "Колебания мелкой буржуазии (Троцкий… Ларин и Биншток, Мартов, "Новая жизнь")"[10]. Этих людей он относил к "мелкой буржуазии". Пока… А в то же время Ленин присматривался к Троцкому, читая его статьи, вслушиваясь в резонанс его речей.
В эти дни "межвременья" Троцкого можно было встретить в редакциях различных ориентации: "Правда", "Вперед", "Новая жизнь". Его дороги в эти первые месяцы пребывания на родине часто пересекались с А.В.Луначарским, М.Горьким, Н.Н.Сухановым, М.И.Скобелевым, Л.Б.Каменевым. Шло самораспределение ролей актерами русской драмы.
Л.Б.Каменев был женат на сестре Л.Д. Ольге Бронштейн. Но он никогда по-настоящему не был близок к шурину. Неоднократно встречаясь в эти дни с Львом Борисовичем у себя и на его квартире, Троцкий исподволь "прощупывал" позиции большевиков, пытался выяснить, что думает сейчас о нем Ленин, поскольку знал об особой близости Ленина к Каменеву. (Эта политическая близость наиболее ярко проявилась, когда Ленин после Октябрьской революции передал во время своей болезни значительную часть личного архива Льву Борисовичу для публикации материалов в собрании сочинений.) Прислушиваясь к словам Каменева, в глубине души Троцкий не мог избавиться от некоторой неприязни к зятю. Это чувствуется и в его письменных оценках Льва Борисовича. В своей книге "Февральская революция" он дает ему такую не очень лестную характеристику: "Большевик почти с самого возникновения большевизма, Каменев всегда стоял на правом фланге партии. Не лишенный теоретической подготовки и политического чутья, с большим опытом фракционной борьбы в России и запасом политических наблюдений на Западе, Каменев лучше многих других большевиков схватывал общие идеи Ленина, но только для того, чтоб на практике давать им как можно более мирное истолкование. Ни самостоятельности решения, ни инициативы действия от него ждать было нельзя. Выдающийся пропагандист, оратор, журналист, не блестящий, но вдумчивый, Каменев был особенно ценен при переговорах с другими партиями и для разведки в других общественных кругах, причем из таких экскурсий он всегда приносил в себе частицу чуждых партии настроений. Эти черты Каменева были настолько явны, что никто почти не ошибался насчет его политической фигуры…"[11]
Из бесед с Каменевым Троцкий пришел к выводу, что у Ленина и большевистского ЦК отношение к нему пока весьма настороженное. Вскоре Троцкий почувствовал это и сам, встретившись с Лениным на совместном совещании большевиков и "межрайонцев" по поводу готовящегося вхождения последних в партию. Владимир Ильич был признанный вождь партии, лидер самого радикального ядра российских революционеров. Он яснее, чем кто-либо другой, понимал, что грядут крупные социальные катаклизмы, видел уникальный исторический шанс большевиков, который он не желал упускать. В этой обстановке Ленин хотел привлечь на свою сторону известных и популярных политиков: Мартова, Плеханова, Троцкого. Но первые два отпали как-то сразу; они уже давно стали убежденными социал-демократами и в большевики не годились. Оставался Троцкий. Российский Агасфер, в свою очередь, понимал, что в стране поднимается новая волна революции, которую он так долго ждал и с которой связывал огромные надежды. Ведь он был не только "любовником революции", но и ее романтиком. Правда, придет время и этот романтизм приобретет фатальный, а иногда и зловещий характер.
Вскоре, по мере того как Троцкий сближался с большевиками, личные отношения между ним и Лениным стали постепенно налаживаться. Позже он напишет: "Отношение Ленина ко мне в течение 1917 года проходило через несколько стадий. Ленин встретил меня сдержанно и выжидательно. Июльские дни нас сразу сблизили. Когда я, против большинства руководящих большевиков, выдвинул лозунг бойкота предпарламента, Ленин писал из своего убежища: "Браво, т. Троцкий!"[12].
Через месяц после приезда Троцкого в Петроград он был уже одной из самых заметных фигур на пестром политическом фоне революции. Осмотревшись, сориентировавшись, революционер безоглядно и бесповоротно погрузился в бурлящий поток человеческих страстей, споров, диспутов, политических притязаний. Летом и осенью 1917 года Троцкий был "нарасхват": его приглашали балтийские моряки, рабочие Путиловского завода и трамвайного депо, студенты, звали на собрания эсеров и большевиков, на заседания солдатских комитетов воинских частей. Певец революции почти никогда не отказывался. Иногда ездил на митинги вместе с Луначарским, тоже блестящим оратором. Этот тандем, а точнее, дуэт революционных агитаторов был очень популярным в Петрограде в те далекие дни.
Больше всего Троцкий любил бывать в Кронштадте у моряков. Его слова падали на благодатную почву; моряки были наиболее радикально настроенной частью революционных масс. Их исключительно благожелательное отношение к Троцкому выразилось, в частности, в том, что по своей инициативе они стали охранять оратора не только в Кронштадте, но и в Петрограде. Особенно Троцкий сблизился с матросом Н.Г.Маркиным. "О нем надо сказать, — напишет потом Троцкий, — потому что через него — через коллективного Маркина — победила Октябрьская революция. Маркин был матрос балтийского флота, артиллерист и большевик… Маркин не был оратором, слово давалось ему с трудом. Кроме того, он был застенчив и угрюм — угрюмостью загнанной внутрь силы. Маркин был сделан из одного куска и притом из настоящего материала. Я не знал о его существовании, когда он уже взял на себя заботу о моей семье. Он познакомился с мальчиками, угощал их в буфете Смольного чаем и бутербродами и вообще доставлял им маленькие радости, на которые было так скупо то суровое время"[13].
