С.С.С.М. Чепурина Мария

6

Прошло две пятидневки. Несмотря на все усилия рабочих, дело шло из рук вон плохо. Процент брака, за которым раньше не особенно следили, а теперь решили пристально наблюдать, вдруг оказался неожиданно высоким и, похоже, даже повышался. Беспокойство нарастало. Пролетарии смотрели друг на друга подозрительно. Красленовы соседи больше не общались, не читали вечерами свежей прессы, не следили коллективно за опасным предприятием знаменитой летчицы, беспосадочно летевшей над тайгой, не спорили о методах борьбы с социалистами и новых кубистических картинах из фойе. Каждый день слышалось о скандалах между пролетариями, заподозрившими друг в друге вредителя. Ходили слухи о каких-то якобы шпионах, шастающих ночами в коридорах комбината: кто-то говорил, что слышит их шаги, другие — что шпион стучится в двери жилячеек, третьи вовсе утверждали, что однажды, выйдя ночью в коридор, увидели агента капитала, но тот был вооружен лучами смерти, и арестовать его не вышло. Решено было выставить часовых. Теперь рабочим, кроме прочего, пришлось еще и бодрствовать ночами — кто дежурил в коридорах, кто на крыше комбината, кто на проходной, кто в своем цеху. По утрам они ходили квелые, зевали и терпели обвинения в плохом качестве работы.

Кое-кто стал поговаривать о том, что надо просить помощи из Центра, мол, самим не справиться. Таких трусливых личностей Люсек честил в газете, обвиняя в недопонимании сути коммунизма, состоящей в полном всенародном самоуправлении, и едко добавлял, что только брюнны с их фашистскими порядками не могут сами думать головой и делают все по указке руководства. Каждый день Люсек писал о бракоделах, опоздавших на работу, равнодушных, зевунах и анекдотчиках, клеймя их как виновных в том, что гад-вредитель до сих пор не обнаружен. На столовской стене каждый день возникал новый список рабочих, мешавших тому, чтобы выполнить план за два года и покончить со шпионом. Там же помещались призывы не жалеть сил на работе, не бояться брать на себя новые обязательства, приходить на смену раньше, уходить с нее позже, дерзать, внедряться, порывать, взлетать, бороться, бросать вызов, грохотать, гореть, кипеть, взрываться.

Несмотря на все эти красивые слова, жизнь становилась все мрачней и напряженней. Из коридоров комбината исчезли художники, так любившие возиться на полу со своими творениями; спортзал и бассейн опустели; в читальном зале попадались только втузовцы, которые готовились к экзаменам, — библиотека опустела, словно не было ликбеза, словно современный красностранский пролетарий не был самым прогрессивным и культурным пролетарием на свете, а все так же, как и при царе, не думал ни о чем, кроме еды. Музыкальную комнату закрыли. Радио молчало. Говорили, что оно мешает часовым смотреть и слушать. Тех, кто ставил грампластинки, называли подозрительными: якобы на них под видом музыки мог быть шпионский шифр о тайнах предприятия. Шариков больше не читал стихов в цехах: он взялся помогать на сборке аппаратов. Прекратилась профгимнастика: уже не приходила в цеха тренерша в футболке и трусах, не слышен был ее задорный голосок под сводами рабочих помещений, не вздымались вверх, подобно дымным трубам, трудовые руки честных граждан, не сливались заводчане, словно море, в одном свободном мышечном движении. Паузы в работе оказались бы помехой в выполнении того плана, что был принят в качестве ответа на вредительские действия шпиона. «Точно как при первой пятилетке», — бормотал порой Никифоров. Его никто не слушал, а Краслену иногда всерьез казалось, что старик — агент Брюнеции, который специально отвлекает болтовней от выполнения всенародного плана.

С Бензиной Краслен начал ссориться: видимо, испорченное шпионом бытие определило их сознание, сделав это самое сознание мрачным и нервическим. Времени на встречи стало не хватать — в свой выходной Краслен помогал сборщикам. Бензина не хотела понимать того, что он обязан первым делом заниматься коллективным, а потом уж только личным. Обижалась. Было в ней, в Бензине, все же что-то обывательское, старое, из быта прошлых лет, нехарактерное… Раньше, в спокойное время, Кирпичников как-то не думал об этом, должно быть, среда растворяла Бензинины слабости. В час испытаний ее недостатки стали заметнее. Краслен все чаще сомневался: может быть, напрасно он так привязался к синим глазкам, русым косам, тонким пальчикам и прочим женопрелестям? Решил, что коммунизм уже построен, и расслабился, про моральный облик товарища-подруги позабыл… Однажды сгоряча назвал ее «душонкой самоварной», а Бензина вроде как в отместку появилась со Светпутом — стропальщиком третьей категории, глупым, но смазливым. Вскоре помирились, но осадок остался.

— Разве красностранки так ведут себя? — частенько говорил Краслен Бензине. — На заводе диверсант, от плана отстаем, а ты все про кино, про развлечения… Людей бы постыдилась! Ведь и так уже тебя подозревают.

— Что, и ты, и ты подозреваешь? — дерзко спрашивала та. — Давай, скажи! Считаешь, я вредительница?! Что ж ты со мной ходишь?! Сдай меня Маратычу, а сам ходи с Кларозой!

Как-то раз в одном из Новомировых журналов Краслен прочитал о такой болезни, при которой люди встают по ночам и, не помня себя, ходят по дому, совершают какие-то действия. Еще он где-то слышал, что ангеликанцы спрятали на полюсе такой секретный центр, из которого повсюду рассылают радиосигналы, уху недоступные, но всякого, кто случайно ловит их приемником, превращающие в глупого, безвольного раба.

А что, если Краслен, помимо своей воли, загипнотизированный, ночью встал и заминировал конвейер? Или вдруг капиталисты влезли в его голову, и он, совсем того не чувствуя, штампует себе брак, а сам, дурак, считает, что отличнейший работник?!

Между тем вредитель продолжал делать свою черную работу. В металлическом цеху испорченный станок, который подняли краном, чтобы вывезти из цеха, сорвался и упал. По счастью, никого не зашибло. Вместо этого разбилась совсем новая машина, на которую грохнулось вышедшее из строя средство производства. Приключилось это дело на другой день после глупой выходки Бензины, собиравшейся заставить пробудиться у Краслена чувство ревности — пустое, устаревшее, мещанское. Одним из тех, кто закреплял станок на тросах, был как раз Светпут. Головотяпы страстно уверяли всех, что это не нарочно, что всему виной недосыпание, работа по две смены и волнение.

— Волнение? — усмехнулся Революций, когда все сбежались посмотреть на место преступления. — Боялись что ль? Кого ж это? Шпиона? Что, коленочки трясутся при одном упоминании буржуев? Интере-е-е-есно!

— Да не виноваты мы! Ей-богу! — стали клясться опиумом стропальщики.

Маратыч покачал головой и решил пока что поместить «молодцов» под домашний арест. Потом сказал всем:

— Так, товарищи, вы что здесь собрались? А кто — работать? Быстро по цехам, вредитель где-то рядом!

Но было поздно. Под шумок, пока все пролетарии смотрели на свалившийся станок, шпион проник в текстильный цех и изрезал кучу заготовок.

Вечером Кирпичников пришел к Бензине в комнату. Девчата собрались вокруг тарелки, говорившей тихо-тихо — слушали отчет о заседании ЦК партии.

— Можно тебя ненадолго? — спросил Краслен.

Бензина вышла в коридор в красном халатике в зеленый дирижаблик.

— Что это за ерунда на тебе? Нелепица какая-то… Пародия на отечественное авиастроение!

— Нормальный рисунок! — обиделась девушка. — Значит, Кларозе с молотками можно, а мне с дирижаблями нельзя, так получается?! И вообще, ты что, про одежду пришел спросить?

— Нет… Бензина… Я пришел спросить… Ты где была, когда все собрались у нас в цеху?.. Когда упало…

— Где?! С тобой стояла рядом! Что, не видел?!

— Нет…

— Неудивительно! Ведь ты уже давно не замечаешься меня!

Не дожидаясь ответа, Бензина развернулась и скрылась в своей комнате. Дверью она хлопнула так громко, что из двух соседних жилячеек появились лица любопытных, часовой схватился за свисток, а с потолка посыпалась штукатурка.

7

Когда физиономии соседок спрятались обратно, а штукатурка перестала сыпаться, Кирпичников почувствовал себя ужасно одиноким. Минут пять он простоял как дурачок в унылом коридоре женкрыла, пустом и темном. Потом двинулся в ту часть жилкомбината, где жили семейные. Замешкался. Вздохнул. Сжал губы, повернулся, двинул обратно. Снова прошагал мимо Бензининой ячейки и пошел по направлению к своей собственной.

— Краслен! — услышал он, едва успев проделать шагов двадцать.

На пороге комнаты, соседней с той, чья дверь захлопнулась с такой ужасной силой, стояла Клароза. Она аккуратно закрыла свою ячейку и тихо, на носочках, приблизилась к Кирпичникову.

— Я все знаю, — серьезно и неожиданно произнела Чугунова.

— Что «все»? — настороженно спросил Краслен.

— Про вас с Бензиной. Я сейчас слышала, через стенку. Давай отойдем. Я должна кое о чем сказать тебе, товарищ Кирпичников.

Кирпичников позволил отвести себя на лестницу. Клароза, как актриса кинофильма, кокетливым жестом пригладила свои стриженные под мальчика волосы, повела плечиками, бросила игривый взгляд из-под ресниц и сообщила:

— Я очень извиняюсь за подслушивание… Просто наш Спартак Маратыч — это я тебе, конечно, по секрету — попросил меня помочь ему. Я девушка весьма передовая, так что он мне доверяет больше всех на предприятии. Просил следить за окружающими, все ему докладывать. И знаешь, что я думаю?! Бензина…

— Почему ты так решила? — оборвал ее Краслен, не дожидаясь конца фразы.

— Эх, Кирпичников! Любовь тебе глаза совсем застит! Я, конечно, понимаю, что наш класс не отрицает, а приветствует естественные свойства человека вроде сексуального влечения и стремления к производству новых пролетариев… Но ведь всем же очевидно, что Бензина — нетипичная особа, с буржуазными замашками! То эта дурацкая окраска, часы в парикмахерской, то нежелание добровольно заниматься помощью на сборке в выходные… Эх, Краслен! Нестойкая Бензина. Слабый у нее характер. Видимо, не может она жить своим умом, как я, к примеру… Поддается буржуазной пропаганде!

— Пропаганде?

— Ну, а чем иначе можно объяснить ее предательство?

— Предательство?!

— Краслен, разуй глаза! Ведь ты же сам заметил, что сегодня, когда все сбежались глянуть на свалившийся станок, Бензины не было! Как закройщице крыльев, ей было сподручнее всего нагадить в швейном цеху!

— Подожди, но…

— А прогулки с этим подозрительным Светпутом? Думаешь, я их не заметила? А то, что ее не было тогда, когда взорвали в сборочном?!

— Тебя же тоже не было…

— Краслен, да как ты можешь?! Я болела, не могла подняться с койки! И потом, все знают, что я очень прогрессивная! Я знаю наизусть все речи руководов на последнем съезде партии, я всегда по-пролетарски одеваюсь, у меня медали «За спасение утопающего» и «За помощь при тушении пожара»!!!

— Ну ладно, ладно…

— Ох, Краслен! Да над тобой же все смеются!

— Все?.. — Кирпичников хотел только подумать это слово, но невольно произнес его вслух.

Верить Чугуновой не хотелось, значительно сильнее не хотелось оказаться дураком, предателем, негодным коммунистом, обманутым влюбленным. Чувства говорили, что Клароза — врунья и сплетница, но разум, трезвый разум, прогрессивное и твердое сознание пролетария заставляло согласиться.

— Мы должны сказать Спартак-Маратычу, — сказала Чугункова. — И немедленно. Сегодня я весь вечер просидела, размышляла, стоит это делать или нет! И только услыхала, как она нелепо обвиняет тебя в том, что ты с ней невнимателен, чтоб как-то оправдаться и отвлечь твое внимание от следствия, — сразу поняла все! Ну? Идем?

— Маратыч уже спит…

— Краслен! Ты что, так сильно любишь эту буржуинку?

Нет, нет, нет, Кирпичников не может быть влюбленным во вредительницу. Он разочарован. Все прошло.

— Маратыч будет только рад тому, что разбудили!

Разумеется. Бензину обезвредят, и опять начнется жизнь — хорошая, веселая, свободная, наполненная пением пластинок, оживленная трансляциями радио и яркая, как лампочка в четыреста свечей. Краслен найдет подругу — нет, с Кларозой он не будет, хоть ей этого и хочется. Есть множество других девчат — красивых, прогрессивных. Расставание, разочарование — с кем такого не случалось? Не случайно Краснострания не признает брачных уз и клятв в вечной верности!

— А если мы не скажем, то Маратыч завтра-послезавтра все равно разоблачит твою Бензину! Тогда все будут думать, будто ты ее пособник. Разве это правильно?! — продолжила Клароза.

Нет, конечно же, неправильно. Совсем несправедливо. А Кирпичников ведь хочет справедливости во всем, разве не так?

— Ну что, идем?

— Идем, — сказал Кирпичников. — Вернее, я один. Я, знаешь ли, и сам уже все понял, сам уже собрался…

И Краслен опять пошел по направлению к семейному району комбината, к той ячейке, где жил начзавком с женой и сыном.

Он прошагал вдоль коридора с электрическими звездами на ровном потолке, взял лифт, за минуту поднялся в прозрачной кабине на двадцать четвертый этаж. Вышел в холл с большим портретом Первого (покойного) вождя, уютными диванами и пальмами в кадушках. Отыскал ячейку № Б-3478. Остановился перед дверью. Задумался.

«Считаю до ста и стучусь. До двухсот. Нет, до ста, решено! Раз, два, три…» — начал было Краслен.

И вдруг ясно услышал:

— Все стихло?

— Похоже, что да. Продолжаем. На чем мы закончили?

— На паникерстве.

Первый голос был Спартак-Маратыча. Второй же… нет, не может быть! Краслену показалось, что второй принадлежит Аверьянову.

— Сначала зачитайте, — сказал третий.

Аверьянов («Точно Аверьянов!») забубнил:

— «Уважаемый мистер! В соответствии с вашими указаниями на заводе „Летающий пролетарий“ в течение последнего месяца ведется подрывная работа. Осуществлен взрыв в сборочном цеху. В обстановке общей паники испорчен ряд станков. В целях облегчения работы отстранен директор, взято под контроль руководство предприятием. Качество работы ухудшается, процент брака увеличивается благодаря продлению рабочего дня, введению ночных дежурств, нагнетанию всеобщей подозрительности, слежки, паникерства».

— Отлично, — сказал третий голос. — А дальше вот так… хм… «Случайные инциденты выдаются за вредительские акции в целях насаждения в массах чувства страха и бессилия».

— Слишком длинно.

— В самый раз! Я в этом разбираюсь, я же журналист! — ответил Революций. Третьим был не кто иной, как он.

Краслен слушал, ничего не понимая.

— Добавьте про меня, — сказал Маратыч.

— Что добавить?

— Добавьте про то, как замечательно я умею изображать честного коммуниста и запудривать рабочим мозги в частных беседах!

— Тьфу ты! — буркнул Аверьянов. — Хватит уже выпячивать свою никчемную персону!

— Ты просто боишься, что главным назначат меня!

— Ерунда!

— Ты не придумал ничего, кроме как быть слишком подозрительным, для того чтобы тебя заподозрили всерьез! А я и директора сместил, и массы так ловко обманывал, и патрули, и всеобщую слежку устроил…

— Хватит! — буркнул Аверьянов. Он так возмутился, что чуть не перешел с шепота на нормальную, громкую речь. — Главным мистер назначил меня, и так, значит, и будет, пока мы задание не выполним полностью. Ты, Спартак, только и думаешь о собственных амбициях, вместо того чтоб приближать победу мирового империализма!

— Да уймитесь! — пискнул Революций. — Вы же все испортите, нас кто-нибудь услышит! Мы еще не написали про станок, который так удачно для нас грохнулся…

— Это не просто удача, — опять влез Маратыч, — а плод моей долгой работы. Кто придумал ночные дежурства, благодаря которым стропальщики не выспались? Кто заставил коллектив повысить план и увеличить смену?

— Ты, скотина, ты, предатель чертов! — закричал в ответ Кирпичников, пинком открыв дверь в комнату. — Думал, что рабочие болваны?! Думал план сорвать?! Мерзавец! Сателлит!

Последние слова Краслен выкрикивал, уже будучи на полу, куда его повалили Аверьянов с Революцием. До того, как оказаться лицом вниз с вывернутыми руками, Кирпичников успел разглядеть перепуганные физиономии заговорщиков и шифровальную машинку на столе, вокруг которой все они собрались, чтобы сочинить отчет своему гнусному начальнику. Потом, когда заткнули рот, связали, надавали тумаков и усадили на конструктивистский складной стул, Краслен смог рассмотреть обстановку семячейки: встроенный шкаф, раздвижная кровать, откидная столешница, люлька-трансформер, в которой спокойно сопел сын Маратыча. Мать была на дежурстве на заводе и, наверно, не догадывалась, кто был тем вредителем, кого она ловила.

— Ы-ы-ы! — сказал Кирпичников. — Он имел в виду «мерзавцы». Кляп не давал говорить. Да и что тут особенно скажешь? Остыв, Краслен понял, что сделал огромную глупость, открыв заговорщикам, что раскусил их.

Прислужники буржуазии переглянулись.

— Прикончим? — спросил Революций.

Краслен замычал, забрыкался.

— Не надо, — сказал Аверьянов.

— Прикончим и кинем куда-нибудь! Скажем, вредитель убил! Вот тогда будет паника! — азартно предложил Спартак Маратыч.

— Нет… Опасно… Мистер не велел нам убивать.

— Да что ты трусишь?!

— Так! Отставить! Кто здесь главный?! Я сказал — не станем, значит, так и будет. Может, его видели, когда он шел сюда! Понятно вам?

— А может, арестуем? Объявим, что мы с Люськом нашли вредителя и это был Кирпичников?

Краслен сверкнул глазами.

Аверьянов сел на стул, взглянул насмешливо на связанного пленника и нагло сообщил ему:

— Не бойся, дорогой! Не арестуем. Будешь бегать на свободе, штамповать свои детали и помалкивать, ведь правда же? Зачем тебе шуметь? Чего добьешься? Станешь начзавкома обвинять во всяких гнусностях — ну кто тебе поверит? В лучшем случае объявят дурачком. Ведь ты согласен? А?

Краслен не шевельнулся.

— Вижу, что согласен. Мы договоримся, да, Красленушка? Маратыч, скажешь тоже — «арестуем»! Не-е-е-ет! Кирпичников же честный. Против нашего Красленушки улик нет. Он же не отсутствовал на собрании, не работал в текстильном цеху, не кокетничал со Светпутом, допустившим столь опасную небрежность! Он же не Бензина Веснина!

Краслен вздрогнул.

— Организуйте арест Весниной! — приказал Аверьянов. — Сейчас же.

Люсек и Маратыч ушли.

— Вот такие, Краслеша, дела. Я сейчас отвяжу тебя, будешь свободен как ветер. Без девки. Хотя есть возможность, что Веснину ты еще когда-нибудь увидишь. Если не будешь болтать. Уяснил? И запомни: Маратыч везде уши держит. Вякнешь — самому же хуже будет, назовут тебя сообщником. И девушке тогда…

Краслен сглотнул.

— …не поздоровится.

8

— Ну, привет, — ответил с удивлением завскладом. — Ты чего с утра пораньше?

— Я хотел спросить, — сказал Краслен. — Вот завод — наш, рабочий. А чьи махолеты? Они, получается, тоже рабочие?

— Ясное дело. А чьи же? Они коллектива.

— Значит, и мои? — спросил Кирпичников.

— А как же!

— Получается, я мог бы взять летатлин? Ну, на время?

— Конечно, — ответил завскладом. — Ведь ты его сделал. Но только… зачем? Отпуска ж отменили. Какие полеты? Пока наш Маратыч не словит вредителя, надо работать, бороться… Сейчас не до этого.

«Не знает, что Бензина арестована. Отлично. А не то еще подумал бы, что я ее сообщник. Труд великий! Надо же — „сообщник“! Неужели я и вправду мог подумать, что она… Но думают же другие!»

Кирпичников еще раз убедился, что бессилен перед заговорщиками, бессилен открыть глаза коллективу на их козни. Маратычу верили беспрекословно. Его имя звучало то и дело, едва речь заходила о вредителе, о плане, о заводе, пролетарском руководстве, справедливости, решениях партсъездов, борьбе классов… Лишь вчера это имя казалось Кирпичникову символом всего коммунистического, правильного, умного. Для обманутых товарищей оно и по сей день таким являлось. Почему Кирпичников и сам все это время поддавался агитации Маратыча — нелепой буржуазной пропаганде? Как мог коллектив молодых и сознательных красных рабочих, воспитанных в безбожии, в духе борьбы и новейших научных открытий, подписанных на «Армадилл», «Трудовую звезду» и «Известия», могущих за пять минут разобрать пулемет или маузер, мыслящих трезво и твердо, позволить так себя облапошить, отдать предприятие в лапы буржуйским приспешникам?!

Краслен, как ни старался, не мог этого понять.

Остаток страшной ночи он ворочался в кровати, думал про Бензину — как она там, под арестом? — и высчитывал, какие есть возможности бороться с заговорщиками. Они были так уверены в том, что контролируют массы, что действительно отпустили Кирпичникова. Уверенность эта возникла не зря. Поразмыслив, Краслен пришел к выводу, что у него нет другого выхода, кроме как отправиться в Столицу к руководам и просить их о содействии. Конечно, права отлучаться с производства Кирпичников не имел. Но речь шла о спасении завода от шпионов и вредителей. Краслен не сомневался, что товарищи и партия, как только разберутся, что к чему, простят ему прогулы.

— Ну так что? — спросил завскладом. — Для чего тебе?

— Хочу тренировать мускулатуру. Физкультурой заниматься после смены. Для борьбы с врагами партии.

— Что же, это дело правое! Вот, выбери — какой тебе.

Он полетел налегке. Паспорта красностранцы давно отменили, в деньгах и вещах пролетарий нужды не имел: знал, что пищу, врачебную помощь, советы и кров он получит бесплатно. Захватил лишь рабочую карточку — так, если вдруг придется доказывать, что он и правда с завода летатлинов. В прачечной взял свежий комбинезон. Ни с кем не прощался. Тихонько пробрался на крышу, залез в махолет, сделал взмах, другой, третий… и вскоре увидел свой город как будто в макете, на плане — таким, каким был тот когда-то для дерзких новаторов архитектуры, для тех инженеров коммуны, кто смело ломал старый быт, не боясь показаться обывателям сумасшедшими.

К полудню Краслен был уже далеко от завода, Маратыча и арестантской, в которой томилась Бензина. Под ним расстилались зеленые пастбища, ровные прямоугольники хлебных полей, позабывших о том, что такое соха или конная тяга. Он видел корпуса сельхозкоммун — большие, светлые, порою различал то тут, то там фигуры женщин в длинных красных юбках, или спины загорелых коммунаров, или очертания рычащих тракторов.

Чем дальше летел, тем сильней восхищался Краслен. Там, внизу, простирались то города-ленты, протянувшиеся вдоль рек; то города-здания, представлявшие собой один гигантский стоэтажный комбинат; то города, состоящие сплошь из круглых, похожих на обсерватории домов, вращающихся следом за солнцем; а то такие поселения, что сперва, на глаз, казались самыми обычными, но стоило поближе их узнать, как обнаруживались вещи, заставлявшие Краслена вновь и вновь дивиться прогрессивности страны. В одном из таких неприметных, на первый взгляд, городков он, усталый, совершил посадку, посетил питательную станцию, а после попросился на ночлег в один из домиков, так радовавших глаз и белым цветом, и опорами-«ногами», и окошками, как лентой, опоясавшими здание по периметру. Оказалось, что на каждом этаже этого дома господствует свой вид половых отношений: на первом этаже — многоженство, на втором — многомужество, обитатели же третьего вообще не признают союза и живут, обобществив друг друга. Пролетарию, который рассказал, что он летит в Столицу, чтобы сообщить о факте гнусного вредительства, конечно, не могли не дать ночлега. Проведя одну ночь в удивительном доме, Кирпичников покинул его, исполненным восторга: оказалось, что здесь обитают не только самые прогрессиные женщины Краснострании, но и выдающийся пролетарский поэт Вперед Впередович Дырбулщилский со своей боевой подругой, мужем подруги, возлюбленной мужа подруги и прочими родственниками.

Следующую ночь Краслен провел в летучем доме. Этот дом-коммуна был похож на бублик с ответвлениями, на каждом из которых, словно бусины на нитке, помещались жилячейки. Дом болтался в воздухе в компании нескольких таких же фантастических творений инженерии и держался наверху магнитным полем. Специальные площадки для посадки крылолетчиков Кирпичников нашел весьма удобными. Летатлинами пользовались все жители города: внизу, посреди леса, был завод по обработке древесины, где трудилось население летучего поселка.

Хотелось задержаться здесь подольше, поглядеть на чудеса красной науки, хоть часок полюбоваться на разнообразие, красоту и мощь своей страны, которую как будто бы и знал, но, как теперь оказалось, мало. К сожалению, он не мог себе позволить тратить лишнее время даже на еду, даже на сон.

Отдохнув совсем немного, он полетел дальше.

Летел, летел, летел…

А там, внизу, под ним, кипела жизнь, трещали провода под напряжением, день и ночь дымили электрические станции, неслись автомобили, вверх и вниз ходили лифты, грохотали экскаваторы, думпкары и строительные краны, пело радио, играли граммофоны, стрекотали пишмашинки, волновались телефоны, сообщали телеграфы… Опутанная проводами, ослепленная электричеством, скованная рельсами, пронзенная метро, земля Республики все больше покорялась человеку, бывшему какой-то век назад ее рабом. Человек вгрызался в скалы, осушал болотистые почвы, строил дамбы, поворачивал вспять реки, стремился ввысь и вглубь, дерзал, искал, осваивал, все больше утверждаясь в своей власти над природой.

Электрические звезды, рукотворные озера, домны и мартены, поезда и гидроглиссеры, нефтевышки и радиобашни, солнцеуловительные станции и угольные шахты, безлошадные трамваи и бесплатные троллейбусы… «Мое! — шептал Кирпичников. — Народное!» Он и не думал, что богат до такой степени.

В век дизеля, солярки, керосина, электричества и пара двигаться при помощи летатлина, тем более когда на волоске судьба завода и твоей любимой девушки, — нелепо. Но Краслен не выбирал. Порой он приземлялся на вагоны проходящих поездов, немного отдыхал и делал в час не двадцать километров, а под сто. И все же до Столицы лететь оставалось еще долго. Через три дня после вылета Кирпичников проделал только полпути: страна родная была слишком широка. Плечи болели. Он все чаще начал думать, что компания вредителей за этот срок могла расправиться с Бензиной и стереть завод с лица земли.

Предаваясь этим мрачным мыслям, на четвертый день пути на куче щебня, в товарном вагоне поезда, следующего куда-то в направлении Столицы, пролетарий разглядел некрупный самолетик, догоняющий состав и, судя по всему, летящий в том же направлении. «Просто путешественник? Быть может, подвезет?» — мелькнула мысль. Кирпичников напялил крылья и, как мог быстро, поднялся на ту же высоту, где был аэроплан. Там Краслен принялся кружить, надеясь привлечь внимание авиатора. Самое удобное было бы, конечно, выровнять скорости и побеседовать с ним в параллельном полете, но, увы, безмоторный аппарат не мог догнать даже самый скромный самолетик, а самолетик не мог снизить скорость до такой степени, чтобы уподобиться летатлину.

Авиатор, кажется, заметил махолетчика. Сначала он пролетел мимо, но вернулся и заставил аппарат кружить вокруг Краслена. Так они летали, словно две планеты Солнечной системы, то сходясь, то расходясь: летатлин ближе к центру и помедленней, аэроплан — побыстрей и с большим радиусом.

— Товарищ! — выкрикнул Кирпичников так громко, как сумел, когда машины на мгновение стали рядом.

Авиатор открыл люк и выкрикнул в ответ:

— Я слушаю!

Голос был женский. Так, значит, не летчик, а летчица!

— Помогите! — заорал Краслен.

Аппараты разошлись. Пришлось дожидаться новой встречи.

— Мне! — добавил он спустя несколько секунд.

Еще один цикл.

— В столицу!

Снова.

— Тороплюсь!

Еще.

— Вредитель!

Опять.

— На заводе!

— Я лечу в столицу! — прокричала летчица в ответ. Ее голос тоже то приближался, то удалялся, то пропадал в шуме мотора, и Краслену наполовину приходилось угадывать, что она говорит. — Я… гу… взять… нельзя… вас… перелет… беспоса… осадочный!.. сесть…

«Ей нельзя садиться! — понял пролетарий. — Беспосадочный полет! Рекорды ставит!»

— Я… не знаю… умайте… попасть… самолет… адо пры… — кричала летчица.

«Прыгать в самолет? — думал Кирпичников — Я прыгнул бы… Да только вот откуда? Не получится…»

— Послушайте!

Еще цикл.

— Вы могли бы…

Разошлись вновь.

— Пролететь…

Еще.

— Над поездом.

Круг.

— Сбросить!

И опять круг.

— Лестницу!

Снова круг.

— Верев…

Похоже, поняла… Аэроплан перестал кружить вокруг летатлина, встал точно над поездом и начал снижать скорость и тихонько опускаться.

Краслен быстро спланировал обратно на товарный вагон, сбросил крылья и, увязая в щебенке, побежал к высунувшейся для него лестнице.

Нет, тоннеля впереди не оказалось, как бывало это обычно в кинофильмах.

Кирпичников не без труда ухватился за веревочную лестницу, вцепился в нее в ужасе от скорости, пополз наверх, болтаясь на ветру, добрался до крыла, влез на скользкую поверхность из металла и был втянут в самолет красоткой в шлеме.

Пять минут спустя, придя в себя, Краслен с восхищением рассматривал летчицу. Кожаные штаны, кожаная куртка нараспашку, под ней — свитер. Боевые ордена на круглом бюсте. Бледное лицо — точь-в-точь актриса! Губы цвета вишни. Черные глаза, густо накрашенные темно-серыми тенями. Тоненькие бровки (сколько их выщипывали?), выгнутые так, что на лице прекрасной авиаторши как будто бы застыло удивление.

Труд мой! Он же видел эту девушку в газете «Новый быт»! Это ей подражала Бензина, когда вдруг решила покраситься в черный! Это ее фотокарточку втайне хранил Новомир.

— Жакерия, — бросила красавица.

— Краслен, — сказал Краслен.

А сам подумал: «Черт, с ума сойти! Катаюсь в самолете Урожайской!»

Жакерия Урожайская была известной летчицей и дважды героиней Краснострании. Она ставила рекорды высоты и скорости, летала над тайгой, высматривая заблудившихся геологов, которые самоотверженно искали для страны нефть, спасала со льдины полярников, вывозя поодиночке на своем крылатом друге, бросила вызов одной буржуазной особе, считавшей себя авиаторшей, — и победила, конечно… Теперь Кирпичников сидел возле величайшей в Республике личности, и она вела себя так, будто в этом нет ничего особенного.

— Подайте мне, пожалуйта, шоколадку. Вон там, в том мешке.

Краслен осторожно вынул плитку «Школьного» с девчонкой в красной шапочке юнкома на обертке. В вещмешке осталось еще двадцать — тридцать штук.

— Я вами восхищаюсь, — сообщил он Жакерии, глупо улыбнувшись.

— Да? Спасибо, — отвечала Урожайская довольно равнодушно. — Впрочем, я ведь просто исполняю задания партии.

— О, конечно! — брякнул Кирпичников, не придумав ничего более толкового.

Немного помолчали.

— Самолет — моя стихия, — наконец сказала Жакерия. — Здесь я дома. Вот только одно удручает: курить нельзя. Приходится как-то отвлекаться, занимать чем-то рот. Можно еще шоколадку? И термос. Вон там…

Термос был разрисован красными супрематистскими фигурами рабочих. Кирпичников невольно залюбовался ими.

— Это мне товарищ Буеров подарил, — сказала летчица с теплотой.

— Сам Крылолет Буеров?! — изумился Краслен.

— В честь спасения полярников. Дал вместе с орденом, — гордо ответила девушка. — Там еще варежки были, но я порвала их, когда с парашютом прыгнула и по тайге две недели бродила.

Краслен был как пьяный. С какими людьми он общается!

Внизу проплыл какой-то новый город: с высоты он выглядел нагромождением цилиндров, сфер, параллелепипедов, гигантских шестеренок, звезд с пятью концами… То ли здание, то ли группа зданий показалась очень походящей на большой бетонный кукиш, обращенный к небесам.

— А я, — сказал Кирпичников, — как раз к нему и еду. К Буерову.

— К Крылолету Крылолетычу?

Буеров был любимцем рабочих, одним из старейших партийцев и красным инженером тяжелой промышленности. «Инженер» в данном случае являлось не профессией, а названием ответдолжности. Когда-то именно так Первый вождь решил назвать членов коммунистического правительства — комкрина (Комитета Красных инженеров). Им ведь предстояло строить новый мир.

Избирался комкрин съездом партии ежегодно. Кто-то, вроде Буерова, побеждал каждый раз; другие замещались, не оставив никаких воспоминаний. После смерти Первого вождя принцип коллективного руководства выполнялся неотступно. Впрочем, это не мешало лучшим из партийцев быть более уважаемыми, чем прочие, менее выдающиеся. Но назвать кого-то самым сильным, самым умным, самым справедливым было невозможно. Президента красностранцы не имели. Председатель же комкрина заменялся каждый месяц, так что за год на этой должности имел возможность побыть каждый из двенадцати «министров». Что же до принятия законов, то важнейшие из них давал стране Съезд партии, а частные декреты принимал Совет художников, который избирался всенародно, в том числе и беспартийными. На выборах туда обычно состязались абстракционисты, футуристы, экспрессионисты, кубисты, супрематисты…