Убийства в «Маленькой Японии» Лансет Барри
Хара склонился вперед, и я не увидел в его глазах ничего, кроме черной пустоты.
– Вы понимаете, каково это, когда ваши дети уходят из жизни раньше вас? Вы внешне продолжаете существовать, но сами становитесь мертвецом, мистер Броуди. Все, чего вы добились в своей карьере, словно комкают, как лист газетной бумаги, и швыряют вам в лицо. Вы осознаете, что ваши дети и дети ваших детей не будут наслаждаться этим миром после вас и не смогут пожать плоды вашего жизненного успеха. И когда вы умрете, все ваши труды и достижения умрут вместе с вами.
Его голос дрожал, срывался, хотя ему удавалось по-прежнему держаться с достоинством. Большую часть жизни Хара парил в высоких сферах. А теперь камнем обрушился вниз. Как та птица на гарде меча, о которой он меня расспрашивал.
И я снова вспомнил о теле его дочери на кирпичном тротуаре. Вспомнил утро в Лос-Анджелесе, когда от моих близких не осталось ничего, кроме пепла и обугленных костей. Вспомнил, сколько ночей провел без сна, чтобы к утру убаюкать наконец свою исстрадавшуюся дочь. Я потерял жену, но у меня оставалась Дженни. А человек, который сейчас сидел передо мной, разом лишился и дочери, и внуков. Вот почему я уступил его напору.
– Хорошо, мистер Хара. Мы займемся этим делом.
Интересно, подумал я, кто подсказал ему, на каких струнах моей души можно так тонко сыграть? Мой гость с видимым облегчением откинулся на спинку кресла.
– Спасибо. Как считаете, сможете напасть на его след?
– Рано или поздно. При наличии финансов и достаточного количества людей. И конечно, если полиция не доберется до него первой. Но в любом случае убивать его мы не станем. Крови и так пролилось достаточно.
– Наймите киллера, если сами не хотите марать рук. И вообще набирайте дополнительных агентов, если необходимо. Я покрою все расходы.
Последние слова заставили меня внутренне сжаться и вновь задуматься над его предложением. Что-то в его тоне подсказывало, что Хара не в первый раз прибегает к подобным методам.
– Почему все-таки вы остановили свой выбор именно на нас? – поинтересовался я. – При ваших возможностях легко нанять целую армию.
– На «Броуди секьюрити» только в Токио работают более двадцати человек, не считая внештатных осведомителей. Вы и есть армия. Меня заверили, что местная полиция ведет расследование этого дела двадцать четыре часа в сутки. Добавив им в помощь частное агентство, которое возглавляет человек, хорошо знакомый с Японией и с Америкой, я существенно увеличиваю шансы завершить дело успешно.
В его рассуждениях присутствовала логика, но мной все еще владел скептицизм. Хара словно читал мои мысли и, чтобы развеять сомнения, прежде чем они возобладают над прочими доводами, достал из кармана пиджака конверт и протянул его мне, причем двумя руками и с церемонным поклоном.
– Здесь половина названного мной вознаграждения. Накладные расходы, разумеется, не включены.
Время принятия решения. Я молчал, размышляя, как поступить. Хара не мог принудить меня совершать поступки, которые я считал недопустимыми. Мы никогда не пойдем на убийство. Но если кандзи из «Маленькой Японии» совпадет с тем, что я обнаружил у дома Миеко, я непременно доведу расследование до конца. Ради нее, ради Ренны. Две веские причины согласиться. И я принял предложение. Я поднялся и взял конверт с соблюдением всех положенных формальностей, с какими Хара подал его мне, – то есть поклонился, а потом сунул в верхний ящик стола, не пересчитывая денег, что стало бы грубым нарушением японского этикета. Затем я вновь опустился в свое рабочее кресло.
– Мы беремся за расследование, – сказал я. – Вам будет представлен подробный отчет. Но не более того.
Хара сидел напротив и усмехался:
– Если только мне не удастся переубедить вас. Но давайте пока оставим эту тему. Что вам потребуется от меня, чтобы начать действовать?