С помощью Маркина Н.И.Седова кое-как устроила дело с квартирой, определила детей в школу, мало-мальски наладила быт. Кстати, как вспоминал 70 лет спустя сын А.Ф.Керенского Глеб Александрович, он учился в той же школе, куда ходили Лев и Сергей. Кроме двух сыновей Троцкого там учились Дмитрий Шостакович и сын Каменева Александр. По воспоминаниям Г.Керенского, "сыновья Троцкого только приехали из Америки, мы их дразнили "янки", нам не нравились их хорошие манеры, аккуратность и независимость среди нас…". Хочу сразу сказать, что Троцкий уделял время семье лишь в эмиграции. Здесь, в России, революция захватила Троцкого целиком, и для детей оставались лишь остатки душевной энергии. Их воспитанием в основном занималась Наталья Ивановна.
А тем временем шло быстрое "полевение" масс. Одна из причин заключалась в том, что Февральская революция, принеся свободу от самодержавия, не дала народу ни мира, ни земли. А крестьяне и рабочие ждали мир и землю больше всего. Большевики тонко уловили настроения огромных масс людей и непрерывно подталкивали их к осознанию необходимости новых радикальных шагов. Особенно все почувствовали это 4 июля, во время грандиозной антивоенной демонстрации, которая фактически замахнулась на хилый режим Временного правительства. В это время пришли сообщения с фронта о провале июньского наступления русской армии. Правая печать, буржуазные партии накинулись на большевиков, как на виновников очередной военной катастрофы. Снова появились многочисленные "свидетельства" о том, что Ленин "связан с немецким генеральным штабом", что большевики, преследуя свои цели свержения царского самодержавия, "подыгрывают" кайзеру. В сохранившейся в архиве рукописи статьи Троцкого "Политика дальнего прицела", где он касается событий того времени, есть такие строки: "В июле 1917 года реакция всячески пыталась доказать, что большевики — в союзе с немецкими империалистами. Керенский, Бурцев, Дан "доказывают", что большевики если и не за деньги, непреднамеренно, не сознательно, то по крайней мере "объективно" способствуют, содействуют видам Гогенцоллерна… Но большевики не пошатнулись и не согнулись под громами и молниями мещанского общественного мнения в июле, не дали себя запугать травлей, ложью, клеветой… Они взяли дальний прицел, сократив сроки и приблизив события…"[14]
Общественное мнение, однако, "клюнуло"; в этой обстановке любой миф о "предательстве", "шпионаже", "содействии" большевиков Берлину как-то объяснял обывателю причины затяжных неудач русской армии. И толпа указывала пальцем на большевиков, как на "виновников" фронтовых неудач. А те и после Октября пытались опровергнуть это обвинение, собирая аргументы в свою пользу. Так, уже в январе 1919 года Троцкий получил телеграмму от Чичерина, в которой, в частности, говорилось: "В январе 1918 года русские контрреволюционеры послали полковнику Робинсу серию документов, доказывающую связь между германским правительством и Троцким. Полковник Робинс произвел расследование и обратился к Гальперину, который признал, что многие из этих документов были в руках правительства Керенского и являются несомненным подлогом… Бывший издатель "Космополитен мэгэзэн" Сиссон согласился с Робинсом, что эти документы не заслуживают доверия, однако позднее Сиссон переменил мнение…"[15]
Но большевики после Октября предпочитали не возвращаться к этому вопросу, тем более никто уже несмел и говорить на эту тему без риска для жизни… А тогда, накануне, все было по-другому: обвинение было серьезным, защищаться было трудно. О "шпионаже" и "предательстве" большевиков писали многие газеты. Приводилось немало конкретных свидетельств о существовании тайных связей большевиков с немцами. Некоторые более поздние публикации показывают, по крайней мере, что немецкое правительство было заинтересовано в активизации борьбы большевиков против Временного правительства. Известный военный и политический деятель Германии Эрих Людендорф писал: "Помогая Ленину поехать в Россию (через Германию из Швейцарии в Швецию. — Д.В.), наше правительство принимало на себя особую ответственность. С военной точки зрения это предприятие было оправданно. Россию было нужно повалить"[16]. Но тогда, летом 1917 года, вокруг этих вопросов в обществе шла ожесточенная полемика.
В эмиграции скоро окажется человек, который долгие годы будет искать документы, аргументы, свидетельства, подтверждающие связи большевиков с немцами. Это В.Л.Бурцев, которому принадлежат такие слова: "Я все годы твержу одно и то же — надо гнать, бить большевиков". В одной из его многочисленных статей "Мой вызов предателям и их защитникам", переправленной чекистами из Парижа в Москву, говорится: начиная с августа 1914 года немцы передали большевикам свыше 70 миллионов марок. "Еще летом 1917 года я гласно и в печати за своею подписью обвинил поименно Ленина и десятки его товарищей: Троцкого, Каменева, Зиновьева, Ганецкого, Коллонтай, Луначарского, Нахамкиса, Раковского и других в предательстве России и в сношениях во время войны с немцами и требовал немедленного их ареста и предания суду"[17]. Думаю, что все это составляет одну из тайн истории или крупную мистификацию. Возможно, решающие свидетельства, подтверждающие или опровергающие тайные связи, еще не найдены.
Но вернемся в июль 1917-го. Временное правительство выдало ордера на арест Ленина, Зиновьева, Каменева и большой группы большевиков. Реакция попыталась сдержать революционный паводок. В разгар этого шабаша Троцкий встречался с Лениным, по-видимому, во время объединенного заседания Центрального и Петроградского Комитетов РСДРП(б), которое состоялось 4 июля 1917 года. Обсуждая вопрос, следует ли являться на суд, Троцкий высказал мнение, что его нужно использовать как революционную трибуну. Это предложение поддержал Каменев. Но Ленин и большинство его соратников не без оснований считали, что власти могут просто-напросто обезглавить революцию и ускорить сход паводка. Тем более что офицерские отряды уже громили редакцию "Правды", арестовывали большевистских руководителей, в печати шла травля лидеров революции. Хотя надо сказать, что Ленин был осторожным человеком и никогда не рисковал собственной жизнью, как другие революционеры.
Через три или четыре дня после того, как Ленин ушел в подполье, Троцкий опубликовал тщательно обдуманное открытое письмо Временному правительству, в котором говорилось: "Граждане министры!
Я знаю, что вы решили арестовать товарищей Ленина, Зиновьева и Каменева. Но ордер на арест не выдается на меня. Поэтому я считаю необходимым обратить ваше внимание на следующие факты:
1. Я в принципе разделяю позицию Ленина, Зиновьева и Каменева и отстаивал ее в моей газете "Вперед" и во всех моих публичных выступлениях.
2. Моя позиция в отношении событий 3–4 июля совпадает с позицией упомянутых выше товарищей"[18].
В тот момент такое заявление мог сделать лишь мужественный человек. Продолжая выступать на митингах, он во всеуслышание говорил, что так же, как и Ленин, является непримиримым противником Временного правительства, а тот, кто называет руководителей революции "немецкими шпионами", — самый настоящий негодяй. Обычно толпа неистовствовала: большинство стояли за Троцкого, но многие выражали свое отношение к таким заявлениям злобными криками и угрозами. Продолжая оставаться на свободе, Троцкий как бы провоцировал правительство, публично обвиняя его в преступном продолжении империалистической войны и попытках отнять у народа плоды Февральской буржуазной революции, защищая Ленина от настойчивых нападок. Так продолжалось еще полторы-две недели, пока в квартиру Троцкого (к этому времени его семья переселилась к вдове одного либерального журналиста) не пришел офицерский наряд с ордером на арест члена Петроградского Совета.
Когда Троцкого препроводили в переполненную знаменитую тюрьму "Кресты", где он уже раньше, десять лет тому назад, сидел, он встретил там своего напарника по выступлениям Луначарского, а также Раскольникова, Каменева, Дыбенко, Антонова-Овсеенко, некоторых других знакомых революционеров из числа большевиков, меньшевиков и эсеров. На другой день Н.Н.Суханов, близкий знакомый Троцкого, один из заметных теоретиков меньшевизма, заявил в цирке "Модерн", где ждали выступления Троцкого, что тот арестован Временным правительством. В ответ поднялся невообразимый шум негодования. Как пишет Суханов, ему с Мартовым едва удалось сдержать толпу и "выпустить из нее пар", приняв резолюцию протеста. Кстати, позже Суханов писал, что в толпе ходили слухи, распространяемые правыми, о том, что Ленин, Троцкий и Луначарский хотели создать диктаторский триумвират и захватить власть".[19] Это нагнетало страсти еще больше. Вскоре революционный Петроград уже знал об аресте Троцкого. Об этом писали газеты, говорили на митингах. Все это свидетельствовало о быстром росте популярности человека, который пока даже не мог ответить, является ли он сейчас большевиком или меньшевиком.
Помня свой опыт пребывания в петербургской тюрьме после поражения первой русской революции, Троцкий вновь взял в руки перо и книги. За время пребывания в "Крестах" им написано немало ярких статей на злобу дня; его позиция стала еще более революционной. Как позже вспоминал Ф.Раскольников в статье "В тюрьме Керенского": когда "выходил на прогулку тов. Троцкий в своем заграничном плаще и мягкой фетровой шляпе, его тотчас же обступало несколько товарищей и начинался оживленный разговор о политике… А в камере Троцкий с утра до вечера писал, занимаясь интенсивной литературной работой…"[20]. Тюремная "линия поведения" Троцкого осталась прежней.
Новое тюремное заключение Троцкого (а мы помним, что он почти хотел этого) резко подняло его авторитет. Через несколько дней после ареста Троцкого в конце июля открылся VI съезд РСДРП(б), который работал в полулегальных условиях. Вначале заседания съезда проходили на Выборгской стороне, а затем за Нарвской заставой. Многих руководителей партии, вынужденных уйти в подполье или угодивших в тюрьму Временного правительства, на съезде не было. Но интеллектуальное и политическое влияние Ленина, однако, чувствовалось весьма сильно. По существу, на съезде прозвучала основная ленинская характеристика момента: поскольку контрреволюция временно берет верх, исчезает возможность захвата власти мирным путем. На повестку дня выдвигался вопрос о вооруженном восстании. С этого момента радикальная линия большевиков проявилась еще более рельефно. Лидер большевиков, как писал позже Керенский, выбрал трагический путь развития: империалистическую войну народов стал превращать в гражданскую войну классов[21]. С тех пор эта война (хоть и в разных формах) на десятилетия обосновалась на просторах России…
Для революционной судьбы Троцкого съезд имел огромное значение. Его даже избрали почетным членом президиума. После прошедших переговоров и согласований в партию была принята большая группа (около четырех тысяч) "межрайонцев". Это так называемые меньшевики-интернационалисты, центристы, большевики-примиренцы, куда организационно входил и Троцкий. Таким образом, пока он был в тюрьме, по-новому решился и вопрос о его партийности. Вместе с Троцким большевиками стали также М.М.Володарский, А.А.Иоффе, А.В.Луначарский, Д.З.Мануильский, М.С.Урицкий и многие их сотоварищи. Авторитет Троцкого оказался уже столь высоким, что при избрании на съезде Центрального Комитета он сразу же был в него избран. При этом получил лишь на три голоса меньше, чем Ленин!
