Издранное, или Книга для тех, кто не любит читать (сборник) Слаповский Алексей
— Не сто, — успокоил его Покедов и вдруг насторожился: — Вы что хотите сказать? Хотите сказать, я государственные деньги раздаю с пользой для себя? Вам выдам ту же тысячу, а себе возьму сто? Так, что ли?
Емельянов смутился:
— Ни в коем случае. Я просто не понимаю, как это может быть, что неучтенные деньги таким вот образом…
Покедов начинал злиться. Вот и делай добро этим идиотам, подумал он. Но настроение с утра было слишком хорошим, желание сделать добро было слишком навязчивым, поэтому он сдержался и сказал, хоть и не так приветливо, как раньше:
— Ладно. Это мои личные деньги. Моя личная премия — от себя. Это вас — устроит?
— Извините, нет.
— Почему?!
— Я служу в учреждении, а не лично вам, — сказал Емельянов. — Поэтому лично от вас не могу принять никаких денег.
— Ага! — хлопнул Покедов конвертом по столу. — Не мне ты служишь?
— Нет. И не будем «тыкать», хорошо?
— Не только «тыкать», мы и «выкать» с вами теперь не будем, Иван Емельянович! Догадайтесь, почему?
Емельянов пожал плечами, не догадываясь.
— Потому что вы уволены!
— За что?
— А ни за что? А не нравитесь вы мне! И увольняю вас, заметьте, лично! В этом моем праве вы не сомневаетесь?
— Нет.
— Так почему же сомневаетесь в праве лично дать вам денег? От всей души, между прочим? Или теперь тоже не сомневаетесь?
Покедов очень надеялся, что Емельянов пойдет на попятный, он знал, что Иван Емельянович дорожит работой.
Но Емельянов, помолчав, сказал:
— Нет. В праве лично давать деньги сомневаюсь. Извините.
— Всё! Свободен! Приказ будет сегодня же!
Емельянов молча вышел.
Настроение Покедова было окончательно испорчено. Он достал из бара бутылку коньяку, налил стакан и выпил его махом, чего раньше никогда с утра не делал.
Люди — сволочи! — сделал он вывод.
Простейший способ подтвердить этот старинный постулат — самому стать на время сволочью. И успокоиться ощущением сволочизма мира в целом. Поэтому Покедов решил, невзирая на любимую жену, смотаться к одной барышне, которая не была любимой, но была зато весьма приятной в смысле, как бы это сказать, органолептическом, что ли. И он поехал к ней, но из-за коньяку не рассчитал скорости и силы заноса и, обгоняя, врезался в бетонную опору моста, отчего и погиб, не приходя в сознание.
На этом кончается история Покедова и сама его жизнь, которую нам очень жаль, но не кончается цепочка фактов, связанных с утренним мелким случаем.
Они таковы: продавщица Люся, виновница этого самого мелкого случая, тоже томилась в желании сделать еще что-то хорошее: таковы законы инерции добра. Но никак не получалось. Она приветливо общалась с покупателями, но это всего лишь составная часть профессии. Она позвонила в другой город маме и поздравила ее с наступающим, но это всего лишь родственные обычные чувства.
И вот она уже собирается домой, в свою комнатку, которую снимает у сварливой и скупой бабки Нади, и тут ей в голову приходит идея. Бабка Надя сварлива и скупа, да еще и воровата: то кусок сыра возьмет в общем холодильнике, оправдываясь плохим зрением, то сахара из Люсиного пакета себе отсыплет, то десятку, неосторожно забытую на столе, возьмет и скажет, что в глаза не видела… Но она одинока, а в последние дни еще и хворает простудой, даже приготовить себе толком ничего не может, лежит и кашляет. И Люся загорелась: сделать бабке Наде добро, хотя сама ничего хорошего от нее не видела. Она купила мандаринов, того же сыра, курицу, бутылку кагора, пришла, сварила суп, накрыла на стол и позвала бабку Надю. Та отнеслась подозрительно, пришлось уговаривать. Выйдя же, старуха, была поражена. Скушала суп с большим аппетитом, потом кусок сыра и шесть мандаринов, выпила чаю — и спохватилась:
— А с чего это ты, Люсь?
— Да ни с чего. Лежите, болеете, жалко вас стало.
— Небось хочешь, чтобы я тебе плату сбавила? Извини, Люся, не дождешься! Ты девушка хорошая, но мне тоже жить надо! Я тебе больше скажу: с нового года, в связи с подорожанием тарифов я повышу тебе стоимость квартплаты на пятьсот рублей! — произнесла бабка Надя неприятным голосом дикторши из телевидения. Только магического слова «Чубайс» не хватало в ее информационном сообщении.
Люся хотела возмутиться, но слишком велика была в ней сегодня тяга к добру. И она, махнув рукой, фаталистично ответила:
— Такова жизнь, баб Надь!
Старуха, как ни была недобра по натуре, тоже смягчилась, тоже почуяла в своей неискоренимо замшелой душе потребность совершить что-нибудь этакое. Она, уйдя в свою комнату, размышляла, не дать ли Люсе в честь праздника новогоднюю фигурную свечку, которую ей кто-то подарил три года назад и которая стоит для украшения в серванте. Или, может, подарить сломанную машинку-игрушку, что хранится в недрах того же серванта; в нее играл еще ее внук Сереженька, а будет играть будущий сын Люси, когда она выйдет замуж и родит его.
Ее размышления прервал тот самый Сереженька, внук, теперь тридцатилетний детина, бездельник и пьяница. Обычно он приходил взять взаймы, но редко что получал у прижимистой бабки, в самом лучшем случае — двадцатку на пиво. Но в этот раз он ничего не просил. Он сам был кем-то и где-то инфицирован добром, поэтому пришел к бабке хоть и с пустыми руками, но, повторяю, денег не просил, а, наоборот, поздравил ее с наступающим праздником. Старуха аж прослезилась. И решила так: Люсе-то она свечку подарит, но потом, а тут — Сереженька, внук, родная кровь. И она, услав его на кухню ставить чайник, достала из секретного места целую сотенную бумажку. И вручила внучку:
— Отметь, Сереженька, как человек! С Новым годом тебя!
Сереженька, не веря своим глазам и ушам, взял сотню, расцеловал бабку и тут же ушел, отказавшись от чаю.
Он купил в ближайшем магазине бутылку водки и хотел было пойти домой пить эту бутылку, но подумал: что я как не человек? Приду сейчас, вылакаю бутылку, ляжу дрыхнуть — и никакого от меня людям удовольствия, никакого добра! Нехорошо!
Таким образом и он, зараженный добром, повел себя неадекватно: направился к соседу и другу Торосюку, такому же, как и он сам, бездельнику и пьянице.
Торосюк изумился.
— В честь чего это ты? — спросил он. — Если рассчитываешь, что я тоже выставлю, то зря. У меня пусто.
— Ничего я не рассчитываю, а просто — захотел выпить с тобой. Поделиться, так сказать, радостью. Бабка вот взяла и сотню отвалила!
— Бывает, — сказал Торосюк.
И они стали выпивать.
Торосюк, как и все мы, господа дилеры и маркетологи, человек инерционного мышления и образа жизни, но в большей степени, чем мы. «У меня все — до кучи», — любит говорить он, и это правда. Если уж он падает в гололед, то ломает не только руку, но и ногу, а в больнице заболевает воспалением легких, а в это время от него уходит жена, и в то же самое время от подъезда угоняют его единственное движимое имущество: автомобиль «Запорожец», принадлежавший еще его отцу. Привыкнув к этому, Торосюк даже удивляется, когда неприятность случается с ним в единственном числе и часто, чтобы обрести гармонию, организует себе последующие неприятности сам.
Но так же он требователен и к добру. Однажды зашел спьяну в зал игральных автоматов у метро, купил единственный жетон, сунул — и выиграл кучу жетонов. Вместо того, чтобы обменять их на деньги и пропить, как сделал бы всякий разумный человек, Торосюк начал играть дальше, негодуя, что больше ничего не выпадает. Он проиграл все дотла и стал страшно ругаться и пинать автомат руками и ногами; пришлось охранникам его вытолкать. Он сопротивлялся и кричал: «Он же начал выигрывать, гад, что же его, суку, застопорило? Жулики!»
Сделал одно добро — делай и другое или уж не делай совсем, такова была его философия по отношению к другим людям. Поэтому, выпив с Сереженькой бутылку, он вместо благодарности хмуро спросил:
— Ну?
— Что ну?
— И все?
— А что еще-то?
— Только душу растравил! — сказал Торосюк и выругался.
Сереженька обиделся:
— Спасибо скажи, что и это принес!
— Спасибо! — язвительно ответил Торосюк. — Помазали душу, а теперь мучайся!
Сереженьке нечем было крыть. Душа, действительно, мучалась и требовала добавки.
— Слушай! — сказал Торосюк. — А почему бы тебе еще у бабки сотню не попросить?
— Не даст. Скупая, как собака. Это уж она так… В честь праздничка.
— А мы попробуем! Как это — не дать родному внуку? Это же просто гадство!
— Свинство, действительно, — согласился Сереженька.
И, подначивая и возбуждая Сереженьку, Торосюк сопроводил его к бабке Наде.
Та, само собой, и слышать не хотела, чтобы дать не только сотню, но вообще хоть сколько-нибудь. Пригрозила милицией.
— Что с ней, старой дурой, разговаривать? — сказал Торосюк, зажимая старухе рот и валя ее на пол, а сам кивая и указывая другу головой: дескать, ищи!
— Ты на нее не обзывайся, она все-таки мне бабка! — обиделся Сереженька. — Я за такие слова могу и в морду дать! — предупредил он, выдвигая ящики серванта, залезая под шкаф, отламывая плинтуса и распарывая старухину допотопную перину.
В перине деньги и были найдены.
— Есть! — схватил их Сереженька.
Торосюк отпустил бабку, но поздно: она уже была мертва.
— Ни фига себе, — сказал Сереженька.
— Сам виноват! — оправдался Торосюк. — Искать надо было быстрее!
— Ты ее удушил, дурак!
— Не душил я ее, только рот закрыл, чтобы не орала. Она носом могла дышать, чего же не дышала-то?
— А того! У нее всю жизнь гайморит непроходимый, носом не дышит совсем!
— Так лечиться надо было! Она не лечилась, а я виноват!
В голосе Торосюка была полная убежденность в своей правоте. Он и в самом деле считал, что виноваты Сереженька, слишком долго искавший деньги, и бабка, не лечившая нос. А он, Торосюк, всего лишь орудие судьбы и тут не при чем.
Меж тем Люся, услышав непонятный шум, вышла из ванной, где принимала душ, и решила посмотреть, что там такое. Открыла дверь в бабкину комнату, увидела, ужаснулась. И даже не закричала: такой был у нее шок.
Торосюк, первым опомнившийся, бросился к ней и закрыл ей рот уже привыкшей к этому делу рукой.
Страшно писать, что случилось после этого.
Торосюк изнасиловал Люсю.
Он предложил и Сереженьке, но тот не мог этого сделать ни силой, ни по доброму согласию: его мужские способности прекратились года три назад по неизвестной причине (его это, впрочем, как он выражался, не парило).
Само собой, Торосюк в случившемся обвинил Люсю: а зачем входить, когда тебя не просят, да еще в полуголом фактически виде, потому что у Люси, действительно, слегка распахнулась пола халата, обнажив левую ногу чуть выше колена.
Но суд, состоявшийся через полгода, этого не учел, дав Торосюку четырнадцать, а Сереженьке двенадцать лет лишения свободы.
Вот так.
Представьте: вы же возвращаете кому-нибудь тысячу рублей, данных по ошибке, и вас же фактически именно за это и в тот же день насилуют!
Однако подождем с выводами, еще не закончена история с девушкой, попавшей в аварию. Ее звали Лена.
Опять же, кто склонен к фантазиям и псевдохудожественным выдумкам, тот в угоду стройности рассказа присобачил бы я знаю какой финал: Лена попала бы в больницу, там бы ей плохо зашили бровь, она после этого решила сделать пластическую операцию и ликвидировать не только некрасивый шрам, но и другие недостатки лица, а заодно и фигуры (к пластическим хирургам только попади: придешь для поправки носа, а тебя уговорят в результате и пол сменить или хотя бы сделать липоксацию мозга). После операции у Лены произошел гормональный сбой, все расползлось и расшаталось, пришлось сделать вторую операцию, третью… Ее разлюбил и бросил жених. Она отравилась.
Но нет.
Как раз наоборот: она хоть попала в больницу, но хирург, зашивавший ей бровь, почувствовал к ней интерес не только, говоря примитивно, половой, но и человеческий. Они стали встречаться, через полгода поженились, а через пять лет у них было уже двое детей.
Но пусть это не усыпит вашу бдительность, господа дилеры и маркетологи, это исключение, подтверждающее правило.
А правило таково: сделал одно доброе дело в день — успокойся, охолони, остынь. «Спешите делать добро!» призвал когда-то замечательный драматург Рощин — неосторожно призвал. В спешке таких можно наломать дров, что потом не расхлебаешь. Простейший вам пример, классический (некий даже эталон доброго поступка еще с тимуровских — писателя Гайдара — времен): перевели вы старушку через дорогу. Ну, и идите себе дальше, гордясь, и не делайте из старушек культа. Если же вы, чересчур очарованные собственным поступком, броситесь переводить всех старушек, скопившихся на перекрестке, то поневоле начнете спешить, станете невнимательными и в результате наверняка попадете под чьи-то шальные колеса, да еще и вместе со старушкой.
Все рассказы про Емельянова, как вы знаете, господа дилеры и маркетологи, имеют мораль.
Не без морали и этот, хотя она ужасна.
Мораль: не делайте слишком много добрых дел в обществе, которое к этому не готово.
Вторая мораль. Вернее, не мораль, а вывод: все мы повинны в чьей-то смерти.
Покедов погиб из-за безобиднейшего Емельянова.
Хотя, пожалуй, все-таки из-за еще более безобидной девушки Люси.
И бабка Надя из-за нее погибла.
И сама она из-за себя могла погибнуть.
И этот вывод, дорогие дилеры и маркетологи и прочие соучастники всех убийств, которые совершаются на земле, как только что было доказано, подтверждает вышеприведенную мораль: сумма плюсов превращается в минус, торопливое насаждение добра становится злом, что мы, дети и внуки советской власти, чувствуем на своей шкуре до сих пор.
Хотя наверняка там, где советской власти не было, та же история. Захочет, например, та же Америка сделать добро, умиленная своей праведностью, да причем не одно, а несколько добр, извините за окказионализм, пошлет с гуманитарной помощью свои авианосцы…
Но тут я впадаю уже в зону нехудожественного пространства, об этом пусть другие пишут.
С Новым годом!
Как от Емельянова жена ушла
А теперь, господа спонсоры и инвесторы, пора рассказать, почему от Емельянова Ивана Емельяновича, хорошего человека и потомственного интеллигента, ушла жена.
Не исключено, правда, что она к нему еще вернется, но это зависит от многих факторов, не зависящих при этом оттого, от чего они зависят у других людей в аналогичных обстоятельствах.
Причин было несколько, а одна из них в том, что Емельянов не любит общепринятых праздников.
У этой причины в свою очередь есть своя причина, она коренится в советском времени, на которое пришлась значительная часть жизни Емельянова.
Его унижали эти парады и демонстрации, это хождение с флагами и плакатами, это лицемерное или искреннее (у тех, кто пьян или глуп) веселье. Хочешь, не хочешь — а демонстрируй. Празднуй. Ликуй.
Противно — особенно тому, кто привык быть не таким, как все, кто не хочет сливаться с безликой массой и подчиняться ее диктату.
Общественное сказалось на личном, Емельянов стал все хуже относиться к праздникам вообще. Даже к собственным дням рождения. Что это такое, в самом деле, наступает этот день и хочешь, а не хочешь, а веселись. Празднуй. Ликуй. Собирай гостей, накрывай на стол, пей, ешь на ночь соленое и жирное, выслушивай поздравления, даже если настроения нет, получай подарки, половина из которых не нужна и будет вскоре выброшена с невольным чувством стыда: люди хотели как лучше… Емельянов любил экспромты, неожиданности и фантазии (см. рассказ «Как Емельянов всех осчастливил»). Ему нравилось, когда праздник не назначается бездушной цифрой календаря, а возникает сам по себе. Первый солнечный и теплый день весной — вот и праздник, вот и повод. Ребенок тебе улыбнулся — праздник вдвойне, можно собрать гостей и объявить им, что сегодня будем отмечать день улыбки ребенка. Женщина ответила тебе взаимностью — тем более праздник, гораздо важнее, чем день рождения, ибо тут, быть может, у тебя душа заново родилась.
Поэтому на первое свидание с будущей женой он явился не с цветами, ибо все так делают, следовательно, ему так делать не пристало. (Если бы он жил не только своей насыщенной внутренней жизнью, а более внимательно по отношению к окружающему миру, то заметил бы, что юноши в ту пору тоже не очень-то баловали своих девушек и невест цветами, но он часто путал воображаемое с действительным — и путает до сих пор).
Он пришел с книгой, которую и вручил.
Виктория, его невеста, девушка умная и жизнерадостная, надо отдать ей должное, рассмеялась, оценив оригинальность поступка Емельянова. Возможно, именно этим поступком он ее и покорил. И многими другими поступками. Например, принципиально не платил за Викторию в общественном транспорте: дешевый шик, все так делают, а женщины и мужчины, между прочим, равноправны, так зачем унижать девушку копейками? Сейчас передовые женщины оценили бы его поступок с точки зрения феминизма и гендерной борьбы за женские права, но замечено, во-первых, что нынешние передовые женщины в общественном транспорте не ездят, а во-вторых, они, еще вчера очень активные, сегодня сообразили (имеются в виду российские женщины, которые умней прочих): мужчины-то не борются за свои права, следовательно женщины, борясь за них, признают свое неравенство уже самим фактом борьбы — и прекратили ее, едва начав. Они в наше время спокойно принимают от мужчин цветы, духи, ожерелья, машины, квартиры и яхты, найдя выход, как оставаться при этом независимыми: если советская женщина, принимая подарок, чувствовала себя обязанной отдарить мужчину тем или иным способом, то сегодняшняя считает, что не обязана ему ничем. Хочет — дарит, вольному воля! Я прав, господа спонсоры и инвесторы? Комментарии и возражения допускаются.
Емельянов настолько был оригинален, что хотел вместо свадебного костюма надеть фиолетовые треники с пузырями на коленях и мятую рубаху. Дескать, знаем мы эти штучки: на свадьбе жених в костюме, в белой рубашке, в галстуке, а на другой день влезает в эти самые треники и в эту самую рубаху — и ходит так до конца жизни. Он наметил поступить иначе: на свадьбе быть в демонстративно домашнем, а вот дома зато — только в костюме, только в рубашке и галстуке.
Кстати, оказавшись в одинокой теперешней квартирке, он вспомнил об этой своей юношеской идее и заново ее одобрил. Купил недорогой хороший костюм, несколько белых рубашек с галстуками и стал так ходить дома. И быстро заметил, что настроение его стало лучше, как-то даже торжественней, и при этом повысилось самоуважение. И даже образ жизни изменился. Если раньше он мог позволить себе поваляться и посмотреть всякую глупость по телевизору, то в костюме валяться не станешь, а сидя смотреть телевизор глупо, поневоле сядешь к столу и возьмешь соответствующую костюму умную книгу. Читаешь ее и наполняешься чувством собственного достоинства.
Соседка Ольга Константиновна, работница жилищной конторы, стукнувшись к нему за солью или, кажется, луковицей и увидев его в таком виде, спросила:
— У вас, что ли, праздник?
— Да, — ответил Емельянов, — праздник. Жизнь! Он у меня каждый день!
Ольга Константиновна рассказала об этом другой соседке, Вале, одинокой тридцатилетней женщине с ребенком, и та заинтересовалась. Да и трудно себе представить одинокую тридцатилетнюю женщину с ребенком, которую не заинтересовал бы свободный мужчина, разгуливающий по квартире не в трусах и с бутылкой пива в руке, а в костюме и без бутылки. Валя, найдя повод, пришла знакомиться с Емельяновым. Он ей понравился. Она пришла еще раз. Являясь женщиной симпатичной, господа спонсоры и инвесторы, у вас бы не было сомнений как с нею поступить: никто ж не требует любви навек и брачных отношений, просто же общения хочется! Но Емельянову, потомственному интеллигенту, привыкшему поступать не как все, эти игры ни к чему. Не сказав ни слова (впрочем, это было невозможно из-за отсутствия зазора в потоке ее речи), он три часа слушал рассказ Вали о негодяе бывшем муже и о тонкостях работы на оптово-розничной базе мелкого ширпотреба, а потом, улучив-таки паузу, произнес со свойственной ему иногда прямотой:
— Знаете, Валентина, я не уверен, что круги наших интересов сходятся, к тому же, я человек довольно аутичный и предпочитаю проводить вечера в одиночестве.
Валя хоть и не всё поняла, но смысл уловила прекрасно. И ответила соответственно:
— А я и не навязываюсь! Очень мне нужен придурок, который дома в костюме ходит! Извините!
И гордо ушла, и вскоре весь подъезд узнал, что в пятьдесят первой квартире поселился человек мягко говоря странный. Непредсказуемый.
— Опять меня прольют! — фаталистично вздохнула Дарья Сергеевна из квартиры сорок семь, что под квартирой пятьдесят один.
Но вернемся к свадьбе.
Виктория все-таки не допустила безобразия: Емельянов был во время церемонии в костюме, как положено.
Но потом он отыгрался, особенно по части всяких дат и юбилеев. В первую годовщину свадьбы не только не преподнес Виктории цветов и подарка, а вообще не явился домой, допоздна засидевшись на работе и предоставив Вике оправдываться перед нагрянувшими (и, между прочим, незваными) гостями. Зато через неделю он вручил ей букет из 55 (пятидесяти пяти) роз, купленных на бог весть каким образом сэкономленные деньги, сказав при этом, что праздник совместной жизни он чувствует каждый день, а не в пошлую дату, означающую, что миновало, видите ли, 365 дней — да и по календарю-то пошлому, солнечному, а есть ведь еще и лунные, и звездные, и многие другие! Виктория, конечно, некоторое время сердилась, но потом оттаяла, тем более что Емельянов радовал ее сюрпризами постоянно — по круглым дням календарей лунных, звездных и многих других, не считая тех дней, когда просто пришла охота.
Не признавал он и дня рождения Виктории, и дней рождения сына, а потом дочери, и уж конечно дня Восьмое марта, который вообще презирал.
Восьмого марта и вышла у них окончательная размолвка.
Трения и разлады начались и раньше, но мне, господа спонсоры и инвесторы, не хочется утомлять вас житейскими подробностями, которые вопреки Л.Н. Толстому одинаковы не только в счастливых семьях, но и в несчастливых тоже. Впрочем, где-то я об этом уже говорил. Или даже не я. В воздухе витает.
Викторию с утра поздравили лично, по телефону и по интернету дети, папа, мама, сотрудники, одноклассник, безответно любящий ее всю жизнь, поздравили все, кроме Емельянова. Он же ее поздравил еще в конце февраля, когда была первая оттепель, когда солнце выглянуло вдруг по-весеннему и легкий пар поднимался ввысь от подоконника, на котором подтаивал снег.
— Будем считать сегодняшний день днем женщины и весны, что одно и то же! — красиво сказал он, вручив Вике банку маринованных грибов. Вика обожала маринованные грибы, а Емельянов считал, что дарить надо не то, что якобы красиво, а на самом деле часто бесполезно, а то, что человек любит, пусть это и не кажется эстетичным: чем плохи те же маринованные грибы? Одному другу он вообще подарил на сорокалетие десять банок кильки в томате, так как тот постоянно твердил о своем пристрастии к этим неприхотливым консервам. И тот оценил, не обиделся, даже хохотал. А Виктории Емельянов однажды торжественно преподнес батон хлеба, восторгаясь и сказав, что в булочную только что привезли горячий хлеб, он поднес его к лицу, ощутил несказанный запах, подумал, что этот запах лучше всяких духов или экзотических фруктов, это запах самой жизни, вот он и поспешил подарить любимой жене дух жизни; Виктория приняла, кивнув и отвернувшись — тогда она еще не готова была открыто объявить Емельянову, что он достал ее своей оригинальностью и своими восторгами.
А в этот день оказалась готова.
И сказала Емельянову:
— Вот что, Емельянов. За весенние слова и грибы в феврале тебе, конечно, спасибо. И за то, что ты меня с Восьмым марта, как обычно, поздравишь еще пару раз в июле и в сентябре. Но. Но послушай меня, Емельянов. Женщине иногда хочется, чтобы у нее было все, как у людей. Ей хочется получать подарки и поздравления не тогда, когда это взбредет в голову мужчине, а тогда, когда подарки и поздравления получают все женщины! Вот такая я банальная натура! Я хочу цветов в свой день рождения и в день Восьмое марта, я хочу шампанского на Новый год, а не пятнадцатого декабря, как в прошлый раз, когда ты решил устроить нам сюрприз и поволок нас в двадцатиградусный мороз в парк, где ты нарядил елку, чтобы сделать нам сюрприз, и прыгал вокруг нее, как идиот, считая, что мы тоже должны радоваться. Ты хвастаешься тем, что любишь делать из обычных дней праздники — не надо! Обойдусь! Мне не надо поздравлений с днем женщины и весны, что по твоим словам одно и то же, двадцать третьего февраля, четвертого июля и еще десять раз в году, я хочу этого один раз — Восьмого марта. Как все. Ты понял?
— Понял, — сказал Емельянов.
— Поздно, — сказала Вика. — Я не могу больше с тобой жить. Прости.
Конечно, господа спонсоры и инвесторы, вы бы сразу начали выяснять, как, что и почему. Нет ли любовника? Что не устраивает? Почему, видите ли, не могу жить? Кто дал право говорить такие глупости? Чего тебе вообще, дуре, еще надо? И т. п.
Но Емельянов, как и всякий потомственный интеллигент, да еще и умный человек, знал: нельзя мучить женщину, выясняя причины, почему разлюбила. Во-первых, этих причин может оказаться слишком много. Во-вторых, их может вообще не оказаться, а разлюбила — и все. В-третьих, еще неизвестно, разлюбила ли. Наивно считать, что женщина хочет сказать именно то, что говорит. Однако, если начать допытываться, если попытаешься уличить женщину в нелогичности, она, объясняя и доказывая тебе, что все продуманно, сама в это поверит — и тогда бесповоротно. Никакой надежды.
Поэтому Емельянов молча ушел. В начале было сказано, что жена ушла, но это всего лишь выражение, речевой оборот, обозначающий, кто был инициатором.
Он ушел, хотя и навещает семью.
И надеется.
И напряженно думает.
С одной стороны, ему очень дорога Вика.
С другой, он сам себе тоже дорог. Вы представьте: всю жизнь выстраивать по определенным принципам — и вдруг в одночасье отказаться от них? Стать таким, как все, смириться?
Тяжело.
Он думает, он страдает — впереди очередной Новый год и надо решить, поздравить ли с ним детей и жену тридцать первого декабря, в полночь, или все-таки тогда, когда душа почувствует, что Новый год действительно настал. (Обычно это чувство запаздывает и появляется где-то в феврале, марте, даже в октябре. Однажды появилось лишь через год, ровнехонько в двенадцать ночи тридцать первого декабря — и это был единственный раз, когда, когда Емельянов, уподобляясь всем, живущим в одном с ним часовом поясе, воскликнул: «С Новым годом!» Тут же пояснив, правда, что он имеет в виду прошлый год, после чего дети как-то странно засмеялись, а жена вдруг заплакала. Емельянов тогда решил, что от счастья).
Такая вот история.
А мораль, господа спонсоры и инвесторы, следующая. В России всегда очень высоко ценилась оригинальность, учитывая, что государством она традиционно не только не приветствовалось, но и была гонима. И мы, любящие оригинальность, считаем, что быть не такими, как все, хорошо. Так вот слушайте: не всегда. Быть не такими, как все, хорошо лишь в хорошем смысле слова, а в плохом смысле слова — плохо.
Нет, это туманно, давайте проще.
Проще: выпендривайтесь, оригинальничайте, дарите своим любимым цветы и маринованные грибы когда попало, удивляйте их сюрпризами и подарками, будите их в четыре утра, чтобы прочесть только что сочиненные стихи, будьте неожиданными, парадоксальными, непредсказуемыми…
Но в день Восьмого марта, в день рождения любимых, в день юбилея — будьте как все. Все пьют поют и кушают — не выламывайтесь, пейте, пойте и кушайте. Даже если трудно. Даже если нет настроения. Даже если не очень любите своих любимых. Скрепив сердце и стиснув зубы — радуйтесь. Быть не как все, знаю по себе, трудно. Но быть как все, когда это надо не вам, а любимому человеку, еще труднее.
Но этим-то и проверяется, говоря высокопарно, любовь.
Как Емельянов всех осчастливил
Емельянов приехал в город своей молодости, потому что давно там не был.
Все мы, господа лакеры и лузеры или, говоря по-русски, инсайдеры и аутсайдеры, или, если совсем правильно, успешники и неуспешники, время от времени любим посещать места, где нас помнят такими, какими мы были, чтобы показать, какими мы стали, и узнать, видны ли в нас перемены к лучшему.
Емельянов обычно в первый день никому не звонит. Он приезжает утром, радует собой заждавшихся папу и маму, а к вечеру идет гулять по центральным улицам и обязательно встречает кого-то из знакомых — это всегда неожиданно и радостно. Предупрежденный человек уже готов увидеть твои изменения, он их ожидает, он припасает добрые речи по поводу того, как ты выглядишь, надеясь на ответную доброту. А тот, кто не ожидал тебя увидеть и застигнут врасплох, он выражает свои эмоции непосредственно. Лет восемь назад, когда Емельянов был бодр и свеж, выспался в поезде, оставил дома жену и детей в добром здоровье, бывшая его сокурсница, наткнувшаяся на него в толпе, невольно ахнула:
— Ваня, как ты… возмужал…
И Емельянов понял, что она имела в виду другое: постарел. Отметив в душе, что и она постарела (мы ведь часто только тогда и понимаем свой возраст, когда встречаем своих давно не виденных ровесников и видим, что с ними произошло).
Был и другой случай: два года назад, когда он приехал не выспавшимся, агрессивно печальным из-за недавнего фактического развода с женой. Точно так же он шел по улице, точно так же на него наткнулась знакомая из близких подруг юности. Изумилась, всплеснула руками и ахнула:
— Ванька! Зараза, ты будто даже помолодел!
Смутившись, Емельянов ответил странной фразой (ибо приготовился к противоположной реакции):
— Так ведь и лет сколько прошло!
Вы, господа лакеры и лузеры, наверняка заметили нескладицу в соотнесенности обстоятельств жизни Емельянова и его внешнего вида, но никакой нескладицы нет, он относится к той породе людей, которых покой и здоровье расслабляют, у них словно дрябнет душа, а заодно и кожа, глаза тускнеют, плечи опускаются, выглядят они плохо. И напротив, когда им действительно плохо, выглядят они хорошо и даже прекрасно: плечи расправлены, на щеках румянец, пусть отчасти и лихорадочный, глаза сверкают. Это потому, что неудачи мобилизуют их душу или, научно говоря, нервную и иммунную системы.
Итак, Емельянов шел по улице и встретил старого друга Никитина, весельчака, в прошлом блестящего студента, подававшего надежды, и любимца девушек, который давно уже сидит где-то ночным сторожем, не подавая надежд, и девушки его давно уже не любят. Никитин меланхолически обрадовался и вяло пожал руку Емельянову:
— Давно тут?
— Сегодня приехал.
— Ясно. Как дела?
— Нормально.
— Ясно. У меня тоже.
И такой у Никитина был безрадостный вид, и такая, вдобавок, вокруг была сырь и слякоть, что Емельянову захотелось его хоть чем-то развеселить.
— А давай сюда заглянем! — предложил он, кивая на вход в полуподвальный ресторанчик со стильной вывеской «Приют патриота» — с русской традиционной, надо полагать, кухней.
— Дорого тут, да и не при финансах я, — сказал Никитин с откровенностью человека, привыкшего к бедности и готового уже ею хвалиться.
— Ерунда! Я гость, я угощаю! — заявил Емельянов.
Никитин пожал плечами и с таким видом, будто делал одолжение, пошел с Емельяновым.
Они сели за столик, сделали заказ: щи, котлеты, салат из помидор и огурцов; меню оказалось действительно патриотичным, но не в русском духе, а в советском.
Взяли и водки.
Выпили, Никитин оттаял, пошли задушевные разговоры, воспоминания о юности.
Тут в ресторан вошел Гречиков. Тоже старый друг, когда-то были в одной компании, а потом пути разошлись, Гречиков стал богат и успешен. Он, в отличие от Никитина, не подавал надежд и не был любимцем девушек, но вовремя учуял суть момента, подсуетился и добился многого, в том числе и любви девушек — не вполне, возможно, бескорыстной.
При виде его Никитин отвернулся и тихо сказал:
— Приперся…
А Гречиков заметил Емельянова, бросился к нему, обнимал, бил по плечам. Кивнул и Никитину:
— Привет.
— Привет, — ответил Никитин.
Было неожиданно и чудесно вот так вот сойтись, а всякие совпадения радуют человека. Быть может, потому, что он начинает думать: если это удачно сошлось, то сойдется и другое в жизни, что кажется иногда маловероятным.
Никитин и Гречиков, как выяснилось, проживая в одном городе и даже на соседних улицах, не видели друг друга лет пять, то есть больше, чем Емельянова. Они поершились друг перед другом, но выпили, закусили — и заблагодушествовали, Гречиков вспомнил, как он всегда уважал ум Никитина, а Никитин сказал, что знает о меценатстве Гречикова и весьма оценивает.
Это очень понравилось Емельянову, и ему пришла в голову идея. Сказав, что идет в туалет, он действительно пошел в туалет, но не для того, для чего туда ходят, а достал мобильный телефон, где у него были записаны все, кого он хотел увидеть в этом городе, и начал названивать им. И всем говорил одно и то же:
— Привет, извини, что беспокою, но я приехал на пару дней, хочу увидеться, есть срочный разговор, приходи в «Приют патриота» в семь часов. Только ровно в семь, хорошо?
Другому он назначил на семь десять, третьей на семь двадцать, четвертой на семь тридцать. И так далее. Всего он вызвал таким образом четырнадцать человек.
И началось. Не успеет один войти, удивиться и обрадоваться, входит другая, за нею третья, за нею четвертый, и вот уже два стола сдвинули вместе, потом три, потом четыре, потом Гречиков распорядился закрыть ресторан, что и сделали, повесив на дверь табличку «Банкет», и помещение стало выглядеть окончательно советским.
Собрались люди, знавшие друг друга, но давно не видавшиеся — от года до, был такой рекорд, пятнадцати лет. Они сначала думали, что какой-то повод, выяснялось, что никакого повода нет, а Емельянов так придумал, его хвалили, он был счастлив.
Выпивали, разговаривали, весело кричали, безобидно ссорились и мирились, подкалывали друг друга, вспоминали, кто за кем ухлестывал, и тут же раскрывались страшные тайны юности, и почти пятидесятилетняя какая-нибудь Танька, раскрасневшись, вопила какому-нибудь аналогично пятидесятилетнему Витьке:
— Так это ты Валерке про меня наклепал, урод?!
И все были именно Таньки, Витьки, Валерки и Любки, и забылось на время, что Петька беден и болен инфарктом, а Нинка потеряла мужа, а у Кольки диабет, а у Машки муж вице-губернатор, а Толька сам без пяти минут мэр, что кто-то успешен, а кто-то отстал, а кто-то и вовсе умер и его нет за столом, хотя мог быть, ах, как жаль, как жаль, какой был человек, выпьем молча…
Официантки бегали с подносами, запарившись, кухня работала с тройной нагрузкой, прибыл сам хозяин «Приюта», друг то ли Кольки, то ли Тольки, неизвестный прочим, но милостиво принятый в компанию, прохожие с завистью слышали взрывы хохота, доносящиеся из полуподвала, а потом и песню — не новомодную, естественно, которую хором не спеть, да и отдельно тоже, с души своротит, ибо деланы они для слушанья со стороны, а не для пенья нормальному человеку в радости или печали, пели что-то вроде «Огней так много золотых» или «Вот кто-то с горочки спустился», и уже Танька рыдала на плече у предателя Витьки, а Люська запоздало признавалась в любви инфарктному Петьке и тот, глотнув водки вместо нитроглицерина, шептал ей в ухо: «А вот мы сейчас узнаем тут насчет подсобных помещений!», уже казалось всем, что не прошло бог знает сколько лет и вся жизнь еще впереди…
…а перед Емельяновым сквозь веселье и гомон и собственную радость от того, что он так удачно и легко всех осчастливил, всё неотвратимее вставал вопрос, который наверняка давно уже стоит перед вами, практичные господа лакеры и лузеры, а именно: как расплатиться. Вас, наверное, удивляет, почему такой умный и тонкий человек не подумал об этом сразу. Объясняю: нам редко приходят в голову все вопросы одновременно. Они, как правило, приходят поочередно. У вас, не в обиду вам будь сказано, в первую очередь появляются вопросы простые, существенные, Емельянов же начинает сразу с самых сложных — о смысле бытия и цели людей в смысле этого смысла и относительно общения друг с другом, потом более простые: как здорово, что люди иногда имеют возможность быть лучше самих себя, и напоследок угрюмо и нехотя вползают самые простые вопросы: как, действительно, платить?
Емельянова настолько окрылила собственная идея, что он, вызывая друзей, об этом даже не подумал. И потом довольно долго не думал. Но постепенно обилие людей, блюд и напитков заставляло мысленно перемножить это количество на цифры в меню и сопоставить с содержимым бумажника Емельянова. А содержимое было ограниченным. За двух-трех человек он смог бы заплатить, даже за четырех, но за такую ораву — увы. Что делать?
Не портить же людям праздник, не объявлять, что теперь, дескать, каждый платит сам за себя. Многие, конечно, заплатят, но у кого-то элементарно может не оказаться денег… Да и обидятся. А если и не обидятся, у счастья появится нехороший привкус…
Попросить взаймы у Гречикова? Но тот, скорее всего, возьмет да и расплатится за всех. А в каком свете будет выглядеть тогда он, Емельянов? Сам пригласил, а сам…
Нехорошо…
Может, шепнуть официанту или хозяину, чтобы тот все записал, а Емельянов завтра принести деньги? Но завтра их тоже где-то надо взять!
Читать бесплатно другие книги:
