Молодые львы Шоу Ирвин

Глава 6

Ной нервничал. Впервые в жизни он пригласил гостей и теперь пытался вспомнить, как выглядели вечеринки в кинофильмах и как их описывали в книгах и журналах. Дважды он наведывался на кухню, чтобы проверить, не растаяли ли три десятка кубиков льда, которые они с Роджером заранее купили в аптеке. Вновь и вновь он поглядывал на часы в надежде, что Роджер со своей девушкой успеет вернуться из Бруклина раньше, чем начнут съезжаться гости. Ной не сомневался, что в отсутствие Роджера он обязательно наломает дров, совершит непоправимую ошибку, не справится с ролью непринужденного и уверенного в себе хозяина.

Ной и Роджер Кэннон жили в однокомнатной квартире. Дом их находился рядом с Риверсайд-драйв, неподалеку от Колумбийского университета. Комната была большая, с камином (к сожалению, декоративным, с замурованным дымоходом), а из окна ванной, если, конечно, чуть высунуться, открывался вид на Гудзон.

После смерти отца Ной двинулся в обратный путь, на Восточное побережье. Ему всегда хотелось побывать в Нью-Йорке. Город этот манил его как никакой другой, и уже через два дня после приезда он нашел работу. А потом познакомился с Роджером в городской библиотеке на Пятой авеню.

И теперь Ною не верилось, что совсем недавно, до встречи с Роджером, ему не оставалось ничего другого, как целыми днями бродить по улицам. Он ни с кем не разговаривал, у него не было друзей, ни одна женщина не удостаивала его даже взглядом, ни один дом он не мог назвать своим, а каждый час удивительно напоминал предыдущий и ничем не отличался от следующего.

Ной вспомнил, как он задумчиво стоял перед библиотечными полками, глядя на бесконечные ряды книг с блеклыми корешками. Потянувшись к томику Йейтса, он случайно толкнул стоявшего рядом мужчину и машинально извинился. Они разговорились и продолжали говорить, выйдя на дождливую улицу. Роджер предложил заглянуть в бар на Шестой авеню, они выпили по две кружки пива и, прежде чем расстаться, договорились встретиться на следующий день и вместе пообедать.

У Ноя никогда не было близких друзей. Детство и юность прошли хаотично, в бесконечных переездах. Несколько месяцев он проводил среди безразличных к нему незнакомцев, а затем отправлялся в другое место, расставаясь с ними навсегда. Естественно, он ни с кем не успевал наладить даже приятельских отношений. Прибавьте к этому его природную застенчивость и крепнущую с годами убежденность в том, что все видят в нем зануду, общаться с которым себе дороже. Роджер был на четыре или пять лет старше Ноя, высокий, худощавый, с черными, коротко подстриженными волосами. Его отличала та легкая небрежность в общении, свойственная студентам лучших колледжей, которой всегда завидовал Ной. Роджер не учился в колледже, но относился к тем немногим людям, кого природа наделила непоколебимой, абсолютной уверенностью в себе. На мир он взирал с легкой снисходительной усмешкой. Ной старался подражать ему в этом, но, увы, без особого успеха.

Ной не мог понять, чем, собственно, он заинтересовал Роджера. Возможно, думал он, дело в том, что Роджер просто пожалел его, неотесанного, нерешительного, фантастически застенчивого, в потрепанном костюме, совершенно одинокого в огромном городе. Так или иначе, но после того как они два или три раза выпили пива в неприглядных барах, которые, однако, нравились Роджеру, и пообедали в дешевых итальянских ресторанчиках, Роджер в свойственной ему манере, как бы между прочим, спросил:

– Тебе нравится твое жилье?

– Не очень, – честно ответил Ной.

Да и кому могла нравиться клетушка в меблированных комнатах на Двадцать восьмой улице с вечно влажными стенами, клопами и гудящими канализационными трубами?

– У меня большая комната, – заметил Роджер. – С двумя кроватями. Переезжай, если хочешь, но учти, что иногда я поздно ночью сажусь за пианино.

Ной с благодарностью принял его предложение и перебрался в большую, пусть и не слишком прибранную, квартиру у реки, изумленный тем, что в городе, где все заняты своими делами, нашелся человек, полагающий, что дружба с ним, Ноем, сулит ему некую выгоду. Роджера он воспринимал как сказочного друга, которого придумывают себе бедные одинокие дети, чтобы скоротать долгие зимние вечера, когда сон никак не приходит, а рядом нет близкого человека. Роджера отличали непринужденность в общении, мягкость характера и знание жизни. Он ничего ни от кого не требовал, однако иной раз ему нравилось обучать молодого человека всему тому, что он знал сам; правда, делал он это легко, неназойливо.

Говорить Роджер мог на самые разные темы: о книгах, музыке, живописи, политике, женщинах. Он побывал во Франции и в Италии, поэтому, рассказывая о великих столицах и очаровательных маленьких городках с их многовековой историей (говорил он медленно, чеканя слова, что выдавало в нем уроженца Новой Англии), Роджер делился собственными впечатлениями, а не сведениями, почерпнутыми из справочников. У него был своеобычный, довольно саркастический взгляд и на Британскую империю, и на американскую демократию, и на современную поэзию, балет, кино, войну.

Время от времени он работал, но не очень усердно, в компании, которая проводила маркетинговые исследования различных товаров. Деньги для него ничего не значили, к сексу он относился положительно, но девушек менял без особого сожаления, не желая принимать на себя серьезные обязательства. Короче, с его неброской элегантностью в одежде и сдержанной, чуть пренебрежительной улыбкой, Роджер являл собой довольно-таки редкий в современной Америке тип человека, который ни от кого не зависел и рассчитывал исключительно на себя.

Роджер и Ной частенько гуляли по набережной и университетскому городку. Через друзей Роджер нашел Ною неплохое место заведующего детской площадкой многоквартирного дома в Ист-Сайде. Теперь Ной получал тридцать шесть долларов в неделю, таких денег ему еще нигде не платили. И когда они с Роджером поздним вечером шли по пустынным тротуарам, поглядывая на едва виднеющиеся в темноте холмы Нью-Джерси, на светящиеся внизу огни пароходов, Ной жадно, с восторгом слушал своего друга, который словно открывал ему окно в другой, сверкающий мир.

«Около Антиба, в кафе на холме, я видел священника, лишенного сана. Он переводил Бодлера, выпивая за вечер кварту шотландского…» – рассказывал Роджер. Или: «…Беда американок в том, что они или хотят главенствовать в семье, или вообще не желают выходить замуж. А все идет от того, что в Америке очень уж большое значение придают целомудрию. Если американка прикидывается, будто хранит тебе верность, она считает, что имеет полное право приковать тебя к кухонной плите. В Европе дела обстоят гораздо лучше. Все знают, что целомудрие – нонсенс, а потому там принята более естественная шкала ценностей. Неверность – это золотой стандарт отношений между полами. Установлен твердый курс, и ты знаешь, во что тебе обойдется любая покупка. Лично я отдаю предпочтение покорным женщинам. Мои знакомые девушки в один голос твердят, что я исповедую феодальные отношения. Скорее всего они правы. Я хочу, чтобы женщина покорялась мне, а не я ей. Когда-нибудь я встречу такую женщину. Спешить мне некуда, так что встречу обязательно…»

Шагая рядом с Роджером, Ной все более укреплялся в мысли, что лучшей жизни нечего и желать. Действительно, он молод, на улицах Нью-Йорка чувствует себя как рыба в воде, у него непыльная работа, приносящая тридцать шесть долларов в неделю, он живет в набитой книгами квартире чуть ли не с видом на реку, его лучший друг Роджер, вдумчивый, с изысканными манерами, – кладезь самой разнообразной информации. Ною не хватало только девушки, но Роджер решил позаботиться и об этом: вечеринка устраивалась исключительно для того, чтобы восполнить этот пробел.

Роджер провел целый вечер, листая свою записную книжку в поисках подходящих кандидаток. И сегодня они должны были прийти, шестеро, не считая девушки, которую Роджер оставлял для себя. Разумеется, пригласил он и парней, но только тех, кто не мог составить конкуренцию Ною, – тугодумов да шутов гороховых. Ной оглядел уютную, освещенную люстрой комнату, цветы в вазах, гравюру Брака на стене, бутылки и бокалы, сверкающие на столе, словно посланцы из другого, аристократического мира, и с замиранием сердца подумал, что сегодня вечером он наконец встретит свою девушку.

Ной улыбнулся, услышав, как поворачивается ключ в замке: слава Богу, ему не придется встречать первых гостей в гордом одиночестве. Открылась дверь, и Роджер переступил порог. За ним шла его девушка. Ной взял у нее пальто и повесил в чулан, приспособленный под стенной шкаф. Все прошло как по-писаному: Ной ни обо что не споткнулся, не выронил пальто и не вывернул девушке руку. Его губы вновь растянулись в улыбке, когда до него донеслись слова девушки, адресованные Роджеру: «Какая милая квартирка. Только женщина не заглядывала сюда с тысяча семьсот пятидесятого года».

Ной вернулся в комнату. Роджер ушел на кухоньку за льдом, а девушка стояла перед гравюрой. Из кухоньки доносилось пение Роджера, он раз за разом повторял один куплет:

На девушке было платье цвета спелой сливы с широкой юбкой. Материал поблескивал в свете люстры. Девушка стояла у камина спиной к Ною, очень серьезная, уверенная себе, и похоже, чувствовала себя как дома. Ной разом отметил и ее красивые, но довольно полные ноги, и тонкую, гибкую талию, и волосы, стянутые за затылке в тугой, строгий узел, как у красоток учительниц в кино. От ее присутствия, от звяканья кубиков льда, от глупой, добродушной песенки, доносившейся из кухни, комната, вечер, весь мир наконец-то обрели тот уют, которого им все-таки недоставало. А потом девушка повернулась к Ною. Когда она вошла в квартиру, Ной сразу занялся ее пальто и от волнения даже не запомнил ее имени. Зато уж теперь он видел девушку так ясно, словно микроскоп, через который он ее рассматривал, навели на резкость.

У нее было смуглое треугольное личико и серьезные глаза. Глядя на девушку, Ной внезапно почувствовал себя так, как будто его огрели по голове чем-то тяжелым и теперь все его тело онемело. Ничего подобного с ним никогда не случалось. Его охватило чувство вины, лицо залила краска.

Звали девушку, как позднее выяснил Ной, Хоуп Плаумен. Года два назад она приехала в Нью-Йорк из маленького городка в штате Вермонт и жила в Бруклине у тетки. Свое мнение Хоуп высказывала откровенно и решительно; она не душилась и работала секретарем у хозяина небольшого заводика, выпускающего полиграфическое оборудование, который находился около Кэнел-стрит. Выясняя в течение вечера все эти подробности, Ной не уставал злиться на себя: это же надо – клюнуть на обычную провинциалку, простую стенографистку с задрипанного заводика, да еще живущую в Бруклине. Как и другие застенчивые молодые люди, предпочитающие библиотеки дансингам, Ной черпал факты жизни из книг, а его представления о любви формировались томиками стихов, которые он таскал в карманах пальто. И он не мог представить себе Изольду, входящую в вагон брайтонского экспресса, или Беатриче в кафе-автомате. «Нет, – твердил он себе, встречая новых гостей, наливая им вина, – нет, я этого не допущу. Прежде всего потому, что Хоуп – девушка Роджера. Даже если она согласится оставить этого красивого, незаурядного человека ради неотесанной деревенщины вроде меня, я на такое не пойду. Нельзя платить злом за добро, в ответ на дружеское участие показать свое двуличие, пойдя на поводу плотских желаний».

Но все другие гости, и мужчины, и женщины, превратились в расплывчатые пятна, меж которых и бродил терзаемый муками совести Ной, бросая на Хоуп жадные взгляды. Каждое неспешное, спокойное движение ее тела отпечатывалось в его памяти, каждое слово музыкой отдавалось в ушах, вызывая жгучее чувство стыда, смешанного с восторгом. Ной чувствовал себя как солдат в первом бою; как человек, только что получивший миллионное наследство; как преданный анафеме верующий; как тенор, впервые исполняющий партию Тристана в «Метрополитен-опера». Он чувствовал себя как человек, которого застали в номере отеля с женой лучшего друга; как генерал, вступающий во главе армии в сдавшийся город; как лауреат Нобелевской премии; как приговоренный к смерти преступник, которого ведут на виселицу; как боксер-тяжеловес, нокаутировавший всех своих соперников; как пловец, тонущий во мраке ночи в холодном океане в тридцати милях от берега; как ученый, который только что открыл эликсир бессмертия…

– Мисс Плаумен, не хотите ли выпить? – спросил он.

– Нет, благодарю. Я не пью.

Ной отошел в угол, чтобы обдумать ее слова и решить, хорошо это или плохо, вселяет надежду или нет.

– Мисс Плаумен, давно ли вы знаете Роджера? – спросил он чуть позже.

– Да, конечно. Почти год.

Почти год! У него нет ни единого шанса! Ни единого!

– Он мне много рассказывал о вас.

Какой у нее прямой, открытый взгляд, какой мягкий голос, четко выговаривающий каждое слово.

– И что он вам рассказывал?

Зачем, зачем ее об этом спрашивать? Напрасный труд.

– Он очень вас любит…

Измена, измена… Он предает друга, который подобрал его, несчастного бродягу, средь библиотечных полок, накормил, приютил. Который его любит… Друга, который сейчас беззаботно смеялся в окружении развеселившихся гостей и пел сочным, приятным голосом, аккомпанируя себе на пианино: «Иисус Навин идет на Иерихон-хон-хон…»

– Он сказал… – Что с ним делает этот волнующий голос! – …он сказал, что вы станете замечательным человеком, когда наконец-то проснетесь…

«Кошмар, кошмар, я вор, за которого поручился друг, я прелюбодей, получивший ключ от спальни жены из рук доверчивого мужа!»

Ной сверлил взглядом девушку, не зная, как же ему быть. Внезапно он возненавидел ее. В восемь вечера он был счастливейшим из смертных, его переполняли самые радужные надежды, он чувствовал себя в полной безопасности, твердо зная, что у него есть друг, дом, работа, что с мрачным прошлым покончено, а впереди светлое будущее. В девять превратился в беглеца со сбитыми в кровь ногами, он загнан в бескрайнее болото, его преследуют собаки, за ним тянется длинный шлейф преступлений. И виновница всего этого сидит здесь же, перед ним, корчит из себя скромницу, всем своим видом показывая, что ничего плохого она не делала, ничего не знает, ничего не чувствует. Тихая мышка из глубокого захолустья, которая, должно быть, усаживается на колени к своему боссу в его кабинете на Кэнел-стрит, чтобы застенографировать деловое письмо.

– …И рухнули прочные стены… – Голос Роджера и мощные заключительные аккорды вернули Ноя в реальный мир.

Он решительно отвел взгляд от этой девушки. В комнате еще шесть других девушек, белолицых, с шелковистыми волосами, мягким, податливым телом, нежным, призывным голосом… Их позвали сюда для того, чтобы Ной сделал свой выбор, они все улыбались ему, готовые ответить взаимностью. Но кто они ему? Шесть манекенов в закрытом магазине, шесть цифр на листке бумаги, шесть дверных ручек. «Такое могло случиться только со мной, – думал Ной. – Так уж мне на роду написано. Гротеск, черный юмор, а в больших дозах – трагедия».

«Нет, – решил он, – с этим надо кончать. Пусть у меня разорвется сердце, пусть я упаду замертво, пусть никогда не прикоснусь к женщине. Надо решительно ставить точку, раз и навсегда. В одной комнате нам с ней тесно».

Ной подошел к стенному шкафу, в котором висела и его одежда, и одежда Роджера, чтобы взять шляпу. Сейчас он пойдет на улицу и будет гулять до тех пор, пока не закончится вечеринка, пока гости не разойдутся, пока не смолкнет пианино, пока девушка не уедет к своей тетушке в далекий Бруклин. Его шляпа лежала на полке рядом со старой коричневой шляпой Роджера с лихо заломленными полями, на которую Ной взглянул с нежностью и чувством вины. К счастью, гости сгрудились вокруг пианино и дверь оставалась без присмотра. Ной решил, что уж с Роджером он как-нибудь все уладит. Но Хоуп его засекла. Сидела она лицом к двери, разговаривая с другой девушкой, и вопросительно посмотрела на Ноя, когда тот уже от двери бросил на нее последний отчаянный взгляд. Хоуп поднялась и направилась к Ною. Шуршание ее платья отдавалось в его ушах артиллерийской канонадой.

– Куда это вы? – полюбопытствовала она.

– Мы… мы… – залепетал Ной, кляня свой вдруг ставший таким непослушным язык. – Нам нужна содовая, вот я и иду за ней.

– Я пойду с вами.

«Нет! – хотелось заорать Ною. – Оставайтесь здесь! Обойдусь без вас!» Но он промолчал, наблюдая, как Хоуп надевает пальто и простенькую шляпку, которая совсем ей не шла. И тут же его захлестнула волна нежности и жалости к этой девушке, такой юной и такой бедной. Хоуп Плаумен подошла к Роджеру, наклонилась и что-то шепнула ему на ухо. «Тайное стало явным, – в отчаянии подумал Ной, – теперь все известно, я погиб». И он чуть не бросился прочь из квартиры. Но Роджер повернулся к нему, одарил улыбкой, помахал одной рукой, не отрывая второй от басовых клавиш. Девушка пересекла комнату. Какая у нее легкая и скромная походка, отметил Ной.

– Я сказала Роджеру.

Сказала Роджеру! Сказала что? Посоветовала остерегаться незнакомцев? Никого не жалеть, ни к кому не проявлять милосердия, вырвать любовь из сердца, как сорняк с клумбы?

– Вы бы взяли плащ, – посоветовала девушка. – Когда мы шли сюда, начинался дождь.

Молча, на негнущихся ногах Ной проследовал к стенному шкафу и снял с вешалки плащ. Девушка дожидалась его у двери. Они вместе вышли в темный коридор, прикрыв за собой дверь. Пение и смех, наполнявшие комнату, сразу отдалились на многие мили. Ной и Хоуп бок о бок спустились по лестнице на мокрый тротуар.

– Куда теперь? – спросила Хоуп, когда за ними закрылась дверь подъезда.

– Что значит – куда?.. – не понял ее Ной.

– Содовая, – терпеливо напомнила девушка. – Где мы сможем купить содовую?

– А… – Ной рассеянно взглянул направо, потом налево. – Вы об этом. Не знаю. Тем более что содовая нам не нужна.

– Но вы вроде бы сказали…

– Я искал предлог. Устал от вечеринки. Очень устал. Вечеринки нагоняют на меня тоску. – Произнося эти слова, Ной прислушивался к своему голосу и, к полному своему удовольствию, отметил, что звучит он, как и положено звучать голосу человека, много чего повидавшего и пресыщенного развеселыми гулянками. «Так держать, – сказал он себе. – Тон выбран правильный. Учтивый, вежливо-холодный. Надо показать ей, что она меня забавляет».

– А по-моему, вечеринка очень хорошая, – возразила девушка.

– Неужели? – пренебрежительно бросил Ной. – Я и не заметил.

То что нужно, с мрачной удовлетворенностью подумал Ной, только нападение, никакой обороны. Отчужденность, небрежная рассеянность, как и положено английскому барону после вечерней выпивки. И ледяная вежливость. Так он одним выстрелом убьет двух зайцев. Во-первых, ни словом не предаст друга. А во-вторых, – тут он почувствовал сладостный укол совести, – произведет впечатление своими редкими и незаурядными достоинствами на эту серенькую бруклинскую мышку.

– Прошу прощения, что обманным путем вытащил вас под дождь, – великодушно извинился Ной.

Девушка огляделась.

– А дождя-то нет, – деловито ответила она.

– Нет? – Ной наконец-то обратил внимание на погоду. – Действительно нет. – Взятый тон по-прежнему ему нравился.

– И что вы собираетесь делать? – спросила девушка.

Ной пожал плечами. Впервые в жизни.

– Не знаю. Пойду прогуляюсь. – Ной внезапно подумал, что говорит точь-в-точь как герои Голсуорси. – Люблю, знаете ли, погулять. Глубокой ночью. Так приятно неспешно шагать по безлюдным улицам.

– Но еще только одиннадцать часов.

– Действительно, только одиннадцать. – Ной напомнил себе, что нельзя злоупотреблять одним и тем же словом. – Если вы хотите вернуться на вечеринку…

Девушка замешкалась с ответом. С реки, укрытой туманом, долетел низкий, дребезжащий гудок, словно плетью ударивший по натянутым нервам Ноя.

– Нет, я прогуляюсь с вами.

Они пошли рядом, не касаясь друг друга, по обсаженной деревьями улице, вдоль реки. Гудзон, пахнущий весной и солью, принесенной из океана дневным приливом, медленно катил свои темные воды меж подернутых туманной дымкой берегов. Далеко на севере виднелась цепочка фонарей, освещавших мост в Нью-Джерси, на другом берегу раскинулся «Палисейдс»[22], базальтовые утесы которого вздымались, словно средневековые замки. Улица была безлюдна. Лишь изредка, шурша шинами по мостовой, мимо проносился автомобиль.

Ной и Хоуп молча шли вдоль реки, и лишь стук их одиноких шагов нарушал тишину ночи. Три минуты молчания, думал Ной, не отрывая глаз от своих ботинок. Четыре минуты, пять. Его охватило отчаяние. Это молчание являло собой некую греховную близость. В гулком отзвуке шагов, в том, как они сдерживали дыхание и нарочито старались не коснуться друг друга, спускаясь по неровному тротуару, чувствовались страсть и нежность. Молчание становилось врагом, предателем. Еще мгновение, сказал себе Ной, и эта спокойная девушка, которая застенчиво идет рядом с ним, поймет все. Как если бы он сейчас забрался на балюстраду, отделявшую улицу от реки, и в течение часа признавался ей в любви.

– Нью-Йорк должен пугать девушку из провинции, – пробормотал он, осипнув от волнения.

– Нет, меня большой город не пугает.

– Дело в том, – в отчаянии продолжал Ной, – что Нью-Йорк очень уж переоценивают. Он старается показаться этаким всезнайкой, космополитом, но на самом деле, если приглядеться повнимательнее, ему свойственен непреложный провинциализм. – Ной улыбнулся: хорошее он употребил слово – «непреложный».

– Я так не думаю.

– Что?

– Мне Нью-Йорк не кажется провинциальным городом. Особенно после Вермонта.

– О… – Ной покровительственно рассмеялся. – Вермонт.

– А где вам пришлось побывать, помимо Нью-Йорка? – спросила Хоуп.

– В Чикаго, – без запинки ответил он. – В Лос-Анджелесе, Сан-Франциско… Везде. – И он небрежно взмахнул рукой, всем своим видом показывая, что ему довелось поездить по свету, а назвал он лишь те города, что первыми пришли ему на ум. Если бы он огласил весь список, то в него наверняка вошли бы и Париж, и Будапешт, и Вена. – Должен, однако, признать, – продолжал Ной, – что в Нью-Йорке прекрасные женщины. Одеваются они, может, чересчур крикливо, но в красоте им не откажешь. – Он вновь радостно отметил, что не сбился с правильного тона, но все-таки с некоторым беспокойством взглянул на девушку. – Американки, конечно, особенно хороши в молодости. А с возрастом… – Он вновь попытался пожать плечами. Получилось. – Лично я отдаю предпочтение европейским женщинам. Они расцветают в том возрасте, когда американки превращаются в гарпий с расплывшимся задом, у которых остается только одна страсть – бридж. – Ной опять бросил на Хоуп нервный взгляд. Но ее лицо нисколько не изменилось. Она отломила с кустика веточку и рассеянно вела ею по каменной балюстраде, словно размышляя над его словами. – Европейская женщина в годах уже прекрасно знает, что нужно мужчине… – Ной лихорадочно пытался вспомнить хоть одну знакомую ему европейскую женщину. Взять хотя бы ту подвыпившую прачку, которую он встретил в ночь смерти отца. Вполне возможно, это была полька. Польша – не такая уж романтичная страна, но точно в Европе.

– И что же нужно мужчине? Что знают европейские женщины?

– Они умеют покоряться, – отчеканил Ной. – Мои знакомые женщины утверждают, что у меня феодальные замашки… – «О, друг, любезный мой друг, склонившийся сейчас над пианино, прости меня за это воровство, я обязательно все возмещу, возмещу сторицей».

И тут словно раскрылись шлюзы. Ной заговорил легко и непринужденно:

– Искусство? Что такое искусство? Я категорически не приемлю бытующего в наши дни утверждения, что искусство загадочно, а с художника взятки гладки.

Женитьба? Что есть женитьба, как не вынужденное признание некоторой частью человечества того факта, что мужчины и женщины понятия не имеют, как им ужиться друг с другом в одном мире.

Театр? Американский театр? Разумеется, в нем есть детская непосредственность, но чтобы в двадцатом веке воспринимать театр как искусство… – Ной высокомерно рассмеялся. – Я отдаю свой голос Диснею.

В какой-то момент они огляделись и поняли, что отшагали вдоль реки тридцать четыре квартала, что вновь зарядил дождь и уже очень поздно. Стоя вплотную к Хоуп, прикрывая ладонью зажженную спичку, чтобы посмотреть, сколько натикало на его наручных часах, Ной вдохнул тонкий аромат волос девушки, смешанный с запахом реки, и решил, что пора замолчать. Слишком уж мучительно давался ему этот поток пустых слов, до смерти надоело изображать искушенного в жизни скептика, поучающего юную дилетантку.

– Уже поздно, – отрезал он. – Пора возвращаться.

Однако Ной не смог удержаться от картинного жеста и остановил проезжавшее мимо такси. Впервые в жизни он решил воспользоваться услугами нью-йоркского такси, а потому, залезая на заднее сиденье, споткнулся об откидные стульчики. Но все равно остался доволен собой и, как настоящий джентльмен, уселся как можно дальше от Хоуп. Она же спокойно сидела в углу. Ной чувствовал, что произвел на нее сильное впечатление, и дал таксисту на чай четвертак, хотя вся поездка обошлась в шестьдесят центов.

Вновь они стояли перед дверью дома, в котором жил Ной. Посмотрев вверх, они увидели темные окна, из-за которых не доносилось ни разговоров, ни музыки, ни смеха.

– Все разошлись, – выдохнул Ной. У него защемило сердце при мысли о Роджере. Роджер теперь точно знал, что он, Ной, увел его девушку. – Там никого нет.

– Похоже на то, – согласилась с ним Хоуп.

– Что же нам делать? – Ной чувствовал, что попал в западню.

– Я думаю, вы должны проводить меня до дома, – спокойно ответила девушка.

«Бруклин, – в отчаянии подумал Ной. – Несколько часов туда, столько же обратно. А на рассвете Роджер с укором встретит меня в перевернутой вверх дном комнате, где недавно весело гуляли гости. Встретит, чтобы безжалостно изгнать за предательство. А как хорошо, как прекрасно все начиналось!» Ной вспомнил, как до прихода Роджера он в одиночестве расхаживал по квартире, дожидаясь гостей. Вспомнил, в каком радужном настроении оглядывал захламленную, забитую книжными полками комнату. Как много он ждал от этой вечеринки – и вот результат.

– А вы не доберетесь до дома одна? – промямлил Ной. Девушка стояла перед ним – хорошенькая, уставшая, с мокрыми от дождя волосами. Как же Ной ненавидел ее в этот момент!

– Не смейте говорить мне такое! – Голос девушки стал резким и властным. – Одна я домой не поеду. Пошли.

Ной вздохнул. И так все идет наперекосяк, а тут еще и Хоуп рассердилась на него.

– И нечего вздыхать, как муж-подкаблучник, – осадила его девушка.

«Что происходит? – растерянно подумал Ной. – Кто дал ей право разговаривать со мной в таком тоне?»

– Я пошла. – Хоуп решительно повернулась и зашагала к станции подземки. Какое-то время Ной провожал девушку взглядом, а потом поспешил вслед за ней.

В вагоне подземки от влажной одежды пассажиров пахло дождем и сыростью. В спертом воздухе ощущался привкус железа, в тусклом свете запыленных ламп зубные пасты, слабительные средства, бюстгальтеры, которые расхваливали изображенные на рекламных плакатах пышногрудые девицы, не вызывали никакого доверия. Пассажиры, возвращающиеся то ли с работы, то ли со свиданий, сонно покачивались на грязно-желтых сиденьях.

Хоуп молчала, поджав губки. При пересадке она просто вставала, не скрывая своего недовольства, и выходила на платформу. Ной плелся следом.

Пересаживаться приходилось снова и снова, и всякий раз они томительно-долго ждали нужного поезда, стоя на почти безлюдной платформе, наблюдая, как капли воды из прохудившихся труб сползают по грязному кафелю и ржавому железу туннелей. Эта девушка, со всевозрастающей враждебностью думал Ной, эта девушка живет на самой окраине, в пятистах ярдах от тупика, которым заканчивается подземка, среди свалок и кладбищ. Бруклин, Бруклин, какой же длинный этот Бруклин, растянувшийся под покровом ночи между Ист-Ривер и Грейвсенд-Бэй, от запятнанных нефтью вод Гринпойнта до мусорных куч Кэнерси… Бруклин, словно Венеция, окружен водой, только Большой канал заменила местная линия подземки.

«Какая требовательная эта девица, как она уверена в себе, – продолжал размышлять Ной, бросая на Хоуп сердитые взгляды. – Тащить мужчину, с которым только что познакомилась, через грохочущий, нескончаемый, навевающий жуткую тоску лабиринт муниципальной подземки. Только я мог влипнуть в такую историю», – мысленно вздохнул Ной и тут же представил себе, как вечер за вечером торчит на этих полутемных платформах, трясется в вагонах с возвращающимися с работы уборщицами, ворами, пьяными матросами, по ночам составляющими основной контингент пассажиров подземки. Такое могло приключиться только с ним. В радиусе пятидесяти кварталов от его дома живут миллионы женщин, а он подцепил вспыльчивую, не идущую ни на какие компромиссы девицу, которая живет на дальнем краю самого большого города планеты.

Леандр, думал Ной, переплывал Геллеспонт[23] ради своей возлюбленной, но ему не приходилось провожать ее домой глубокой ночью и ждать двадцать пять минут среди опрокинутых урн и табличек, запрещающих плевать на пол и курить на станции «Деколб-авеню».

В конце концов они вышли из поезда, и Хоуп повела Ноя к лестнице, что вела на улицу.

– Наконец-то, – вырвались у него первые за час слова. – Я думал, мы будем ехать до самой осени.

Девушка остановилась на углу.

– А теперь подождем трамвая, – холодно сказала она.

– Боже милосердный! – простонал Ной. А затем вдруг расхохотался. Смех его, безумный и насквозь фальшивый, волнами перекатывался через трамвайные пути, эхом отдаваясь от витрин дешевых магазинчиков и от грязных каменных стен.

– Если вам хочется говорить гадости, давайте здесь и расстанемся, – предложила девушка.

– Уж если я заехал с вами сюда, – с достоинством ответил Ной, – то провожу до самого дома.

Смеяться он перестал и теперь молча стоял под фонарем, вздрагивая под порывами холодного, сырого ветра, который добрался сюда от берегов Атлантики, преодолев грязную акваторию порта и тысячи и тысячи акров, застроенных домами, миновав Флэтбуш и Бенсонхерст, пролетев над миллионами спящих горожан, которые на своем нелегком жизненном пути не нашли более удачного места, чтобы приклонить голову.

Четверть часа спустя вдалеке показался быстро приближающийся огонек трамвая. В салоне дремали трое пассажиров. Ной чинно уселся рядом с девушкой. Освещенный вагон, громыхающий по темным улицам, казался Ною спасательным плотиком, на котором его окружали совершенно незнакомые люди, попавшие сюда, как и он, с корабля, потерпевшего крушение среди далеких северных островов. Девушка сидела с прямой, как доска, спиной, глядя перед собой и сцепив пальцы на коленях. Ной вдруг понял, что совсем ее не знает и при попытке заговорить с ней девушка наверняка начнет звать полицейского, чтобы тот оградил ее от посягательств незнакомца.

– Приехали. – Хоуп поднялась.

Вновь он последовал за ней к двери. Вагон остановился, дверь со скрежетом открылась, и они вышли на влажную мостовую. Трамвай покатил дальше в жалобном скрипе рессор, своим грохотом нарушая и без того беспокойный сон жителей близлежащих домов. Девушка повела его в глубь квартала, подальше от трамвайных путей. Кое-где им попадались деревья, уже одевшиеся в зеленый наряд, – живые свидетельства того, что весна наступит и в этом году.

Девушка свернула в маленький забетонированный дворик, который заканчивался высоким каменным крыльцом, перегороженным металлической дверью-решеткой. Она поднялась по ступенькам, вставила ключ в замок, повернула, и дверь распахнулась.

– Вот мы и дома, – холодно сказала Хоуп и повернулась к Ною.

Ной снял шляпу. Лицо девушки светлым пятном выступало из темноты. Она тоже сняла шляпку. Ее волосы волнистой дугой обрамляли щеки и лоб, казалось, выточенные из слоновой кости. Стоя рядом с Хоуп в тени дома, Ной почувствовал, что вот-вот расплачется, он словно потерял что-то самое дорогое.

– Я… я хочу сказать… – зашептал он, – я совсем даже не против… то есть я очень рад… рад тому, что проводил вас домой.

– Спасибо. – Хоуп тоже ответила шепотом, но без всяких эмоций.

– Как все сложно. – Ной удивленно развел руками. – Если б вы знали, как все сложно. Я хочу сказать, что очень доволен нашей прогулкой, честное слово.

Хоуп стояла так близко, такая юная и хрупкая, такая смелая и одинокая… Ной протянул руки, словно слепой, осторожно обхватил голову девушки и поцеловал ее в мягкие, упругие, чуть влажные от тумана губы.

И заработал пощечину. Эхо удара отразилось от каменной лестницы. Щека онемела. «И откуда такая сила в столь хрупком создании?» – изумленно подумал Ной.

– С чего вы решили, что можете поцеловать меня? – ледяным тоном спросила Хоуп.

– Я… я не знаю. – Ной поднес руку к щеке, чтобы потереть ее и унять боль, и тут же, устыдившись, отдернул: не хотелось в такой момент показывать собственную слабость. – Я… просто поцеловал.

– Вы можете проделывать это с другими вашими девушками, но только не со мной, – сурово отчитала его Хоуп.

– Да не целую я других девушек, – пролепетал Ной.

– Ага, – усмехнулась Хоуп, – значит, только меня? Уж извините, что показалась вам такой доступной!

– Да нет же, нет! – воскликнул Ной, скорбя о своей дурацкой поспешности. – Вы меня неправильно поняли. – «Господи, – подумал он, – ну как, как мне объяснить ей, какие меня раздирают чувства? Теперь она думает, что я похотливый кретин из аптеки на углу, готовый прихватить любую девчонку, которая ему это позволит». Он с трудом проглотил слюну, слова застревали в пересохшем горле.

– Извините меня. Ради Бога, извините, – сумел выдавить он.

– Наверное, вам представляется, – она не говорила, а рубила, – будто вы так красивы, так умны, так неотразимы, что любая девушка только и мечтает о том, чтобы вы ее полапали…

В отчаянии Ной попятился назад и чуть не свалился со ступеней, что отделяли его от бетонированного дворика.

– Никогда в жизни я не сталкивалась с таким наглым, самоуверенным, самовлюбленным молодым человеком.

– Прекратите, – простонал Ной. – Я этого не вынесу.

– А теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи, мистер Аккерман, – ехидно произнесла девушка.

– О нет, – шептал он. – Не сейчас. Вы не можете вот так уйти.

Хоуп шевельнула железную дверь-решетку, и скрип петель едва не оглушил Ноя.

– Пожалуйста, – молил он, – выслушайте меня…

– Спокойной ночи. – И мгновением позже Хоуп оказалась за решеткой, которая тут же захлопнулась на замок. Не оглянувшись, девушка открыла деревянную дверь и вошла в дом. Какое-то время Ной тупо таращился на две двери, деревянную и металлическую, потом медленно повернулся и в тоске направился к улице.

Пройдя ярдов тридцать, Ной остановился. Шляпу он по-прежнему держал в руке, не замечая того, что вновь начавшийся дождь успел намочить его волосы. Оглядевшись, Ной повернул обратно, к дому девушки. В забранном решеткой окне на первом этаже горел свет. Сквозь задернутые портьеры Ной мог видеть перемещающуюся по комнате тень.

Он приблизился к окну, глубоко вдохнул и постучал. Через несколько секунд портьеры раздвинулись, и он увидел лицо Хоуп. Ной плотнее прижался к окну и сумбурными жестами попытался показать, что хочет поговорить с ней. Хоуп раздраженно покачала головой и махнула рукой, отсылая его прочь, и тогда Ной решился подать голос. Он произнес громко и отчетливо, чуть ли не касаясь губами решетки:

– Откройте дверь. Мне надо поговорить с вами. Я заблудился. Заблудился. ЗАБЛУДИЛСЯ!

Хоуп колебалась, глядя на Ноя сквозь забрызганное дождем стекло. Потом улыбнулась и исчезла. Но вскоре он услышал скрип открывающейся двери, и Хоуп возникла у решетки. Вздох облегчения вырвался из груди Ноя:

– Я так рад вас видеть.

– Вы не знаете обратной дороги? – спросила она.

– Я заблудился, и никому уже меня не найти.

Она хохотнула:

– А вы ведь круглый дурак, не так ли?

– Да, – смиренно признал он. – Круглый.

– Ладно. – Стоя по ту сторону двери-решетки, Хоуп вновь стала очень серьезной. – На улице сразу повернете налево, пройдете два квартала и подождете трамвая, того, что приедет слева. Он довезет вас до «Истерн-паркуэй», а потом…

Она говорила и говорила, ее голос превращал в музыку сухие указания, призванные вывести его в большой мир. Ной заметил, что девушка сняла туфли. Без них она была гораздо ниже ростом, чем ему показалось вначале, очень миниатюрная и милая.

– Вы меня слушаете? – спросила Хоуп.

– Я хочу вам кое-что сказать, – громко заговорил он. – Я не наглый, я не самоуверенный, я не…

– Ш-ш-ш, – остановила она его. – Тетя спит.

– Я очень застенчивый, – прошептал он, – никакой самовлюбленности у меня нет и в помине, и я не знаю, почему я вас поцеловал. Я… просто не мог не поцеловать.

– Не так громко. Тетя спит, – напомнила Хоуп.

– Я пытался произвести на вас впечатление, – шептал он. – Не знаю я никаких европейских женщин. Мне хотелось показать вам, какой я умный и многоопытный. Я боялся, что на такого, какой я есть на самом деле, вы и не взглянете. В этот вечер в голове у меня все перемешалось. Что-то со мной произошло. Такого никогда не было. Вы поступили правильно, ударив меня. Правильно. Я заслужил этот урок. – Ной приник к решетке. – Хороший урок. Я… я не могу сказать, какие чувства сейчас испытываю. Может быть, позже, возможно, в другой раз, но… – Он запнулся. – Вы – девушка Роджера?

– Нет. Постоянного кавалера у меня нет.

Ной разразился истеричным скрипучим смехом.

– Моя тетя, – в который уж раз повторила Хоуп.

– Я все понял, – прошептал он. – Трамвай до «Истерн-паркуэй». Спокойной ночи. Благодарю вас. Спокойной ночи.

Однако он не сдвинулся с места. Они смотрели друг на друга в сумрачном свете уличного фонаря.

Ной услышал, как щелкнул замок металлической двери-решетки, увидел, как открылась сама дверь, и шагнул вперед. Они поцеловались, но совсем не так, как в первый раз. Ной чувствовал себя на седьмом небе от счастья, однако все еще опасался, что в любой момент девушка может отступить и отвесить ему новую оплеуху.

Хоуп очень медленно отошла от него с загадочной улыбкой на лице.

– Не заблудись на обратном пути.