– Подробности жизни вашей дочери. Детальные биографии ее и мужа. Полный список друзей и знакомых на территории США, включая Гавайи. Причем туда нужно внести как старых друзей, так и появившихся недавно, деловых партнеров, возможных недоброжелателей, адреса всех, с кем велась переписка.
Он едва заметно напрягся.
– Надеюсь, вы не шутите подобными вещами?
– Какие уж тут шутки! Мне необходимо знать обо всех их контактах в Америке, какими бы незначительными они вам ни казались.
Напряжение спало.
– Договорились. Все сведения вам предоставят в течение двадцати четырех часов.
– Хорошо. И по поводу Йошиды – второго убитого мужчины. Он был другом семьи?
– Дальним родственником.
Я ждал продолжения, но его не последовало.
– И тем не менее, – произнес я, – к нему все это тоже относится в полной мере. Не занимался ли он или ваш зять чем-нибудь опасным?
– Нет.
– А ваша дочь?
– Она была всего лишь домохозяйкой.
– Никаких экстраординарных случаев в последнее время? Чья-то неожиданная смерть, ссора с партнером, семейная размолвка?
– Насколько мне известно, ничего подобного не произошло.
– У вас есть хоть какие-то предположения, зачем кому-то могло понадобиться убить их?
– Ни единого.
– А как обстоят дела лично с вами? Уж у вас-то не может не быть влиятельных врагов.
– Способных на такое среди них нет.
– Уверены?
– Разумеется.
– Что ж, трудно было рассчитывать, что решение может лежать на поверхности.
И все-таки не исключено, что у одной из жертв имелись неизвестные остальным проблемы, подумал я.
Хара забарабанил пальцами по колену.
– Хотел упомянуть кое о чем. Я попросил свою младшую дочь прилететь сюда из Нью-Йорка, чтобы вы могли лично побеседовать с ней. Они с сестрой были очень близки.
– Отлично.
– Вы слышали о ней? – спросил он вроде бы вскользь, но в его тоне сквозила смесь гордости и подозрительности. Гордость объяснялась тем, что у себя на родине Лизза Хара принадлежала к числу молодых знаменитостей, а подозрительность вкралась из-за того, что ссора между отцом и дочерью стала с недавних пор постоянной темой для пересудов в средствах массовой информации.
– Я же читаю газеты.
– Но на Западе она пока не настолько известна.
– А кто сказал, что я читаю только западные газеты?
– Что ж, превосходно, – произнес он, поднимаясь. – Теперь я окончательно убедился, чо дело в надежных руках. У моей нынешней поездки в Штаты весьма насыщенный график, а потому мне пора уходить. Но мы уже скоро все обсудим еще раз.
Отдав дань вежливости лишь легким прощальным наклоном головы, как и подобало его статусу, Хара вышел. Охранник поднялся с пола и последовал за ним.
Пока оба пробирались к выходу из магазина мимо витрин с мечами и складными расписными ширмами, я задумался о том, как легко Хара нашел меня. А если смог он, то смогут и другие. Причем даже быстрее. Хотя бы потому, что им не придется совершать для этого перелет из Токио.
Глава двенадцатая
Таверна-гриль «Эм энд Эм» располагалась в северно-западном углу перекрестка Пятой улицы и Говард-авеню и выглядела, как серая жаба на камнях – маленькая, бесцветная и незаметная. Идеальное место для тайных встреч офицера полиции с осведомителями и консультантами.
– Столик – лучше не придумаешь, – заметил я, выдвигая для себя кресло.
– Занимаю всегда только его.
– Странно, что меня это не удивляет, правда?
Ренна остановил свой выбор на стоявшем у стены, обитой панелями из орехового дерева, двухместном столике, отделявшем от остальных проход к бару. Если говорить негромко, никто не смог бы понять содержания разговора, когда рядом не вертелась официантка, а Ренна держал под постоянным обзором входную дверь, оставаясь невидимым даже для случайных прохожих, которым могло прийти в голову посмотреть через стекло витрины.
Лейтенант сразу обратил внимание на мою хромоту.
– Порезался, когда брился?
– Сцепился с одним подонком, вооруженным ножом.
– Сообщил о происшествии в полицию?
– Не стал. Подумал, что у вас сейчас других забот хватает.
Однако после ухода Хары я все же посетил доктора Шандлера, который вел прием в соседнем квартале, и он сообщил, что мне удалось-таки не только заново вскрыть рану, но и увеличить длину пореза. Победа над Китайской Стеной стоила мне пятнадцати швов и весомого счета. Впрочем, Шандлер согласился принять «натурой». Доктор питал особый интерес к дорогим японским лакированным вещицам, а я как раз получил новую партию элегантных подносов-негуро в красно-белых тонах, каждый из них тянул на месячный заработок врача.
– Но с тобой мне все же лучше поделиться подробностями, – сказал я и кратко описал Ренне все, что произошло у меня дома и в магазине после событий в «Маленькой Японии».
– Тут есть над чем поразмыслить, – отозвался Ренна. – Я этим займусь. Попросить для тебя меню или ты и так все знаешь?
– А мне ничего не нужно, кроме кофе.
«Эм энд Эм» оставался одним из старых заведений Сан-Франциско. Здесь все еще можно было получить огромную порцию картофеля по-домашнему или такую подзабытую экзотику, как вареные раки с кукурузой из Луизианы. Но это были лишь исключения среди вполне заурядных гамбургеров, цыплят на вертеле и омлетов. Впрочем, однажды сюда мог заглянуть ресторанный критик с бойким пером и необходимостью что-то срочно написать в номер. Не жалея красок, такой репортер распишет «истинный дух ретро», которым пропитана атмосфера забегаловки, после чего регулярным клиентам вроде Ренны придется выстаивать сюда очереди вслед за привлеченными рекламой новичками. Если только эти стены не пойдут еще раньше под снос.
Ренна пристально посмотрел на меня:
– Что тебя гложет? Миеко?
– Миеко, крошка Мики, ее мать. Все они.
– Иногда надо выбрасывать такие мысли из головы, иначе эта дьявольская «Маленькая Япония» прожжет дырку в твоем мозгу.
– Но ведь целая семья, Фрэнк! Целая семья!
Двое почтальонов, сидевшие за стойкой бара, окинули нас быстрыми взглядами. Ренна пухлыми пальцами пригладил себе волосы.
– Успокойся, прошу тебя. Ты же знаешь, подобное невозможно забыть, но с этим приходится жить дальше. И вкус твоих картофельных оладий утром должен оставаться прежним, что бы ни случилось. В общем, Броуди, ты сам все прекрасно знаешь. Иначе мы бы не сидели здесь сейчас вместе.
– Верно.
Я действительно прошел школу Южного Централа, где жизнь порой напоминала бесконечно повторяющийся танец со смертью. Там ни на минуту нельзя было терять бдительности. Чуть забылся, и тебе уже причинили боль. Разумеется, я часто видел и избитых, и порезанных, и мертвых. Но с хладнокровным расстрелом целой семьи не сталкивался прежде никогда.
Появилась светловолосая официантка с блокнотиком наготове. Я заказал кофе, а Ренна колу и чизбургер. Перед нами поставили напитки, но лейтенант продолжал молчать, поглядывая на меня. Тогда я задал ему вопрос:
– Интересно, а почему тебя самого так зацепило данное дело?
– Ты считаешь, что пяти трупов мало?
– Просто уверен, что мотив не в этом.
Прошлой ночью я увидел в его глазах нечто гораздо большее, но не смог расшифровать взгляда.
Ренна стал рассеянно осматривать стены, по которым были развешаны старые черно-белые снимки, запечатлевшие рабочих, монтировавших огромные стальные балки. Фото сделали в те времена, когда Сан-Франциско славился деловой активностью и возводил свои знаменитые мосты. Крепкие мужчины в строительных касках и простых майках тянули тросы толщиной с дыню и пробегали по шатким настилам, подвешенным в сотнях футов над темными водами залива.
– В прошлом году мы купили Кристине такое же платье, какое было на Мики Накамуре. Синее. Это такое чувство… От него некуда бежать. Иначе зачем я стал копом?
Я кивнул. Когда происходит внешне бессмысленное убийство, невозможно предвидеть, чем оно особенно поразит тебя. Если только не напоминанием, что у тебя тоже есть семья.
Ренна вдруг склонился ко мне и заговорил с несвойственной ему горячностью:
– Послушай, я буду снабжать тебя всей необходимой информацией, но мне нужно, чтобы ты участвовал в расследовании. И потратил на него столько времени, сколько потребуется. Можешь мне это обещать?
– Да.
– Даже если кандзи не тот, что в случае с Миеко?
– После того, что я видел, это уже не проблема. Клянусь быть с тобой до конца. Как говорится, пока смерть не разлучит нас, – заверил я, хотя думал все же в первую очередь о Миеко.
– Спасибо.
Ренна вытащил из кармана пиджака конверт и извлек из него два листка бумаги, которые выложил на стол. Один из них был уликой с места преступления, а потому его поместили в прозрачный целлофановый кармашек. Второй оказался сильно увеличенной копией.
– Как ты и предсказал, кандзи удалось полностью очистить.
От одного взгляда на черные штрихи, въевшиеся в фактуру типично японской бумаги, у меня усилилось сердцебиение. Передо мной лежал точно такой же изограф, какой я видел прежде на раскаленном солнцем тротуаре в Лос-Анджелесе. Не просто похожий. Не отличавшийся хотя бы мелкими деталями, а совершеннейший дубликат, словно снятый под копирку. А это делало «Маленькую Японию» уже четвертым местом, где нанес свой смертельный удар один и тот же убийца.
– Что скажешь? – спросил Ренна.
Я с трудом вновь обрел дар речи:
– Они идентичны. Совпадение абсолютное.
– Что ж, прискорбно это слышать. Теперь только попроси, и я заставлю парней из полиции Лос-Анджелеса вернуться к расследованию смерти Миеко.
У меня перехватило дыхание. Сколько лет я надеялся, что именно это когда-нибудь произойдет, но сейчас, когда было сделано конкретное предложение, мной овладели сомнения. Ведь прошло более двух лет. Из вещественных доказательств там остались одни головешки. При полнейшем отсутствии мотива для убийства.
– Думаешь, из этого что-нибудь получится?
Ренна пожал плечами:
– А почему нет? Наша очередь бить по мячу. Если схватим здешнего убийцу, то раскроем и тайну гибели твоей жены.
– Что ж, звучит как неплохой план.
– Вот и хорошо, – кивнул он, а потом заговорил очень тихо, но четко и разборчиво: – А теперь слушай, что необходимо мне. Бойня в «Маленькой Японии» значительно изменила ситуацию, а потому очень важно, чтобы ты присмотрелся к кандзи с новой точки зрения. И на сей раз мне нужны конкретные ответы на вопросы. На много вопросов.
Я потер листок, найденный в «Маленькой Японии», между пальцами.
– Для начала скажу, что это стандартная японская бумага для каллиграфии. Массовое машинное производство. Ничего общего с настоящей уаши ручной работы. Уаши – традиционная японская бумага, которой пользуются истинные мастера каллиграфии. На нее наносились также рисунки, хранившиеся в свитках, из нее делали фонари и ширмы. Наилучшего качества уаши и в наши дни изготавливается по технологии, пережившей многие столетия. Рамка с густо натянутыми вдоль и поперек нитями погружается в котел с растворенной в воде пульпой. Сетка захватывает слой пульпы, а изготовитель дает ему высохнуть, получая лист, имеющий ни с чем не сравнимую текстуру.
Ренна бросил на меня взгляд, в котором ясно читалось, что он ждет от меня не лекций по истории методов изготовления бумаги.
– Но твои лабораторные крысы, полагаю, тебе уже все это сообщили, – заметил я.
– И довольно давно.
– Тогда повернем тему иначе. Обычная коммерческая каллиграфическая бумага продается по всей Японии, как и во многих магазинах США. Ручная уаши изготавливается в ограниченных количествах немногочисленными мастерами, и ее происхождение легко отследить по особым приметам, которые присущи манере каждого из них. Об этом тебе тоже рассказали твои эксперты?
– Нет.
– Из этого вывод. Если листок был намеренно оставлен на месте преступления, то использование бумаги массового производства – это проявление осторожности.
– Согласен. Но что означает иероглиф?
– Ваши спецы тоже не могут разобрать его?
– Иероглиф проверяют сейчас по всем существующим каналам. Но я хочу получить ответ до наступления следующего ледникового периода, если это вообще возможно. Объясни мне хотя бы, почему ты не можешь его прочитать?
– Потому что это не дзёё, не тоё и даже не один из общеупотребительных кандзи.
– А если перевести на нормальный английский?
– Проще говоря, изограф не из тех, что используются сейчас, имели хождение до войны или вообще в более или менее обозримом прошлом. То есть, допустим, еще в середине XVII столетия.
– Для тебя XVII век – обозримое прошлое?
– Когда я говорю о культуре с тысячелетними корнями, то да.
– Это совсем не то, что я хотел услышать. У тебя есть что-нибудь еще?
– Написано мужчиной в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет.
Ренна чуть не подпрыгнул в кресле.
– Откуда такие сведения? Ты уверен?
– На все сто. Рука мужская и зрелая.
– Писал японец?
– Это японский иероглиф, выведенный японцем. По крайней мере здесь нет сомнений. Это писал не китаец. Но манера исполнения не совсем уверенная.
– Значит, не исключена подделка или имитация?
– Нет, кандзи написан именно японцем. Штрихи четкие, пропорции выдержаны идеально, а подобное невозможно воспроизвести, если ты не японец или не учился в Японии много лет, причем с самого детства.
– Отчего же?
Я стал водить пальцем поверх штрихов, но не касаясь их.
– Для того чтобы написать кандзи, выдержав точно баланс всех его компонентов, требуется огромная практика. А ведь еще существует строгий порядок нанесения штрихов. Его необходимо помнить наизусть. Здесь мы видим четко выдержанный порядок и безукоризненный баланс, а это означает, что кандзи не был просто скопирован и тем более не мог быть произведением имитатора. Написал японец, он использовал специальную кисть или ручку с кисточкой на конце.
– Тогда в чем же ты разглядел погрешность?
– В легком дрожании руки. Линии местами чуть неровные. Как и слой чернил.
– Вероятно, старик уже дряхлый или просто писал с бодуна.
– Нет. Для этого стиль выдержан слишком строго. Думаю, объяснение кроется в другом. Человек, который вывел кандзи, делал это прежде всего несколько раз в жизни. Если, конечно, он не страдает артритом.
Ренна заметно приободрился.
– Полезные сведения. Что-нибудь еще?
– Пока все.
Он откинулся в кресле и сложил ладони на животе. Кажется, он был сыт даже теми крохами информации, которые я только что скормил ему.
– А знаешь, если нам немного повезет, мы сумеем довести расследование до конца очень быстро, – сказал он с довольным видом.
Я ответил ему скептическим взглядом.
– Странно слышать от тебя такое. Что это? Готовишься к отчету перед властями?
Ренна мгновенно помрачнел.
– Да, ты прав. Именно об этом я думал прошлой ночью. «Маленькая Япония» теперь не скоро станет прежней. Преступление только-только совершено, а местные жители уже перепуганы. Да и туристов стало меньше. Даже среди наших пошло брожение.
Вместе со сменой настроения изменился и его голос. Прежде я редко слышал в нем интонацию обреченности.
– Но ведь здесь нет никакой мистики, Фрэнк.
– В ночном убийстве и таинственном шифре, который не поддается разгадке? Ты же знаешь, насколько полицейские суеверны. Уже прошел шепоток, что от «Маленькой Японии» следует держаться подальше. Все уверены, будто дело останется нераскрытым, а наше управление разгонят к чертям собачьим.
– Но сам-то ты как считаешь?
– Я буду тянуть это дело до конца, и плевать мне на последствия. Ты только объясни мне еще раз, что за чертовщину я сейчас вижу перед собой. Почему она нагоняет ужас на моих парней? Может, так я сумею влезть в шкуру нашего убийцы и понять его логику?
Глава тринадцатая
Цюрих, Швейцария
Хелена Шпенглер с трудом сдерживала раздражение при виде пары жутковатого вида азиатов, которые явились к ним в дом без приглашения и расположились в гостиной.
– Ты знаком с этими джентльменами, Кристоф? – спросила она мужа-банкира.
И как только посмела Сирина, эта бестолочь, впустить незваных гостей до возвращения мужа, чтобы потом раствориться где-то в задних комнатах?
– Едва ли это можно назвать знакомством, дорогая. Я встречался с одним из них на прошлой неделе.
Старший из азиатов – узкоглазый, с оранжеватым цветом лица – очень прямо сидел на канапе времен Людовика XV, обитом гобеленом из Обюссона. Этот по крайней мере демонстрировал хоть какое-то уважение к хозяевам. Зато второй, с длинными волосами, собранными в «хвост» на затылке, развалился в кресле Кристофа с таким видом, словно оно принадлежало ему, свесив во все стороны свои несуразно длинные конечности.
– Мне подать кофе или лучше сразу… – Она осеклась, имея в виду, что была бы не против позвонить в полицию.
Но именно в этот момент Лоренс Кейси – более молодой из азиатов – внезапно вырос у нее за спиной. Одной рукой крепко обхватил вокруг груди, а другой прижал к ее лицу носовой платок. Миссис Шпенглер пыталась отбиваться, но при этом была совершенно сбита с толку. И когда только он успел встать с кресла? Изворачиваясь всем своим мощным станом зрелой дамы, она сопротивлялась несколько секунд, а потом глаза закатились, и ею овладел крепчайший сон. Кейси отнес хозяйку на канапе и уложил среди подушечек, причем его старший товарищ освободил ей место с шутовским поклоном.
– Итак, – сказал Кейджи Оги, которого Шпенглер знал под именем Кевина Шенга, – как я вам уже объяснил неделю назад, вы должны передать вино нам.
Розовощекий банкир в шестом поколении все еще чувствовал себя слегка отяжелевшим после сытного вчерашнего ужина, сопровождавшегося обильными возлияниями, который они с друзьями устроили в ресторане, где швейцарская знать привыкла отдыхать от праведных трудов с XIV века.
– Но этот вопрос уже закрыт, сэр, – произнес Шпенглер, часто моргая, чтобы стены комнаты перестали кружиться.
– Считайте его открытым заново. – Оги швырнул толстую пачку денег на небольшой столик, стоявший рядом с кушеткой. – Я по-прежнему согласен заплатить за одну бутылку, а остальные две мне теперь придется конфисковать в виде штрафа.
Шпенглер перехватил взгляд Шенга, у которого были темные и странные глаза под стать одежде обоих гостей. Они носили черные облегающие костюмы, причем из-под пиджаков выглядывали водолазки, сшитые из какого-то неизвестного материала. Но даже столь вычурные наряды не давали им права вторгаться в жизнь его семьи.
– Мистер Шенг, – произнес финансист, – надеюсь, вы не обидитесь, если я признаюсь, что мне сейчас весьма затруднительно обдумать ваше предложение.
При этом Шпенглер словно исподволь крутил запонку своей сборчатой сорочки, пока «зайчик» от кружка золота с монограммой не попал Шенгу в глаз – трюк, к которому банкир не раз прибегал в прошлом, желая поставить на место зазнаек, забывавших, с кем имеют дело.
– Вероятно, будет лучше, если мы встретимся у меня в офисе в обычные рабочие часы.
«Откуда тебя в один момент вышвырнут на улицу могучие парни из моей службы безопасности».
Оги движением головы избавился от игры света на своем лице.
– Это ваш последний шанс закончить дело без непомерно тяжелых для вас последствий.
– Что ж, в таком случае мне придется настоятельно попросить вас покинуть мой дом, мистер Шенг, – величаво бросил банкир, который от злости неожиданно для себя самого вдруг преисполнился храбрости. – Пожалуйста, оставьте меня сейчас в покое, и я с удовольствием приму вас завтра.
Неделю назад Кристоф Шпенглер даже не подозревал о существовании этой неотесанной азиатской деревенщины. Их пути пересеклись из-за трех двухлитровых бутылок «Шато Марго» урожая 1900 года, надолго забытых в подвале замка одного австрийского принца, который с семьей бежал из страны, оказавшейся под властью нацистов. У принца хватило ума замуровать вход в свой винный погреб, но не хватило удачливости, чтобы дожить до конца войны. Замок сменил затем четырех хозяев, а драгоценное вино так и хранилось нетронутым несколько десятилетий, пока нынешний владелец не решил провести реконструкцию и не наткнулся на потаенный подвал. Найденные бутылки были выставлены им на аукцион, собравший знатоков и коллекционеров со всего мира.
Готовность принять участие в начальной стадии изъявили девять человек. Когда же цена за три бутылки поднялась с сорока до шестидесяти тысяч долларов, осталось лишь пятеро претендентов. А сумма в девяносто тысяч отпугнула всех, кроме Шенга и Шпенглера. После скачка цены еще на тридцать тысяч вверх Шенг имел наглость обратиться к швейцарскому банкиру напрямую.
– Чем нам продолжать это бессмысленное состязание, – предложил Шенг, – не лучше ли перестать повышать цену и поделить вино?
– При всем моем желании пойти вам навстречу я, увы, уже пообещал вскрыть бутылки на приеме, посвященном моему пятидесятипятилетию. Уважаемые люди прилетят из разных стран только ради этого, и я не могу разочаровать их.
– Тогда почему бы не достигнуть компромисса? Две бутылки достаются вам, одна – мне. В семьдесят два года у меня, может, появится последний шанс отведать старого вина в такой великолепной сохранности.
– Сожалею, но мне нужны все три бутылки. Если вам не угодно продолжать повышать цену, пожалуйста, уступите. Кстати, следующий лот представляет почти такую же ценность. – И Шпенглер повернулся к Шенгу спиной, пытаясь подавить дрожь, возникшую в области шеи.
Но и теперь банкир упрямился.
– Ответ, который вы получили от меня на аукционе, остается в силе. И по причинам, уже мной упомянутым.
– Возьмите деньги, черт побери!
– Не надо переходить на грубости.
– Тогда мне понадобится шифр замка вашего винного погреба.
– Боюсь, вы его не получите.
– Кейси, убедите нашего хозяина быть более сговорчивым.
Кейси мгновенно вонзил кулак в пухлый животик финансиста, тот охнул и опрокинулся в кресло.
Оги-Шенг склонился над ним.
– Нами нельзя командовать, как обыкновенными банковскими клерками, месье. Не назовете код, вам же будет хуже.
– Никто не способен на подобное лишь из-за трех бутылок вина, – выдавил Шпенглер сквозь сжатые от боли зубы.
Оги окинул его поскучневшим взглядом.
– На прошлой неделе я обратился к вам с просьбой. А теперь она превратилась в требование. Только и всего.
Но ведь есть же горничная, мелькнула у банкира мысль. Она не могла не заметить неладное и уже наверняка позвонила в полицию. А потом он вдруг вспомнил, что Сирина по непонятным причинам не вышла в гостиную, чтобы предложить гостям напитки, а это скорее всего означало, что ее тоже обезвредили. Вероятно, так же, как и его жену.
У Кейси зазвонил мобильный телефон. Он отошел в сторону.
– Говорите, – произнес он по-японски. Только сотрудники самых секретных ведомств Южной Кореи и Соединенных Штатов пользовались столь надежно закодированными линиями связи.
Шпенглеру показалось, будто у него появился шанс. Он вскочил с кресла и бросился бежать. Не отнимая телефонной трубки от уха, Кейси резко развернулся на месте и ударом подошвы в затылок сбил банкира с ног, заставив его неуклюже проехаться по ковру гостиной на своем округлом брюшке. При этом японец не сумел сдержать ухмылки, в которой читалось: «Вот чудак!»
– Нет, ничего важного, я могу разговаривать, – сказал он в трубку. – Продолжай.
Он подошел и крепко прижал хозяина дома к полу, поставив ногу ему на спину.
– Да, понял тебя. – Кейси обратился к Оги: – Сэр, это Дермотт.
Дермотт возглавлял их группу в Сан-Франциско, которая отслеживала последствия операции в «Маленькой Японии».
– Я с ним поговорю.
Кейси кинул ему трубку, и Оги поймал ее с легкостью и проворством гораздо более молодого человека, чем он был на самом деле.
– Слушаю.