Тюремщики, несмотря на все старания, не смогли выдвинуть сколь-нибудь серьезных обвинений против Троцкого. Его ораторскую деятельность было трудно изобразить как государственное преступление. К тому же Троцкий пригрозил объявить голодовку и отказался отвечать на вопросы следователя. По требованию Петроградского Совета 2 сентября 1917 года он был освобожден под денежный залог в три тысячи рублей. А в действительности Керенский, который лишь с помощью большевиков смог отразить угрозу Корнилова, почувствовал, что ужесточение режима лишь ослабляет его позиции. Есть основания считать, что именно августовская авантюра Корнилова укрепила позиции большевиков и сделала возможными октябрьские события[22]. Троцкий вместе с Луначарским, Каменевым, Коллонтай, другими революционерами выходит из тюрьмы героем и с головой погружается в партийные дела. Вот как реагировали в стане реакции на эти события.
Генерал А.С.Лукомский, бывший в то время начальником штаба при Верховном главнокомандующем А.А.Брусилове, а затем Л.Г.Корнилове, позже вспоминал: после июльских событий, "к общему возмущению, Временное правительство проявило себя после подавления большевистского выступления преступно слабо. Ленину, которого можно было легко арестовать, дали возможность скрыться. Арестованного Троцкого (Бронштейна) по приказанию Временного правительства из тюрьмы освободили. Предателей и изменников родины, работавших на германские деньги, открыто требовавших прекращения войны и мира "без аннексий и контрибуций", не только не покарали со всей строгостью закона, но дело о них было фактически прекращено и им была предоставлена возможность вновь начать в Петрограде и армии разрушительную работу"[23]. Власть Временного правительства стала тем безобидным пугалом, на которое, не боясь, уже слеталось воронье…
К слову сказать, в многочисленных воспоминаниях, вышедших в 20-е годы отдельными изданиями за рубежом (М.В.Родзянко, В.В.Шульгина, П.Н.Милюкова, А.И.Деникина, М.И.Смирнова, С.П.Мансырева и других "бывших"), основной пафос негодования за все происшедшее, как и вина за крах монархических, буржуазных и иных контрреволюционных планов, обращен к Временному правительству.
В середине сентября 1917 года в Петрограде открылось Демократическое совещание, своеобразный форум политических партий, пытавшихся путем диалога определить дальнейшую эволюцию власти в стране. Возможно, это совещание могло бы еще возродить путь мирного развития революции. Однако после сильных колебаний меньшевики и эсеры предпочли компромиссу с большевиками коалицию с кадетами. Для Троцкого это совещание было знаменательным: впервые ЦК партии поручил ему изложить позицию большевиков. Его выступление, по воспоминаниям современников, произвело огромное впечатление на собравшихся. Троцкий тщательно к нему готовился, понимая, что его первый "выход" в новом ранге будет значить очень многое. В воспоминаниях того же Суханова это выглядело так: "То была несомненно одна из самых блестящих речей этого удивительного оратора… Аудитория в Александрийском театре вздрогнула при одном упоминании Троцкого… На этот раз он беседовал с аудиторией, иногда делая шаг или два вперед, а затем опираясь локтем на трибуну. Металлической ясности голоса и отточенности фразы, что характерно для Троцкого, не было в этой речи". Троцкий потребовал, чтобы были приняты меры для вооружения Красной гвардии. Только так "мы создадим настоящий бастион против контрреволюции". Ну а если "наши предложения о мире" будут отвергнуты, то "вооруженные рабочие Петрограда и всей России будут защищать отечество революции от солдат империализма с героизмом, неслыханным в русской истории"[24]. В конце речи оратор осудил фальсификацию данных о представительстве на Демократическом совещании и в знак протеста вместе с большевиками демонстративно покинул зал заседаний. Это был зловещий знак: большевики взяли курс на вооруженное восстание.
Ленин высоко оценил речь и позицию Троцкого на этом форуме. Авторитет революционера стремительно рос. Поэтому, когда 25 сентября проходили перевыборы Исполкома Петроградского Совета, большевики предложили на пост председателя Л.Д.Троцкого. После избрания новый председатель произнес под одобрительные возгласы зала речь, в которой выразил уверенность, что свое второе избрание в Совет (после 1905 г.) он постарается "ознаменовать более успешным итогом". В его речи были две знаменательные фразы: мы "будем вести работу Петроградского Совета в духе законности и полной свободы для всех партий. Рука Президиума никогда не поднимется для подавления меньшинства"[25]. Заметьте: "…никогда не поднимется для подавления…". Хотя именно диктатура определит судьбы страны на многие десятилетия. В президиум Совета вошли: от большевиков Каменев, Троцкий, Коллонтай, Иоффе, Бубнов, Сокольников, Евдокимов, Шляпников, Федоров, Залуцкий, Юренев, Красиков и Карахан, от эсеров — Чернов, Воронков, Каплан, Шилин, Клюшин и Зейман, от меньшевиков — Либер, Бройдо и Вайнштейн[26]. И хотя на этот раз в Совете и президиуме пока было обеспечено пропорциональное представительство, вскоре после победы Октябрьского вооруженного восстания Троцкий сам поддержит меры большевиков по ликвидации начал революционного плюрализма. А как же его заверения в отношении прав меньшинства? О них Троцкий постарается "забыть". Он еще не знает, что через десять лет после своего октябрьского триумфа окажется жертвой той партийной монополии, которую сам будет скоро насаждать. Троцкий, один из архитекторов будущей большевистской Системы, главным виновником своего драматического исхода с вершины завоеванной власти, как известно, считал Сталина, еще не понимая, что первый генсек партии большевиков будет лишь неизбежным продуктом партийного монополизма и политической диктатуры одного класса. Возникающая тоталитарная Система всегда нашла бы своего Сталина. А для ее установления и укрепления сам Троцкий сделал очень много.
Итак, завершилось превращение Троцкого в большевика. Многолетний центризм меньшевистского толка как-то сразу был решительно отброшен. Противоречие, мучившее Троцкого и выражавшееся в тяге к левому радикализму, с одной стороны, и с другой — в приверженности к политической культуре западной социал-демократии, разрешилось как бы само собой в пользу первого. Троцкий, отвечая на вызовы смутного времени, предстал в облике левого революционера — радикального большевика. Будущая коммунистическая диктатура заполучила еще одного вождя.
Власть мифов
Думаю, что Ложь является универсальным Злом. Все беды, трагедии, катаклизмы человеческого бытия, как правило, связаны с Ложью и начинаются обычно с нее. Первой жертвой любой несправедливости всегда выступает Правда. Но наиболее уверенно, спокойно, а часто и просто уютно Ложь чувствует себя в истории.
Троцкий, которого Сталин сделал "шпионом", "извергом", "двурушником", "убийцей", "фальсификатором", "империалистическим агентом", до последних дней своей жизни боролся с этой ложью, хотя и создавал ее. Он писал: "Революция есть разрыв социальной лжи. Революция правдива. Она начинается с того, что называет вещи и отношения их собственными именами… Но сама революция не есть целостный и гармонический процесс. Она полна противоречий… Она сама поднимает новый правящий слой, который стремится закрепить свое привилегированное положение и склонен видеть в себе не временное историческое орудие, а ее завершение и увенчание". Так создается, завершает свою мысль Троцкий, ложь против него[27]. Добавим: и Ложь против истории. Но Троцкий никогда не признавался даже самому себе, что он — один из творцов тех условий, в которых Ложь чувствовала себя на месте.
Читая о Великой Октябрьской социалистической революции, невольно ловишь себя на мысли: авторы учебников, монографий и энциклопедий неизменно руководствовались уже упоминавшимся древнеримским "Законом об осуждении памяти", в соответствии с которым предписывалось предавать забвению какое-то неугодное нынешним правителям лицо, событие, факт. Как я отмечал ранее, Троцкий полностью подпал под действие этого закона. Передо мной фундаментальная энциклопедия "Великая Октябрьская социалистическая революция", изданная в 1987 году. Сегодня едва ли кто всерьез станет отрицать, что Троцкий был вторым по популярности человеком в этой революции. А если точнее — вторым и по той исторической роли, которую ему довелось сыграть в этой великой человеческой драме. Однако Троцкий упоминается в энциклопедии только для того, чтобы показать, как он мешал революции… Дело здесь не в уважаемых авторах: просто еще не был "отменен" этот злополучный закон. Сталинские мистификации исключительно живучи, они держат в плену сознание многих честных историков, которые никак не могут вырваться из паутины лжи "Краткого курса". Люди, не подпавшие под действие этого закона, давно и честно сказали и о революции, и обо всех ее действующих лицах. Достаточно обратиться к "Энциклопедии русской революции", подготовленной профессором Г.Шукманом из Оксфорда[28], хотя были и более ранние исследования.
Я не намерен воспроизводить хронику событий октября 1917 года. Об этом много написано. Правда, сейчас активно многое переписывается. Но я попытаюсь, опираясь на архивные и иные документы, показать действительную роль Председателя Петроградского Совета в Октябрьском вооруженном восстании.
Троцкому по сей день вменяется в вину его стремление не допустить, чтобы вооруженное восстание в Петрограде началось до открытия II съезда Советов. В энциклопедии об Октябрьской революции говорится, что у "некоторых из них (большевиков-руководителей. — Д.В.) было настроение оттянуть захват власти до открытия 2-го съезда Советов (вечер 25 октября). На их позиции сказалось влияние пред. Петрогр. Совета Л.Д.Троцкого, стоявшего за оттяжку восстания, что грозило его срывом"[29].
Как обстояло дело в действительности? Троцкий не выступал против вооруженного восстания, которое так торопил Ленин. Ведь "восстание в октябрьские дни, — пишет С.Мельгунов, — становится для Ленина навязчивой идеей"[30]. Троцкий всецело боролся за реализацию этой линии. Он как-то быстро стал "правоверным" ленинцем. Но он фактически выражал идею, что восстание должно подняться не только под эгидой и руководством ЦК партии большевиков, но и по воле съезда Советов. Едва ли можно возражать, что большевистский лозунг "Вся власть Советам!" имел целью создание значительно более широкой социальной базы революции и восстания. В этом лозунге, если хотите, — народное начало. Нетрудно представить, что "благословение" на восстание в этом случае (а сомневаться в нем не приходилось из-за известного уже состава депутатов) будет исходить не от одной партии (что даст обоснованный повод для обвинений на многие десятилетия!), а от всего альянса революционных сил России. Именно всего! Мировая общественность могла бы воочию убедиться, считал Троцкий, что революционный переворот — результат не узкого "заговора" одной радикальной партии (что в основном так и было), а реализация решений "широких прогрессивных кругов" российского общества.
Угроза немедленной контрреволюции, сильной встречной контрреволюционной волны, чего некоторые так боялись, конечно, была. В фонде Троцкого есть заявление начальника штаба Верховного главнокомандующего "Фронт требует подчинения Временному правительству!", направленное в Петросовет, в газеты, в правительство в те переломные дни. В документе говорится:
"От имени армий фронта мы требуем немедленного прекращения большевиками насильственных действий, отказа от вооруженного захвата власти, безусловного подчинения действующему в полном согласии с полномочными органами демократии Временному правительству, единственно могущему довести страну до Учредительного собрания — хозяина земли русской.
Действующая армия силой поддержит это требование.
Начальник штаба Верховного главнокомандования Духонин
Пом. нач. штаба по гражданской части Вырубов
Председатель общеарм. комитета Перекрестов"[31].
Угроза сильной антибольшевистской волны существовала. Но самоуверенное заявление Духонина: "Действующая армия силой поддержит это требование" — не учитывало степени деморализации войск, быстрой эрозии тех связей в военном организме, без которых идет неумолимый процесс его обессиливания. Армия хотела тогда лишь одного — мира. Оставался один путь — революционный выход из войны. Соглашатели не решались на этот шаг. Керенский сохранял верность союзникам. А мир могла дать тогда лишь революция.
В своих выступлениях Троцкий виртуозно проводил эту мысль. Выступая 21 октября перед солдатами и рабочими в Народном доме, Троцкий "раскачивал" толпу: "Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату… У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…" Зал был почти в экстазе. "Казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора какой-нибудь революционный гимн… Предлагается резолюция: за рабоче-крестьянское дело стоять до последней капли крови… Кто за? Тысячная толпа, как один человек, вздернула руки…"[32]
Трудно понять Ленина, находившегося по-прежнему на нелегальном положении и требовавшего 24-го вечером в письме к членам ЦК партии: "Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске… Надо во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.
Нельзя ждать!! Можно потерять все". И далее: "Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!"[33]
Сейчас некоторые историки Октября не без основания утверждают, что Ленин явно сгущал краски, принимая суждения, высказанные в определенных газетах об опасности новой корниловщины, за непреложные факты. Все старые рассуждения о демократии отлетели как сухие осенние листья. Исторические призывы заговорщика, поставившего на карту все, стали гораздо настойчивее.
Сама тональность — "добить" — указывает на прямой переход с мирного пути на военный. К сожалению, вскоре эта установка станет господствующей в умонастроениях большевиков. Слабые попытки либеральными методами изменить этот курс, которые предпринимали меньшевики, только навлекли на них особый гнев радикальных большевиков. Пройдет совсем немного времени, и Троцкий будет призывать, чтобы "чугунный каток пролетарской революции прошелся по позвоночнику меньшевизма"[34]. Изначальная непримиримость к социал-демократии, ставка на силовое решение вопроса со временем передвинут Октябрь на рельсы насилия. Правда, в этом большевикам помогут как "бывшие", так и интервенты.
Победителям не принято адресовать упреки. Но допускал ли ошибку Троцкий, который связывал начало восстания с созывом съезда Советов, чтобы именно Советы приняли решение ликвидировать режим Временного правительства и утвердить революционную власть? Троцкий выступал не "за затяжку" восстания, как часто и долго утверждалось в нашей литературе. Нет. Он хотел узаконить его, конституировать на более широкой народной базе. Ему казалось, что только съезд способен повернуть в сторону революции колеблющиеся элементы, создать более благоприятное отношение к перевороту за рубежом, активнее внедрить в сознание крестьянских и солдатских масс революционные идеалы.
Бесспорна роль Троцкого в создании и функционировании при Петроградском Совете Военно-революционного комитета — органа, руководившего подготовкой и ходом Октябрьского вооруженного восстания. Подчеркну: ВРК создавался при Петроградском Совете и, таким образом, Председатель Петросовета, естественно, занимал в нем ведущее положение, В своей, пожалуй, лучшей работе — двухтомной "Истории русской революции" — Троцкий пишет:
"Решение о создании Военно-революционного комитета, вынесенное впервые 9-го (октября 1917 г. — Д.В.), прошло через пленум Совета лишь спустя неделю: Совет — не партия, его машина тяжеловесна… Совещание полковых комитетов успело доказать свою жизнеспособность, вооружение рабочих продвинулось вперед, так что Военно-революционный комитет, приступивший к работе только 20-го, за 5 дней до восстания, сразу получил в свои руки достаточно благоустроенное хозяйство. При бойкоте со стороны соглашателей в состав Комитета вошли только большевики и левые эсеры: это облегчило и упростило задачу. Из эсеров работал один Лазимир, который был даже поставлен во главе Бюро, чтоб ярче подчеркнуть советский, а не партийный характер учреждения. По существу же Комитет, председателем которого был Троцкий, главными работниками Подвойский, Антонов-Овсеенко, Лашевич, Садовекий, Мехоношин, опирался исключительно на большевиков… Это и был штаб восстания"[35]. В действительности все так и было.
Но после смерти Ленина, когда история стала быстро переписываться, на первый план выдвинули созданный на бумаге для руководства восстанием партийный Военно-революционный центр в составе: А.С.Бубнов, Ф.Э.Дзержинский, Я.М.Свердлов, И.В.Сталин, М.С.Урицкий. Этот центр, который организационно входил в ВРК при Петроградском Совете, оказался символическим объединением. Да, именно таким. Никаких архивных следов о его деятельности не имеется, да и не могло иметься, так как реальной подготовительной работой занимался Военно-революционный комитет, на многих архивных документах которого стоит подпись Троцкого. Есть красноречивое свидетельство Ленина о руководящей роли Троцкого в Октябрьском вооруженном восстании. "После того, как Петербургский Совет перешел в руки большевиков, — говорится в XIV томе первого Собрания сочинений В.И.Ленина, — (Троцкий) был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил восстанием 25 октября"[36]. Ленинское заявление весьма категорично и определенно: "…организовал и руководил восстанием 25 октября".
Однако после смерти Ленина Сталин дает Троцкому в революции уже совершенно другую оценку. "Но должен сказать, что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог, что, будучи Председателем Петроградского Совета, он выполнял лишь волю соответствующих партийных инстанций, руководивших каждым шагом Троцкого". И буквально здесь же еще одна аналогичная оценка: "…никакой особой роли ни в партии, ни в Октябрьском восстании не играл и не мог играть Троцкий, человек сравнительно новый для нашей партии в период Октября"[37]. По существу, эти сталинские оценки сохранились в нашей историографии по сей день и только в последнее время начинают постепенно меняться. После сталинского вердикта и вступил в действие тот самый "Закон об осуждении памяти": Троцкий надолго "выпал" из нашей отечественной истории. Как у Дж. Оруэлла: он был, но как бы и не был…
Другое дело, как мы относимся к самой революции. По мере очищения нашего сознания от мусора догматизма, штампов и мистифицированной теории сегодня становится все более ясно, что именно тогда была допущена, возможно, одна из самых трагических ошибок. Не выполнив задач буржуазно-демократической революции, большевики провозгласили переход к ее социалистическому этапу. Незрелый плод выдали за созревший. Оказалось, что в этом случае революция могла двигаться дальше, лишь стремительно приближая диктатуру в ее уродливых и страшных формах… Но что было, то было. Для нас важно сегодня подчеркнуть, что такие люди, как Троцкий, оказались незаменимыми именно для "недозрелой" революции.
На основании многочисленных документов, свидетельств очевидцев, анализа ленинских работ того периода можно сделать вывод, что Троцкий в Октябре проявил себя как один из главных руководителей революции, как человек, попавший в родную стихию. Передо мной третий, четвертый и пятый тома "Революции 1917 года" (июнь — октябрь), подготовленные в 1924–1926 годах Истпартом (т. е. это то время, когда Троцкий уже прошел зенит своей популярности и начал испытывать давление аппарата). В этих томах Сталин упоминается всего 10 раз, а Троцкий — 109! Свидетельство весьма красноречивое, позволяющее судить о многом.
Накануне десятой годовщины Октябрьской социалистической революции Истпарт разослал многим участникам событий той поры "Анкету участника Октябрьского переворота". После долгих колебаний анкету выслали и уже отверженному Троцкому. Его совсем перестали публиковать и только с нарастающей ожесточенностью поносили, травили, преследовали. Подавленный, но не сдавшийся и не сломленный, Троцкий решил подробно ответить на множество вопросов, содержащихся в анкете. Вместе с анкетой он написал письмо в Истпарт и отправил его 21 октября 1927 года. Как проницательный человек, он понимал, что в лучшем случае его ответы надолго осядут в архивах Истпарта, но он также знал, что у истории есть одна коренная особенность: в конечном счете она ценит только истину. И даже если сталинские пигмеи пока похоронят его ответы, история всегда сохраняет шанс приподнять полог над любой тайной.
Троцкий до конца своих дней надеялся на историческую реабилитацию, верил в непобедимость человеческого интеллекта. А ведь он, как многозначительно заметил Гегель, — это роза на кресте современности. Троцкий никогда не сомневался в своевременности социалистической революции и ее закономерности. Он, пожалуй, раньше, чем кто-либо, был уверен, что поток истории сорвет покровы с "второго Ленина" — со Сталина — и сделает его голым королем. Все написанное Троцким в его письме Истпарту и в ответах на анкету представляется мне в большинстве случаев истинной или — в некоторых случаях — субъективной точкой зрения, не расходящейся по существу с исторической правдой. Уже в изгнании это письмо и свои ответы Троцкий положит в основу книги "Сталинская школа фальсификаций (поправки и дополнения к литературе эпигонов)". Думаю, это одна из лучших его работ, проливающая свет на сталинскую кухню фабрикации лжи. Прочитав книгу, хорошо понимаешь, как малозаметный тогда партийный функционер Джугашвили-Сталин, человек из десятого — двадцатого ряда партийной революционной колонны, едва заметный в октябрьском кордебалете, настойчиво и непрерывно переписывал историю, создавая теорию "двух вождей" Октября, развенчивал и бросал, как ему казалось, навсегда многих ленинцев в реку забвения. Но история и память, к счастью, живут по своим законам, над которыми диктаторы не властны. Позволю себе привести несколько отрывков из письма Троцкого в Истпарт и дать им свой комментарий.
Весь документ занимает около девяноста страниц, хотя само письмо очень кратко.
"О подделке истории Октябрьского переворота, истории революции и истории партии.
Уважаемые товарищи!
Вы прислали мне подробнейшие печатные листы анкеты о моем участии в Октябрьском перевороте и просите дать ответ… Но я позволяю себе спросить вас: какой смысл спрашивать меня по поводу моего участия в Октябрьском перевороте, когда весь официальный аппарат, в том числе и ваш, работает над тем, чтобы скрыть, уничтожить или, по крайней мере, исказить всякие следы этого участия?
Меня не раз уже спрашивали десятки и сотни товарищей, почему я молчу и молчу в ответ на совершенно вопиющие подделки истории Октябрьской революции и истории нашей партии, направленные против меня. Я совершенно не собираюсь здесь исчерпать вопрос об этих подделках: для этого пришлось бы написать несколько томов. Но позвольте в ответ на ваши анкетные запросы указать с десяток примеров того сознательного и злостного искажения вчерашнего дня, которое сейчас производится в самом широком масштабе, освящается авторитетом всяческих учреждений и даже вводится в учебники"[38].
Сказано кратко и ясно. Вчерашний "выдающийся вождь" заботится хотя бы о том, чтобы в истории сохранилась правда об Октябре. Приведу несколько свидетельств Троцкого, касающихся октябрьских дней 1917 года. Он с горечью пишет, как некоторые большевики быстро меняют азимуты в оценке Троцкого в зависимости от политической конъюнктуры.
Вот что, пишет Троцкий, сначала утверждал о нем Ф.Раскольников:
"С огромным уважением относился Троцкий к Владимиру Ильичу. Он ставил его выше всех современников, с которыми ему приходилось встречаться в России и за границей. В том тоне, которым Троцкий говорил о Ленине, чувствовалась преданность ученика… Отзвуки былых разногласий довоенного периода совершенно изгладились. Между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определилось с момента возвращения Льва Давыдовича (так в тексте. — Д.В.) в Россию; после его первых же выступлений мы все, старые ленинцы, почувствовали, что он — наш"[39].
А вот что он пишет, продолжает Троцкий, в рецензии на третий том моих сочинений:
"— А какова была, — спрашивает Раскольников, — в 1917 году позиция самого Троцкого? — И отвечает:
— Тов. Троцкий еще рассматривал себя как члена одной общей партии вместе с меньшевиками, Церетели и Скобелевым… Тов. Троцкий еще не выяснил своего отношения к большевизму и меньшевизму. В то время тов. Троцкий еще сам занимал колеблющуюся, неопределенную, межеумочную позицию"[40].
Лев Давидович с присущим ему сарказмом, умело оперируя фактами, данными, цитатами, документами, убедительно демонстрирует убогость сталинских фальсификаций, которые часто ставят их авторов просто в смешное положение. Троцкий далее говорит, что нынешний Сталин решительно оспаривает высокую оценку, которую Ленин дал Председателю Петроградского Совета как организатору и руководителю Октябрьского вооруженного восстания. Но как же быть с заявлением самого Сталина, сделанным им 6 ноября 1918 года по этому поводу?
"Вся работа по практической организации восстания происходила под непосредственным руководством Председателя Петроградского Совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому"[41]. И это Сталин говорил в статье, где он предостерегал от преувеличения роли и заслуг Троцкого! Сам же опальный лидер к этой сталинской цитате лишь добавляет:
"Давно отмечено, что правдивый человек имеет то преимущество, что даже при плохой памяти не противоречит себе, а нелояльный, недобросовестный, неправдивый человек должен всегда помнить то, что говорил в прошлом, дабы не срамиться"[42].
Нельзя забывать, что эти строки Троцкий писал в октябре 1927 года, когда Сталин уже набрал силу, а бывший член Политбюро, наоборот, был загнан в угол и являлся постоянным объектом политической и пропагандистской травли. И в этих условиях Троцкий с большим политическим мужеством и интеллектуальным достоинством реставрирует картину реальных событий октября 1917 года. Опальный вождь дает нелицеприятную оценку роли Сталина в те дни:
"Как ни противно копаться в мусоре, но позвольте мне, как довольно близкому участнику и свидетелю событий того времени, уже в качестве свидетеля, показать следующее. Роль Ленина не нуждается в пояснениях. Со Свердловым я встречался тогда очень часто, обращался к нему за советами и за поддержкой людьми. Тов. Каменев, который, как известно, занимал тогда особую позицию, неправильность которой признана им самим давно, принимал, однако, активнейшее участие в событиях переворота. Решающую ночь с 25-го на 26-е мы провели вдвоем с Каменевым в помещении Военно-революционного комитета, отвечая на телефонные запросы и отдавая распоряжения. Но при всем напряжении памяти, я совершенно не могу ответить себе на вопрос, в чем, собственно, состояла в те решающие дни роль Сталина? Ни разу мне не пришлось обратиться к нему за советом или за содействием. Никакой инициативы он не проявлял"[43].
Далее Троцкий вносит ясность в вопрос о Военно-революционном центре, который сталинские апологеты, типа Ярославского, вытащили на свет лишь потому, что туда входил Сталин. Троцкий буквально ловит их с поличным:
"…По явному недосмотру сталинских историков — в "Правде" от 2 ноября 1927 года (т. е. после того, как было написано письмо Троцкого. — Д.В.) напечатана точная выписка из протоколов ЦК от 16(29) октября 1917 года. Вот что там сказано:
"ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот Центр входит в состав революционного советского комитета". Заметьте, входит!
Другими словами, Троцкий развенчал сталинскую легенду об особой роли этого центра, куда был приписан будущий генсек. Все пять товарищей лишь дополняли ВРК, который фактический возглавлял Троцкий. "Ясно, — заключает он, — что Троцкого незачем было вводить вторично в состав той организации, председателем которой он уже состоял. Как трудно, оказывается, задним числом исправлять историю!"[44]
Боюсь, что я утомил читателя обильным цитированием. Ограничусь еще лишь несколькими ссылками. Троцкий в своей книге "Сталинская школа фальсификаций" отводит несколько страниц тем, чьими руками Сталин фальсифицирует историю Октября. Из целой когорты сталинских партийных летописцев он выделяет лишь двоих, лично очень хорошо знакомых ему людей — Ярославского и Луначарского, и показывает читателю, как эти идеологические оруженосцы генсека писали о нем раньше. После революции и гражданской войны Ярославский писал о Троцком:
"Блестящая литературно-публицистическая деятельность тов. Троцкого составила ему всемирное имя "короля памфлетистов"… Перед нами — глубочайшее дарование… Перед нами глубочайше преданный революции человек, выросший для роли трибуна, с остро отточенным и гибким, как сталь, языком, разящим противников, и пером, пригоршнями художественных перлов рассыпающим богатство мысли"[45].
Читать бесплатно другие книги:
