Бог и мозг: Научное объяснение Бога, религиозности и духовности Альпер Мэтью

Функция боли

«Боль и смерть — неотъемлемые составляющие жизни. Отрицать их — значит, отрицать саму жизнь».

Хэвлок Эллис

Согласно Будде просветления может достичь каждый, кто готов следовать по пути «Четырех Благородных Истин». Первая из них, которую Будда именовал «дуккха», гласит, что жизнь — непрерывная череда горестей и страданий. Кем бы ни был человек, принцем или нищим, все мы обречены на одну и ту же роковую кончину. Все мы неизбежно состаримся, станем дряхлыми и немощными. Всем нам суждено потерять все, что мы имеем или любим, в том числе самих себя. Словом, наш удел — смерть. Обращаясь к этому пессимистическому буддийскому догмату, Фрейд высказал подобную мысль:

Нам грозят страдания с трех сторон: со стороны нашего тела, неизбежное будущее которого — упадок и разложение, причем не без боли и тревоги в качестве предупреждающих сигналов; со стороны внешнего мира, который обрушивает на нас ошеломляющие и безжалостные гибельные силы; и наконец, со стороны наших взаимоотношений с другими людьми^{27}.

Поскольку нашей жизни непрестанно угрожают эти опасные силы, боль представляет собой не только биологическое явление, но и биологическую необходимость. Как и в случае со всеми другими особенностями, которыми мы наделены, мы испытываем боль, поскольку она служит конкретной функции.

Однако что такое боль? Боль — негативные ощущения, испытываемые органической формой жизни при срабатывании специфических рецепторов мозга. Раздражители, вызывающие боль, обычно указывают на то, что представляет потенциальную угрозу для существования организма. К примеру, избыточное тепло может серьезно навредить существу, если не убить его. Поэтому у многих животных есть термочувствительные рецепторы на поверхности кожи. Когда эти рецепторы вступают в контакт с избыточным теплом, животное воспринимает этот потенциально опасный раздражитель как комплекс негативных ощущений, которые мы называем болью. Воспринимая избыточное тепло таким негативным, или «болезненным», образом, животные вынуждены избегать того, что может их обжечь. Если животное, к примеру, подошло слишком близко к огню, негативное ощущение боли заставит его отпрянуть, таким образом оберегая от возможного сильного или даже непоправимого ущерба. Значит, боль — эволюционная адаптация, призванная побуждать органические формы жизни избегать всего того, что может угрожать их существованию. Именно функция боли помогает нам сохранять бдительность и не дает резаться, колоться, обжигаться, обмораживаться, умирать от голода или жажды.

Именно функция боли помогает нам сохранять бдительность и не дает резаться, колоться, обжигаться, обмораживаться, умирать от голода или жажды

В качестве конкретного примера действия функции боли рассмотрим проголодавшегося кролика. Для того чтобы уберечь кролика от голодной смерти, его организм, не получающий питательных веществ, посылает тревожный сигнал в центр управления организмом — его мозг, а именно — в таламус, порождающий опыт восприятия боли, и тем самым сообщает, что кролику нужна пища. Негативные ощущения побуждают кролика отправиться на поиски еды. Если эта физическая потребность не будет удовлетворена за определенный промежуток времени, организм животного усилит сигнал, стимулируя еще больше болевых рецепторов и обостряя голод. То, что прежде ощущалось как легкий дискомфорт, превращается в острую боль. По сути дела, организм посылает сигнал бедствия самому себе, заявляя: «Накорми меня, или умрешь!» Для того чтобы избавиться от мучительного чувства голода, животное подчиняется действию раздражителя и стремится на поиски еды. А теперь предположим, что кролик нашел какой-нибудь источник энергии для организма — то, что принято называть пищей. Когда кролик наконец потребляет эту пищу, мы, пользуясь нашим неточным языком, можем сказать, что он испытывает удовольствие. Но если посмотреть на происходящее с чисто биологической точки зрения, животное испытывает не удовольствие, а скорее снижение уровня дискомфорта или боли.

Способность ощущать боль повышает выживаемость отдельных особей и вместе с тем играет не менее важную роль в обеспечении сохранности видов. К примеру, такой отрицательный раздражитель, как сексуальное напряжение, побуждает всех животных размножаться. У млекопитающих размножение препятствует выживанию особи, так как забота о потомстве вынуждает животное уделять меньше времени обеспечению собственных потребностей. Следовательно, рождение и выращивание детенышей — помеха для выживания индивида. Тем не менее воспроизведение необходимо, так как оно играет ключевую роль в сохранении любого вида. Именно по этой причине все животные под действием биохимических процессов вступают в половые сношения. У людей сексуальная депривация тоже вызывает психологическое напряжение и дискомфорт (а у мужчин даже повышает вероятность возникновения рака яичек). Половые сношения помогают снять половое напряжение, свидетельствуя о том, что, хотя секс обычно воспринимается как приятное занятие, точнее будет назвать его средством снижения боли.

У высших социальных животных, особенно Homo sapiens, еще одним примером отрицательного, или болезненного, раздражителя, способствующего благополучию вида, служит негативный опыт, который мы называем одиночеством. Одинокий, изолированный от общества человек наиболее уязвим. Поскольку ни один человек не может быть полностью самодостаточным, всем нам приходится рассчитывать на помощь, заботу и защиту со стороны окружающих. Предоставленные самим себе, мы особенно беззащитны. Но в группе индивид пользуется преимуществами дополнительной защиты и силы, которую дает увеличение численности. По этой причине природа выбрала отрицательный, или болезненный, раздражитель, который мы называем одиночеством, чтобы побуждать людей стремиться к обществу себе подобных.

Еще один отрицательный раздражитель, способствующий благополучию как индивида, так и всего вида, относится к так называемой «боязни разлуки» (сепарационной тревоге) — физическому дискомфорту, который мы испытываем, расставаясь с близкими. Поскольку романтическая любовь способствует воспроизводству, защите и эффективному воспитанию детей, необходимо, чтобы мы ощущали дискомфорт, расставаясь с партнерами, с которыми нас связывают романтические отношения. Следовательно, хотя нам кажется, что мы радуемся, когда воссоединяемся с любимыми после разлуки, на самом деле мы испытываем снижение уровня боязни разлуки[11].

Итак, органические формы жизни остаются живыми и невредимыми именно благодаря боли. Боль — электрическое стрекало, с помощью которого природа непрестанно подталкивает нас к тому, что идет нам на пользу, и отталкивает от всего, что может причинить нам вред. Следовательно, боль и дискомфорт мы ощущаем не без причины. Боль представляет собой главный раздражитель, благодаря которому все живое вынуждено выживать.

Функция тревоги

«Точно так же, как смелость ставит жизнь под угрозу, страх защищает ее».

Леонардо да Винчи

«Бывают случаи, когда и страх полезен. У мудрости, обретенной благодаря боли, есть свои достоинства».

Эсхил

У высших животных, особенно млекопитающих, обстоятельства, предвещающие угрозу, вызывают боль специфического типа, которую мы называем тревогой. Тревога представляет собой особую разновидность болезненной реакции, предназначенной для того, чтобы подталкивать высших животных к действиям, заставляя их избегать потенциально опасных обстоятельств.

Желудок — орган, отвечающий за переваривание пищи; его болевые рецепторы реагируют на качество еды, которая в него поступает. Так и мозг, орган, где хранится информация, отвечает за качество получаемой информации. К примеру, крольчонок впервые сует нос в огонь. Высокая температура стимулирует тепловые рецепторы, находящиеся повсюду в коже кролика. Этот отрицательный (болезненный) раздражитель вызывает двигательные рефлексы, побуждающие крольчонка отпрянуть от пламени. Отделавшись всего-навсего поверхностным ожогом, крольчонок сохранит эти болезненные впечатления в форме воспоминания. Впредь при виде светящегося предмета эти воспоминания будут всплывать из памяти и предостерегать кролика, чтобы он не повторял былых ошибок. Вместо того чтобы обжигаться раз за разом, кролик будет пользоваться воспоминаниями как буфером, оберегающим его от возможного получения новых впечатлений, связанных с объектами, которые излучают избыточное тепло.

Несмотря на то, что способность сохранять воспоминания и пользоваться ими позволяет кролику избегать повторных ожогов, это еще не значит, что сами воспоминания совершенно безболезненны. Для того чтобы напомнить кролику о потенциальной опасности, которую представляют огонь и избыточное тепло, память призывает на помощь тот самый тип дискомфорта, который мы называем тревогой. Таким образом, хотя тревога защищает кролика от получения реальных физических повреждений, тем не менее она создает определенную степень дискомфорта. То, что реальная память может заставить человека испытывать психологический дискомфорт (тревогу), свидетельствует о том, что в ней хранятся как эмоциональная информация, так и данные, полученные исключительно путем восприятия. Наличие эмоциональной памяти приписывают миндалевидному телу мозга, повреждения которого могут привести к потере человеком способности вызывать воспоминания, имеющие эмоциональное содержание (Le Doux, 1994 г.).

Благодаря этой развитой способности хранить эмоциональные воспоминания, а также способности испытывать тревогу организму уже незачем выдерживать действительную физическую травму, прежде чем у него появится мотивация избегать потенциально опасного опыта. Следовательно, тревога действует как средство раннего предупреждения, побуждающее организм остерегаться потенциальных опасностей еще до того, как они реализуются.

В другом, несколько утрированном, примере того, как служит нам тревога, представим себе, что кролик забирается в пещеру и вдруг сталкивается нос к носу со свирепой пумой. Рискованный характер этой ситуации заставляет кролика испытывать острые болезненные симптомы тревоги, предназначенные для того, чтобы вынудить его спасаться от потенциальной опасности бегством. К негативным симптомам тревоги относятся учащенное сердцебиение, мышечное напряжение, гипервентиляция, дрожь, потовыделение — все они призваны заставить кролика очутиться как можно дальше от источника дискомфорта (в данном случае — от пумы), причем сделать это как можно быстрее и эффективнее. Следовательно, несмотря на то, что пума еще не успела прикоснуться к кролику, кролик уже испытывает боль — в результате собственной тревоги.

Когда животное сталкивается со смертельной опасностью, как в нашем примере, симптомы тревоги могут быть чрезвычайно болезненными. Значит, тревога служит выгодной адаптацией, поскольку вынуждает животное максимально быстро и эффективно реагировать на потенциально опасную ситуацию. Если наш кролик сумеет удрать от пумы, опыт, порожденный тревогой, будет заложен в его память. В следующий раз, когда кролик выберется из своей норы, вызывающие тревогу воспоминания о былом опыте столкновения с пумой вынудят его держаться как можно дальше от пещер и пум. Благодаря такой функции, как тревога, нашему кролику уже незачем вновь и вновь переживать нападение пумы, чтобы сообразить, что таких нападений следует избегать. Именно по этой причине тревога представляет собой биологическую необходимость. Как писал Эрнест Беккер в «Отрицании смерти»,

…для выживания животным необходима защитная реакция страха, связанная не только с другими животными, но и с самой природой. Им необходимо видеть подлинные взаимоотношения своих ограниченных возможностей и опасного мира, в котором они находятся. Реальность и страх уживаются вместе естественным образом^{28}.

По мере того как мозг человека по сложности превосходил мозг других видов, у нас появлялось все больше развитых когнитивных способностей. Во-первых, в нашем мозге гораздо больше места для хранения информации, что позволяет нам сохранять множество воспоминаний. Во-вторых, человек как вид наделен развитой способностью к осмыслению своего собственного возможного будущего. В итоге сочетающегося влияния этих двух способностей — к примеру, осознание людьми того факта, что голод вызывает боль, улучшает нашу способность предвидения, — мы мотивированы обеспечивать себя едой и жильем не только на данный момент, но и на будущее. В отличие от многих наших предшественников в истории эволюции, которым требовался такой непосредственный раздражитель, как голод, чтобы заняться поиском пищи, люди вынуждены следить за доступностью пищи задолго до того, как в ней возникнет реальная потребность. Эта способность к предвидению дает нам дополнительное преимущество — запас времени на удовлетворение самых основных жизненных потребностей. Так как более примитивные организмы подчиняются непосредственному раздражителю, голоду, побуждающему их заняться поисками необходимой пищи, у них в запасе может оказаться всего несколько дней, чтобы раздобыть очередной обед и спастись от голодной смерти. А мы, люди, благодаря развитой способности предвидения занимаемся поисками пищи еще до того, как проголодаемся.

Несмотря на все преимущества нашей способности предвидения, у нее есть серьезный недостаток. Вместо того чтобы тревожиться об опасностях, присутствующих в настоящем, люди, наделенные способностью предвидения, испытывают тревогу в связи со всевозможными угрозами, которым могут подвергнуться в будущем. Это означает, что люди тревожатся не только о том, как раздобудут следующий обед, но и том, как сохранят его до завтра. Вдобавок предметом нашего беспокойства является не только завтрашний обед, но и все прочие необходимые нам для подкрепления сил в будущем, если не до конца нашей жизни. Именно поэтому способность предвидения не только дает нам преимущество, но и постоянно вызывает сильную тревогу.

Во многих отношениях тревога как функция представляет собой нашу первую линию обороны в непрестанной борьбе за выживание. Именно функция тревоги делает нас настороженными и бдительными, побуждает всегда оставаться начеку в ожидании возможной угрозы в виде голода, обезвоживания, избыточного тепла или холода, незнакомых людей, болезней, хищных животных, ядовитых растений, острых предметов, огня, наводнений, засух, ураганов, темноты и пр. — словом, всего, от чего мы можем спастись благодаря нашим уникальным способностям, причем сделать это задолго до того, как потенциальная угроза станет реальной. Именно функция тревоги мотивировала нас добывать огонь и создавать электрическое освещение, развивать всевозможные медицинские технологии, строить плотины и фортификационные сооружения, возводить силосные башни для хранения огромных запасов пищи, изобретать методы охлаждения и замораживания. Благодаря нашей развитой способности предвидения в сочетании с тревогой, вызванной нашим страхом перед потенциальными будущими опасностями, мы одержимы своим будущим. Мы просто обязаны оставаться такими, ибо в ту же минуту, как мы расслабимся и утратим бдительность, мы станем уязвимыми в мире, полном потенциальных опасностей и хищников. В сущности, чем меньше мы тревожимся, тем более уязвимыми становимся и тем большей опасности подвергаемся.

Чем меньше мы тревожимся, тем более уязвимыми становимся и тем большей опасности подвергаемся

Если у других животных есть когти или острые зубы, чтобы защищаться, то у человека — способность предвидения, или предусмотрительность. Благодаря развитой способности представлять наше возможное будущее человечество приспособлено к спасению от гораздо более разнообразных опасностей, чем любое другое существо. Однако за развитый интеллект такого типа пришлось очень дорого заплатить.

Столкновение нравственного сознания и функции тревоги

«Тревога — это состояние, в котором существо осознает возможность своего небытия… Боязнь смерти — самая фундаментальная, универсальная и неизбежная тревога»^{29}.

Пауль Тиллих

«Никто не свободен от страха смерти… Страх смерти всегда присутствует в нашем умственном функционировании»^{30}.

Д. Зилбург

«Глубокое осознание бренности и мимолетности человека как биологической единицы сопровождается мучительным экзистенциальным кризисом».

Станислав Гроф

«Тот, кто отнимет двадцать лет у жизни, Отнимет столько же у страха смерти».

Шекспир. Юлий Цезарь, акт III (пер. М. Зенкевича)

Что же происходит с нашей функцией тревоги при столкновении с уникальным для нашего вида осознанием смерти? Каким образом нам удается эффективно пользоваться своей способностью предвидения, если она непрестанно напоминает нам, что мы в конце концов умрем?

Наша способность предвидения в сочетании с функцией тревоги — вот что не дает нам ослабить бдительность и побуждает всегда оставаться начеку в ожидании потенциально опасных ситуаций. И несмотря на то, что это осознание побуждает нас избегать опасностей, в то же время оно ставит нас перед фактом: что бы мы ни делали ради собственной защиты, в итоге наши усилия тщетны. Как бы усердно мы ни обеспечивали себя пищей и жильем, как бы ни защищали и ни берегли, как бы старательно ни планировали свое будущее и ни готовились к нему, мы точно знаем: смерть неминуема и неизбежна. Это осознание лишает функцию тревоги всей ее эффективности и в итоге отнимает у человечества способность эффективно выживать.

Ни одно другое существо на нашей планете не способно осмыслить идею собственного существования. Значит, ни одно существо понятия не имеет о своем небытии, недолговечности, смерти. Этот факт перекликается с другим: ни одно существо не способно осмыслить идею своего будущего. До появления человека все существа жили одной минутой и ради этой минуты. Если животное ощущало голод, оно отправлялось на поиски пищи. Устав, оно засыпало. Оно жило и умирало без единой осознанной мысли о своем смертном бытии и небытии, не имело концептуального представления о своем возможном будущем и, следовательно, о своей возможной смерти. Вопрос «Что будет со мной завтра?» был задан лишь после того, как человек понял, что существует такое понятие, как «завтра». Согласно меткой формулировке «Британской энциклопедии» «осознание текущего момента, которое ни у одного другого вида не проявляется с такой настоятельной четкостью, позволяет человеку в настоящем полагаться на опыт прошлого и строить планы в отношении обстоятельств, возможных в будущем. Однако это свойство дает и другой эффект: оно заставляет человека осознать, что он подвергается процессу, который влечет за собой изменение, старение, упадок и в итоге смерть всех живых существ. Таким образом, человек знает то, чего, по-видимому, не знает о себе ни одно другое животное, а именно — что он смертен. Человек может мысленно перенестись в будущее и предвидеть собственную кончину. Погребальные обычаи человека — мрачное свидетельство тому, что мыслями о смерти он был поглощен с тех пор, как в эпоху палеолита возникла человеческая культура. Важно то, что погребение умерших не практикует никакой другой вид. Таким образом, угроза смерти неразрывно связана с осознанием времени человеком»^{31}.

В довершение всего, мы не только сознаем, что нам придется умереть, но и понимаем, что смерть может наступить в любой момент. В нашем будущем нет никакой определенности. Мы проводим жизнь в тревоге, под мифическим дамокловым мечом, ожидая дня, когда единственный волосок, удерживающий неминуемую гибель над нашей головой, наконец лопнет.

Представьте себе, насколько очевидно это должно было быть нашим давним предкам. Разве у первобытного человека имелись хоть сколько-нибудь веские основания полагать, что каждый последующий день не станет для него последним? Вообразите время, когда медицина не существовала как таковая, и безобидная, на первый взгляд, зубная боль или боль в животе могла стать причиной смерти уже на следующий день. В каком страхе и неопределенности должны были постоянно жить наши предки! В сообществе кочевников даже такая простая, на первый взгляд, задача, как добывание следующего обеда, являлась потенциально смертельной. Если сегодня нам достаточно подъехать к окошку выдачи ближайшего ресторана, чтобы удовлетворить свою суточную потребность в мясе, то первобытным людям приходилось с примитивным охотничьим снаряжением выступать против свирепых зверей и сражаться с ними не на жизнь, а на смерть, чтобы в следующий раз иметь возможность поесть. В те давние времена угроза смерти была перманентной. Но несмотря на все современные удобства и медицинские технологии, в сущности, изменилось немногое. Никакие достижения не отменяют тот факт, что все мы обречены умереть и что смерть может произойти в любой момент. Да, мы можем прожить на двадцать-тридцать лет дольше наших предшественников, но что это меняет в сравнении с вечностью?

Точно зная о неминуемой смерти, мы живем в непрестанной тревоге. В любой момент мы можем нос к носу столкнуться с метафорической пумой, от которой нет спасения, и увидеть прямо перед собой клыки смерти. В итоге мы вынуждены существовать в состоянии неослабевающего смертного страха и ужаса.

Никакие достижения не отменяют тот факт, что все мы обречены умереть и что смерть может произойти в любой момент

Главное отличие между нашим состоянием и состоянием кролика, столкнувшегося с пумой, заключается в том, что кролик может сбежать от объекта своего страха, а человек — нет. С тех пор как мы осознаем неизбежность смерти, мы пребываем в состоянии беспрестанного убийственного страха перед невидимым и непобедимым врагом, убежать от которого невозможно. В сущности, с таким же успехом мы могли бы рождаться с привязанной к нам бомбой с часовым механизмом, таймер которой установлен на неопределенное время, в результате чего бомба может взорваться в любой момент в ближайшие пятьдесят лет или около того. Что еще нам остается, кроме как коротать свой век, постоянно рискуя и ужасаясь в ожидании, когда часовой механизм отсчитает последние секунды и бомба наконец сработает? Угроза смерти подстерегает нас за каждым углом, в каждом вдохе, тени, куске пищи, незнакомом человеке. И хотя мы не знаем, откуда она будет исходить, мы обречены понимать, что эта угроза неминуема.

Вдобавок ко всему, почти так же силен, как страх нашей собственной смерти, страх потерять тех, кто нам дорог. Входя в состав социального организма, в своем физическом и эмоциональном выживании мы зависим от окружающих. Исследования вновь и вновь подтверждают, что изоляция оказывает на людей изнуряющее воздействие. Без любви мы, как правило, не живем, а страдаем[12]. По этой причине мы придаем почти такую же, как собственной жизни, если не большую, ценность жизни тех, к кому мы привязаны эмоционально. Следовательно, мы живем в постоянном страхе лишиться не только своей жизни, но и жизни своих любимых и близких.

Спасения нет не только от смерти, но и от тревоги, которую вызывает у нас осознание собственной смертности. С появлением осознания смерти человечество пришло в состояние непрекращающейся тоски и тревоги, или того, что Кьеркегор назвал «болезнью к смерти». Сразу за возникновением самосознания последовал взрыв тревоги как функции, превративший нас в изнуренный, неэффективно действующий организм.

Этот сбой функции тревоги и сделал людей дисфункциональными животными, которыми мы теперь являемся. В своих несерьезных попытках либо противостоять неизбежности смерти, либо бежать от нее, мы направляем свою энергию на патологический арсенал саморазрушительного поведения. В своих тщетных попытках противостоять тому, чему противостоять невозможно, мы становимся единственным животным, которое без какой-либо необходимости убивает себе подобных и самого себя. В отличие от любого другого существа на Земле мы способны совершать акты суицида, геноцида, садизма, мазохизма, наносить себе увечья, злоупотреблять наркотиками, демонстрировать множество других нарушенных реакций, и все они проистекают из уникальной способности человека как вида осознавать самого себя и свою смерть. В результате нашей развитой способности концептуализировать собственную смерть, человек стал психологически нестабильным существом, или, как выразился Фрейд, «невротическим» животным.

Более того, в свете нашего осознания неизбежности смерти жизнь приобретает новое ощущение экзистенциальной бессмысленности. Наша борьба за выживание становится пустой тратой времени. В тисках между неизбежностью смерти и страданиями, которые мы вынуждены терпеть в ожидании своей участи, мы невольно задаемся вопросом: «Зачем продолжать жить? Какой в этом смысл?» Каким образом наш вид может оправдать продолжение существования, если его обстоятельства так безнадежны и не вызывают ничего, кроме отчаяния? Зачем бороться сегодня, если завтра нас вообще уже может не быть здесь? В таких условиях мотивирующий принцип самосохранения, поддерживавший жизнь на протяжении миллиардов лет, к нашему виду уже не применим. Теперь человек как животное играет по совершенно новому набору правил, и, если ничто не изменит к лучшему мучительные и внушающие отчаяние обстоятельства, в которых находится наш вид, возможно, пройдет еще немного времени — и мы как эволюционировавшие животные падем жертвой сил вымирания.

Пришествие духовной функции

«Страх рождает богов».

Лукреций

«Для того чтобы противостоять фундаментальному страху и тоске, люди «запрограммированы» на Бога»^{32}.

Герберт Бенсон

«Если мозг эволюционировал в процессе естественного отбора… религиозные убеждения должны сложиться под действием того же механизма».

Э. О. Уилсон

Итак, вот и мы — недавно возникший вид, обладатели непревзойденного интеллекта, благодаря которому мы стали самым могущественным существом на Земле. И когда уже казалось, что все складывается замечательно, произошло неизбежное: интеллект вышел человеку боком. Впервые в истории всего живого органическая форма жизни обратила свою способность к восприятию на саму себя и осознала собственное существование. С появлением самосознания произошла когнитивная революция. Вместе с новообретенным осознанием своего существования человек в равной степени осознал возможность собственного несуществования. И таким образом в результате единственного когнитивного акта самое могущественное существо на Земле внезапно лишилось своих возможностей из-за деструктивного осознания неизбежности собственной смерти.

Представим, как чувствовали себя далекие предки современных людей, вдруг осознавшие неизбежность своей кончины — нагие, беспомощные, одинокие, беззащитные перед угрозой неминуемой смерти, брошенные на произвол судьбы перед разверзшейся бездной, лишенные поддержки какой бы то ни было высшей силы или сущности. Если бы природа не обеспечила этих недавно эволюционировавших животных тем или иным видом адаптации, пригодной для противостояния тревоге, вызванной осознанием смерти, вполне возможно, человек как вид мог и не выжить. Компенсируя подрывное воздействие осознания смерти, природа должна была модифицировать когнитивную деятельность человека таким образом, чтобы мы выжили, несмотря на уникальную способность осознавать смерть.

Человечество столкнулось с угрозой уже не нового вируса или изменения климата, а давления среды, зародившегося в его собственной голове (ведь организм, в сущности, служит нам физическим окружением, верно?). В результате этого нового давления среды изнутри, имеющего физиологическую основу, возникла потребность в преобразовании когнитивной деятельности гоминида таким образом, чтобы она обеспечила выживание.

В ответ на это новое давление среды силы естественного отбора могли повлиять на нашу эволюцию одним из двух способов. Фактически наш интеллект, который прежде был нашим главным преимуществом, теперь ставил под угрозу само наше существование. Одна из эволюционных стратегий, которые могла бы применить «природа», — отсев представителей вида, обладающих наиболее выраженным самосознанием, чтобы в популяции выживших меньше представителей осознавало свою смертность. Иными словами, силы естественного отбора могли просто отбросить нас назад, на несколько этапов когнитивной эволюции, вернуть к прежнему, менее самосознательному существованию, к менее развитому интеллекту. Недостаток этого решения в том, что самосознание — одна из самых ценных способностей нашего вида. Поскольку мы сознаем себя, то обладаем уникальной способностью адаптироваться к любой ситуации или окружению. К примеру, если снова начнется ледниковый период, любому другому животному понадобится ждать миллионы лет, пока в процессе естественного отбора его шерсть станет гуще, а люди смогут сшить себе одежду всего за несколько часов. Благодаря своему значительному интеллекту Homo sapiens превзошел силы эволюции. Нам больше незачем ждать, когда естественный отбор изменит нас: мы наделены уникальной способностью меняться самостоятельно в соответствии с почти любым физическим окружением. Благодаря невероятной способности преображать свое непосредственное окружение люди могут выжить где угодно — от океанских глубин до космического пространства. Мы располагаем такими развитыми способностями к языку и расчетам, что можем создавать инструменты и технологии, позволяющие нам компенсировать почти любые свои физические недостатки. Давление среды, которое уничтожило бы любой другой вид, просто подталкивает человечество к технологическому прогрессу, позволяет нам адаптироваться к своему окружению без помощи или преимуществ естественного отбора.

Однако если отнять у человека интеллект, он станет одним из самых слабых и уязвимых существ на Земле. Лишенный таких защитных адаптаций, как когти, клыки, крылья, ядовитое жало, оборонительная струя, да еще утративший интеллект человек превратится в ходячий обед, ждущий, когда его съедят. Следовательно, устранение интеллекта было бы явно неудачной стратегией. Вместо этого природе пришлось выбрать какую-нибудь новую адаптацию, чтобы человечество выжило, несмотря на осознание своей смертности. Какого рода адаптация могла помочь в этом случае? Какой механизм мог возникнуть у нас таким образом, чтобы избавить нас от парализующего осознания смерти, но при этом не лишить интеллектуальных способностей?

Если отнять у человека интеллект, он станет одним из самых слабых и уязвимых существ на Земле. Он превратится в ходячий обед, ждущий, когда его съедят

Возможно, поначалу удавалось выжить только тем индивидам, которые ввиду особенностей строения мозга каким-то образом сопротивлялись деструктивной тревоге, возникшей вместе с самосознанием и осознанием смертности. Тем не менее для выживания человека как вида требовалось что-то еще. Возможно, новообретенное человеком осознание смерти создавало настолько значительное напряжение, что на физиологические особенности нашего мозга было оказано селективное давление. Если давление среды преобразует целые виды, почему такое же давление не может преобразить один орган — наш мозг? Разве не следует применять постулаты дарвиновского учения не только ко всей органической материи, но и к эволюции нашего мозга? Как еще, по нашему мнению, могли возникнуть другие когнитивные центры — языковые, музыкальные, математические?

Ввиду наличия у нашего вида способности к самосознанию, нам внезапно потребовалась перенастройка — такая, чтобы мы соответствовали новым требованиям, предъявляемым к нам внутренней средой. Это означало, что с большей вероятностью выживали те индивиды, в мозге которых присутствовали некие генетические мутации, позволяющие им выдержать ошеломляющее беспокойство, вызванное осознанием смерти. Следовательно, именно для них вероятность передачи потомству благоприятной адаптации была наибольшей.

Одно поколение протолюдей сменялось другим, и те из них, чей мозг был устроен таким образом, чтобы наиболее эффективно справляться с тревогой, порожденной осознанием смерти, оказывались наиболее приспособленными, пригодными для выживания. Этот процесс продолжался, пока не возникла когнитивная функция, которая изменила образ восприятия реальности протолюдьми, дополнила их подход «духовным» компонентом. Точно так же, как человеческий мозг развил языковый, музыкальный и математический интеллект, у нас, вероятно, развился интеллект «духовный».

Словом, осознание неизбежности смерти человеком как видом оказало настолько сильное давление на эволюцию нашего мозга (когнитивной деятельности), что в какой-то момент на сравнительно поздних стадиях развития гоминида природа выбрала те линии наследования, для которых была характерна врожденная предрасположенность к вере в иную реальность или к восприятию этой реальности, отменяющей ограничения конечного материального мира, способного предложить нам только боль, страдания, а в итоге — смерть. Таким образом, внутри у человека родилась новая реальность, побудившая представителей нашего вида считать себя трансцендентными, воображать, что мы являемся чем-то большим, чем есть на самом деле.

Истоки осознания бессмертия и Бога

Из всех факторов, которые могли повлиять на эволюцию «духовной» когнитивной функции», ключевую роль, как мне кажется, сыграла присущая человеку уникальная способность вести подсчеты и перечисления. Большинство животных располагают внутренним пониманием масштабов времени и пространства. Так как мы живем во времени и в пространстве, их неотъемлемое осознание необходимо нам, чтобы выжить. К примеру, у большинства животных есть внутренние биологические часы, которые служат для корректировки поведения организма в соответствии с временем. Эти биологические часы определяют время суток или года, в которое животное кормится, спит или спаривается, и этот перечень можно продолжить.

Многие животные в значительной степени полагаются ради выживания на свое зрение. Поскольку освещение на нашей планете определяется вращением Земли вокруг Солнца, цикл ее движения по орбите играет решающую роль в поведении большинства животных. Более того, поскольку обороты нашей планеты вокруг Солнца определяют климат Земли, то и они оказывают мощное воздействие на поведение органической природы в целом. Так как условия среды, в которой мы живем, заключены во временные рамки, большинству животных просто необходимо иметь внутренние биологические часы, помогающие им эффективно пользоваться климатическими и осветительными циклами Земли.

Помимо внутренне присущей способности воспринимать временные явления, все формы жизни от рождения обладают механизмом, который позволяет воспринимать мир пространственно. Даже растение, несмотря на то что его корни вросли в землю, выказывает гелиотропные пристрастия, поворачивая листья к Солнцу. Так как мы существуем в трехмерном (пространственном) окружении, большинство животных обладает неким сочетанием органов, посредством которых можно различать верх и низ, движение вперед и назад, близкое и далекое расположение. Поскольку животным свойственна подвижность, они не в состоянии выжить без подобной пространственной восприимчивости.

Хотя большинство животных в той или иной мере осознает пространство и время, человек как вид наделен гораздо более развитой способностью постигать оба этих измерения. Только люди могут точно улавливать изменение временных и пространственных показателей. Имея возможность разделять наш мир на отдельные пространственные и временные единицы, люди развили в себе способность перечислять объекты — вести счет[13].

Поскольку человек наделен особой «математической» когнитивной способностью, люди могут измерять промежутки времени и единицы пространства. Следовательно, благодаря наличию этой счетной или математической функции только мы одним усилием мысли можем находить дорогу в океанах и морях, на материках, а с недавних пор — во внеземном пространстве. Эта же способность позволяет нам возводить грандиозные сооружения, создавать бесчисленные машины и технологии, а также поразительные орудия для исцеления и уничтожения, и все они так или иначе помогли нам стать самыми могущественными обитателями планеты.

Несмотря на то, что в большинстве случаев эта способность оказывалась нашим преимуществом, наше умение вести счет, как и самосознание, оказало на нас потенциально опасное влияние. Причина заключается в том, что наша способность считать, складывать один и один, неразрывно связана с внутренним осознанием того, что этот процесс не имеет конца (то есть каким бы огромным ни было число, к нему всегда можно прибавить единицу). Итак, результат нашей развитой способности считать — внутренне присущая способность осмыслять бесконечность. Поскольку развитым умением считать обладает только наш вид, лишь мы одни имеем представление о понятии бесконечности[14].

Точно так же, как мы подсчитываем единицы пространства, мы можем подсчитать и моменты времени. Нам понятно, что один плюс один равняется двум, и одинаково понятно, что день после сегодняшнего — это завтрашний день. Одной и той же когнитивной способности люди обязаны своим умением сознавать или предвидеть будущее, позволившим каждой культуре составить календарь для измерения предсказуемого будущего в днях, временах года и годах.

Результат нашей развитой способности считать — внутренне присущая способность осмыслять бесконечность

Наша способность к перечислению помогла нам понять, что пространственные измерения бесконечны, и аналогичным образом мы можем применить это понятие к временным измерениям. Мы можем составить представление не только о бесконечности, но и о вечности. Точно так же, как мы можем прибавить единицу к любому пространственному измерению, и так до бесконечности, мы можем поступить подобным образом и с временными измерениями (эта минута плюс следующая минута дадут минуту, которая наступит через одну, и так далее, до бесконечности). Благодаря способности сознавать, что временные измерения не имеют конца, мы в состоянии не только представить себе собственное будущее вплоть до неизбежной смерти, но и спустя долгое время после этого, в вечности. Поскольку мы имеем представление о таком понятии, как вечность, нам как виду приходится жить с сознанием того, что мы, наше физическое «я», существуем временно, потому что такова наша природа, а само время не кончится никогда. Благодаря осознанию вечности людям неожиданно пришлось примиряться с мыслью о том, насколько коротка жизнь. Если все прочие существа живут одной минутой, мы получили возможность соразмерять свою жизнь с ошеломляющим фоном, на котором она протекает, — с вечностью. Человечеству внезапно пришлось считаться с внутренним ощущением своей предельной и мучительной ничтожности. Выражаясь словами философа Блеза Паскаля, «конечное уничтожено бесконечным». Следовательно, ввиду нашей способности охватывать умом вечное и бесконечное, человек как вид был вынужден терпеть новую тревогу, по силе не уступающую той, которую вызвало наше изнуряющее осознание смерти.

Ввиду нашей способности осознавать бесконечность и вечность, математический интеллект, вероятно, сыграл столь же значительную роль в эволюции духовной функции, как и осознание смерти. Теперь нам предстояло защищаться не только от самой смерти, но и от всего, что могло произойти спустя долгое время после смерти. Внезапно человек сообразил, что, вероятно, он способен существовать (или, если уж на то пошло, не существовать) на протяжении всей вечности. Но как? В какой форме? Каков он, этот опыт вечности, — приятен или мучителен? Сохраним ли мы свое сознание, и если да, то в каком состоянии? Будет ли жизнь после смерти так же насыщена впечатлениями, как земная жизнь, или окажется состоянием абсолютного ничто, вечного небытия? Мало того, что все это может означать? Поскольку человеку как животному свойственно беспокоиться о своем будущем, вдруг оказалось, что люди обречены не только всю жизнь бояться смерти, но и опасаться того, что будет после смерти, возможности вечных страданий, или, что еще прискорбнее, вечного несуществования.

Благодаря способности сознавать, что временные измерения не имеют конца, мы в состоянии не только представить себе собственное будущее вплоть до неизбежной смерти, но и спустя долгое время после этого, в вечности

Однако вместо того, чтобы позволить этим опасениям захлестнуть и уничтожить нас, природа, вероятно, в процессе естественного отбора отдала предпочтение тем, чья когнитивная восприимчивость позволила переработать концепцию смерти совершенно новым образом. Возможно, после сотен поколений, прошедших естественный отбор, сложилась группа людей, воспринимавших бесконечность и вечность как неотъемлемую часть самосознания и самоидентификации. Можно предположить, что у нашего вида развился ряд нейронных связей, которые побудили нас воспринимать себя как «духовно» вечные существа. Как только мы начали считать, что обладаем элементом бесконечного и вечного в себе, стало ясно, что наши материальные тела когда-нибудь исчезнут, но мы «запрограммированы» верить, что наше сознательное «я», которое мы привыкли именовать своим духом, или душой, будет существовать всегда. В итоге люди начали считать себя бессмертными, и эти представления сохранились почти в каждой культуре, существовавшей с тех пор, как появились первые люди[15].

Здесь и находятся когнитивные истоки нашей кросскультурной веры в бессмертие, — в присущем нам представлении о том, что мы одержим верх над физической смертью, поскольку наделены вечной душой. Как только мы начали воспринимать сознание как вечное по природе, физическую смерть мы стали считать не чем иным, как завершением очередного жизненного отрезка вечного существования. У представителей нашего вида вдруг возникла необходимость хоронить умерших по обряду, предвосхищающему перемещение вечного «я» или «души» покойного в другие сферы: так и зародилась присущая нам вера в загробную жизнь. С появлением внутренней склонности верить в бессмертное существование представители нашего вида в значительной мере избавились от тревоги, вызванной страхом неминуемой и окончательной смерти. Человечество было спасено.

Но даже если нам суждено жить вечно, что это означает? Людям по-прежнему требовалось избавление от страха перед неизвестным. Будет ли загробная жизнь полна вечного покоя и счастья? Или окажется еще более мучительной и опасной, чем наше пребывание на Земле? Поскольку родители не в состоянии защищать нас в загробной жизни, человечество нуждалось в вечных наставлениях и защите от всего, что может следовать после завершения жизни.

По Фрейду, «Бог — всевышний отец, а тоска по отцу — корень всех религий»^{33}. Осознав, что смерть не только неизбежна, но и может наступить в любой момент, люди были низведены до состояния младенческой беспомощности, стали уязвимыми, как в день, когда появились на свет. А к кому дети внутренне тянутся в поисках защиты? К своим родителям. Но даже родители не в силах спасти человека от смерти. Взрослея, мы постепенно понимаем, что даже родители, которых мы некогда считали всемогущими, перед силами смерти в действительности бессильны. Зная об этом, куда должен обратиться человек за руководством и защитой? К кому или к чему должен был броситься первобытный человек, отчаянно жаждущий вечного утешения и безопасности? Вероятно, наша потребность в вечной защите облегчила отбор варианта когнитивной деятельности, способствовавшей укоренению у человека внутренней веры в некоего трансцендентального хранителя. Может быть, именно в этот момент когнитивной эволюции человека образовались нейронные связи, побудившие наших предков верить в «высшую силу», в то, что мы называем богом или богами.

В младенчестве, лежа в колыбели, мы инстинктивно тянемся к родителям за утешением и защитой, когда испытываем боль или страх. Вполне возможно, что наша кросскультурная вера в Бога представляет собой продолжение того же инстинкта. Фрейд выразил ту же мысль следующим образом:

Происхождение религиозных потребностей из младенческой беспомощности и тяги к отцу представляется мне бесспорным, особенно потому, что это чувство не просто продолжается со времен детства, но и постоянно подкрепляется страхом перед высшей властью судьбы. Не представляю, какая еще потребность в детстве так же сильна, как потребность в отцовской защите^{34}.

В результате селективного давления, оказанного на человека как вид осознанием вечной смерти, образовались нейронные связи, породившие внутренне присущую веру во всемогущего воображаемого отца, обладающего безграничной властью и способного защитить нас как от смерти, так и от всего, что последует за ней. Словом, я полагаю, что в некий момент, случившийся в последние два миллиона лет, в период возникновения поздних гоминидов, сложилась когнитивная адаптация, позволившая нам справиться с осознанием смерти и в то же время сохранить самосознание. Получив этот когнитивный механизм в свое распоряжение в результате естественного отбора, мы оказались «запрограммированными» воспринимать физическую смерть гораздо более терпимым образом. Как только природа обеспечила нас нейрофизиологическими по происхождению когнитивными иллюзиями, способными защитить нас от неизбежной смерти, люди стали более приспособленными к выживанию, несмотря на присущий им страх. По словам специалиста по психологии религии Бернарда Спилки, «одна из главных функций религиозной веры — ослабить страх человека перед смертью»^{35}. Та же мысль подкреплена высказыванием еще одного религиозного психолога, Мортимера Остова: «Религия — естественная защита против знания человека о том, что он неизбежно умрет»^{36}.

С появлением духовного сознания наше когнитивное функционирование стабилизировалось до такой степени, что мы смогли жить сравнительно спокойно, несмотря на осознание неизбежной кончины

Оберегаемый от постоянной угрозы неизбежной смерти, человек мог заниматься повседневными делами с целью удовлетворения своих более «приземленных» потребностей. С появлением духовного сознания наше когнитивное функционирование стабилизировалось до такой степени, что мы смогли жить сравнительно спокойно, несмотря на осознание неизбежной кончины. Я утверждаю, что в этом и состоит назначение духовной/религиозной функции. Это ее логическое обоснование, причина существования. Но если предположение справедливо, оно подразумевает, что Бог — не трансцендентальная сила или сущность «где-то там», независимо от нас и вне досягаемости для нас, а скорее проявление унаследованного человеком восприятия, механизма преодоления, побуждающего нас верить в иллюзорную реальность, в итоге выжить, несмотря на присущее только нам осознание смерти.

В оставшихся главах я приведу разнообразные доводы, а также результаты недавних нейрофизиологических и генетических исследований, подкрепляющих данную гипотезу.

9. «Духовный» ОПЫТ, или Мы и наше сознание

«Мистический опыт, связанный с Богом, имеет определенные характеристики, общие для всех верований»^{37}.

Карен Армстронг

10. Наркотический Бог, или Как работают «святые» энтеогены

«Психоделические средства применялись для стимуляции религиозного опыта испокон веков»^{73}.

Ч. Д. Бэтсон

«Религия — опиум для народа».

Карл Маркс

Помимо таких практик, как молитвы, песнопения, танцы, йога и медитация, во многих культурах мира применялись психоделические средства как еще одно средство достижения мистического опыта. По словам специалиста по антропологии культуры Роберта Джессеса,

…применение психоделических таинств в шаманской и религиозной практике прослеживается на протяжении всей истории. Слово «энтеоген», которым называли растения и вещества, применяемые с духовными целями, подчеркивает эту давно сложившуюся связь^{74}.

Священный напиток сома ведических индуистов, семена ипомеи и мескалин североамериканских индейцев, смесь нескольких разновидностей мяты в греческих мистериях, конопля скифов, яхе или аяуаска народов амазонской сельвы, и бога народов Экваториальной Африки — все это примеры психоделиков, применяющихся для получения духовных впечатлений. Ввиду всеобщего характера этого явления было введено слово «энтеоген», дословно означающее «становление божественным изнутри» и относящееся к категории «боговызывающих» средств. Для древних ацтеков связь между энтеогенами и духовной сферой была настолько четкой, что они называли пейотль (пейот) «божественным вестником», а псилоцибин — «плотью божества».

Тот факт, что некоторые вещества способны стимулировать духовный опыт, получил настолько широкое признание, что светские правительства отдельных стран, где в целом наркотики запрещены, легализовали энтеогены, прием которых внутрь — часть религиозных таинств. «В 1994 г. правительство США приняло поправки к Закону о свободе отправления религиозных обрядов американских индейцев, обеспечивающие соответствующую защиту на территории всех пятидесяти штатов традиционного церемониального употребления пейота американскими индейцами… В своем отчете по законодательной деятельности 1994 г. комитет палаты представителей США сообщил, что «пейот не наносит вреда» и что духовная и социальная поддержка, предоставляемая Церковью коренных американцев (NAC) доказала свою эффективность в борьбе с трагическими последствиями алкоголизма среди коренного населения Северной Америки»^{75}.

Начиная с Уильяма Джеймса, изучавшего воздействие веселящего газа, и до Олдоса Хаксли, экспериментировавшего с диэтиламидом лизергиновой кислоты (ЛСД), ученые признавали, что некоторые растения и вещества способны вызывать ощущения, неотличимые от ощущений при определенных мистических состояниях. Станислав Гроф в своем труде «Сфера подсознания человека: наблюдения об исследованиях ЛСД» (Realms of the Human Unconscious: Observations from LSD Research) систематизировал опыт людей, получавших экспериментальные дозы ЛСД. В ходе исследований Гроф установил, что симптомы, описанные теми, кто принимал наркотик, почти полностью совпадали с симптомами, описанными теми, кто пережил мистический опыт.

Но каким образом наркотик может вызывать в нас подобные ощущения? Каким образом наркотические вещества способны вызывать ощущения, предположительно столь же сакральные и возвышенные, как духовный или трансцендентальный опыт? На какие свойства наркотических веществ это указывает? Или, что гораздо важнее, что говорят полученные результаты о духовном / трансцендентальном опыте?

Cимптомы, описанные теми, кто принимал наркотик, почти полностью совпадают с симптомами, описанными теми, кто пережил мистический опыт

В поисках ответов на эти вопросы обратимся к самим наркотическим веществам. Как нам известно, все они, в том числе психоделики, или, как их теперь называют, энтеогены, по своей молекулярной структуре всегда одинаковы[24]. Это утверждение справедливо для любого препарата. К примеру, на молекулярном уровне аспирин всегда остается аспирином, а пенициллин — пенициллином. Соответственно, то же правило следует применить ко всем энтеогенам. Другими словами, химический состав любого энтеогенного вещества — константа. Атомная структура молекулы ЛСД одинаково независима от того, где его употребляют, в Бангкоке или в Боливии, на уровне моря или на вершинах Гималаев.

То же самое с большей или меньшей уверенностью можно утверждать в отношении человеческой физиологии. Да, несмотря на определенные различия между отдельными представителями нашего вида, основа этого разнообразия — выраженная физиологическая однородность. Так как мы имеем дело с двумя константами — одно и то же вещество, одна и та же физиология, — неудивительно, что энтеогены оказывают один и тот же конкретный эффект на представителей широкого спектра культур. Таким образом, затруднение представляет единственный вопрос, а именно: почему эти вещества оказывают на нас именно такое воздействие? Почему всем им присуща явная склонность вызывать ощущения, которые мы именуем духовными/мистическими/трансцендентальными/религиозными?

Ни одно вещество не в состоянии вызвать реакцию, к которой мы не были бы предрасположены физиологически. Наркотические вещества лишь усиливают или подавляют те способности, которыми мы уже обладаем, однако новых не создают

Ни одно вещество не в состоянии вызвать реакцию, к которой мы не были бы предрасположены физиологически. Наркотические вещества лишь усиливают или подавляют те способности, которыми мы уже обладаем, однако новых не создают. К примеру, поскольку мы обладаем способностью видеть и наделены физическими органами зрения, это означает, что некое вещество вполне может либо улучшить нашу зрительную способность, либо подавить ее. Мы не обладаем физической способностью летать, и это означает, что никакое вещество не в силах улучшить или подавить нашу несуществующую способность к полетам. Итак, некое вещество может повлиять на нас лишь в той степени, в какой мы обладаем физиологическим механизмом, восприимчивым к конкретному химическому воздействию данного вещества.

Например, общее воздействие новокаина — потеря болевой чувствительности, и это означает, что у нас должны быть болевые рецепторы, деятельность которых можно подавить. Так и тот факт, что психоделикам свойственно стимулировать у представителей различных культур опыт, который мы определяем как духовный, религиозный, мистический или трансцендентальный, означает, что у нас есть некий физиологический механизм, функция которого — порождать осознанный опыт определенного вида. Если бы у нас не было такого физического механизма, никакие вещества не могли бы вызвать у нас указанный опыт. В сущности, сам факт существования целой категории веществ, то есть молекулярных комбинаций, которые могут вызвать духовный опыт, говорит в поддержку предположения, что духовное сознание по своей природе должно быть физиологическим. В этом и заключается фундамент этноботанического довода против существования как духовной реальности, так и души.

11. «Духовный ген», или Биологическая программа религиозного поведения

«Идея о непосредственном, изначальном оповещении человека этим чувством — о его связи с окружающим миром — звучит столь странно, так плохо совместима с нашей психологией, что следовало бы предпринять генетическое исследование подобного чувства»^{76}.

Зигмунд Фрейд

С поры, в которых природа противопоставляется воспитанию, почти так же стары, как сама наука психология: является ли поведение человека заученным или внутренне присущим ему? Если строгие бихевиористы считают наше окружение фактором, определяющим все наши действия и лежащим в их основе, то специалисты по генетике поведения усматривают в этих действиях влияние наших генов. Бесспорно, человека как один из видов животных сформировало сочетание двух взаимодействующих сил, однако чем больше мы узнаем о генетике и нейрофизиологии, тем лучше понимаем, насколько велико на самом деле влияние наших генов на наше восприятие, когнитивную деятельность, поведение и эмоции.

Предполагается, что из приблизительно 100 тысяч генов[25] человеческого организма «к функциям мозга имеют отношение 50–70 тысяч»^{77}. Это количество свидетельствует о ключевой роли, которую геном человека играет в нашем нейрофизиологическом облике. Более того, «при рождении мозг ребенка содержит 100 миллиардов нейронов, то есть нервных клеток в нем примерно столько же, как звезд в галактике Млечный Путь»^{78}. Между примерно 100 миллиардами нейронов, с которыми мы рождаемся, «уже существует более 50 триллионов связей (синапсов)»^{79}. Все эти цифры говорят о следующем: еще до того, как у нас появляется шанс попасть под влияние окружающей обстановки, более 50 триллионов связей уже имеются в нашем мозге, и они неизбежно играют важную роль в нашем психологическом, эмоциональном, поведенческом и интеллектуальном развитии. Собственно говоря, наши гены оказывают настолько решающее влияние на поведение человека, что «ученые в настоящее время считают, что гены определяют около 50 % индивидуальных особенностей ребенка»^{80}. Несмотря на то, что опыт является главным архитектором человеческого поведения, его фундамент, по-видимому, закладывают все-таки гены.

Разве невозможно с учетом всего вышеизложенного предположить, что наши гены играют определяющую роль в духовном и/или религиозном развитии? Согласно недавним исследованиям в области генетики, они действительно играют свою роль, причем немаловажную.

Два наиболее эффективных метода, которыми в настоящее время пользуется наука, изучая влияние генов на поведение, — «близнецовый» метод и метод исследования приемных детей. На примере приемных детей ученые наблюдают за поведенческими различиями и сходствами между генетически родственными индивидами, воспитанными порознь. Но еще эффективнее оказывается сравнение результатов исследований разнояйцевых (двухъяйцевых, или дизиготных) близнецов, растущих в приемных семьях, с результатами исследований однояйцевых (монозиготных) близнецов.

Представим себе, к примеру, что среди тысячи групп дизиготных близнецов, разлученных при рождении и воспитанных порознь, у пятидесяти групп были выявлены схожие музыкальные способности и вкусы. Теперь представим, что среди тысячи групп монозиготных близнецов, также разлученных при рождении и воспитанных порознь, схожие музыкальные способности и вкусы обнаружились с возрастом у четырехсот групп. Эти результаты указывают, что гены скорее всего играют заметную роль в определении музыкальных способностей и вкусов. «Как правило, более выраженное сходство конкретной характеристики у монозиготных близнецов, в отличие от дизиготных, считается свидетельством генетического вклада в этиологию этой характеристики»^{81}.