Из огня да в полымя: российская политика после СССР Гельман Владимир

22 августа 1991 года на улицах Москвы, Ленинграда и некоторых других крупных городов России царил праздник. Знакомые и даже малознакомые люди поздравляли друг друга с провалом путча, организованного частью тогдашних руководителей советского государства, и с победой выступавших под лозунгами свободы и демократии новых политических сил во главе с президентом России Борисом Ельциным и Верховным Советом России. Это событие, казалось, стало логическим завершением длившегося несколько лет в Советском Союзе процесса демократизации. Лидеры путчистов были арестованы, коммунистический режим рухнул, правящая партия, монополизировавшая власть на протяжении семи с лишним десятилетий, оказалась сметена с политической арены, как и многие заметные публичные фигуры прежней поры – короче, прежний политический порядок ушел в прошлое, будто бы открывая путь к политической свободе. Похоже, популярный тезис американского политолога Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» и предстоящем всеобщем торжестве демократии в мире [1] нашел свое безусловное воплощение в те дни на московских улицах.

Но прошло свыше двух десятилетий, и те же самые сторонники политических свобод, их дети, а то и внуки, вынуждены снова и снова выходить на улицы Москвы и Питера, отстаивая право граждан страны на честные выборы и выступая против произвола со стороны властей. За это время наша страна не только не приблизилась к демократии, но, напротив, отдалилась от ее идеалов, казавшихся почти что уже достигнутыми в августе 1991 года. Едва ли кто-либо из участников тогдашних событий мог предвидеть, что траектория политического развития страны окажется именно такова. Пройдя через серию драматических турбулентных событий в 1990-е годы и обретя некоторые черты внешней стабильности в 2000-е, российская политическая жизнь начала 2010-х годов имеет мало общего как с политическим порядком советской эпохи, так и с демократическим устройством, – ее черты включают в себя довольно широкий спектр индивидуальных и гражданских свобод в сочетании с ограничениями свобод политических. Атрибутами российской политики сегодня стали и нечестные фальсифицированные голосования взамен конкурентных выборов, и слабые безвластные политические партии, и СМИ, подверженные политической цензуре (а то и самоцензуре), и послушные манипулируемые парламенты, штампующие спущенные им «сверху» решения, и зависимые и глубоко пристрастные суды, и произвол государства в управлении экономикой, и повсеместная коррупция. Эти процессы нашли свое отражение и в многочисленных критических оценках различных международных и отечественных агентств и экспертов, которые, используя различные термины и опираясь на разные методики анализа, сходятся в характеристике сегодняшней российской политики как глубоко недемократической. Они заметны и в общественной дискуссии, которая в ходе волны протестов, начавшейся в 2011–2012 году, все чаще выходит в нашей стране из кабинетов, аудиторий и со страниц СМИ на улицы и в публичное пространство. Однако даже простое сопоставление общественных ожиданий августа 1991 года с практикой их воплощения в жизнь (или, точнее, отсутствием этого воплощения) дает поводы не только констатировать, что «большие надежды» недавнего прошлого обернулись горькими разочарованиями в политическом настоящем нашей страны и глубокими сомнениями относительно ее будущего. Такое сопоставление ставит на повестку дня и многочисленные вопросы о логике российских политических процессов в постсоветский период: «как мы дошли до жизни такой?» Почему и как два с лишним десятилетия российской политики после СССР так и не приблизили нашу страну к политической свободе? Какие причины обусловили траекторию политического развития России после 1991 года? Какие механизмы вызвали «бегство от свободы» страны, всего лишь недавно избавившейся от коммунистического режима? И каковы шансы, что Россия все-таки сможет преодолеть нынешние политические тенденции и выйти на путь свободы и демократии, – или же этот путь закрыт для нее если не навсегда, то на долгие годы или даже десятилетия?

Я полагаю, что поиск ответов на эти вопросы важен как для российских граждан, которым не безразлично, что происходит в политической жизни их страны, так и для прочих участников и наблюдателей происходящих здесь политических процессов. Он также важен и для тех, кто, глядя на российский опыт, стремится осмыслить политические процессы и в других странах и регионах мира, в том числе и в постсоветских государствах, сталкивающихся с отчасти схожими явлениями. Эти вопросы значимы как часть общественной дискуссии, но они также интересны и в качестве предмета научного анализа, которым занимаются специалисты-политологи. На такие вопросы нет и не может быть однозначных, а тем более единственно правильных, ответов – изучение мира политики по определению предполагает различные, подчас остро конкурирующие друг с другом, точки зрения. На страницах этой книги я представлю свои варианты ответов на некоторые из поставленных вопросов. Отчасти они опираются на мой профессиональный опыт научных исследований политических институтов и политических процессов в России на протяжении последних двух десятилетий, а отчасти и на ряд исследований и разработок многих отечественных и зарубежных специалистов. В данной главе книги мы сперва разберемся с ключевыми понятиями и терминами, на которые будет опираться дальнейший анализ, затем выделим основные характеристики российского политического режима и обсудим важнейшие параметры его эволюции в период с 1991 по 2012 годы, а также окинем взглядом панораму тех процессов и явлений, которые будут детально рассматриваться в последующих главах.

О чем пойдет речь: очень краткое введение

Прежде чем начать обсуждение проблем российской политики постсоветского периода, нам необходимо договориться о тех понятиях, которые зададут всю систему координат последующего анализа. В противном случае автор и читатели станут говорить на разных языках и могут попросту не понять друг друга – такая ситуация часто встречается в социальных науках (в политологии в том числе), и расхожее высказывание «два политолога – три мнения» довольно точно отражает суть этого недопонимания. Но речь здесь пойдет не столько о теоретических терминах и понятиях, сколько о рабочих определениях, – то есть о том, какое конкретно содержание стоит за теми или иными терминами, что имеется в виду на страницах именно этой книги (авторы других книг могут вкладывать в те же самые слова совершенно иные смыслы и оттого прийти к совершенно иным выводам). Решение этой задачи сэкономит нам время и силы, а заодно позволит прояснить логику политического развития России.

Достаточно взглянуть на подзаголовок книги, чтобы задаться вопросом о том, что есть политика. В русском языке это слово обычно используется в двух значениях: и как деятельность, связанная с борьбой за власть, и как те или иные меры, которые проводит правительство и другие организации в различных сферах (поэтому говорят о социальной, внешней, образовательной и иной политике). В английском языке указанные варианты политики обозначаются разными словами: politics и policy соответственно. В рамках нашей книги мы будем понимать политику только как борьбу за достижение, осуществление и удержание власти (politics), а тот аспект, который имеют в виду под словом policy, назовем «политическим курсом». Однако тут же перед нами встает другой вопрос – а что такое власть, кто и как ее осуществляет, и зачем? Дискуссия на эту тему бы могла увести нас слишком далеко от основного сюжета, поэтому здесь мы ограничимся одним из самых распространенных определений, принадлежащим выдающемуся политологу современности Роберту Далю. Оно звучит несколько формально и даже непривычно: «А обладает властью над В, если А служит причиной определенного поведения В при условии, что без воздействия со стороны А тот вел бы себя иначе» [2] . Иными словами, власть – это причинно-следственные отношения между теми, кто властвует, и теми, кто подвластен, возникающие в силу наличия у А неких ресурсов: денег, знаний, социального статуса, силы и т. д., а также умения данные ресурсы использовать. Под это определение подпадает и власть монархов или президентов над гражданами, и власть школьного учителя над учениками. Средства осуществления власти разнообразны: от прямого насилия до убеждения и переговоров, но само по себе определение Даля предполагает, по крайней мере, что В подчинится А, а не взбунтуется против него или проигнорирует его намерения (в противном случае власть остается «на бумаге» и оборачивается фикцией). Для выполнения этого условия одного насилия, как правило, оказывается недостаточно – необходимо, чтобы А обладал неким авторитетом в глазах В, который готов согласиться с его (ее) претензиями на власть. Механизм обеспечения этого авторитета важен, поскольку позволяет поддерживать хотя бы минимальный порядок в обществе и исключить противостояние между теми же А и В. Такой механизм принято называть легитимностью. Она основана или на традиции (как в некоторых семьях, где старший по возрасту всегда прав, или в католической церкви, где Папа служит главным религиозным авторитетом), или на вере окружающих в особо выдающиеся личные качества того или иного деятеля – харизму (как у некоторых политических лидеров, будь то Наполеон, Ленин или Гитлер), или на формализованных «правилах игры» – таких, как конституции, законы и т. д., задающих рамки и границы осуществления власти. Именно эти «правила игры» по большей части и определяют условия легитимной власти в современных обществах – Россия, как будет показано далее, не является здесь исключением.

В реальной жизни доля властвующих в обществе невелика – в любой стране существует относительно небольшая группа лиц, кто влияет на принятие значимых решений по ключевым вопросам, – их принято обозначать понятием элиты [3] (они, в свою очередь, подразделяются на политические, экономические, культурные и т. д.). Политические элиты (иногда еще говорят о политическом классе), в свою очередь, можно разделить на правящие группы, находящиеся у власти, и контрэлиты, находящиеся в оппозиции. Остальная же часть общества – массы — обычно оказывает на принятие решений лишь косвенное воздействие (поскольку элиты так или иначе вынуждены учитывать их мнение). Именно различные сегменты элит в основном и ведут борьбу за достижение, осуществление и удержание власти, используя для достижения этой цели самые разные средства, ресурсы и стратегии. Таких ключевых игроков – субъектов политики – принято называть словом акторы (с ударением на первый слог) – хотя это слово для русского уха звучит несколько непривычно. Акторами могут выступать и отдельные личности, и организации (например, политические партии или корпорации), и даже целые государства (прежде всего, на международной арене, но, подчас, и во внутренней политике других стран). Борьба акторов за власть, во многом и составляющая содержание политики, довольно редко представляет собой вариант «боев без правил» по схеме, которую Томас Гоббс, живший во времена английской революции середины XVII века, характеризовал как «война всех против всех». Чаще условия этой борьбы определяются набором формальных и неформальных «правил игры», которые принято обозначать словом институты. Тот факт, что неформальные «правила игры» во многих странах могут сильно расходиться с формальными (например, в Советском Союзе ключевым местом принятия важнейших решений выступали не правительство и не парламент, собиравшийся на свои двухдневные сессии лишь дважды в год, а Политбюро Центрального комитета КПСС, заседавшее еженедельно), не отменяет главного значения институтов – они предписывают акторам (именно так мы дальше будем называть субъектов политики) определенные рамки их действий и содержат санкции за нарушения этих правил.

Из сказанного следует, что характер политики в том или ином обществе в различные моменты времени, по сути, определяется двумя важнейшими параметрами: набором акторов и набором институтов. Сочетание этих параметров принято обозначать понятием политический режим. Различия между политическими режимами можно уподобить различиям между игровыми видами спорта – в каждом из них целью игроков является победа над своими противниками, однако набор и игроков, и тех правил игры, следуя которым они стремятся достичь этой цели, различается от одного вида спорта к другому. Достаточно сравнить между собой, скажем, теннис и шахматы, чтобы обнаружить различия между ресурсами и стратегиями игроков и санкциями за нарушение правил игры. Конечно, политические режимы (как и виды спорта) не являются играми, правила которых раз и навсегда заданы, – они меняются со временем, так же, как и правила, по которым проводятся спортивные соревнования. Но изменения политических режимов могут быть эволюционными и плавными, а могут носить «взрывной», или революционный характер – подобно тому, как если бы игроки в шахматы вместо передвижения фигур по доске начали бы колотить друг друга по головам теми же самыми шахматными досками. Именно стабильность тех или иных политических режимов во времени, устойчивость их равновесия (консолидация) и определяет одну из характеристик политики.

Еще со времен Аристотеля политологи описали множество различных вариантов политических режимов. Нет нужды подробно их обсуждать на страницах нашей книги – воспользуемся самым простым (если не сказать – примитивным) разделением режимов на демократические и недемократические (или авторитарные). Демократический режим (или демократия)  – это, говоря словами Йозефа Шумпетера, – такой набор институтов, который предполагает осуществление власти как следствие конкурентной борьбы элит за голоса избирателей в рамках свободных и справедливых выборов [4] . Данное определение демократии (такой ее вариант еще порой называют электоральной демократией), безусловно, представляет собой упрощение – ее реальная практика куда сложнее и включает в себя помимо конкурентных выборов и ряд других элементов. Но, даже если вывести за скобки дискуссию о том, являются ли конкурентные выборы достаточным условием для демократии, это условие однозначно является, по крайней мере, минималистски необходимым: демократии без равноправной конкуренции элит на выборах не бывает – здесь проходит та черта, которая отделяет демократии от недемократических режимов. Из этого условия следует, что демократия – это такой режим, где политики и партии могут терять власть в результате поражения на выборах [5] . «Могут терять власть» не всегда означает, что власть теряется на самом деле, – в некоторых западноевропейских демократиях одни и те же партии так или иначе находились у власти на протяжении ряда десятилетий, входя в состав менявшихся правительственных коалиций в различных комбинациях (подчас удерживая министерские посты даже после неудачных для себя результатов выборов). Именно политическая конкуренция, составляющая основу электоральной демократии, и создает условия для реализации тех политических свобод, которые присущи многим современным демократиям, – таких, как свобода слова, свобода ассоциаций (создания политических и неполитических организаций), а также вынуждает правящие группы быть подотчетными своим согражданам [6] .

Большинство тех современных политических режимов, которые невозможно отнести по рассмотренному критерию к электоральным демократиям, мы будем далее характеризовать как недемократические, или авторитарные. Иногда в качестве синонима слова «авторитаризм» специалисты используют также понятие «диктатура», но поскольку в русском языке слово «диктатура» обычно связывается с репрессиями и насилием, то мы в дальнейшем сведем его употребление к минимуму. На деле далеко не все авторитарные режимы опираются на «кнут» в качестве основного орудия своего господства – многие из них (и российский режим в том числе), скорее, предпочитают «пряники» в качестве средства поддержания лояльности сограждан.

Авторитарные режимы (как и демократические) довольно сильно отличаются друг от друга своими «правилами игры»: среди них можно встретить и традиционные монархии (как в Саудовской Аравии), и военные диктатуры (как в ряде стран Латинской Америки в 1960–80-е годы), и однопартийные режимы, в том числе и коммунистические (как в Советском Союзе и странах Восточной Европы той поры). Различаются и механизмы, используемые этими режимами для поддержания своей легитимности. Одни авторитарные режимы либо не проводят выборов вообще, либо эти выборы носят фиктивный характер голосования за безальтернативных кандидатов (как в Советском Союзе). В других же авторитарных режимах, напротив, институт выборов имеет вполне реальное значение, и в них порой допускается участие различных партий и кандидатов. Но формальные и неформальные правила таких выборов предполагают высокие входные барьеры для участия в них, заведомо неравный доступ участников кампаний к ресурсам (от финансовых до медийных), систематическое использование государственного аппарата для увеличения количества голосов, поданных за правящие партии и кандидатов, и злоупотребления в пользу последних на всех стадиях выборов, в том числе при подсчете голосов. В этой связи часто принято выделять «классические» авторитарные режимы, где преобладают «выборы без выбора» (таким примером на постсоветском пространстве служит, например, Туркменистан) и соревновательный, или электоральный, авторитаризм. Именно заведомо неравные «правила игры», которые призваны обеспечить победу носителей действующей власти и/или их преемников и ставленников (их принято называть словом инкумбенты) независимо от предпочтений избирателей [7] , и отличают электоральный авторитаризм от электоральных демократий. Электоральный авторитаризм — явление не новое, но особенное распространение он получил в последние два десятка лет, в том числе и в постсоветских государствах, не исключая и Россию [8] . Классический авторитаризм уступает место электоральному, прежде всего, из-за того, что правящие группы этих режимов нуждаются в проведении выборов как средстве легитимации и внутри страны, и за ее пределами – в противном случае само функционирование этих режимов может оказаться под угрозой.

Если в основе демократии лежит политическая конкуренция, то авторитарные режимы предполагают либо монополию правящих групп на осуществление власти, либо, скорее, внутрифирменную конкуренцию между различными сегментами правящей группы, не предполагающую их открытую борьбу за голоса избирателей. Хотя лидеры, стоящие во главе авторитарных режимов, стремятся монополизировать собственное политическое господство (поэтому их иногда называют доминирующими акторами), в реальном мире они крайне редко осуществляют власть единолично. Наоборот – для удержания собственной власти им приходится опираться на поддержку части правящих групп (подчиненных акторов), создавая как формальные, так и неформальные выигрышные коалиции [9] с их участием и применяя по отношению к ним как «кнут», так и «пряник», с тем, чтобы поддерживать среди элит консенсус (иногда добровольный, но чаще всего «навязанный») и таким образом минимизировать риски потери власти. Эти риски исходят не только от масс, восстание которых грозит положить конец и доминирующим акторам, и режимам в целом, но и от части элит, которые подчас могут прибегнуть к военным путчам или дворцовым переворотам как способам смены власти. Неудивительно, что в условиях авторитаризма само по себе понятие «режим» зачастую ни фактически, ни аналитически невозможно отделить от «правящих групп» или даже лидеров этих режимов, поэтому по тексту эти понятия порой будут использоваться как взаимозаменяемые.

Политические режимы сменяют друг друга в результате или изменения набора акторов, или изменения институтов, или (чаще) и того, и другого одновременно. Пожалуй, одной из основных тенденций мирового политического развития последних десятилетий стал переход от авторитарных режимов к демократическим (его принято обозначать словом демократизация), который, в свою очередь, выступает как важнейший элемент процесса модернизации — перехода различных стран к современным моделям устройства общества, предполагающим заимствование или создание базовых институтов по западному образцу [10] . Политическая модернизация, которая и обуславливает становление демократического режима, является важнейшей (хотя и далеко не единственной) частью этого процесса. Однако было бы неверным рассматривать эти тенденции как всеобщие и универсальные. Зачастую под лозунгами демократизации в различных странах и регионах мира (Россия здесь отнюдь не исключение), скорее, отмечалась смена одних авторитарных режимов другими – то есть речь шла не о переходе к подлинной демократии, а о становлении электорального авторитаризма в тех или иных формах и проявлениях.

Но прежде, чем мы обсудим вопрос, почему и как постсоветская политика в России продемонстрировала траекторию смены одного авторитаризма другим по схеме «из огня да в полымя», стоит остановиться на другой, не менее серьезной, проблеме. Насколько важен политический режим для развития обществ в целом и российского общества в частности? И так ли нужны нашей стране (и другим странам) демократия и демократизация и связанные с ними политические свободы? Или, возможно, России пока стоит обойтись без них, отложив обретение нашими согражданами политических свобод до лучших времен? 

О пользе и вреде демократии и демократизации

Дискуссия о пользе и вреде демократии для общества ведется со времен античности, но, похоже, едва ли исчерпает себя в обозримом будущем. Грубо говоря, в ее основе лежит противоречие между демократией как инструментом (механизмом отбора правителей) и достойным правлением (good governance), то есть успешными результатами деятельности правителей. Критики демократии справедливо указывали на то, что этот механизм не дает возможности выбрать наиболее достойных и эффективных руководителей – граждане в лучшем случае склонны выбирать себе подобных, а в худшем и вовсе готовы доверить государственное управление некомпетентным демагогам. Согласно этой точке зрения, мудрый и справедливый авторитарный лидер (будь то монарх или руководитель партии) способен обеспечить своим согражданам процветание на долгие годы вперед с большей вероятностью, нежели демократически избранные политики, заботящиеся, прежде всего, о сохранении власти по итогам ближайших выборов. Защитники демократии ничуть не менее справедливо отмечали, что оптимальное политическое устройство общества должно не столько обеспечить приход к власти лучших из сограждан, сколько предотвратить ее монополизацию худшими из них [11] .

Результаты многочисленных исследований не позволяют отдать предпочтение ни одной из двух конкурирующих точек зрения. С одной стороны, если оценивать достойное правление в категориях темпов экономического роста (как делают многие специалисты), то их средние показатели по странам мира за последние полвека не слишком различаются среди демократических и недемократических режимов. Но, с другой стороны, разброс этих показателей среди демократий куда меньше, нежели среди авторитарных режимов [12] . То есть, в социально-экономическом плане демократии, как правило, развиваются пусть и не слишком быстро, но относительно устойчиво, в то время как среди авторитарных режимов яркие истории бурного успеха перемежаются не менее яркими историями феерических неудач. Впрочем, общие закономерности мало что нам говорят об опыте отдельных стран, и потому любой желающий может почерпнуть из него аргументы и в пользу мнения о неэффективности демократий (достаточно посмотреть на мучения сегодняшней Греции), и о неэффективности авторитарных режимов (как в той же Греции во времена диктатуры «черных полковников» в 1967–1974 годах), и о том, что иные страны управляются неэффективно и при демократических, и при авторитарных режимах (подобно Аргентине, упадок которой в течение ряда десятилетий сопровождали неоднократные смены демократий диктатурами). И все же риски провала авторитарных режимов слишком высоки – на одного успешного диктатора-реформатора типа Ли Кван Ю в Сингапуре приходятся десятки коррумпированных и неэффективных авторитарных лидеров типа Мобуту в Заире или Мугабе в Зимбабве, правление которых приводит их страны к полному и подчас непреодолимому упадку. Да и среди посткоммунистических стран более успешная демократизация, как правило, способствовала и более успешному экономическому развитию.

Другой аргумент, который приводят защитники демократии, связан с тем, что многим авторитарным режимам по определению присуща нестабильность, если и когда в них происходят смены лидеров. В демократиях смена правительств по итогам выборов редко ведет к кардинальным изменениям режимов, но лишь немногие авторитарные режимы смогли выработать механизмы преемственности власти и управления, которые были бы независимы от персоналий [13] . Эта проблема порой стоит даже в наследственных монархиях, а уж о персоналистских авторитарных режимах и говорить не приходится – эти режимы крайне редко переживают их создателей. Но, в свою очередь, критики демократии в ответ резонно проводят различие между устойчивыми демократиями (то есть странами, где демократические режимы существуют на протяжении относительно длительного времени – по крайней мере, свыше двадцати лет) и так называемыми «новыми» демократиями, где демократические режимы еще не успели стать устойчивыми (консолидированными). Первые, действительно, переживают крах крайне редко (немногие исключения, подобные Чили в 1973 году, подтверждают это правило), зато среди вторых крушения демократий случались в прошлом (да и сегодня случаются) сплошь и рядом.

Нестабильность «новых» демократий неудивительна: согласно китайской поговорке, жить в эпоху перемен – это наказание. Усвоение новыми акторами новых «правил игры» редко проходит безболезненно, и потому демократизация в ряде стран сопровождается острыми конфликтами, особенно если и когда она (как во многих посткоммунистических странах) также сопровождается экономическими преобразованиями и реформой государственного устройства. Отсюда следует рецепт критиков демократии – не отказываясь от демократии как нормативного идеала, необходимо максимально отсрочить и растянуть по времени процесс демократизации. Согласно такой точке зрения, поскольку общество не готово к быстрой демократизации, то сперва следует достичь высокого уровня экономического развития и создать успешно работающие эффективные «правила игры», и лишь затем шаг за шагом расширять пространство политической конкуренции. Хотя теоретически этот аргумент выглядит вполне осмысленным, но на практике лишь немногие авторитарные режимы смогли создать действительно устойчивые эффективные институты, которые в результате переживали их создателей. Поэтому при всех опасностях и рисках ускоренной демократизации нет оснований считать ее большим злом для самых разных обществ, нежели подавляющее большинство авторитарных режимов.

Суммируя, можно утверждать, что демократия не гарантирует гражданам, что они станут жить лучше, но позволяет снизить риски того, что в условиях авторитарных режимов они будут страдать от произвола коррумпированных правителей, нарушающих их права, не имея при этом возможностей для мирной смены власти. Но смена режима, предполагающая отказ от авторитаризма, – сложный и болезненный процесс. Проблемы и риски, связанные со сменой политических режимов, достаточно серьезны, и они связаны не столько с демократизацией как таковой, сколько с тем, что построение демократии – это лишь один из возможных исходов этого процесса, но исход далеко не обязательный. На протяжении довольно долгого времени многие специалисты (в том числе и анализировавшие смену режимов в посткоммунистических странах) были склонны уделять гораздо больше внимания «историям успеха» демократизации [14] , но не слишком интересовались причинами ее провала и/или достижения частичных и неустойчивых результатов. Более того, анализ этого процесса часто выглядел как аналог голливудского фильма, в котором «хорошие парни» (сторонники демократии) противостояли «плохим парням» (врагам демократии) и, в конце концов, итогом почти что неизбежно должен был стать демократический happy end. Но логика противостояния сил добра и зла при анализе смены режимов оказалась исчерпанной по мере того, как демократизация в ряде стран (в том числе и постсоветских) обернулась провалом, и голливудский happy end вскоре сменился подходом, скорее, напоминавшим film noir [15] , по-русски звучно называемый чернухой. Согласно этой точке зрения, в постсоветской политике играют лишь «плохие парни», которые не приемлют демократию в силу своего коммунистического прошлого и/или связи со спецслужбами, либо иных причин. Неудивительно поэтому, что авторитарные режимы устанавливаются в этих странах в результате воздействия сил зла.

Моя точка зрения на процессы смены режимов отличается и от голливудского оптимизма, и от взгляда на провал демократизации как на сценарий фильма-чернухи. Было бы нелепо считать, что провал демократизации в России стал лишь следствием того, что Ельцин, Путин и Медведев – условно говоря, «плохие парни». Дело даже не в том, что эти «плохие парни» не хуже (хотя, наверное, и не лучше) многих вполне себе демократических политиков в ряде других стран. Но и не в том, что демократия возникает лишь в силу добрых намерений «хороших парней». Я исхожу из того, что в политике, как и в повседневной жизни, «парни» не являются однозначно «хорошими» или «плохими» – действия конфликтующих сторон в ходе изменений политических режимов продиктованы, прежде всего, их собственными интересами. Для политических акторов такие интересы состоят в максимизации их власти, но иногда эти интересы включают в себя и содействие становлению политической конкуренции, и выработку тех «правил игры», которые эту конкуренцию поддерживают.

Другое дело, что политические акторы (как и обычные граждане) далеко не всегда способны предугадать последствия своих шагов, и нередко их действия имеют неожиданные и подчас непредсказуемые последствия с точки зрения изменений режимов. Эти последствия возникают в силу высокой неопределенности, характерной для ряда стран, особенно в ситуации стратегического выбора политическими акторами да и обществом в целом тех или иных ключевых решений. Каким вариантам конституций и законов отдать предпочтения? Проводить или нет выборы и по каким правилам? За кого из кандидатов отдать свой голос? Выходить ли на протестные акции против произвола властей? Каждый раз изменения режима в том или ином направлении зависят от решений, принятых в определенные «критические моменты» истории. Эти решения, в свою очередь, определяют рамки коридора возможностей в следующий «критический момент», подобно компьютерным играм-аркадам [16] . И если один раз выбрать путь, ведущий в тупик, то вернуться к первоначальным развилкам удается далеко не всегда, и издержки на этом трудном и извилистом пути подчас оказываются весьма велики. Именно анализ процесса изменений режима в постсоветской России, его траекторий, развилок и тупиков составит последующее содержание книги. 

Спрос, предложение и «критические моменты»

Политические процессы нередко сравнивают с рыночными, имея в виду, что те или иные изменения (в том числе и изменения политических режимов) отражают динамику спроса и предложения. Политические акторы в любых режимах создают предложение, они же влияют и на спрос со стороны сограждан, игнорировать изменения которого правящие группы не в силах без риска подрыва легитимности своего господства. Разница между демократическими режимами и авторитарными в этом отношении состоит лишь в степени конкуренции на политическом рынке или, напротив, его монополизации. Постсоветская Россия не представляет собой исключение из общего правила, но динамика политического спроса и предложения в нашей стране за последние два с лишним десятилетия при этом демонстрировала целый ряд особенностей.

Политический спрос в России на протяжении большей части постсоветского периода во многом носил латентный (неявный) характер и не был определяющим фактором политики в стране. Тем самым для российских политических акторов возникла ситуация «свободы рук», позволявшая им не слишком опасаться проявлений общественного недовольства. После довольно краткого периода активных выступлений против советского режима на излете коммунистической эпохи (1989–1991) российские граждане крайне редко подымали свой голос против политического режима, существовавшего в тот или иной момент (режима статус-кво). Хотя все массовые опросы и демонстрировали низкий уровень политической поддержки режима, особенно в 1990-е годы, любые альтернативы ему в глазах россиян (будь то возврат к прежнему режиму, установление диктатуры или же более интенсивная демократизация) выглядели либо непривлекательными, либо нереалистическими. Иными словами, характер спроса со стороны российских граждан по отношению к политическому режиму в стране во многом представлял «вынужденное принятие» складывавшихся «правил игры», которые вовсе не казались им оптимальными, – напротив, их недовольство режимом, скорее, было вызвано расхождением между демократическими идеалами и реальностью. В 2000-е годы повышение экономического благополучия значительной части российских граждан, с одной стороны, и обретение режимом статус-кво устойчивости, с другой, повлекли за собой рост поддержки режима со стороны россиян [17] . Но в 2010-е годы в России начал проявляться спрос на перемены, и исход думских выборов 2011 года и последовавшие за ними массовые протесты стали для режима первыми тревожными звонками – общественный спрос становится все более значимым фактором российской политики, хотя пока он и не приобрел первостепенное значение.

На стороне политического предложения ситуация складывалась совершенно иначе. Не будучи скованы ограничениями со стороны общественного спроса, политические акторы могли стремиться лишь к максимизации собственной власти, и демократия для них служила бы препятствием на пути к этой цели. Но если в ряде стран в процессе крушения авторитарных режимов приходившие к власти правящие группы вынуждены устанавливать демократические «правила игры» либо в силу острых политических и/или социальных конфликтов, либо из-за международного влияния, либо под воздействием идеологических ориентации лидеров и элит, то Россия после СССР не демонстрировала ни одного из этих условий – политические конфликты были разрешены по принципу «игры с нулевой суммой», международное влияние на нашу страну оказалось не слишком велико, а идеи занимали подчиненное положение по отношению к интересам ключевых политических игроков.

В такой ситуации российские политические лидеры попросту не имели серьезных стимулов для строительства демократии как механизма ограничения собственной власти, зато очевидно оказались заинтересованными в строительстве нового авторитарного режима взамен рухнувшего. Речь шла, разумеется, не о воссоздании прежнего СССР (неэффективного и дискредитировавшего себя в глазах и элит, и масс), а о новом авторитаризме. Он лишь отчасти сохраняет символическую преемственность по отношению к советскому режиму (нормативным идеалом служит «хороший Советский Союз», основанный на политическом монополизме, но лишенный при этом присущих прежнему режиму врожденных недостатков), и отчасти адаптировал к своим нуждам некоторые демократические институты – такие, как парламент, выборы и политические партии.

Российские правящие группы использовали для достижения своих целей серию институциональных изменений, которые были призваны установить и закрепить наиболее благоприятные для них «правила игры» и удержать господство неформальных правящих «выигрышных коалиций» вокруг лидеров страны. Но в 1990-е годы эти шаги имели лишь частичный успех из-за слабости российского государства, глубокого и длительного экономического спада, разнородности правящих коалиций и непоследовательного и противоречивого характера институционального строительства. Однако в 2000-е годы Владимир Путин на посту главы государства успешно провел своего рода «работу над ошибками» – благодаря экономическому росту и усилению государства он смог добиться переформатирования правящих коалиций и проведения ряда институциональных изменений в свою пользу. В результате этих усилий российский авторитарный режим к началу 2010-х годов достиг состояния консолидации – то есть устойчивого, хотя и неэффективного равновесия, в нарушении которого не были заинтересованы лидеры страны.

Сохранение режима статус-кво становилось основной целью правящих групп, и потому выход из такого равновесия многим наблюдателям представлялся маловероятным. Но так ли уж заслужил Владимир Путин «пятерку с плюсом» в колледже для диктаторов за свою отличную работу по строительству авторитаризма в России? Оказалось, что, как часто бывает на рынках (в том числе и политических), при неизменности со стороны предложения движущей силой перемен могут стать сдвиги на стороне спроса. Именно это противоречие – между предложением статус-кво и спросом на перемены – и определяет тенденции российской политики сегодня, и, видимо, будет определять их и в ближайшие годы.

Таким образом, на протяжении двух с лишним десятилетий российской политики после СССР (вплоть до самого последнего времени) почти всякий раз, если и когда в «критический момент» истории перед российскими политическими акторами вставал на повестку дня выбор между демократизацией и авторитаризмом, то авторитарное решение (при сохранении внешнего демократического «фасада») оказывалось для них наиболее предпочтительным. В результате почти каждый шаг на пути российского политического режима становился если не «бегством от свободы», то, по меньшей мере, движением в сторону от нее. Последовательность этих шагов, каждый из которых становился логическим следствием предыдущих действий, все дальше и все увереннее вела российскую политику вперед по дороге разочарований. Среди этих «критических моментов» стоит отметить следующие:

1991 – отказ от принятия новой конституции России и проведения новых выборов органов власти, частичное сохранение в российской политике «правил игры», унаследованных от советского периода;

1993 – острый конфликт между президентом и парламентом России завершившийся силовым роспуском Верховного Совета. Следствием разрешения этого конфликта стало принятие новой Конституции России, закреплявшей широкие полномочия президента страны и содержавшей значительный авторитарный потенциал;

1996 – выборы президента России, в ходе которых действующий президент Борис Ельцин был переизбран в результате несправедливой кампании, сопровождавшейся большим количеством злоупотреблений. При этом Ельцин отказался от реализации планов отмены выборов, роспуска парламента и запрета оппозиционных партий;

1999–2000 – борьба различных сегментов элит за политическое лидерство в преддверии выборов нового президента страны. Полная победа в этой борьбе «преемника» Ельцина – Путина, который смог максимизировать собственную власть в результате принуждения к лояльности всех значимых акторов (механизм «навязанного консенсуса»);

2003–2005 – устранение реальных и даже гипотетических препятствий монопольному господству правящей группы, изменения важнейших «правил игры», направленные на монополизацию политической власти: отмена выборов глав исполнительной власти регионов, реформа законодательства о партиях и выборах и др.;

2007–2008 – в силу истечения сроков своих президентских полномочий Путин подобрал себе лояльного «преемника» Медведева, который в отсутствие реальной конкуренции занял пост главы государства и провел в жизнь решение о продлении сроков полномочий президента и парламента;

2011–2012 – Путин осуществляет «обратную замену», возвращаясь на пост президента в ходе цикла несвободных и несправедливых парламентских и президентских выборов, которые сопровождались масштабными фальсификациями и спровоцировали заметные протестные выступления в Москве и других городах страны.

Какими окажутся следующие шаги, изменится ли траектория российского политического режима в обозримом будущем, и сможет ли российская политика все же сойти с дороги разочарований? Эти вопросы будут обсуждаться в следующих главах книги. Ее вторая глава посвящена презентации моего подхода к анализу российской политики на фоне других распространенных объяснений тенденций политического развития России. Далее, третья глава представит анализ основных «критических моментов» российской политики 1990-х годов, интересов и стратегий основных политических акторов и тех ограничений, с которыми они сталкивались в этот период и которые вынуждали их к тем или иным шагам. Четвертая глава логически продолжит предыдущую на материале 2000-х годов. В ее центре будут находиться стимулы и стратегии российских лидеров, а также факторы, которые способствовали успешному достижению их политических целей. Пятая глава сосредоточится на анализе логики нынешнего российского политического режима в 2010-е годы, его формальным и неформальным «правилам игры» и основным вызовам, с которыми он сталкивается. Наконец, в шестой главе, заключительной, будут подведены предварительные итоги политического развития России после 1991 года и рассмотрены возможные сценарии дальнейшей эволюции ее политического режима, с тем, чтобы постараться дать ответы на вопрос, станет ли Россия политически свободной страной, и если да, то каким путем и с какими издержками. 

Первый вопрос, который встает перед теми, кто пытается проанализировать траекторию российского политического режима, звучит: почему? Иначе говоря, почему падение коммунистической власти в России в 1991 году не повлекло за собой строительство новой демократии (как это произошло в странах Восточной Европы), хотя и не имело следствием формирование новых репрессивных диктатур, подобно странам Центральной Азии? Ответ на этот внешне простой и как будто лежащий на поверхности вопрос, далеко не так очевиден, когда мы говорим о России, как, впрочем, и о других странах и регионах мира. Ученые во всем мире спорят о причинах того, почему же одни страны становятся демократиями, а другие – нет, и опыт современной России может служить аргументом в этих дебатах.

В разгар «холодной войны», в 1970-е годы, в Советском Союзе была популярна шутка о том, что «оптимисты» учат английский язык, ожидая военного столкновения между СССР и США, «пессимисты» учат китайский язык, предполагая военный конфликт между СССР и Китаем, ну а реалисты учат автомат Калашникова, готовясь встретить во всеоружии любую войну. Эту шутку (в известной мере не утратившую актуальность и до нашего времени) сегодня можно перефразировать в свете того, как именно специалисты – и российские, и зарубежные, – дают ответы на вопрос о причинах и следствиях российской политической эволюции после 1991 года. Предельно огрубляя, поиски этих ответов ведут одних ученых в лагерь «пессимистов», изучающих историю и культуру России, других – в стан «оптимистов», исследующих процессы экономического развития и государственного строительства в стране, а третьих – в группу «реалистов», в центре внимания которых находятся интересы и политические стратегии групп, борющихся за завоевание и/или удержание власти.

В этой главе мы сперва обсудим аргументы каждой из упомянутых точек зрения, затем посмотрим на международный опыт строительства демократий и диктатур в современном мире, чтобы понять, какие аргументы звучат убедительно, а какие – нет, и, наконец, в свете анализа этих дискуссий проанализируем логику изменений российского политического режима. Результатом нашего обсуждения станет объяснительная схема процессов постсоветской политической трансформации в России, которая будет более подробно развернута в трех последующих главах. 

Российская политика: пессимизм, оптимизм или реализм?

Политическая диагностика сродни диагностике медицинской. Исследователи, обнаружив патологии тех или иных политических систем, действуют подобно медикам, которые, заметив какую-либо патологию человеческого организма, стремятся выявить причины заболевания, чтобы правильно определить возможности и методы лечения. Известно, впрочем, что истории отнюдь не всех болезней одинаково трагичны. Если одни заболевания носят наследственный характер, то другие могут быть вызваны заражением. Если эффекты воздействия одних вирусов – хронические и неизлечимые, то последствия других представляются хотя и неизбежными, но все же преодолимыми «болезнями роста», в то время как третьи могут повлечь за собой даже летальный исход. Становление недемократических режимов в современном мире рассматривается специалистами как политическая патология, особенно если речь идет о странах, где одни диктатуры сменились другими. В чем причины этих тяжелых недугов? Однако рассуждения политологов, пытающихся найти ответ на этот вопрос, – как в России, так и в ряде других стран, – отличаются от аргуметации медиков прежде всего тем, что для политической диагностики подчас применяются слишком разные инструменты анализа. Поэтому политологи порой приходят к кардинально расходящимся выводам, а их прогнозы довольно часто не имеют ничего общего с реальным ходом событий (как будет показано далее, автор этих строк отнюдь не служит исключением). Тем не менее, хотя политологи и ошибаются с диагностикой чаще, чем медики, их ошибки куда реже могут привести к непоправимым последствиям.

Продолжая медицинскую аналогию, можно утверждать, что «пессимисты» склонны рассматривать патологии российской политической системы как своего рода хроническое наследственное заболевание нашей страны. Они изучают российские культуру и историю и черпают из них свою печальную аргументацию в пользу неустранимости преобладания в России авторитарного режима, по крайней мере, в обозримом будущем. «Оптимисты», напротив, рассматривают авторитарные тенденции в российской политике как вариант посттравматического синдрома или как затянувшиеся «болезни роста», ставшие побочным эффектом сложных трансформационных процессов постсоветского периода. Они анализируют экономические реформы и государственное строительство и возлагают некоторые надежды на более интенсивное включение России в международные процессы и транснациональные сети в качестве средства медленного, но верного преодоления этих, хоть и пагубных, но все-таки временных патологий. Наконец, «реалисты» изучают политические преобразования в России сквозь призму частных корыстных интересов тех или иных групп в политическом классе страны. Они полагают, что авторитаризм представляет собой результат намеренных действий этих групп по монополизации власти, подобно тому, как заболевание может стать результатом преднамеренного отравления организма. Независимо от того, кто именно подозревается ими в качестве «отравителей», и какие «яды» считаются наиболее опасными, оценки «реалистами» перспектив преодоления авторитарных тенденций в России, скорее, носят скептический характер, поскольку поиск эффективного «противоядия», способного преодолеть эффекты отравления, – непростая задача не только в медицине, но и в политике. Конечно, эти подходы политической диагностики не жестко противоречат друг другу, а, скорее, взаимно дополняемы – на практике даже одни и те же специалисты часто используют элементы различных объяснений патологий российской политики. Рассмотрим подробнее логику каждого из них.

«Пессимисты»

«Пессимисты» обращают внимание на то, что демократии в России просто неоткуда взяться, – ни в досоветский, ни тем более в советский период истории нашей страны не могли сложиться демократические институты и традиции. Согласно их точке зрения, «наследие» диктатур разной степени репрессивности со временем укоренилось в культуре страны настолько, что стало непреодолимым барьером на пути демократизации, задав самоподдерживающуюся зависимость от пройденного пути (path-dependency) [18] , или «колею», выход из которой сопряжен с колоссальными издержками. Следуя этой логике, российское общество, исторически лишенное иммунитета против авторитаризма на уровне «правильной» культуры и устойчивых традиций, может оставаться его жертвой надолго, если не навсегда. Попытки преодоления врожденных и наследственных патологий развития страны если не обречены на неудачу, то весьма затруднительны, а возможности исцеления от них благодаря терапии в виде социокультурной эволюции общества [19] служат лишь исключениями, подтверждающими правило.

Основой представлений о культурной обусловленности преобладания авторитаризма в России (и других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная концепция американского историка Ричарда Пайпса [20] рассматривает всю историю России сквозь призму глубоко укорененного неопапгримониализма, ключевым проявлением которого стали проходящие сквозь века отсутствие гарантий прав собственности (в широком плане включающих и права человека в целом) и произвол государственной власти по отношению к обществу. Это исторически сложившееся неопатримониальное наследие не удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации страны, и потому оно обрекает Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и неэффективную траекторию развития.

Схожие аргументы присущи и авторам, склонным рассматривать всю историю России как проявление «особого» пути развития в духе «Русской системы», задавшей «неправильную» траекторию институционального развития страны как вечное противостояние модернизации и традиционализма наподобие извечной борьбы добра и зла [21] . Более радикальные утверждения представляют Россию как базу некоей особой «православной» цивилизации, которая вообще не может быть совместима с ценностями западной демократии [22] .

С другой стороны, специалисты отмечали негативное воздействие «ленинского наследия» коммунистического правления [23] , которое в 1950–80-е годы повлекло за собой вырождение режимов советского типа, наложившее культурный отпечаток на весь постсоветский путь. Это «наследие» сформировало и особый социальный тип – «советского человека», ориентированного на конформизм и приспособленчество, жаждущего не демократии, а «строгого, но справедливого хозяина», и не желающего, да и не способного отказаться от устоявшихся «правил игры» [24] .

Иными словами, исторически укорененный произвол власти, сопровождавшийся репрессиями, вызвал непреодолимые защитные реакции на массовом уровне. Подобно тому, как глубоко пораженный вирусами организм вырабатывает собственные антитела, которые позволяют ему адаптироваться к хроническому заболеванию, но также и препятствуют ослаблению вирусов, так и российское общество оказывается «не готовым» к демократии. Исходя из представлений о том, что культурное «наследие» определяет поведение отдельных граждан и общества в целом, делается вывод, что авторитаризм в России демонстрирует неустранимость, а его преобладание с почти фатальной неизбежностью закрепляется политическим устройством страны. Поэтому попытки навязать российскому обществу демократизацию неизбежно терпят неудачу, по крайней мере в краткосрочной перспективе.

Данные ряда массовых опросов, в которых анализируются установки и ценности россиян, вроде бы свидетельствуют в пользу этого аргумента. Исходя из них, средний россиянин предстает поклонником «жесткой руки», безразличным к гражданским и политическим правам, нетерпимым к меньшинствам, в гробу видавшим частную собственность, стремящимся все «отнять и поделить» и готовым променять любые свободы на дешевую колбасу и сохранение привычного «порядка» [25] . Следуя такой логике, можно утверждать, что граждане России в сфере политики и права сегодня имеют ровно то, что они заслуживают, а именно – неправовое авторитарное государство. Культурная предопределенность, таким образом, волей или неволей становится в нашей стране оправданием сохранения нынешнего статус-кво. Ведь ждать, пока россияне «дозреют» до западных институтов: свободных выборов, независимых судов и некоррумпированной полиции – можно, как говорится, до греческих календ.

Но насколько оправданны аргументы тех, кто утверждает: во всех политических бедах России «виновата» ее культура? Есть немало оснований усомниться в их обоснованности. Во-первых, многие сравнительные исследования показывают, что с точки зрения приверженности идеалам демократии россияне не слишком отличаются от ряда других посткоммунистических стран, более успешных в сфере демократизации [26] . Более того, некоторые специалисты ставят под сомнение антидемократические взгляды россиян, указывая на высокую значимость в их глазах таких важнейших институтов демократии, как конкурентные выборы и свобода слова [27] .

Во-вторых, не стоит полагать, что культурные барьеры на пути становления демократии так уж совершенно непреодолимы, – ведь за последние пару десятилетий демократические институты стали укореняться в самых разных далеких от западной культуры местах (таких, как Монголия или Бенин). Даже если предположить, что россияне более антидемократичны, нежели жители этих стран, то неужели наша страна не в состоянии следовать их образцам? В результате, культурные обоснования преобладания авторитаризма попадают в перечень «остаточных категорий», к которым прибегают тогда, когда не могут что-либо объяснить. Согласно им, демократия в России не может укорениться вследствие неблагоприятного культурного «наследия», а заданная этим «наследием» траектория развития не может быть изменена в отсутствие демократии [28] . Во всяком случае представление о том, что культурные факторы служат причиной преобладания авторитаризма в России, не выглядит таким убедительным – скорее, массовые установки и ориентации можно считать его следствием.

В-третьих, наконец, признание культурной неприемлемости для россиян демократии может повлечь за собой далеко идущие политические последствия. Если признать, что граждан той или иной страны в принципе невозможно улучшить, поневоле придется прийти к выводу, что неизбежным решением проблем такой страны может оказаться лишь ее полное уничтожение как таковой (подобно судьбе Советского Союза), либо введение на ее территории внешнего управления со стороны тех стран, где граждане более демократичны и политические институты более эффективны. Вполне возможно, что когда-нибудь Россия и пойдет по одному из этих путей или даже по обоим путям сразу, но пока ни наша страна, ни тем более другие страны, похоже, просто не готовы обсуждать эти перспективы всерьез.

Когда я слышу о культурной несовместимости России с демократией и верховенством права, то вспоминаю свою поездку в один крупный региональный центр в середине 1990-х годов. Старинный город был очень захламлен и замусорен, что я и отметил в разговоре с тамошним вице-мэром. Тот, нимало не смущаясь, парировал: у нас, мол, такая местная культура – некогда жившие на этой территории селяне не делали выгребных ям, а выкидывали мусор из изб прямо во двор. На следующий день, посетив местный музей, я услышал ту же историю, подкрепленную иллюстрацией в виде настоящей избы. Казалось, идея культурной обусловленности грязи господствовала в умах горожан. Однако когда всего лишь через несколько лет я вновь посетил тот же город, он выглядел намного чище. Оказалось, что горожане избрали нового мэра, который сумел наладить более эффективную работу коммунальных служб. Местная культура, по всей видимости, этим реформам не препятствовала. Может быть, и стране в целом сегодня пора перестать сетовать на непреодолимость культурного «наследия прошлого», а учиться выбирать достойных правителей и создавать эффективно работающие институты?

«Оптимисты»

В отличие от «пессимистов», для которых Россия предстает вечной жертвой неизлечимой наследственной болезни «наследия» авторитаризма, «оптимисты» смотрят на проблемы страны сквозь иную оптику. Они полагают, что Россия – это «нормальная страна» с более или менее средними показателями социально-экономического развития, и потому не следует ни предъявлять к ней особых претензий по части демократии и прав человека – с одной стороны, ни чрезмерно возмущаться ее авторитаризмом – с другой [29] . Словом, на глобальном уровне – не «отличница» мировой политики, но и не совсем уж безнадежная «двоечница»: да, не Финляндия, но и не сказать, чтобы полное Зимбабве, а, скорее, что-то вроде Аргентины. Если представить себе распределение стран подобным успеваемости учеников в школьном классе, то Россия – своего рода «твердая троечница», ни шатко ни валко справляющаяся с текущими заданиями, но и имеющая немного шансов в обозримом будущем кардинально улучшить свою «успеваемость» (ухудшить, впрочем, тоже). Такие страны более других подвержены влиянию внешних и внутренних шоков, которые могут нанести им травмы, способные надолго ослабить организм и законсервировать существующее положение дел.

Современная Россия, в свете подобных рассуждений, испытала своего рода посттравматический синдром в ходе «революционной» трансформации на фоне распада СССР [30] . Сопутствовавший этим переменам радикальный разрыв с «наследием прошлого» в России не просто сопровождался упадком административного потенциала государства и его институтов, но поставил под вопрос само существование страны как таковой. В этой ситуации авторитарные тенденции в России в 1990-е и особенно в 2000-е годы, с одной стороны, служили своего рода обезболивающим средством, предохранявшим страну от полного краха, когда слабое государство оказалось неспособно обеспечить устойчивое эффективное функционирование экономики и развитие общества [31] . С другой стороны, в этих условиях авторитаризм подобен швам или гипсовой повязке, позволяющим разорванным тканям срастись, а травмированному организму укрепить свой потенциал для «выращивания» новых «правил игры», условия для которых складываются в процессе послереволюционной стабилизации. Негативные эффекты авторитарных тенденций в России в этом свете предстают явлением временным и преходящим, чем-то вроде «болезни роста», которая может надолго затянуться, но в принципе преодолима при умелом лечении.

Такая аргументация во многом основана на анализе траектории развития российского государства в постсоветский период. Крушение коммунистического правления и распад СССР резко увеличили масштаб и скорость фрагментации государственного устройства в 1990-е годы как «по горизонтали», так и «по вертикали». Среди них отмечались и «захват государства» «олигархами», и спонтанная передача власти от Центра к регионам, ряд из которых управлялся подобно феодальных вотчинам, и замена денежного обращения бартерными суррогатами, обеспечение правопорядка с помощью криминальных «крыш» [32] и т. п. Однако по мере того, как российское государство в 2000-е годы восстанавливало утраченный административный потенциал, подобные явления были либо вытеснены на периферию политического процесса, либо легко встроены государством в новую институциональную среду. Так, «олигархи» утратили контроль над повесткой дня и вынужденно заняли сугубо подчиненное положение в рамках нового государственного корпоративизма [33] , региональные лидеры лишились рычагов власти при принятии решений и оказались в зависимости от Центра и крупных корпораций [34] , а криминальные «крыши» либо легализовались, либо маргинализовались.

Казалось бы, реализованный в 2000-е годы консервативный сценарий послереволюционной стабилизации [35] раздвигал временной горизонт политических игроков, так необходимый для успешного «выращивания» новых эффективных демократических институтов, поэтому прогнозы поэтапной демократизации страны по мере дальнейшего экономического роста внешне выглядели вполне убедительно [36] . Однако усиление в 2000-е годы административного потенциала российского государства на деле привело лишь к увеличению власти чиновников, неподконтрольных обществу и использующих свою власть как средство борьбы с политическими противниками и конкурентами в экономике. Многочисленные сопутствующие заболевания российской политики и экономики – такие, как способствующие авторитарным тенденциям эффекты ресурсного проклятия (зависимости страны от экспорта нефти и газа) [37] и чрезвычайно высокий уровень коррупции – лишь усугубляли и затягивали посттравматический синдром, отодвигая перспективы консервативного лечения болезни и делая их все более туманными.

Суммируя критику в адрес «оптимистов», можно утверждать, что хотя авторитарные тенденции подчас являются атрибутами слабых государств, само по себе восстановление административного потенциала государства не ведет «по умолчанию» к становлению демократии. Наоборот, есть основания полагать, что сильное государство может оказаться ничуть не менее опасным препятствием для демократии, нежели слабое – в этом случае речь идет о становлении препятствующего успешному развитию экономики и общества государства-хищника (predatory state) [38] . Российский опыт, скорее, говорит о том, что лекарство от посттравматического синдрома переходного периода в форме хотя и сильного, но не подотчетного гражданам государства может оказаться гораздо опаснее болезни – при таком лечении «болезни роста» могут быстро и подчас даже необратимо перерасти в хронические заболевания.

«Реалисты»

Наконец, «реалисты» склонны рассматривать политический процесс как жесткую борьбу коварных и циничных политиков за завоевание и удержание власти любыми доступными средствами. Не то чтобы политики – сплошь и рядом сторонники диктатур: просто таковы законы борьбы за выживание в ситуациях, когда лишь один из участников все выигрывает, а остальные все проигрывают, будь то в политике, в бизнесе или на войне (специалисты называют такие ситуации игрой с нулевой суммой). Поэтому идеальным политическим режимом с точки зрения таких политиков является диктатура (разумеется, лишь в том случае, если они сами выступают в роли диктаторов или хотя бы участников правящей «выигрышной коалиции»), в то время как демократия служит очевидным препятствием достижения их целей, – ведь, как отмечал американский политолог Адам Пшеворский, «демократия – это политический режим, при котором партии (как и любые политики. – В. Г.) проигрывают выборы» [39] . Неудивительно, что рациональные политики стремятся создать такие «правила игры», которые максимально облегчают им монополизацию власти и максимально затрудняют доступ к власти их конкурентам – по словам Нобелевского лауреата Дугласа Норта, «институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил» [40] .

Становление авторитаризма, таким образом, предстает результатом преднамеренных действий, которые можно уподобить отравлению социального организма. Те общества, в которых давно сложились демократические «правила игры», смогли выработать иммунитет к такого рода «отравлениям» или хотя бы способны минимизировать их негативные эффекты. Даже если в демократиях к власти подчас приходят весьма одиозные политики (подобные Сильвио Берлускони в Италии), превратить демократические режимы в авторитарные им, как правило, все же не удается. Но обществам, вынужденным строить свои политические институты «с нуля» (подобно посткоммунистическим странам), намного сложнее выработать эффективное противоядие. В этих случаях «отравление» авторитаризмом способно повлечь за собой устойчивые и долгосрочные негативные эффекты – возникает своего рода «порочный круг»: по мере укоренения авторитаризма снижаются шансы и на эффективность «противоядия» ему, выработать иммунитет к «отравлениям» становится все труднее, и в итоге болезнь диктатуры может оказаться неизлечимой или даже смертельной для страны.

Анализ посткоммунистических преобразований в России содержит немало примеров того, как заинтересованные акторы сознательно и целенаправленно выстраивали выгодные для них «правила игры», стремясь максимизировать собственную власть и создать для своих конкурентов непреодолимые препятствия. Некоторые примеры такого рода мы подробно проанализируем в трех последующих главах, а пока ограничимся случаем разработки и реализации законодательства о выборах, призванного посредством размытых норм ведения избирательных кампаний и разрешения споров обеспечить односторонние преимущества политическим силам, находившимся у власти. Правила доступа к СМИ, механизмы политического финансирования и наложения санкций за нарушение норм, равно как и их селективное применение, выступали эффективными инструментами достижения этой цели. В частности, по закону выборы могли быть (а могли и не быть) признаны недействительными «в случае, если допущенные… нарушения не позволяют с достоверностью установить результаты волеизъявления избирателей». Когда во время обсуждения проектов избирательных законов в 1994 году автор этих строк предложил определить исчерпывающий перечень подобного рода нарушений, чтобы исключить их произвольную трактовку, в ответ один из депутатов популярно разъяснил необходимость внесения в закон именно такой нормы тем, что она позволит отменить итоги будущих президентских выборов, если на них победит Зюганов или Жириновский. Эти правила открывали весьма широкие возможности для отмены результатов практически любых выборов в случае их «нежелательных» итогов. Так, в марте 1998 года, когда на выборах мэра Нижнего Новгорода победил аутсайдер-популист с уголовным прошлым Андрей Климентьев, их итоги были признаны недействительными, поскольку кандидат в ходе кампании обещал в случае своей победы повышение пенсий и зарплат, что было квалифицировано как «подкуп избирателей» [41] .

Присущие «реалистам» представления о политическом процессе как о борьбе за максимизацию власти глубоко укоренены в истории политической мысли, начиная от Никколо Макиавелли и заканчивая Владимиром Лениным (работы, да и практика деятельности которого могут служить блестящим учебным пособием по захвату и удержанию власти). Современные специалисты – американские политологи Брюс Буэно де Мескита и Алистер Смит – даже написали «Справочник для диктаторов», где вовсю раздают циничным авторитарным политикам «вредные советы» на манер рецептов из кулинарной книги (или, если угодно, на манер «всемирной истории ядов») [42] . Сходной точки зрения на страницах этой книги будем далее придерживаться и мы, не отрицая, впрочем, ни аргументов «пессимистов» о роли «наследия» истории и культуры страны, ни мнения «оптимистов» о влиянии экономического развития и государственного строительства на политический режим. Эти аспекты мы будем рассматривать, скорее, как сопутствующие факторы политического развития России, нежели как главные причины, определившие ее постсоветскую политическую траекторию со всеми многочисленными развилками, «зигзагами» и тупиками.

Из сказанного вовсе не следует апологетика авторитаризма – в России и в мире в целом – с нормативной точки зрения (то есть, с точки зрения как должно быть). Скорее, речь идет о попытке позитивного анализа российского политического режима (то есть, с точки зрения как на самом деле). Не то, чтобы оправдывая или, тем более, поддерживая «отравителей», – нам, подобно ведущим следствие детективам, необходимо понять их мотивацию и логику поведения, а главное – объяснить, почему же в разных ситуациях попытки «отравлений» приводят к различным исходам, каковы природа и механизмы действия «ядов» в целом и в случае России в частности, есть ли у нашей страны шансы на эффективное «противоядие» и если да, то какими средствами необходимо исправлять последствия «отравления» страны постсоветским авторитаризмом? Но поиски ответов на эти (и другие) вопросы сталкиваются с новыми загадками, которые также нуждаются в прояснении. 

Демократизация: почему не в России?

В самом деле, если следовать логике «реалистов», то политические режимы во всем мире должны были бы представлять собой лишь исключительно диктатуры разной степени репрессивности, авторитарные лидеры которых монополизируют власть, манипулируют «правилами игры», подкупают элиты и общество в целом и пытаются удерживать господство вплоть до самого своего ухода в мир иной. Но на практике, хотя политическая история мира по большей части и впрямь является историей диктатур, современная мировая политическая карта все же выглядит совершенно иначе. С XIX века происходило постепенное (хотя и непоследовательное) распространение демократии, ну, а к концу XX века электоральные демократии стали наиболее распространенным в мире политическим режимом [43] . Отсюда встает вопрос – почему в самых разных обществах происходит демократизация (переход от авторитарных режимов к демократическим) и почему она (по крайней мере, пока) не произошла в постсоветской России.

Какого-либо единого ответа на вопрос о причинах демократизации не существует – специалисты способны более или менее убедительно определить шансы той или иной страны быть демократией «в общем и целом», но едва ли могут предугадать, станет ли она демократией «здесь и теперь», а уж тем более представить себе конкретные сценарии и временные рамки демократизации. Ни «осень народов» 1989 года, когда один за другим рухнули коммунистические режимы стран Восточной Европы, ни «арабская весна» 2011 года, повлекшая за собой падение авторитарных режимов в Тунисе, Египте и Ливии, не предсказывались большинством аналитиков. Да и само по себе свержение диктатур вовсе не гарантирует демократии – в ряде стран (и опыт постсоветской России здесь отнюдь не исключение) на смену одним авторитарным режимам приходят другие. Поэтому следует говорить не столько о конкретных причинах и сценариях демократизации, сколько о сопутствующих этому процессу механизмах и о способствующих его успеху факторах, которые не исключают друг друга, а, скорее, дополняют.

Хотя факторов, способствующих демократизации тех или иных стран, довольно много, бесспорными среди них считаются как минимум два. Прежде всего, это высокий уровень экономического развития (который обычно измеряется показателем валового внутреннего продукта (ВВП) на душу населения) в сочетании с высокими показателями человеческого развития (то есть уровнем образования и здравоохранения) и относительно низким уровнем социально-экономического неравенства [44] . Кроме того, демократизация обычно протекает более успешно в тех странах, которые в этническом, религиозном и языковом отношении относительно однородны, не разделены неразрешимыми конфликтами на национальной или религиозной почве и не подвержены воздействию сепаратизма [45] . Несмотря на то, что в мире существуют примеры успешной демократизации на фоне острых этнических и религиозных конфликтов и в относительно бедных странах (как в Индии), они все же служат исключениями, подтверждающими правило.

Что касается механизмов демократизации, то наиболее распространенными среди них выступают следующие. Во-первых, исторически основным механизмом демократизации в Европе, а позднее, и в Латинской Америке, была, как это ни банально прозвучит, классовая борьба, подымавшая широкие народные массы на активную борьбу за свои политические права. Демократия экономически куда более выгодна широким народным массам, нежели авторитаризм, ровно по тем же причинам, по которым конкуренция на рынке выгоднее для рядовых потребителей, чем монополия. Сегменты элит, борющиеся за голоса избирателей, вынуждены предлагать согражданам различные блага по образцу конкурирующих сетей супермаркетов или компаний мобильной связи, привлекающих клиентов более низкими ценами и скидками на свои товары и услуги. Именно поэтому демократические режимы в целом перераспределяют большую долю ресурсов и благ в пользу непривилегированных слоев общества, нежели авторитарные (хотя из этого правила существуют и исключения) [46] . Неудивительно, что демократизация в странах Западной Европы в XIX – начале XX века представляла собой процесс поэтапного расширения доступа к избирательным правам все новых слоев общества (процесс расширения электората) – изначально высокие имущественные и социальные цензы участия в выборах постепенно снижались. Эти изменения происходили вовсе не по доброй воле правящих групп, а под весьма жестким давлением со стороны массовых общественных движений (прежде всего, рабочего движения), которые вынуждали элиты идти им на уступки под угрозой стачек и революций. Несколько огрубляя, можно сказать, что демократизация в ряде стран Западной Европы стала продуктом классового конфликта, который в конечном итоге был разрешен через политические компромиссы. Массовые общественные движения выступали мощной движущей силой демократизации и в Латинской Америке в 1970–1980-е годы, да и в ряде стран Восточной Европы (например, в Польше) в период краха коммунистических режимов. Конечно, лозунги, организационная структура и социальная база этих движений различались в разные эпохи и в различных странах, но в целом массовое общественное участие служит важнейшим инструментом и механизмом демократизации (но, впрочем, не всегда гарантирует ее успех).

Во-вторых, наряду с массами, ключевым участником политического процесса являются элиты, и характеристики политических режимов напрямую зависят от их конфигурации и механизмов взаимодействия между собой и с обществом. Авторитарным лидерам далеко не всегда удается кооптировать несогласные с проводимой ими политикой сегменты элит в состав «выигрышных коалиций» или подавить их сопротивление, и зачастую конфликт элит приобретает неустранимый характер. Иногда эти конфликты выливаются в острые, затяжные и кровопролитные противостояния вплоть до революций и гражданских войн. Но порой обстоятельства складываются так, что элиты, не имея шансов победить в противостоянии по принципу «игры с нулевой суммой» и осознавая свои риски, приходят к соглашению о «правилах игры», задающих рамки политической конкуренции – то есть, по сути, договариваются об установлении демократии. Конечно, такие договоренности могут оказаться неудачными – у сторон конфликта всегда есть соблазн их нарушить, и поэтому механизмы соглашений элит, или «пактов», не так часто приводят к устойчивой демократизации – американские политологи Джон Хигли и Майкл Бартон насчитали всего лишь пару десятков успешных примеров за всю историю Нового времени [47] .

Пожалуй, самым известным «соглашением элит» может служить «славная революция» в конце XVII века в Англии, механизм и последствия которой проанализировали Дуглас Норт и Барри Уэйнгаст. Они рассматривали правление монархии вплоть до середины XVII века как хищническую политику короны, попеременно менявшую в качестве своих младших партнеров по «выигрышной коалиции» то землевладельцев (тори), то торговцев (вигов), и по очереди облагавшую грабительскими налогами то одних, то других. Но когда английское государство столкнулось с фискальным кризисом, и король вынужден был одновременно обложить высокими налогами обе ключевые группы элит, сформировалась мощная коалиция негативного консенсуса, включавшая и тори и вигов, которая общими усилиями свергла монархию. Вслед за этим страна погрузилась в глубокий хаос, который Томас Гоббс охарактеризовал как «войну всех против всех». Ни попытки установления диктатуры, ни реставрация монархии не способны были разрешить конфликт элит – тори и виги не хотели восстановления прежних порядков, с одной стороны, но и не доверяли друг другу, с другой. Лишь спустя почти полвека им удалось найти компромисс, который предполагал ограничение фискальных полномочий короны со стороны парламента и введение представительного правления посредством конкурентных выборов. Так начался процесс демократизации Англии, способствовавший и ее успешному экономическому развитию [48] . Сходная логика лежала в основе «пакта Монклоа», который в 1977 году после смерти испанского диктатора Франко заключили между собой как бывшие сторонники, так и прежние противники авторитарного режима, которых разделяла память о кровавом противостоянии времен гражданской войны 1930-х годов: Испания довольно быстро и вполне успешно освоила демократические «правила игры» [49] .

В-третьих, ключевую роль в демократизации отдельных стран способно сыграть влияние со стороны тех или иных иностранных государств и/или международных организаций. Международное воздействие на внутриполитические процессы может осуществляться с позиции силы – так, демократизация Западной Германии и Японии после Второй мировой войны была фактически навязана США и их союзниками. Но следует иметь в виду, что «навязанная извне» демократизация не всегда успешна – опыт Ирака после американского вторжения и свержения режима Саддама Хусейна в 2003 году в этом плане выглядит, как минимум, противоречивым. В период «холодной войны» противостояние на мировой арене СССР и США, скорее, препятствовало демократизации ряда стран Третьего мира – обе мировые сверхдержавы, напротив, выступали в роли своего рода «черных рыцарей», покровительствовавших подчас самым одиозным авторитарным лидерам, готовым присягнуть на верность своим зарубежным патронам в обмен на поддержку с их стороны (можно вспомнить известную фразу о никарагуанском диктаторе Сомосе: «это сукин сын, но он наш сукин сын»). Но после окончания «холодной войны» политический климат в мире кардинально изменился – многие авторитарные режимы, особенно репрессивные, подвергались все большему осуждению, в то время как демократические «правила игры» по мере распространения демократии все чаще становились общепризнанной нормой. Дело здесь не столько в том, что неприкрытый авторитаризм уже вышел из мировой политической моды, сколько в том, что в современных условиях все более открытого и глобализирующегося мира сохранять неизменными свои диктаторские режимы на протяжении долгого периода удается либо странам, обладающим большими объемами природных ресурсов (как, например, государствам Персидского залива), либо странам, способным опираться на поддержку нынешних «черных рыцарей» (в этой роли все чаще выступает Китай, а на постсоветском пространстве – и Россия). Авторитарным режимам приходится приспосабливаться к меняющейся обстановке в мире, прилагая немало усилий для создания и поддержания «фасада», напоминающего демократические институты и призванного замаскировать суть диктатур, – такие режимы характеризуют как соревновательный, или электоральный авторитаризм [50] .

Главным механизмом международного влияния на демократизацию сегодня выступает привлекательность развитых демократий (для которых также характерен высокий уровень социально-экономического развития и верховенства права) как своего рода нормативных образцов для подражания. Авторитарным режимам не так легко противопоставить этим идеалам альтернативы, привлекательные в глазах элит и общества в целом. Поэтому чем более развиты и устойчивы экономические, торговые, информационные, миграционные и образовательные взаимосвязи (linkages) между теми или иными авторитарными странами, с одной стороны, и США и Европейским Союзом, с другой, тем меньше шансов у их режимов на выживание в среднесрочной перспективе. В свою очередь, США и Европейский Союз оказывают на эти страны целенаправленное воздействие, используя рычаги влияния (leverages) в форме финансовой помощи, консультаций, программ содействия развитию и т. д. [51]

Некоторые наблюдатели, склонные видеть международные отношения сквозь призму «теории заговора», полагают, что «демократическое влияние Запада» состоит в том, что коварные американцы и европейцы руками своих наймитов свергают легитимные режимы в неугодных им странах, приводя к власти послушных марионеток. Но на деле речь идет о том, что международное воздействие может служить важным дополнением к внутриполитическим условиям демократизации, но ни в коем случае не замещать их. Успешным примером международного воздействия на процессы демократизации может служить политическая эволюция стран Восточной Европы после краха коммунистических режимов. Стремление стать частью «Большой Европы» было присуще и гражданам этих стран, и значительной части элит, в то время как Европейский Союз обуславливал перспективы сотрудничества и последующего вступления в его ряды выполнением целого ряда мероприятий, важнейшими из которых являлись демократизация и движение в сторону верховенства права. В конечном итоге, под воздействием европейцев рухнул авторитарный режим Владимира Мечьяра в Словакии, произошла демократизация в Хорватии и даже Сербия, дольше других сопротивлявшаяся европейскому влиянию и ввязавшаяся в несколько кровопролитных войн на территории бывшей Югославии, все же свергла власть Слободана Милошевича, сдав бывшего диктатора в международный суд в Гааге, и фактически приняла европейские «правила игры».

Наконец, в-четвертых, начало процессам демократизации невольно могут положить сами авторитарные лидеры, если они принимают свои решения под воздействием идеологии — то есть системы убеждений, верований и ценностей, определяющих представления о должном и сущем. Такие шаги порой приводят их к непреднамеренным и нежелательным, но при этом неустранимым последствиям. Чилийский диктатор Аугусто Пиночет вовсе не был сторонником демократии – на протяжении полутора десятилетий своего пребывания у власти он жестко подавлял оппозицию, не стесняясь в средствах, и мог править таким же образом до конца своих дней, подобно другим латиноамериканским диктаторам. Но в 1988 году Пиночет, по-видимому, верный своим представлениям о чести офицера и о воле народа, решил провести референдум по вопросу о продлении срока своих полномочий, который (как это ни выглядит странным для сегодняшних россиян) не сопровождался злоупотреблениями и фальсификациями. Чилийцы сказали продлению полномочий «нет», и Пиночет, скрепя сердце согласившийся с итогами голосования, вынужден был пойти на политические реформы, в конце концов вернувшие Чили на путь демократии. Еще более наглядным примером может служить опыт советского лидера Михаила Горбачева. В 1985 году, придя на пост генерального секретаря ЦК КПСС, он избрал курс на построение в стране «гуманного демократического социализма» (или «социализма с человеческим лицом»), за несколько лет полностью переформатировал «выигрышную коалицию» в своем окружении, начал либерализацию общественной жизни и ослабил цензуру в СМИ, опираясь на массовую поддержку своих начинаний. Но первые же частично конкурентные парламентские выборы, прошедшие весной 1989 года, стали приговором политической системе, которую Горбачев пытался плавно реформировать, – вместо того, чтобы привести к обновлению коммунистического режима, выборы позволили гражданам потребовать его полного демонтажа, и процесс политических реформ в стране вышел из-под контроля правящих групп (специалисты называют такие выборы опрокидывающими [52] – подробнее на их эффектах в случае российских парламентских выборов 2011 года мы остановимся в главе 5 ). В конечном итоге, процесс демократизации пошел дальше, оставив Горбачева на обочине политического развития, а сам Горбачев, искренне веривший в свои идеи, потерпел сокрушительное поражение – лидер сверхдержавы лишился власти, а страна, которую он возглавлял, прекратила существование. Иными словами, идеология может иметь значение для демократизации, хотя сама по себе идеология и не обеспечивает ее успех.

Если наложить рассмотренные факторы и механизмы демократизации на траектории политической эволюции посткоммунистической России, то картина выглядит более чем противоречивой. На первый взгляд, все факторы успешной демократизации в нашей стране как будто бы налицо. Россия по мировым меркам обладает вполне благоприятным с точки зрения демократии уровнем социально-экономического развития – уровень ВВП на душу населения в 10 000 долларов США (в пересчете по паритету покупательной способности), который специалисты рассматривают в качестве критического порога для устойчивого выживания демократии [53] , наша страна миновала еще в середине 2000-х годов. Индекс человеческого развития в России хотя и отстает от ряда развитых европейских стран, но существенно выше среднемирового, да и уровень социально-экономического неравенства, хотя и заметно вырос в постсоветский период, не сравним с тем разрывом в доходах и социальных возможностях, который отмечается во многих демократических странах Латинской Америки. Также, Россия – достаточно гомогенная страна в этническом и религиозном отношении: примерно 4/5 ее населения – это русские, потенциал для конфликтов на национальной и религиозной почве относительно невысок (за исключением регионов Северного Кавказа), да и сепаратистские тенденции нигде, кроме того же Северного Кавказа, не создавали неустранимых вызовов единству страны. Казалось бы, все эти факты как будто подкрепляют аргументы «оптимистов» по поводу перспектив демократии в России. Вместе с тем, ни один из механизмов демократизации в постсоветский период российской истории так и не сработал (по крайней мере, пока), и на практике в стране отмечались совершенно иные политические тенденции.

Во-первых, массовое общественное участие в российской политике после распада СССР и вплоть до декабря 2011 года не играло первостепенной роли. Хотя период 1989–1991 годов в нашей стране был отмечен крупномасштабной массовой мобилизацией населения против режима власти КПСС и волной протестных движений [54] , позднее эта волна пошла на спад, не оставив заметного следа. Даже глубокий и длительный трансформационный спад в экономике в 1990-е годы не вызвал в последующее десятилетие значительных по масштабу проявлений массовой мобилизации против политики правительства России, а единственными сколько-нибудь заметными их проявлениями в 2000-е годы стали лишь выступления пенсионеров против так называемой монетизации льгот, прошедшие в ряде городов в начале 2005 года. Более того, американский политолог Грэм Робертсон, проанализировав данные ведомственной статистики МВД России о масштабах забастовок в различных регионах страны во второй половине 1990-х годов, сделал вывод о том, что наибольшее влияние на размах протеста в тот период оказали конфликты между губернаторами и федеральным Центром. Проще говоря, немалая часть забастовок была инспирирована и поддержана региональными властями в качестве средства «выбивания» из Москвы выплат по многочисленным долгам, а массовое участие выступало лишь инструментом в этой борьбе элит [55] . Неудивительно, что властям длительное время успешно удавалось справляться со спонтанно возникавшими в разных регионах страны разнообразными проявлениями общественного недовольства (от экологических движений до обманутых «дольщиков»), локализуя протесты на местном уровне и не допуская их разрастания в масштабах страны в целом, а тем более – перехода требований общественных движений на уровень призывов к реформе политической системы (что как раз и происходило в 1989–1990 годах). Сугубо политический протест в России, по меньшей мере после 1993 года, оставался уделом тонкого слоя «несогласных» активистов, не оказывавших заметного воздействия на политический процесс в стране. Тем более неожиданной для многих наблюдателей оказалась новая волна политической мобилизации после парламентских выборов 2011 года, о которой подробнее речь пойдет в главе 5.

Во-вторых, опыт постсоветской России не был отмечен «соглашениями элит» по образцу «пакта Монклоа» или польского «круглого стола» 1989 года. В период перестройки идеи такого рода соглашения, которые высказывались представителями нарождавшейся тогда оппозиции, были отвергнуты правящей группой во главе с Горбачевым, а после крушения коммунистического режима и распада СССР у новых российских лидеров, как показано в главе 3, попросту отсутствовали стимулы к подобным компромиссам. Даже когда в 1992–1993 годах в России разгорелся конфликт между президентом Ельциным и Съездом народных депутатов и Верховным Советом России, ни одна из сторон конфликта не стремилась к его разрешению посредством соглашения о новых демократических «правилах игры», а стремилась к победе по принципу «игры с нулевой суммой», – в конце концов, так и произошло в октябре 1993 года, когда Ельцин смог физически подавить своих противников. Впоследствии о каких-либо «соглашениях элит» как о механизме демократизации страны речи уже идти не могло, а многочисленные неформальные (а иногда и формальные) компромиссы различных сегментов элит представляли собой не более чем тактические сделки, то есть своего рода «картельные соглашения» по разделу политического рынка, предполагавшие включение тех или иных участников в состав «выигрышных коалиций». Хотя эти механизмы и играли довольно важную роль в поддержании статус-кво российского политического режима, но они не имели никакого отношения к демократизации, а во многом, напротив, препятствовали ей.

В-третьих, нравится ли это кому-либо или нет, международное влияние на политические процессы в постсоветской России было и остается весьма незначительным. И дело даже не только в том, что крупную по территории, населению, экономическому и военному потенциалу страну едва ли можно представить не то чтобы в роли зависимой от западных стран, но даже в качестве государства, проводящего внутриполитический курс под сильным внешним давлением. И не только в том, что политика западных стран, да и международных организаций (таких, как Международный валютный фонд) в отношении России даже в 1990-е годы, когда страна остро нуждалась в международной финансовой и экономической помощи, была достаточно противоречивой и непоследовательной [56] . Скорее, проблема в ином. На нормативном уровне образ той же Западной Европы как образца высокого уровня экономического развития и социальных гарантий был, да и, пожалуй, остается привлекательным для значительной части как российских элит, так и для российского общества в целом. Но если в период перестройки многим в нашей стране казалось, что для того, чтобы жить «как на Западе», достаточно будет лишь пройти через краткосрочный период реформ, то со временем, когда стало ясно, что преодоление разрыва – дело жизни не одного поколения, прежние иллюзии сменились глубоким разочарованием, сочетавшимся с многочисленными постимперскими комплексами, ярко проявившими себя в России после распада СССР. Хотя сколько-нибудь привлекательной альтернативы Западу как нормативному образцу в России за два десятилетия так и не возникло, сама мысль о том, что альтернативы будущего развития России сводятся к ее превращению либо в восточную провинцию Европы, либо в западную провинцию Китая [57] , в нашей стране воспринимается с большим трудом. В результате отношение к привнесенным с Запада «правилам игры» в России на уровне повседневности напоминает «бунт на коленях» – даже самые горячие сторонники «особого пути» страны стремятся ездить на «Мерседесах» или, на худой конец, на «Ауди», пользоваться если не айфонами и айпадами от Apple, то хотя бы смартфонами от Samsung, и уж точно не прочь отправить своих детей на учебу в Гарвард или в Оксфорд. На уровне же политических институтов российские власти, особенно в 2000-е годы, по большей части осуществляли имитацию западных «правил игры», пытаясь закамуфлировать внешним сходством авторитарную природу парламента, избирательной и партийной систем, федерализма и ряда других институтов. Такая стратегия, которая отчасти носила вынужденный характер, до самого последнего времени поддерживала российский электоральный авторитаризм, хотя после парламентских выборов 2011 года она дала серьезный и непоправимый сбой.

На этом фоне правительства США и стран Европейского Союза вели и продолжают себя вести по отношению к России вполне прагматично. Вопреки разговорам о длинной руке «вашингтонского обкома», они предоставили внутриполитическим процессам в России идти своим чередом, сосредоточившись почти исключительно на экономических вопросах (поставки газа в Европу) и военно-политических проблемах (таких, как Афганистан), сведя к минимуму свою поддержку в России не только демократических институтов и прав человека, но даже образовательных программ. Вслед за этим из России начался уход и негосударственных западных фондов. Впрочем, влияние Запада на политические процессы в России было не слишком велико и в 1990-е годы, и слишком переоценивать его не следует. Так или иначе, происходящее в российской политике обуславливается, по преимуществу, внутренними факторами, хотя и международный контекст, разумеется, не стоит сбрасывать со счетов.

Ну и в-четвертых, идеологически мотивированные ценности, верования и представления не оказали сколько-нибудь существенного воздействия на политические стратегии и шаги ключевых российских политических игроков. Вопреки распространенному мнению фанов Толстого и Достоевского, в своем воображении наделяющих россиян некими особыми «духовными» чертами, противостоящими постылой западной рациональности, на деле российские политики после распада СССР по большей части вели себя, скорее, подобно карикатурному «экономическому человеку» из учебников, жестко калькулируя издержки и выгоды своего поведения и минимизируя риски в условиях неопределенности. Стивен Хэнсон, сравнивая роль идеологии в становлении партийных систем трех постимперских государств: французской Третьей республики, Веймарской Германии и постсоветской России – пришел к выводу, что российские политики были в наименьшей мере привержены декларируемым ими идеологическим предпочтениям, что пагубно отразилось на партийном строительстве в стране [58] . Можно предположить, что немалую роль в упадке идеологической политики сыграло не только «наследие» позднесоветской эпохи, когда само слово идеология оказалось безнадежно дискредитировано, но и печальный опыт периода перестройки, когда инициированные Горбачевым по идеологическим мотивам попытки обновления советской политической системы привели к ее полному коллапсу. Над постсоветскими политиками в России (и в некоторых других постсоветских странах) словно витало своеобразное «проклятие Горбачева» – пережив распад СССР, они четко извлекли уроки того, что во что-либо верить – опасно для карьеры, что искреннее следование своим убеждениям ведет к потере власти, и что наиболее важные ценности могут выражаться лишь в долларах или евро. В то время как идеология расширяет временные горизонты своих сторонников, политические акторы постсоветской России главным образом мыслили краткосрочными категориями, ставя перед собой (и подчас успешно решая) текущие тактические задачи. О демократизации как идеологической цели в такой ситуации всерьез могли помышлять разве что политические аутсайдеры, не обладавшие властью и не имевшие шансов к ней прийти.

Итак, если объективные факторы способствовали демократизации посткоммунистической России, то политические механизмы ей препятствовали. Низкая вовлеченность широких народных масс в политику, отсутствие у элит стимулов к договоренностям о переходе к демократии, несущественная роль международного влияния и невысокая приверженность российских политиков декларируемым ими идеологиям воздвигали заметные барьеры на пути возможной демократизации страны. Вместе с тем, в этих условиях для коварных и циничных политиков, стремившихся к максимизации своей власти, открывались неплохие шансы на безнаказанное «отравление» российской политической системы и выстраивание «правил игры» под себя и в своих интересах. Такими возможностями, что называется, было грех не воспользоваться. Если после падения коммунистического режима и краха СССР демократия в России временно и неустойчиво сложилась «по умолчанию», то авторитарные тенденции в стране стали результатом отчасти стихийных, а отчасти вполне сознательных, последовательных и целенаправленных усилий со стороны политических лидеров и участников «выигрышных коалиций» на протяжении 1990-х и 2000-х годов. Именно эти усилия и те ограничения, на которые они наталкивались, и обусловили ту траекторию развития, которую демонстрировал российский политический режим в последние два десятилетия. 

Российская политика: строительство авторитаризма

Успешное строительство авторитарных режимов и обеспечение их выживания – задача не менее, а даже более сложная, чем успешное строительство демократий. Политические лидеры, стремящиеся захватить и длительное время удерживать монополию на власть, вынуждены решать, причем одновременно, три взаимосвязанные задачи. Во-первых, им необходимо избавиться от вызовов со стороны политических конкурентов и, в широком плане, со стороны своих сограждан. Во-вторых, им требуется минимизировать риски, которые могут исходить от части правящих групп, стремящихся захватить господство в составе «выигрышной коалиции» (начиная от военных или «дворцовых» переворотов и заканчивая открытым присоединением к протестующей против режима оппозиции). Эти задачи могут решаться с помощью как «кнута», так и «пряника», то есть посредством силового подавления (репрессий) либо кооптации (включения части потенциальных конкурентов в состав «картельного соглашения» на правах младших партнеров, что может привести к переформатированию «выигрышной коалиции»). Наконец, в-третьих, чтобы режим был устойчивым, его лидеры должны эффективно использовать инструменты управления: государственный аппарат (бюрократию), армию («силовые структуры») или доминирующую партию. При этом авторитарные режимы сталкиваются с дилеммой эффективности — они оказываются под угрозой недовольства существующим статус-кво со стороны как масс, так и элит, и в случае, если власти управляют своей страной слишком плохо и доводят ситуацию «до ручки», и в случае, если в результате экономического роста могут усиливаться ожидания и требования демократизации [59] .

Постсоветский авторитарный режим в России, основания которого сложились в 1990-е годы и который оформился в стране в 2000-е, характеризовался как минимум несколькими важными особенностями, отличавшими его как на фоне «классических» диктатур, так и на фоне некоторых соседей по постсоветскому пространству. Прежде всего, этот режим не только не отказывался от «фасада» сформировавшихся в 1990-е годы демократических институтов – таких, как парламент, многопартийная система, конкурентные выборы, но всячески поддерживал их внешнюю форму, выхолащивая или извращая содержание (об этом подробнее речь пойдет в главе 4). Такая практика строительства «демократической потемкинской деревни», типичная для многих режимов электорального авторитаризма, имела своей целью не только внешнеполитическую «мимикрию», но и кооптацию части правящих групп, реальной либо потенциальной оппозиции и общества в целом. Отчасти по этим же причинам российский политический режим характеризовался достаточно низким уровнем репрессивности – он гарантировал своим гражданам широкий набор индивидуальных, да и гражданских свобод, хотя и серьезно ограничивал их политические свободы, а случаи преследования его противников по политическим мотивам носили по преимуществу «точечный» характер и применялись в основном к конкретным лицам. Эта стратегия, минимизируя риски внутриполитических конфликтов, отчасти была вынужденной с точки зрения «мимикрии» и кооптации, но оборотной ее стороной стала весьма высокая (и увеличивавшаяся со временем) цена, которую пришлось бы заплатить правящим группам за возможное использование подавления.

Еще одной довольно важной особенностью российского режима стало сочетание низкой эффективности его ключевых инструментов управления с J-образной (J-curve) траекторией экономического развития [60] . С одной стороны, глубоко коррумпированная и неэффективная бюрократия, погрязшие в «крышевании» бизнеса правоохранительные органы и неидеологизированная и лишенная автономии от государственного аппарата «партия власти» «Единая Россия» демонстрировали лояльность режиму, но они были неспособны (да и не заинтересованы) в продвижении социально-экономических преобразований – сохранение существующего положения вещей фактически являлось для них самоцелью. Именно поэтому на уровне «предложения» политические институты в стране были изначально созданы в 1990-е годы и/или переформатированы в 2000-е годы как ориентированные на сохранение статус-кво. С другой стороны, если на раннем этапе посткоммунистических преобразований в России на фоне экономического спада 1990-х, да и в первые годы после его преодоления в начале 2000-х, спрос на демократизацию в обществе и среди элит был незначителен, то в 2010-е годы ситуация начала меняться, что проявилось в ходе и после парламентских выборов 2011 года. Таким образом, динамика спроса и предложения на российском политическом рынке, наряду с низким уровнем репрессивности и электоральным характером авторитаризма, стала важнейшей чертой российского политического режима.

Как сложился авторитарный режим в посткоммунистической России и как он менялся со временем? Развернутый ответ на этот вопрос будет представлен в трех последующих главах книги, но в самом общем виде он может быть следующим.

В ходе и непосредственно после крушения коммунистического режима и распада СССР в 1991 году демократия в России возникла «по умолчанию». Хотя президент страны был избран на конкурентных всеобщих выборах, он сосуществовал с парламентом, избранным при прежнем политическом режиме, партийная система страны еще только возникала, федеративные отношения, унаследованные от СССР, находились в крайне запутанном и неопределенном состоянии, угроза сепаратизма и этнополитических конфликтов была вполне реальной, а экономическая ситуация воспринималась как угрожающая. В такой ситуации российские лидеры, оказавшиеся у власти не только и не столько в результате политической конкуренции, сколько в силу стечения обстоятельств, не имели стимулов ни к дальнейшей демократизации страны (в смысле конкуренции за голоса избирателей), ни к строительству новых политических институтов.

Стихийно сложившаяся после 1991 года «выигрышная коалиция» оказалась непрочной и вскоре распалась – на фоне глубокого экономического спада и высокой инфляции разгорелся острый конфликт российских элит, разделенных между двумя лагерями: вокруг Бориса Ельцина и Верховного Совета. Помимо разногласий по экономическим вопросам, в основе их борьбы лежало стремление к захвату позиции ключевого политического игрока (т. н. доминирующего актора). Но распределение ресурсов оказалось очевидно неравным – Ельцин был куда сильнее своих противников, пользовался более высокой массовой поддержкой, и цена подавления конкурентов казалась для него довольно низкой. В сентябре 1993 года Ельцин объявил о роспуске парламента, а когда тот отказался подчиниться и объявил президенту импичмент, то по приказу Ельцина здание парламента подверглось атаке из танковых орудий, и последний, не имея выбора, был вынужден сдаться. Конфликт был разрешен по принципу игры с нулевой суммой («победитель получает все»), и вскоре Ельцин, не встретив сопротивления, продавил на референдуме свой проект конституции страны, главной особенностью которой стал весьма широкий объем полномочий главы государства и отсутствие сбалансированной системы сдержек и противовесов. Таков был первый шаг на пути «отравления» российских политических институтов.

Однако с принятием конституции «демократия по умолчанию» вовсе не сменилась «авторитаризмом по умолчанию». Захватив доминирующую позицию, Ельцин столкнулся с ограничениями своей политической монополии – слабость российского государства и разложение его аппарата управления в Центре и регионах, а также экономический спад, помноженный на низкий уровень поддержки президента, повлекли за собой фрагментацию российских элит. Рыхлая «выигрышная коалиция» сторонников Ельцина распалась на несколько конкурирующих клик. Более того, на парламентских выборах в декабре 1993 года оппозиция различных оттенков смогла получить около половины мест в Государственной Думе. В этих условиях Ельцин вынужден был прибегнуть к кооптации ряда политических игроков «второго эшелона» (т. н. подчиненных акторов), включая и своих бывших противников. Ряд региональных лидеров, демонстрировавших лояльность Ельцину, подписали двусторонние договоры с федеральным Центром, предоставившие им многочисленные привилегии в части налогов и прав собственности. Некоторые влиятельные представители бизнеса за бесценок получили контроль над прибыльными предприятиями. Оппозиционные партии и политики включились в рамки нового режима, при этом не создавая угроз его подрыва. Но цена президентских выборов 1996 года была крайне высока, поскольку их проигрыш их означал потерю власти, а выигрыш – как минимум сохранение статус-кво. Шансы поражения Ельцина на выборах казались высокими, а гарантии его личной безопасности – сомнительными, поэтому варианты отмены выборов или непризнания их результатов в случае поражения всерьез рассматривались организаторами предвыборной кампании Ельцина. Команда Ельцина даже приступила к роспуску Думы, но цена выживания правящей группы за счет отказа от выборов и подавления сопротивления такому решению была слишком высока – это могло усилить конфликт элит еще глубже, чем в 1993 году. В итоге, президентская команда вынуждена была сохранять любой ценой статус-кво как наименьшее зло.

Выборы, которые расценивались как явно несправедливые, не говоря уже о фактах фальсификации в пользу Ельцина, не встретили сопротивления со стороны оппозиции, признавшей их итоги.

Вскоре после президентских выборов наспех сколоченная «выигрышная коалиция» вновь распалась – подчиненные акторы, приобретя дополнительные ресурсы, вступили в новый раунд конфликтов между различными сегментами элит, претендовавшими на то, чтобы прийти к власти на смену Ельцину. В преддверии электорального цикла 1999–2000 годов, рыхлая коалиция региональных лидеров и «олигархов» была готова к захвату позиции доминирующего актора, стремясь к победе на (вынужденно) конкурентных выборах. Но такой сценарий развития событий не был реализован, отчасти в результате соотношения сил, стихийно сложившегося в ходе «войны за ельцинское наследство», когда Владимир Путин и его окружение смогли добиться смены предпочтений элит, игравших ключевую роль в этой борьбе. Одержав победу на выборах и заняв пост президента весной 2000 года, Путин приложил немалые усилия для монополизации власти по нескольким направлениям: нейтрализация конкурентов, переформатирование «выигрышной коалиции», обеспечение поддержки в обществе и изменения «правил игры».

«Картельные соглашения» российских элит при Ельцине быстро распадались из-за низкой эффективности режима, которая побуждала подчиненных акторов искать автономии по отношению к актору доминирующему, но неспособному устойчиво защищать свои позиции. При Путине эти условия резко изменились в пользу доминирующего актора. Благодаря в целом успешной силовой операции в Чечне, Путин смог восстановить административный потенциал государства. Удалось ему и быстро пожать плоды преодоления экономического спада 1990-х годов – благодаря высоким нефтяным ценам страна достигла 6–8 % годового экономического роста. Также, благодаря безусловной победе на выборах, мандат Путина не вызывал вопросов, в то время как автономия подчиненных акторов подверглась урезанию. Государственная Дума поддерживала почти все президентские проекты законов, независимо от их содержания, а созданная Кремлем «партия власти» «Единая Россия» обладала большинством мест в палате. Ресурсы региональных лидеров, прежде располагавших почти неограниченной властью в своих «вотчинах», оказались серьезно ограничены, а в верхней палате парламента их сменили назначенные чиновники.

В то же время Путин начал атаки на независимые СМИ, вынужденные прибегнуть к самоцензуре, а единственный критиковавший его общенациональный телевизионный канал НТВ перешел под контроль «Газпрома». «Олигархам» вскоре было сделано «предложение, от которого невозможно отказаться» – Путин заявил о «равноудаленном» подходе государства к бизнесу в обмен на отказ бизнеса от участия в принятии важнейших политических решений. Несогласные с этим предложением были подвергнуты преследованиям. Резюмируя, можно сказать, что после 2000 года Путин добился восстановления контроля над «выигрышной коалицией» и осуществил институциональные изменения, ослаблявшие всех акторов, кроме доминирующего.

Спустя несколько лет Путин, как доминирующий актор, смог сосредоточить в своих руках столь большой объем ресурсов, что цена подавления конкурентов для него резко снизилась. В 2003 году по инициативе Путина глава крупнейшей частной нефтяной компании «Юкос» Михаил Ходорковский был обвинен в уходе от уплаты налогов и других нарушениях закона, арестован и осужден на длительный срок, а его бизнес позднее захватила государственная компания «Роснефть». После ряда манипуляций в ходе парламентских выборов «Единая Россия» получила свыше 2/3 мест в Государственной Думе, в силу чего остальные партии утратили значение. В 2004 году Путин инициировал отмену всеобщих выборов глав исполнительной власти регионов – фактически они стали назначаться по представлению президента страны. Изменения избирательной системы – такие, как повышение заградительного барьера для партий до 7 %, – усугубили положение оппозиции в России, предотвратив любую нелояльность Путину со стороны депутатов. К 2007 году «Единая Россия» кооптировала большинство региональных губернаторов и влиятельных представителей бизнеса, а заместитель руководителя президентской администрации даже заявлял, что «партия власти» должна господствовать на политической арене страны в ближайшие 10–15 лет [61] .

Как можно видеть, институциональные изменения 2000-х годов были призваны закрепить «навязанный консенсус» российских элит, уничтожив возможные альтернативы сложившемуся положению вещей и/или сделав их цену для всех потенциальных «несогласных» запретительно высокой. Путин смог закрепить свое монопольное господство и в 2008 году довольно безболезненно передать пост главы государства специально подобранному им лояльному преемнику – Дмитрию Медведеву. У нового главы государства, в свою очередь, не оказалось ни стимулов, ни ресурсов для сколько-нибудь существенных изменений статус-кво. Важнейшими институциональными изменениями периода его президентства стали поправки в Конституцию, которые продлевали срок президентских полномочий с 4 до 6 лет (и срок полномочий Думы с 4 до 5 лет) и были направлены на сохранение политического режима электорального авторитаризма в неизменном виде в среднесрочной перспективе.

Таким образом, предпринятые в 2000-е годы целенаправленная «порча» и систематическое «отравление» российских политических институтов позволили правящим группам максимизировать свою монопольную прибыль и минимизировать риски для «выигрышной коалиции» за счет усугубления тяжелых «детских болезней» российского политического режима периода 1990-х годов, с шансами на последующее их перерастание в хронические заболевания. В начале 2010-х годов многим наблюдателям даже казалось, что российский авторитарный режим переживает стадию своей консолидации. В период президентства Медведева не отмечалось ни значимых проявлений массового протеста, ни открытых нарушений «картельных соглашений» со стороны элит, в то время как уровень общественной поддержки статус-кво оставался достаточно высоким. Даже глубокий (хотя и не слишком длительный) экономический спад, вызванный глобальным кризисом 2008–2009 годов, не создал новых стимулов для подрыва статус-кво и/или для новых реформ и, на первый взгляд, даже упрочил доминирующие позиции «выигрышной коалиции» в нашей стране.

Ситуация резко изменилась 4 декабря 2011 года, когда «Единая Россия», неожиданно и для правящей группы, и для части представителей оппозиции, согласно официальным данным набрала на парламентских выборах лишь 49,3 % голосов избирателей (многочисленные свидетельства фальсификаций голосования и результаты опросов избирателей на выходе с участков говорили о том, что реальная поддержка «партии власти» была существенно ниже). Это голосование для российского авторитарного режима сыграло ту же роль, что и «опрокидывающие» выборы, – вслед за ним волна доселе невиданных массовых протестов с требованиями и отмены результатов выборов, и более широкой демократизации всех аспектов политической жизни страны сплотила доселе слабую и разрозненную оппозицию по принципу «негативного консенсуса» и вынудила власти к частичной либерализации режима. Хотя говорить о политических последствиях этих протестов и последовавших за ними институциональных изменений пока еще преждевременно, вероятно, что те «правила игры», которые были выстроены в российской политике в 1990-е и в 2000-е годы, так или иначе уходят в прошлое. Возможные варианты дальнейших преобразований российского политического режима и их вероятные шансы и перспективы будут рассмотрены нами в заключительной главе книги. А пока что мы обратимся к анализу того, почему и как российская политика за два десятилетия проделала сложный и извилистый путь «из огня да в полымя», пройдя от упадка и краха одного авторитарного режима к строительству и последующему упадку другого, и какие уроки наша страна может и должна извлечь из своего недавнего опыта. Речь об этом пойдет в трех последующих главах. 

Вечером 25 декабря 1991 года над Кремлем был спущен красный флаг СССР и взамен его поднят российский триколор. Советский Союз официально прекратил свое существование – на его месте утвердились новые независимые государства, включая Россию, прежде самую крупную из союзных республик. Распад Советского Союза к тому моменту уже воспринимался значительной частью российского общества как неизбежное явление, и не вызвал значимого сопротивления, да и в целом заметных эмоций, став подобием оформления развода супругов, чей брак уже фактически распался. Постсоветские страны пошли своими путями политических преобразований, столкнувшись отчасти с общими, а отчасти и со специфическими проблемами. Спустя более двух десятилетий ни одной из постсоветских стран (за исключением Балтийских республик) так и не удалось построить демократию. В некоторых из этих стран вопрос о демократизации, как часть политической повестки дня, даже и не вставал (например, в Казахстане или Узбекистане), в некоторых случаях провал демократизации повлек за собой укрепление авторитаризма (например, в Беларуси), наконец, для некоторых стран на первый план вышли этнополитические конфликты (как в Грузии или Молдове).

Россия, по сравнению с другими постсоветскими странами, казалось бы, обладавшая большим экономическим и человеческим потенциалом для успешной демократизации, также не добилась успехов на этом пути. Напротив, в 1990-е годы демократические институты: конкурентные выборы, политические партии, парламент, свобода слова – в нашей стране во многом оказались дискредитированы, что, в свою очередь, способствовало их целенаправленной деградации и умерщвлению в 2000-е годы. Продолжая медицинские аналогии, можно сказать, что 1990-е годы стали периодом тяжелых и мучительных болезней российской политической системы, часть из которых носила наследственный характер, часть – являлась типичными и, скорее всего, неизбежными «детскими болезнями» (вроде ветрянки или коклюша), а часть оказалась следствием неверной диагностики и ошибочного лечения. Лекарства подчас были более опасны, чем сами недуги, и сыграли немалую роль в том, что «детские болезни» в 2000-е годы переросли в хронические заболевания.

1990-е годы – справедливо или нет – вошли в российскую историю под брендом «лихие». Это слово для одних идентифицируется с глубоким экономическим спадом и кризисами, для других – с этническими конфликтами (в частности, на Северном Кавказе), насилием и ростом преступности, для третьих – с политической нестабильностью, противостоянием различных политических сил и неэффективностью государственного управления. В этих условиях демократии, с одной стороны, не удалось оправиться от «родовых травм» российской политической системы, возникавшей в муках на руинах СССР, с другой – она была вполне сознательно принесена в жертву как теми, кто не был заинтересован в ее становлении, так и теми, кто по разным причинам был намерен отложить ее строительство «до греческих календ».

Но семена авторитаризма, брошенные в «лихие» 1990-е в едва только начинавшую оттаивать от глубокого оледенения советской эпохи российскую политическую почву, дали ядовитые всходы в 2000-е. Как и почему эти семена были посеяны и проросли в нашей стране? Почему новые российские власти, оказавшиеся у руководства страной в 1991 году под лозунгами демократии и свободы, повели страну в совершенно ином направлении? Наконец, было ли такое развитие событий неизбежным и неотвратимым, или оно стало следствием стратегических решений, принятых российскими политическими акторами на различных развилках наполненного бурными событиями периода «лихих» 1990-х годов? Обсудим эти вопросы и попробуем дать на них ответы на страницах этой главы. 

«Дилемма одновременности»: вызов и российский ответ

Буквально накануне распада СССР, осенью 1991 года, немецкий социолог Клаус Оффе, рассуждая о проблемах, стоявших перед посткоммунистическими странами, заметил, что масштаб преобразований в этих обществах не имел аналогов в мировой истории в силу их одновременности. В самом деле, им необходимо было трансформировать (1) имперское национально-государственное устройство, сформированное в советскую и досоветскую эпоху, – в современные национальные государства, (2) централизованную плановую систему – в свободную рыночную экономику и (3) однопартийный политический режим – в конкурентную демократию. Оффе отмечал, что если страны Западной Европы решали все эти задачи последовательно (и в прошлом отнюдь не всегда успешно) на протяжении веков и десятилетий, то посткоммунистическим странам Восточной Европы и бывшего СССР одновременно пришлось столкнуться с «тройным переходом», проводя трудные и болезненные реформы на всех этих аренах сразу, «здесь и теперь». Соблазн растянуть преобразования во времени, выстроить их последовательность в ту или иную цепочку (сперва государственность, затем рынок, потом демократия) или вовсе отказаться от тех или иных реформ был слишком велик. По мнению Оффе, «дилемма одновременности» парадоксально заключалась в том, что, несмотря на все очевидные сложности и вызовы, лишь одновременное проведение демократизации и рыночных реформ и строительство национальных государств могло принести странам бывшего коммунистического лагеря относительно быстрый успех, в то время как попытки решать эти задачи «шаг за шагом» грозили лишь усугублением кризисов [62] .

Оценивая опыт посткоммунистических стран по прошествии двух с лишним десятилетий, можно сказать, что «дилемма одновременности» была решена более или менее успешно в восточноевропейских странах, в 1990-е годы создавших демократические политические режимы и рыночную экономику и ставших членами Европейского Союза [63] . Гораздо более болезненным и драматическим оказался опыт бывшей Югославии, где распад страны повлек за собой цепь кровавых войн в ущерб демократизации и рыночным реформам, и процессы преобразований надолго затянулись – в конечном итоге эти задачи были решены и там, но с довольно тяжелыми издержками. Что же касается России, да и ряда других постсоветских стран, то здесь траектория оказалась кардинально иной. Нашей стране удалось избежать и рисков полного распада страны на отдельные государства, и острых этнических конфликтов, подобных постюгославским, но построить эффективное национальное государство в России не удалось ни в 1990-е, ни в 2000-е годы, хотя и по разным причинам. Рыночные реформы сопровождались глубоким и длительным спадом в экономике, который сменился ростом лишь начиная с 1999 года. В итоге, несмотря на то, что российская экономика и стала рыночной и демонстрировала немалые успехи в 2000-е годы, сегодня ее едва ли можно охарактеризовать как свободную. Наконец, демократизация, которая была начата еще в конце советского периода, в 1990-е годы оказалась остановлена, а в 2000-е сперва свернута, а затем и вовсе сведена на нет. Что же повлекло за собой такое развитие событий в российском случае? Почему «дилемма одновременности» не была решена в нашей стране? И почему альтернативы этому подходу, предложенные в 1990-е годы, привели к весьма неоднозначным последствиям в двух измерениях «тройного перехода» (национально-государственное строительство и рыночная экономика) и дали негативный эффект с точки зрения политических реформ?

Для ответа на эти вопросы следует вернуться к тем вариантам развития событий в нашей стране, выбор между которыми определял повестку дня российской политики в 1990-е и в 2000-е годы, и подробнее проанализировать основные «критические моменты», которые во многом и определяли траекторию дальнейших изменений, задавая возможности для последующих шагов. Стоит иметь в виду, что неправы и те, кто считает, что траектория российских политических преобразований была заведомо предопределена независимо от конкретных шагов конкретных политиков, и те, кто склонен приписывать результаты этих преобразований исключительно доброй (или, скорее, злой) воле тех или иных лидеров. Ни детерминизм первых, ни волюнтаризм вторых не оставляют места для углубленного анализа политических процессов, подменяя его простыми, но неполными, а порой и явно неверными ответами.

Моя точка зрения состоит в ином: хотя структурные (то есть внешние и не зависящие от действий участников процесса) условия неизбежно задают ограничения их возможных шагов, но в рамках этих ограничений приоритеты и предпочтения политических акторов, сочетания их ресурсов, стратегий и представлений о возможных шагах друг друга способствуют выбору, направленному на максимизацию собственных выгод. Иногда выбор оказывается успешным для самих акторов, но приносит большие издержки обществу в целом, иногда наоборот – издержки оказываются велики как для акторов, так и для общества. Российский опыт 1990-х годов в этом отношении примечателен еще и потому, что распад СССР на фоне острого экономического кризиса в стране создал чрезвычайно высокую неопределенность, осложнявшую принятие любых решений в управлении страной, а тем более – их воплощение в жизнь. В самом деле, в 1991 году прежние «правила игры» внезапно рухнули вместе с крахом коммунистической партии и Советского Союза, возможности властей по принуждению как граждан, так и иных политических и экономических акторов были ограничены, а горизонт планирования сужался до месяцев, если не недель. Поэтому не приходится удивляться тому, что многие решения влекли за собой непредсказуемые и порой непреднамеренные последствия как для самих российских политиков, так и для страны как таковой.

Первый и важнейший «критический момент» в российской политике постсоветского периода пришелся на последние месяцы существования СССР осенью 1991 года. Уже после провала путча в августе 1991 года роспуск СССР стал неизбежным, и вопрос о характере и направленности преобразований в России встал на повестку дня российских лидеров, внезапно оказавшихся у руля управления распадавшейся страны. Ситуация в России (и в СССР в целом) в тот момент была слабо управляемой [64] . Экономика СССР находилась на грани полного коллапса, этнические конфликты в республиках на фоне роста сепаратистских и националистических движений переходили в стадию сецессии (выхода из состава государства) и силового противостояния, а органы власти, созданные для управления одной из республик СССР, на фоне утери рычагов управления союзными органами власти, оказались перед необходимостью управления страной в целом. Однако, несмотря на угрозу политического и экономического хаоса, в тот момент времени у российских властей существовал весьма важный ресурс – высокий уровень массовой поддержки, отчасти проявившийся при подавлении путча в августе 1991 года, а также надежды на перелом негативных трендов в политике и экономике последних лет СССР. Таким образом, несмотря на всю сложность момента, у российских лидеров, оказавшихся у власти в стране в ходе распада советской политической системы, осенью 1991 года открывалось узкое «окно возможностей» для выбора дальнейшего пути развития страны.

Следуя рассуждениям Оффе, можно было бы предположить такое теоретически возможное для российского случая решение «дилеммы одновременности» образца осени 1991 года – Россия могла параллельно запустить процесс принятия новой конституции страны, позволявшей переучредить «с нуля» российское государство на новой институциональной основе (то есть уже без СССР), затем провести «учредительные выборы» новых органов власти на всех уровнях по новым «правилам игры», тем самым укрепив государственность и, одновременно с этим, сформировав на переходный период временное правительство страны, опирающееся на доверие общества, быстро провести необходимые рыночные реформы в экономике. По сходному пути пошли, например, некоторые страны Восточной Европы и Балтии. В России (как, впрочем, и в ряде других постсоветских стран), однако, такое развитие событий не просто оказалось нереальным, но оно даже не рассматривалось политическими элитами страны как желательная и/или возможная альтернатива. Разумеется, история не терпит сослагательного наклонения, и мы никогда не узнаем, принесли бы одновременные реформы (либо, возможно, иная их последовательность) успех или, напротив, неудачу для России. Но на практике российская «дилемма одновременности» была решена совершенно иным путем: (1) демократические политические реформы в стране оказались отложены, а затем подвергнуты кардинальной ревизии; (2) рыночные экономические реформы сопровождались глубоким и длительным трансформационным спадом и растянулись до 1998 года; (3) проблемы национально-государственного устройства страны были решены лишь частично, поддержанием статус-кво «по умолчанию», и сопровождались глубоким упадком административного потенциала российского государства.

Ключевые решения были приняты в октябре-ноябре 1991 года. Съезд народных депутатов России отказался рассматривать подготовленный конституционной комиссией проект новой конституции страны, по инициативе президента России Бориса Ельцина наложил мораторий на проведение выборов на всех уровнях власти, согласился с фактическим совмещением Ельциным постов президента и премьер-министра страны и предоставил ему на срок до декабря 1992 года право издавать указы нормативного характера, право единолично формировать состав кабинета министров и право назначать и снимать со своих постов руководителей органов исполнительной власти регионов и городов страны (этот механизм позднее в российском политическом сленге получил наименование вертикаль власти).

В результате Россия «заморозила» все существовавшие на момент распада СССР политические институты и прежнее национально-государственное устройство страны, а приоритетом № 1 для политических элит (как и для значительной части общества) оказалось проведение в стране экономических преобразований. Сформированное под руководством Ельцина правительство России, экономический блок которого возглавил Егор Гайдар, с января 1992 года начало либерализацию розничных цен, намереваясь провести быстрые реформы в русле модели, известной как «вашингтонский консенсус»: либерализация цен, финансовая стабилизация, приватизация предприятий [65] .

Но финансовой стабилизации правительству Ельцина – Гайдара быстро добиться так и не удалось, в том числе и из-за того, что после распада СССР постсоветские государства (кроме стран Балтии) сохранили единую валюту, но при этом не способны были проводить единую монетарную политику. В конечном итоге реформы российской экономики по ряду причин оказались крайне растянуты во времени, «долина слез» неизбежного трансформационного экономического спада оказалась насыщенной драматическими поворотами и завершилась дефолтом и девальвацией российской валюты в августе 1998 года [66] .

В национально-государственном устройстве России удалось избежать распада страны и острых кровавых конфликтов, связанных с сепаратизмом и сецессией (Чечня оказалась здесь исключением, подтвердившим правило), но платой за это стало дальнейшее ослабление силового и распределительного потенциала государства, и без того глубоко подорванного после распада СССР в условиях экономического спада. Иначе говоря, принесение политических реформ в жертву реформам экономическим, которое произошло в России осенью 1991 года, обеспечило нашей стране как минимум неочевидные и сомнительные выгоды. Но «замораживание» политических институтов, сформированных с иными целями и для иных условий, привело прежде всего к тому, что эти институты попросту не могли выдержать нагрузку преобразований, – это было равнозначно тому, как если детский трехколесный велосипед вынужден был участвовать в соревновании наряду с гоночными моделями.

В той же ситуации оказались и Съезд народных депутатов и Верховный Совет, избранные на конкурентных выборах весной 1990 года. Изначально они играли роль своего рода «детской площадки» для большой политики – теперь им приходилось выступать «по-взрослому», к чему они были не готовы. Неудивительно, что российский парламент, точно так же, как и региональные и местные Советы, оказались «мишенями» уничтожающей критики и вскоре пали жертвой конфликтов элит. Отказ от проведения новых выборов нанес тяжелый удар и по новым политическим партиям, возникавшим в 1990–1991 годах как грибы после дождя. Но главное – отказавшись от принятия и закрепления новых демократических «правил игры», российские политики стремились обеспечить «свободу рук», которой в конечном итоге они воспользовались отнюдь не в целях свободы и демократии [67] .

В самом деле, почему российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации? Существует два достаточно обоснованных тезиса на этот счет. Один из них исходит из того, что в ситуации глубокого экономического кризиса (а именно в таком состоянии пребывала российская экономика на момент распада СССР) побочным эффектом демократизации могла бы стать популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис и в экономике, и в политике. В качестве примеров такого рода специалисты приводили опыт ряда стран Латинской Америки. Но даже если угрозы и риски популизма выглядели и впрямь обоснованными, те же страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, в общем и целом сумели их избежать [68] .

Другой аргумент состоит в том, что в условиях роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик и регионов страны успешно достичь договоренностей о национально-государственном устройстве России в конце 1991 года все равно было бы нереально. В то же время новые выборы, как на региональном, так и на общероссийском уровне, могли подхлестнуть эти настроения и усилить риски распада России по образцу СССР (которые в тот момент многим политикам и экспертам казались вполне реальными). Именно этими опасениями, в частности, был обоснован мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (она, впрочем, не охватывала республики в составе России).

Однако главными соображениями, которые и обусловили стратегический выбор российских лидеров осенью 1991 года, были совершенно иные расчеты и ожидания. Российские президент и парламент после августа 1991 года оказались в ситуации, когда они получили в свои руки рычаги власти в стране не то чтобы совсем случайно, но во многом благодаря стечению обстоятельств. Политическая система СССР рухнула (в том числе и из-за усилий российских лидеров), и запретный плод сам упал к тем, кто сильнее тряс дерево. Но в рядах российских политиков вовсе не было не только идейного или иного единства – напротив, вокруг президента страны Бориса Ельцина в 1990–1991 годах стихийно сформировалась коалиция «негативного консенсуса», состоявшая из самых разных личностей и групп, объединившихся против общего врага в лице союзных властей. В ее ряды входили и идеологические либералы (сторонники рыночных реформ), и демократы-антикоммунисты (многие из которых вовсе не разделяли демократических взглядов), и ряд заинтересованных групп – соискателей политической ренты, которые примкнули к победителям конфликтов 1990–1991 года, и вовремя присягнувшие Ельцину чиновники общероссийского и регионального уровня. Добившись своей цели и оказавшись у руля страны, они менее всего были заинтересованы в том, чтобы утратить власть, тем более – в результате гипотетической конкурентной борьбы, которая могла бы иметь следствием поражение на выборах. Неудивительно, скажем, что главным аргументом в пользу отказа от всеобщих выборов глав исполнительной власти регионов осенью 1991 года послужили расчеты аналитиков штаба Ельцина, ожидавших, что сторонники Ельцина могли одержать на них победу лишь в 10–12 регионах страны [69] . И если, по словам Адама Пшеворского, «демократия – это политический режим, где партии проигрывают выборы» [70] , то оказавшейся у власти «выигрышной коалиции» тогдашних сторонников Ельцина такая демократия и впрямь была ни к чему – не только и не столько из-за их личных качеств, сколько попросту потому, что уступать власть по доброй воле не заинтересован ни один рациональный политик. А никаких иных стимулов, которые могли бы заставить российских лидеров вместо раздела доставшейся от СССР «добычи» приступить осенью 1991 года к строительству нового государства и выработке новых «правил игры», в тот момент попросту не просматривалось. Демократизация страны была отвергнута «по умолчанию» и в дальнейшем так ни разу и не становилась приоритетом повестки дня российской политики вплоть до волны протестов 2011–2012 годов. 

Ельцин или парламент: первая кровь

Насколько можно судить, надежды многих сторонников Ельцина, которые поддержали осенью 1991 года «замораживание» политических институтов, были связаны с тем, что радикальные экономические реформы за относительно недолгий промежуток времени могли бы вывести страну из кризиса, после чего настало бы время для демократизации политического режима. Являлись эти надежды обоснованными или нет, но им не суждено было сбыться. Напротив, экономический спад в стране оказался глубоким и затяжным, создавая новые вызовы для политических институтов. Во-первых, сложившаяся «выигрышная коалиция» была слишком велика по размеру, чтобы разделить между собой доставшуюся в руки ельцинского лагеря «добычу», не обделив никого из участников. Во-вторых, Ельцин, чья массовая поддержка и авторитет намного превосходили не только каждого из участников «выигрышной коалиции», но и всех их вместе, оказался способен произвольно менять формат этой коалиции, исключая из нее нелояльных или бесполезных союзников (чем он неоднократно пользовался в ходе своего президентства). Наконец, в-третьих, на фоне усиливающегося экономического спада «выигрышная коалиция» образца 1991 года распалась, вступив на путь острых конфликтов между вчерашними соратниками. Делегировав большой объем полномочий Ельцину и не получив взамен никаких значимых вознаграждений, часть Съезда народных депутатов и Верховного Совета не без оснований чувствовали себя обманутыми, часть из тех, кто выступал на стороне Ельцина в 1990–1991 годах, были разочарованы ходом экономических реформ и переходили к все более жесткой критике правительственного курса и в целом ельцинского лагеря. В свою очередь, для Ельцина подобное политическое размежевание и нарастание поляризации оказалось выгодным, позволяя ему, с одной стороны, переложить часть издержек негативного восприятия трудностей переходного периода на политических противников, а с другой – использовать конфликт со своими прежними союзниками в целях максимизации собственной власти.

Первый раунд конфликта начался в апреле 1992 года на очередном Съезде народных депутатов России, когда, с одной стороны, на его рассмотрение был предложен новый (доработанный) вариант проекта конституции, с другой – предстояло весьма критическое обсуждение политики правительства. К тому моменту прежнее (довольно неустойчивое) большинство сторонников Ельцина среди депутатов начало размываться, и некоторые из сторонников Ельцина советовали ему идти на «размен», договорившись с депутатами о принятии новой конституции за счет отставки Гайдара и ряда непопулярных министров. Но такое развитие событий, предполагавшее неизбежный компромисс и весьма вероятное уменьшение полномочий и реальной власти Ельцина, едва ли могло его удовлетворить. В конечном итоге, проект новой конституции был отложен в «долгий ящик» и фактически похоронен, и хотя состав правительства подвергся косметическим переменам, прежний курс был продолжен (более того, в июне 1992 года Ельцин поручил Гайдару исполнение обязанностей премьер-министра). Уже весной 1992 года Ельцин заявил о том, что «Съезд надо разогнать», поскольку он является главным препятствием на пути экономических реформ в России. В какой-то мере такие оценки имели под собой основания – депутаты принимали ряд популистских решений, однако президент и правительство их все равно не выполняли (да и не могли выполнить), а вклад Съезда в общий масштаб проблем, с которыми сталкивалась страна, был преувеличен (да и после того, как в 1993 году Съезд был распущен, этот масштаб никоим образом не уменьшился).

Политические маневры весны-осени 1992 года и попытки различных политиков искать компромисс между президентом и парламентом, небескорыстно предлагая себя на роли посредников, успеха не имели. Эти фигуры не пользовались влиянием, в то время как ряд заинтересованных игроков «второго ряда» (лоббистские экономические группы, лидеры республик и региональные политики) искусно пользовались нарастанием конфликта по принципу «ласковый теленок двух маток сосет», стремясь извлечь все большие объемы ренты в обмен на обещания лояльности. Ситуация на Съезде и в Верховном Совете к тому моменту складывалась не в пользу Ельцина – все большее число депутатов стремилось если не лишить его полностью тех полномочий, которые парламент делегировал ему в 1991 году, то существенно ограничить его власть. Однако не только ресурсы участников конфликта были неравны, но и характер этих ресурсов существенно различался. Действия парламента опирались на нормы законности, в соответствии с которыми Съезд был вправе принять любое законодательное решение. Однако к концу 1992 года массовая поддержка депутатского корпуса резко упала, Съезд (длинные заседания которого транслировались по ТВ) воспринимался как в лучшем случае бесполезное собрание не всегда адекватных личностей, и резкие шаги с его стороны не получали публичной санкции на власть – иными словами, действия депутатов не были легитимными. Напротив, Ельцин как всенародно избранный глава государства пользовался общественной поддержкой и доверием со стороны сограждан (хотя его уровень и упал по сравнению с 1991 годом) – то есть его шаги в значительной мере были легитимными, хотя, подчас, и прямо нарушавшими законы. Именно противоречие между легитимностью и законностью в итоге и предопределило исход конфликта между президентом и парламентом.

К декабрю 1992 года срок дополнительных полномочий Ельцина официально истек, и он обязан был предложить кандидатуру нового премьер-министра на утверждение Съезда народных депутатов. Предложенная им кандидатура Гайдара набрала менее половины голосов депутатов. В этой ситуации, вероятно, президент мог бы при желании склонить на свою сторону часть оппонентов, тем более что предложения о внесении поправок в конституцию страны об обязательном согласовании с парламентом назначений ряда министров не получили необходимой поддержки. Но Ельцин пошел по иному пути – он выступил на заседании съезда, призвав своих сторонников покинуть его заседание и сорвать кворум, и объявил о том, что в стране необходимо провести референдум по вопросу о доверии либо ему, либо Съезду. Демарш Ельцина особого успеха не имел – его не поддержали союзники среди депутатов, «силовые» министры подтвердили лояльность конституции, и после нескольких раундов переговоров ему пришлось пойти на временное перемирие. Съезд принял постановление о том, что в апреле 1993 года в стране пройдет референдум по основным положениям новой конституции России, а Ельцин вынужден был вновь предлагать Съезду кандидатуру премьер-министра. Кандидатура Гайдара при голосовании опять оказалась забаллотирована, и, в конце концов, на посту премьер-министра был утвержден пользовавшийся поддержкой депутатского корпуса вице-премьер правительства по вопросам топливно-энергетического комплекса Виктор Черномырдин.

Однако конфликт, по сути, так и не был разрешен. Курс правительства Черномырдина мало чем отличался от гайдаровского, и влияние парламента на его политику оставалось почти нулевым. Президент откровенно игнорировал решения парламента и вовсе не собирался возвращать назад полученные от него полномочия, у парламента же не осталось каких-либо рычагов влияния на ситуацию, кроме демонстрации своего несогласия с Ельциным. Идея референдума по положениям новой конституции была похоронена обеими сторонами конфликта, а предложение об одновременных досрочных перевыборах и президента, и парламента встречало их общее неприятие. В результате напряженность нарастала, и после ожесточенных дебатов и неудачной попытки импичмента президента в марте 1993 года Съезд назначил на 25 апреля 1993 года референдум по четырем вопросам: (1) о доверии президенту страны; (2) о доверии социально-экономической политике правительства; (3) об отношении к досрочным выборам президента; (4) об отношении к досрочным выборам Съезда.

Агитация в ходе референдума проходила в условиях беспрецедентного преобладания президентской стороны в средствах массовой информации. Съезд же, в свою очередь, отвечал обвинениями в коррупции в адрес правительства. По итогам голосования явка на референдум составила 64 % избирателей. 58 % участвовавших в референдуме избирателей высказались в поддержку президента, 52 % поддержали политику правительства, 37 % высказались за досрочные выборы президента России и 86 % (или 48 % от общего числа избирателей) – за досрочные выборы депутатов. Но, поскольку результаты референдума не имели юридической силы, они стали лишь демонстрацией отношения избирателей к участникам конфликта, и не более. По сути, механизм референдума не являлся средством разрешения политического конфликта – он не только не создавал условий для выбора в пользу демократического правления и верховенства права, напротив, массовая поддержка лишь провоцировала президента к единоличному правлению. Парламент же оказался полностью дискредитирован и, по сути, обречен на гибель.

Так или иначе, после референдума политическая реформа и проведение «учредительных выборов» стали неизбежны. Важнейшие разногласия между президентом и парламентом касались разделения властей. Ельцин настаивал на проекте конституции с президентско-парламентской формой правления, в рамках которой контроль над кабинетом министров почти безраздельно принадлежал главе государства, в то время как депутаты выступали за премьер-президентскую республику, где кабинет министров был бы подотчетен лишь парламенту. Эти проекты были несводимы друг к другу, и принятие согласованного решения в условиях конфликта оказалось нереальным. Попытки обеих сторон конфликта мобилизовать в свою поддержку широкий круг сторонников оказались неудачны. В этих условиях Ельцин решился на государственный переворот – 21 сентября 1993 года он огласил указ о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного Совета России и о назначении на 12 декабря 1993 года выборов нового состава парламента. В свою очередь, на следующий день парламент объявил Ельцина низложенным и назначил вице-президента Александра Руцкого исполняющим обязанности президента.

В стране возникло юридическое и фактическое двоевластие. Ряд политических партий и политиков, в том числе влиятельных региональных лидеров, выступили за «нулевой вариант» – одновременные досрочные перевыборы президента и парламента. Однако 3 октября, во время демонстрации сторонников парламента, в Москве вспыхнули уличные беспорядки. В ночь на 4 октября Ельцин отдал приказ о применении силы по отношению к своим противникам. Резиденция парламента была расстреляна из танковых орудий. В ходе штурма, по официальным данным, погибло 146 человек. Руководители парламента и лидеры оппозиции во главе с Руцким были арестованы, а деятельность некоторых оппозиционных партий – приостановлена. В результате длившийся около полутора лет острый конфликт был разрешен по принципу «игры с нулевой суммой» – президентская сторона полностью уничтожила своих оппонентов, опиравшихся лишь на узкий круг поддержки их сторонников. Заодно в огне пожара, охватившего здание Верховного Совета, сгорели и идеи разделения властей и парламентаризма. Президентская же сторона смогла сполна воспользоваться результатами победы для того, чтобы закрепить их на уровне новых «правил игры» в российской политике [71] .

Первоначально Ельцин предложил доверить принятие новой Конституции новому составу парламента, нижняя палата которого должна была избираться на выборах 1993 года, а верхняя – формироваться по должности из числа представителей региональных органов власти. Однако, после расстрела парламента, Ельцин получил возможность действовать в свободной от институтов среде, и, не будучи скован обязательствами (в том числе – и по отношению к своим политическим сторонникам), он решил вынести проект Конституции на референдум, совместив его проведение с выборами в обе палаты парламента – как нижнюю, Государственную Думу (450 депутатов), так и верхнюю, Совет Федерации (178 депутатов, по 2 от каждого из регионов страны). Новые выборы проходили по правилам, которые победители смогли навязать побежденным. Некоторые из оппозиционных партий и политиков коммунистической и националистической ориентации к участию в них не были допущены, часть оппозиционеров во главе с Российской коммунистической рабочей партией (РКРП) выступили за бойкот выборов, а их более умеренные союзники – Коммунистическая партия Российской Федерации (КПРФ) – хотя и добилась снятия наложенного Ельциным запрета на ее деятельность, но вела кампанию весьма вяло, не без оснований опасаясь угрозы повторного запрета. Выборы также не были справедливыми с точки зрения равенства доступа кандидатов к предвыборной борьбе. Государственные средства массовой информации предоставляли минимальные возможности для бесплатных выступлений кандидатов и партий, и при этом не ограничивали возможности платной рекламы. Новостные программы ТВ и радио и публикации газет были полны скрытой рекламы в пользу двух проправительственных партий: «Выбор России» и (в меньшей степени) Партии российского единства и согласия (ПРЕС). Лидеры этих партий вели кампанию, используя ресурсы членов правительства и сотрудников администрации президента, а региональные лидеры, большинство из которых баллотировалось в Совет Федерации, использовали свои административные ресурсы для собственного избрания – благо Совет Федерации, в отличие от Думы, должен был работать на непрофессиональной основе. Наконец, избирательные комиссии всех уровней формировались по распоряжению органов исполнительной власти и обладали в силу этого дополнительными возможностями для контроля над ходом кампании [72] .

Но важнейшей особенностью «учредительных выборов» 1993 года стало совмещение их проведения с конституционным референдумом. Фактически, проект новой Конституции был призван закрепить победу Ельцина и максимизировать его власть, в то время как полномочия парламента в проекте были значительно урезаны. Прежде всего, парламент был лишен возможности определять состав и курс правительства, а президент обладал довольно широкими возможностями по роспуску Думы в случае ее нелояльности. В то же время, хотя конституция содержала довольно обширный перечень прав человека и гражданина, ориентированный на самые лучшие зарубежные образцы деклараций гражданских и политических свобод, она не только не содержала каких-либо механизмов их реализации, но фактически отдавала их воплощение в жизнь на откуп президенту страны, который получал символический статус «гаранта конституции». В свою очередь, президент, согласно конституции, обладал возможностями делать все то, что ему непосредственно не запрещалось законами, а одна из ее статей прямо указывала, что президент определяет основные направления внутренней и внешней политики страны [73] . Сам Ельцин накануне референдума по принятию конституции сравнил устанавливавшийся ею политический строй с российской монархией периода 1907–1917 годов [74] , а позднее высказал свой взгляд на роль главы государства более чем лапидарно: «кто-то должен быть главным в стране: вот и все» [75] . Фактически единственным ограничением президентской власти в тексте новой конституции была норма, запрещавшая занимать пост главы государства свыше двух сроков подряд.

С этой точки зрения, значение выборов было вторичным по отношению к референдуму. Неудивительно, что распределение мест в парламенте не было приоритетной целью для Ельцина, и он отказался от публичной поддержки даже лояльных по отношению к нему партий – прежде всего, «Выбора России», сосредоточив основные усилия на проведении конституционного референдума. Когда некоторые оппозиционные партии выступили с критикой проекта Конституции, Ельцин потребовал от них «не трогать» Конституцию, а первый вице-премьер правительства (и по совместительству один из лидеров «Выбора России») потребовал исключить эти партии из участия в выборах. Результаты голосования 12 декабря оказались весьма противоречивы [76] . В выборах и референдуме приняло участие 54 % избирателей, при этом в двух регионах России (Татарстан и Чечня) недовольные политикой Центра местные власти организовали бойкот голосования, бойкотировала выборы и референдум и часть радикальных противников Ельцина. По официальным данным, Конституция была принята незначительным большинством голосов – за принятие проекта проголосовало чуть более 58 % избирателей (почти тот же показатель, что и уровень поддержки Ельцина на референдуме в апреле 1993 года). Но результаты выборов и референдума так и не были опубликованы в полном объеме. Когда спустя несколько месяцев после голосования в прессе появились публикации, ставившие под сомнение официальные результаты голосования и обвинявшие власти в фальсификации его итогов, по поручению Центральной избирательной комиссии все бюллетени, использованные в ходе голосования по выборам и референдуму, были уничтожены по всей стране [77] . Скорее всего, истинных итогов голосования декабря 1993 года так никто никогда и не узнает, но, тем не менее, конституция России считалась принятой.

Таким образом, исходом конфликта элит в «критический момент» осени 1993 года стало политическое решение по принципу «победитель получает все» [78] – избавившись от конкурентов, Ельцин смог максимизировать свою власть и навязать стране наиболее выгодные дня него «правила игры». Новая конституция России, хотя и задала основные рамки политического устройства страны, содержала весьма существенный авторитарный потенциал, лишний раз подтвердив справедливость тезиса Адама Пшеворского о том, что «поскольку любой порядок лучше любого хаоса, любой порядок и устанавливается» [79] . Порядок, установившийся в 1993 году, во многом задал и всю траекторию последующего политического развития России. 

«Загогулины»: Борис Ельцин и другие

Казалось бы, новые «правила игры», навязанные в 1993 году в результате разрешения конфликта элит по принципу «победитель получает все», позволяли Ельцину в отсутствие институциональных ограничений полностью монополизировать власть и применять стратегию подавления любых своих оппонентов (подобно тому, как вел себя Александр Лукашенко в Беларуси после 1996 года). Но на деле, вопреки вроде бы открывавшимся институциональным возможностям для неограниченного произвола, Ельцин после 1993 года вынужден был отказаться от монопольного господства. Напротив, вплоть до самого завершения своего президентства Ельцин никоим образом не выглядел неким единолично доминирующим на политической сцене страны жестким диктатором, да и в целом вел себя отнюдь не как «самый главный в стране». Скорее, он вынужден был вступать в самые разные неформальные альянсы и коалиции, стремясь удержать свою власть. В эти годы российская политика переживала весьма неожиданные повороты, которые сам Ельцин в присущей ему манере обозначал словом загогулины. В чем же причины такого развития событий?

Ограничения, с которыми после 1993 года столкнулся российский политический режим, носили не столько институциональный, сколько политический характер. Проще говоря, они были связаны не с «правилами игры», а с тем, что ни Ельцин, ни другие игроки не могли играть по этим правилам так, как им хотелось бы, – их ресурсы были ограничены, а выбор стратегий носил вынужденный характер. Во-первых, глубокий и длительный спад в экономике повлек за собой снижение массовой поддержки Ельцина и политического режима в целом, а списывать издержки непопулярного политического курса было уже не на кого. И элиты, и общество в целом воспринимали Ельцина как неэффективного руководителя и как не вполне адекватного лидера (особенно в свете таких его выходок, как попытки в нетрезвом виде дирижировать военным оркестром в Германии). Во-вторых, на фоне экономического спада все более явственной становилась слабость российского государства как механизма принуждения [80] . Центральное правительство (далее – Центр) не могло эффективно контролировать управление регионами, и в особенности республиками, настаивавшими на своем «суверенитете» по контролю над природными ресурсами и финансовыми потоками. Правоохранительные органы в России переживали упадок и коммерциализацию, и функции поддержания правопорядка и отправления правосудия порой брали на себя «силовые предприниматели» из состава криминальных группировок. В таких условиях многие решения, принимавшиеся в Кремле, попросту оставались на бумаге. В-третьих, наконец, сложившаяся в ходе конфликта с парламентом «выигрышная коалиция» вокруг Ельцина оказалась слишком рыхлой и разнородной – она включала в себя и различные заинтересованные группы соискателей ренты, и часть бюрократического аппарата, и идейных либералов-рыночников, которые, впрочем, вскоре после 1993 года оказались отстранены от принятия ключевых решений. По сути, коалиция сторонников Ельцина распалась на несколько конкурирующих клик.

В таких условиях для Ельцина вопрос о подавлении своих реальных и потенциальных оппонентов уже не вставал – скорее, проблема заключалась в обеспечении политического выживания главы государства. С одной стороны, у Ельцина было недостаточно ресурсов для того, чтобы одержать верх над своими потенциальными противниками на всех аренах. Но и у его потенциальных противников, да и у всех других акторов, не было ни стимулов, ни ресурсов для взаимной устойчивой кооперации по принципу «негативного консенсуса» – хотя на парламентских выборах в декабре 1993 года оппозиционные партии различных оттенков смогли получить около половины мест в Государственной Думе. Но благодаря избранию в парламент большого числа независимых депутатов, состав Думы оказался в большей или меньшей мере подконтролен президенту и правительству. Несмотря на две попытки голосования вотума недоверия правительству (октябрь 1994 и июнь 1995 года), устойчивое антипрезидентское и/или антиправительственное большинство в парламенте сформировано не было. Основным механизмом принятия решений в Думе стало создание неустойчивых коалиций ad hoc (здесь – для данного случая) по поводу конкретных законопроектов [81] . Неустойчивость состава и численности думских фракций способствовали партийной фрагментации и политическому предпринимательству депутатского корпуса, в то время как стимулы к коалиционной политике оказались подорваны. В результате сложившееся после 1993 года частичное и неэффективное равновесие политических сил в стране поддерживалось «по умолчанию».

В этих условиях Ельцин вынужден был сменить свою стратегию и пошел на кооперацию с подчиненными акторами, включая и часть своих бывших противников, что значимым образом отразилось на неформальных «правилах игры» в российской политике. Начиная с 1994 года, лагерь Ельцина инициировал серию явных и неявных договоренностей с частью элит на манер «картельных соглашений» элит. Ряд региональных лидеров, которые были готовы «присягнуть» на лояльность Ельцину, подписали двусторонние договоры с Центром, предоставившие им многочисленные привилегии в части налогов и прав собственности (исключением оказалась лишь Чеченская республика, пережившая кровавые конфликты с Центром: две «чеченские войны» 1994–1996 и 1999–2001 годов) [82] . Оппозиционные партии и политики были включены в рамки нового режима, не создавая при этом угрозы его подрыва. Даже в 1995–1999 годах, когда КПРФ обладала почти что большинством в Государственной Думе, она предпочитала политическое маневрирование и компромиссы с исполнительной властью, а не конфронтацию с правящей группой. [83] Ну а представители нарождавшегося российского крупного бизнеса стали ключевыми бенефициариями в ходе «залоговых аукционов» [84] – правительство России передало контрольные пакеты акций крупнейших предприятий в нефтяной отрасли, металлургии и ряде других отраслей в залог представителям российских банков в обмен на прямую выплату ими денег, которыми правительство могло распоряжаться по своему усмотрению. Фактически, российские власти передали контроль над рядом активов произвольно отобранным и тесно связанным с ними представителям отечественного бизнеса, которые со своей стороны, помимо выплаты денег, гарантировали правительству свою политическую поддержку в преддверии намеченных на лето 1996 года президентских выборов. Такие меры позволили Ельцину поддерживать статус-кво, однако общественные настроения и расстановка сил складывались не в его пользу.

На состоявшихся в декабре 1995 года выборах в Государственную Думу второго созыва почти половину мест в палате получили представители КПРФ и ее союзников, в то время как проправительственный блок «Наш дом – Россия» во главе с Черномырдиным смог набрать лишь чуть более 10 % голосов избирателей. По сравнению с «чрезвычайной» избирательной кампанией 1993 года, прошедшей после роспуска Съезда, выборы 1995 года носили в целом справедливый характер. Хотя проправительственные партии и кандидаты и использовали административные ресурсы в свою поддержку, но в условиях открытой конкуренции это мало повлияло на исход кампании, и результаты голосования в основном отражали волю избирателей. Несмотря на то, что оппозиция добилась контроля над Думой, она не могла сформировать правительство или повлиять на его курс, а их инициативы блокировались президентом и правительством. Но поскольку результаты парламентских выборов продемонстрировали слабость позиций проправительственных партий и относительно высокую популярность оппозиции, то президентские выборы полгода спустя, казалось бы, неизбежно должны были завершиться избранием на пост президента оппозиционного кандидата и сменой политического курса правительства. Однако, к удивлению многих наблюдателей, летом 1996 года Ельцин одержал вполне убедительную победу над своим главным конкурентом – лидером КПРФ Геннадием Зюгановым.

Накануне президентской кампании уровень массовой поддержки Ельцина не превышал 5 %, будучи подорван и затяжным спадом в экономике, и непрекращающейся войной в Чечне. Поражение на выборах и приход к власти оппозиции исключали его выживание не только в качестве политического лидера, но и в смысле гарантий личной безопасности. Цена президентских выборов была слишком высока, чтобы Ельцин и его союзники могли пойти на такой риск. Следовательно, дилемма возможной отмены выборов или объявления их результатов недействительными в случае поражения Ельцина приобрела актуальность для правящей группировки в течение всего хода кампании. Такие варианты не просто обсуждались частью команды Ельцина, но его окружение даже приступило к роспуску Думы, намереваясь запретить КПРФ и отменить выборы [85] . Однако цена отказа от существующих «правил игры» и выживания правящей группы посредством подавления оппозиции (и отказа от выборов) была слишком высока. Это могло расколоть элиты еще глубже, чем в 1993 году, привести к окончательной утрате Ельциным контроля над ситуацией в ряде регионов и в стране в целом, да и легитимность Ельцина и всего политического режима в результате подобного государственного переворота оказалась бы под угрозой. Таким образом, в «критический момент» в марте 1996 года выбор в пользу проведения выборов оказался неизбежным. Но о справедливости этих выборов говорить не приходилось.

Избирательному штабу Ельцина во главе с Анатолием Чубайсом удалось мобилизовать в его поддержку практически все доступные ресурсы, что позволило добиться сплочения и расширения коалиции его сторонников и среди элит, и в обществе в целом. Задействовав административные рычаги, штаб использовал государственный аппарат в Центре и в регионах для ведения кампании, в том числе посредством контроля над СМИ. Используя большие денежные вливания, включая кредиты Международного валютного фонда, удалось купить лояльность большинства социальных групп, в том числе обеспечив выплату части государственных долгов по пенсиям и заработной плате военным и сотрудникам бюджетных отраслей. С рядом влиятельных региональных лидеров Ельцин заключил новые договоры о разграничении полномочий, а война в Чечне сменилась перемирием. Интеллигенция была запугана нагнетанием ужасов в случае возврата к власти коммунистов. Артисты на бесплатных концертах по всей стране призывали молодежь голосовать за Ельцина под лозунгом «Голосуй, а то проиграешь!» Некоторые конкуренты Ельцина были «включены» в его кампанию (как генерал Александр Лебедь, после первого тура выборов открыто перешедший на сторону Ельцина); другие, как лидер партии «Яблоко» Григорий Явлинский, подвергались давлению и дискредитации. В свою очередь, главный конкурент Ельцина Зюганов подвергся публичной обструкции в средствах массовой информации. Несмотря на довольно значительное число «твердых» сторонников, Зюганов в ходе выборов не смог создать достаточно широкой коалиции из числа противников статус-кво и оказался в политической изоляции. Не имея возможностей заручиться поддержкой необходимого для победы на выборах большинства избирателей, после первого тура выборов он фактически отказался от дальнейшей борьбы. Наблюдатели оценивали кампанию Зюганова как весьма бледную и маловыразительную, вплоть до того, что выдвигали предположения о сговоре между правящей группировкой и оппозицией [86] . Немалую роль сыграло также административное давление на избирателей в ходе голосования, свидетельством чего стало резкое изменение результатов голосования за Ельцина и за Зюганова в первом и втором туре выборов в ряде регионов. На отдельных территориях было документально зафиксировано немалое количество фальсификаций в пользу Ельцина, хотя и нет свидетельств того, что они обусловили исход голосования. Несправедливые выборы, впрочем, не встретили отпора со стороны хоть сколько-нибудь значимых политических акторов, включая и оппозицию, признавшую их итоги. Более того, проигравшая на выборах КПРФ сменила тактику, объявив лозунг «врастания во власть», и позднее уже никогда не представляла сколько-нибудь значимой угрозы для правящей группы [87] .

В итоге предвыборная кампания КПРФ, наряду с другими факторами, сыграла не последнюю роль в успехе Ельцина, одержавшего победу над Зюгановым в первом туре выборов (35 % против 32 %) и по итогам второго тура (53 % против 40 %). Но этот успех Ельцина оказался своего рода «пирровой победой» – 65-летний пожилой человек, организм которого был подорван злоупотреблением спиртным и перенесенным инфарктом, не выдержал жесткого ритма кампании. В промежутке между первым и вторым турами выборов Ельцин перенес сердечный приступ и до дня голосования не появлялся на публике. А после переизбрания ослабленный Ельцин оказался не в состоянии управлять своим окружением. В результате процесс «дележа добычи» по итогам выборов свелся к вознаграждению постами участников кампании. Чубайс возглавил администрацию президента, Лебедь на некоторое время занял пост секретаря Совета Безопасности (хотя через три месяца был отправлен в отставку), несколько влиятельных постов получили также крупные предприниматели, спонсировавшие кампанию Ельцина. Черномырдин, сохранив за собой пост главы правительства, был при почти полной поддержке оппозиционной Думы вновь утвержден на своем посту. В свою очередь, в правительстве было создано 10 должностей вице-премьеров, представлявших разные политические группировки и клики. Сам же Ельцин осенью 1996 года вынужден был подвергнуться тяжелой операции на сердце. Длительная болезнь вывела президента из строя более чем на полгода, и он уже никогда не смог восстановить былого физического здоровья и политического влияния. Так или иначе, президентские выборы 1996 года сыграли ключевую роль в поддержании механизма «картельных соглашений» и сохранении статус-кво. «Любой порядок» снова оказался лучше «любого хаоса» – хотя ни один значимый актор не был удовлетворен существующей ситуацией, никто не был способен односторонне изменить «правила игры» в свою пользу. Неэффективное равновесие политических сил, однако, вскоре привело к весьма пагубным последствиям. 

«Война за ельцинское наследство», эпизод 1-й

В 1997 году «выигрышная коалиция» вокруг Ельцина по-прежнему оставалась рыхлой и неустойчивой. С одной стороны, для физически и политически ослабленного Ельцина встала задача подбора «преемника», способного обеспечить гарантии безопасности ему и его окружению, с другой – общая неудовлетворенность положением дел в стране так или иначе вынуждали к смене правительственного курса и к более активной политике. В марте 1997 года Ельцин предпринял попытку использовать президентскую власть в целях проведения социальных и экономических реформ. Он провел реорганизацию кабинета Черномырдина, в котором ключевые посты первых вице-премьеров заняли «молодые реформаторы»: Чубайс и бывший нижегородский губернатор Борис Немцов, который рассматривался в качестве возможного «преемника» Ельцина на его посту. Но такое решение не устраивало ряд сегментов элиты. Прежде всего, за интересованные группы, извлекавшие ренту благодаря своей близости к власти и доступу к принятию решений, не желали лишаться привилегированного положения, и попытки правительства избавиться от «захвата государства» [88] представителями крупного бизнеса («олигархами») встретили с их стороны жесткое сопротивление. Конфликт вокруг приватизации некоторых предприятий вскоре приобрел более масштабный и публичный характер – телеканалы ОРТ и НТВ, контролируемые «олигархами», соответственно, Борисом Березовским и Владимиром Гусинским, начали кампанию дискредитации новых претендентов на лидерство. Влияние «молодых реформаторов», основанное почти исключительно на поддержке со стороны президента, оказалось подорвано, а их планы по проведению реформ налоговой системы, жилищно-коммунальной и социальной сферы, бюджетного устройства и отношений Центра и регионов оказались нереализованными. Чубайс и ряд его соратников были обвинены в получении крупных сумм в виде гонорара за еще не написанную ими книгу о приватизации в России и лишились своих ключевых постов [89] . Фактически внутри «выигрышной коалиции» возник раскол, обусловленный борьбой за передел сфер влияния и началом «войны за ельцинское наследство». В этот период российский политический режим все чаще стал обозначаться как олигархия [90] в связи с той ролью, которую стремились играть «олигархи» в борьбе за власть. Другим ключевым словом при описании российской политики стала семья , которое в широком смысле обозначало не только непосредственно членов семьи Ельцина, но и все его окружение, символизируя неэффективность управления и коррупцию.

В преддверии цикла думских и президентских выборов 1999–2000 годов становилась все менее реальной перспектива избрания Ельцина на третий срок. Дело было не только в том, что конституция страны ограничивала президентские полномочия двумя сроками подряд – в конце концов, лояльные юристы могли пытаться обойти эти ограничения с помощью правовой казуистики. И даже здоровье Ельцина не являлось в этом плане совершенно непреодолимым препятствием. Но все понимали – вновь, как в 1996 году, добиться поддержки Ельцина избирателями теперь уже будет нереально. Уровень недовольства россиян и экономической ситуацией в стране, и политическим режимом, и лично главой государства был весьма высок на фоне многочисленных нерешенных экономических проблем, хронических задержек с выплатами пенсий и заработной платы, фактического выхода ряда регионов из-под контроля Центра и упадка правопорядка и законности в стране. Недовольство нарастало и среди элит, которым порядком надоели и «загогулины» главы государства, и неэффективность управления в целом. Но с учетом значимости поста президента сам вопрос о том, станут ли выборы механизмом смены власти в России и если да, то как именно этот механизм сработает, приобретал особое значение. Ни разу за всю историю страны ни один глава государства не покидал свой пост в результате выборов. Между тем не только оппозиционеры: Зюганов, Явлинский, Лебедь, но и прежде лояльные Ельцину политики, в том числе Черномырдин и мэр Москвы Юрий Лужков, заявляли о своем намерении участвовать в намеченных на 2000 год президентских выборах. Отсутствие координации претендентов усиливало неопределенность, в то время как ни один из них не мог дать необходимых гарантий политического, да и физического выживания элит. В марте 1998 года Ельцин, неожиданно для большинства наблюдателей, принял решение об отставке правительства Черномырдина. На пост главы правительства был выдвинут 35-летний министр топлива и энергетики Сергей Кириенко, всего лишь за несколько месяцев до этих событий занявший свой пост.

Отставка кабинета и назначение Кириенко были восприняты российскими элитами негативно. Дума утвердила кандидатуру Кириенко на посту главы правительства лишь после того, как Ельцин в третий раз представил его депутатам, угрожая в противном случае роспуском нижней палаты. Не связанный непосредственно ни с одной партией или группой интересов, Кириенко мог проводить в жизнь свои решения, опираясь лишь на президента. Его кабинет носил не политический, а чисто «технический» характер, будучи призван решать тактические задачи. Правительство было в очередной раз реорганизовано. Хотя Кириенко и пытался проводить курс реформ в духе Гайдара, но неблагоприятная конъюнктура мировых рынков и разразившийся финансовый кризис в Азии на фоне низких цен на нефть, помноженные на фискальный кризис (неспособность собирать налоги) в стране, не позволяли правительству удерживать контроль над развитием событий. Вскоре рост пирамиды государственного долга приобрел угрожающие масштабы. Правительство же действовало с запозданием, сталкивалось с сопротивлением в Думе и за ее пределами и не обладало должными кредитом доверия и политической поддержкой [91] . 17 августа 1998 года правительство и Центральный банк с согласия Ельцина вынуждены были объявить о девальвации рубля и о замораживании обязательств государства перед отечественными и зарубежными кредиторами. 23 августа Ельцин подписал указ об отставке правительства Кириенко. Экономический кризис, таким образом, перерос в политический [92] .

Кризис не только обесценил сбережения граждан, породив волну массового недовольства. Он нанес сильный удар по российским элитам, увеличив уровень неопределенности. Не только «молодые реформаторы», но и в целом либеральные реформы оказались всерьез и надолго дискредитированы. Серьезные потери понесли некоторые группировки бизнеса, лишившиеся не только части своих активов, но и политического влияния, потеряв возможности для «захвата государства» [93] . Ряд региональных лидеров отреагировал на кризис требованиями большей самостоятельности от Центра по распоряжению ресурсами регионов. Партии и думские фракции, как левые, так и правые, возлагали вину за кризис на и без того крайне непопулярного Ельцина, который, в свою очередь, временно возложил исполнение обязанностей премьер-министра на возвращенного из отставки Черномырдина, вновь угрожая Думе роспуском в случае отказа утвердить его на этом посту. Но такое развитие событий не могло устраивать российские элиты. Во-первых, Черномырдин был непопулярным среди населения политиком, и его перспективы на выборах не могли внушить оптимизма. Во-вторых, он, по мнению избирателей и элит, нес ответственность за экономический кризис. В-третьих, никто не верил в способность кабинета Черномырдина переломить негативные тенденции и снизить неопределенность. Наконец, в-четвертых, возвращение Черномырдина означало бы фактическое признание его преемником Ельцина, который в преддверии выборов мог получить контроль над государственным аппаратом, что не устраивало других потенциальных претендентов. В результате кандидатура Черномырдина была дважды провалена в парламенте. Ельцин оказался перед сложной дилеммой: представлять вновь кандидатуру Черномырдина и, следовательно, идти на роспуск Думы и новые выборы, или найти приемлемую для депутатов кандидатуру премьера. Внеочередные выборы на фоне масштабного кризиса могли привести к еще большей неопределенности, и оттого в их проведении не был заинтересован никто, кроме КПРФ и ее союзников. Поэтому Ельцин был вынужден пойти навстречу депутатам – на пост премьер-министра была предложена нейтральная кандидатура 69-летнего министра иностранных дел Евгения Примакова. Он не был связан ни с одной из конкурировавших за влияние группировок, ни с кризисом в экономике, ни с коррупционными скандалами. В сентябре 1998 года Примаков стал главой кабинета при поддержке подавляющего большинства депутатов нижней палаты.

Как сама фигура Примакова, так и связанный с его назначением компромисс элит рассматривались многими как временное и частичное решение. Согласно конституции, правительство не было самостоятельным, являясь не более чем командой наемников-профессионалов, ответственных лично перед президентом. Но правительству Примакова удалось, опираясь, в том числе, на согласие почти всех фракций парламента, добиться немалых успехов: ситуация в экономике стабилизировалась и после болезненного дефолта вскоре начался экономический рост, позднее принявший устойчивый характер. Между тем смена власти в Кремле в ходе предстоящего электорального цикла становилась неизбежной, и Примаков все чаще рассматривался как перспективный кандидат на пост главы государства. Он был приемлемым для большинства партий, региональных лидеров, части экономических элит и общественного мнения. Но кабинет Примакова оставался заложником Ельцина – его независимая политика вступала в прямое противоречие с интересами «семьи» и связанных с ней группировок бизнеса. Это делало невозможным согласование интересов элит. Идея Примакова о заключении «пакта» между президентом, правительством и палатами парламента по поводу моратория на отставку правительства, роспуск Думы и импичмент президента до очередных выборов (то есть на временное статус-кво с последующим перехватом самим Примаковым позиции доминирующего актора) была отвергнута Кремлем.

Между тем в стране усиливались требования отставки Ельцина и проведения досрочных президентских выборов. Еще весной 1998 года Дума по инициативе КПРФ создала комиссию по подготовке импичмента президента на основании обвинения в ряде тяжких преступлений, включая роспуск СССР, расстрел парламента в 1993 году и ведение войны в Чечне. Ее деятельность долгое время служила лишь средством политического давления. Но в мае 1999 года большинство депутатов Думы (284 из 450) проголосовало за импичмент, обвинив президента в развязывании войны в Чечне. Данного числа голосов оказалось недостаточным для начала процедуры отстранения Ельцина от власти (по конституции необходимо не менее 300 голосов), но жертвой этого демарша оказался Примаков – накануне думского голосования Ельцин без каких-либо публичных объяснений отправил его в отставку. Главой кабинета стал прежний министр внутренних дел Сергей Степашин, который был безоговорочно утвержден на своем посту Думой в качестве «технического» премьера. Но Степашин, пытавшийся маневрировать между различными группировками элит и не имевший собственной политической повестки дня, не устроил «семью», и в августе 1999 года он столь же стремительно был заменен на своем посту главой Федеральной службы безопасности (ФСБ) Владимиром Путиным, которого Ельцин представил своим согражданам как будущего президента России. Казалось, что политический кризис в стране накануне выборов достиг своего предела. 

«Война за ельцинское наследство», эпизод 2-й

Одновременно с назначением Путина на пост главы правительства Ельцин подписал указ о назначении новых выборов в Думу на декабрь 1999 года. В силу электорального расписания парламентская кампания рассматривалась ее участниками как увертюра президентских выборов 2000 года. Результаты думских выборов становились ориентиром для избирателей и элит в условиях высокой неопределенности – их победитель получал все козыри в борьбе за президентский пост.

К этому моменту конфликт между бывшими участниками «выигрышной коалиции» резко обострился на фоне всеобщего недовольства политической ситуацией в стране. Не только общественное мнение списало Ельцина почти со всех счетов и поддерживало его уход с политической сцены – «негативный консенсус» по отношению к существовавшему статус-кво был присущ и российским политическим и экономическим акторам. Формальные и неформальные «правила игры», которым они вынуждены были следовать, показали свою неэффективность в ходе кризиса 1998 года. Поэтому среди российских элит отмечался, с одной стороны, «запрос на рецентрализацию» государственного управления [94] , а с другой – идеи усиления полномочий парламента, ограничения президентской власти и консолидации партийной системы (в частности, такие тезисы присутствовали в ходе думских выборов 1999-го в программах партий независимо от их ориентации) [95] . Этот критический фон определял настрой на перемены в стране в ходе выборов.

В преддверии электорального цикла 1999–2000 годов начала складываться довольно рыхлая коалиция региональных лидеров и «олигархов», стремившаяся к победе на выборах и последующему захвату позиции доминирующего актора. Основным создателем этой коалиции выступал Лужков, которому удалось привлечь на свою сторону некоторых влиятельных региональных лидеров под флагом сперва объединения «Отечество», а затем и созданного на его базе блока «Отечество – вся Россия» (ОВР). Однако для успеха в масштабах страны в целом этого было явно недостаточно – таскать каштаны из огня для московского мэра осторожные региональные лидеры не слишком стремились, а настрой представителей бизнеса по большей части был выжидательным. Позиции ОВР усилились после того, как Лужкову удалось привлечь на свою сторону Примакова, популярность которого после отставки увеличилась. Лагерь потенциальных фаворитов выборов обрел лидера – предполагалось, что успех ОВР на думских выборах приведет к выдвижению на президентских выборах Примакова как единого кандидата, поддержанного различными сегментами федеральных и региональных элит. Примаков, с его успешным опытом руководства правительством, казался способным разрешить «дилемму лидерства», согласно которой потребность элиты в сильном лидере сочетается с угрозой, исходящей для нее от этого лидера [96] . Наблюдатели считали, что в случае участия Примакова в президентских выборах, он мог бы заручиться поддержкой и КПРФ. Лужков же рассматривался как потенциальный кандидат ОВР на пост премьер-министра.

Накануне кампании, стремясь дистанцироваться от непопулярного Ельцина, лидеры ОВР резко критиковали главу государства и его администрацию. Кремль, казалось бы, не мог противопоставить им ничего существенного в электоральной политике [97] . Лишь в ходе кампании был создан лояльный Кремлю избирательный блок «Единство» («Медведь»), возглавляемый министром по чрезвычайным ситуациям Сергеем Шойгу, но его шансы на первых порах выглядели весьма незначительными. Однако вскоре ситуация резко изменилась под воздействием событий, выходивших за рамки предвыборной борьбы.

Еще весной 1999 года федеральные силовые структуры начали подготовку к силовой операции против чеченских вооруженных отрядов. В августе 1999 года группы чеченских боевиков прорвались на территорию Дагестана, вступив в бои с местной милицией. Вступление в бой регулярных частей МВД и армейских подразделений позволило вытеснить боевиков в Чечню и начать их преследование. В начале сентября в Москве и в Волгодонске произошла серия взрывов жилых домов, которые унесли несколько сотен жизней. Эти события потрясли страну, превратив угрозы безопасности из весьма абстрактного политического термина в часть повседневности россиян. Спустя несколько дней в одном из домов в Рязани был обнаружен мешок со взрывчаткой, после чего представители ФСБ заявили, что проводили там контртеррористические учения, а мешок был наполнен сахаром. На основании этого выдвигались даже версии о причастности к взрывам российских спецслужб, но доказательств этому (как и другим предположениям) не было представлено, и реальные виновники взрывов не установлены и по сей день.

Однако массовое сознание, в том числе и под воздействием политиков и средств массовой информации, было склонно возложить всю ответственность за взрывы на чеченских террористов. Это обусловило перелом в общественных настроениях по отношению к событиям в Чечне. Если во время первой чеченской войны 1994–1996 годов ее оценки и массами, и элитами были в основном негативными, то после взрывов в Москве требования возмездия стали всеобщими. В этой ситуации Путин продемонстрировал решительность и жесткое намерение уничтожить боевиков, и даже заявил в одном из интервью о намерении «мочить в сортире» террористов, если придется. В октябре 1999 года в Чечню были введены российские войска, что положило начало второй чеченской войне. Уже на первом этапе она принесла федеральным войскам видимые успехи – боевики были вытеснены из равнинных районов республики, а к концу 1999 года в руках федеральных сил оказалась столица Чечни – Грозный и большинство других населенных пунктов республики. Военная кампания позволила добиться мощного укрепления политического авторитета и влияния Путина [98] . Речь шла не только о его массовой поддержке, но и о смене настроений элит по ходу избирательной кампании.

Взрывы в Москве нанесли сильный удар по авторитету лидеров ОВР, подорвав веру элит в их способность обеспечить защиту в рамках «дилеммы лидерства». В ситуации, когда от претендентов на руководство страной нужна была демонстрация способности к решению внезапно возникших и ставших наиболее острыми проблем, ОВР, как «партия будущей власти», оказалась уязвимой. Примаков, не обладая властью, не имел возможности влиять на ход событий. Лужков же, ранее не без оснований гордившийся экономическим благополучием столицы, оказался под огнем критики в положении «завхоза, не способного обеспечить порядок в своем хозяйстве» [99] . На фоне укрепления позиций Путина эти обстоятельства были использованы администрацией президента в предвыборной борьбе против ОВР. По ходу кампании «Единство» все чаще ассоциировалось с поддержкой Путина. Сам популярный премьер объявил Шойгу одним из своих лучших друзей и заявил о том, что будет голосовать за список «Единства». Вскоре после этого уровень массовой поддержки «Единства» резко возрос. Это же послужило сигналом для различных акторов (включая региональных лидеров), которые начали стремительно перебегать из лагеря поддержки ОВР на сторону потенциальных победителей. Исключение составили лишь те политики, которые были напрямую вовлечены в деятельность блока, но и они демонстрировали лояльность Путину.

Главным орудием предвыборной агитации стало телевидение, служившее для большинства избирателей основным источником информации о партиях и о кандидатах. Крупнейшие телевизионные каналы – ОРТ и РТР – в ходе кампании подвергли ОВР уничтожающей критике, вплоть до обвинений в адрес Лужкова о соучастии в убийстве, в то же время «продвигая» «Единство» с помощью косвенной рекламы и односторонней подачи новостей. В свою очередь, там, где местные телеканалы контролировались ОВР, картина новостей была прямо противоположной, но аудитория и пропагандистские ресурсы местных каналов явно уступали федеральным. «Информационные войны», по некоторым оценкам, оказали немалое воздействие на выбор избирателей, подорвав поддержку ОВР [100] . Но они сами по себе являлись лишь отражением конфликта элит, в ходе которого ОВР все более терял очки, причем быстрота разрушения его электоральной базы даже обгоняла темпы формирования электорального потенциала «Единства». Дефицит предложения на электоральном рынке восполнил Союз правых сил (СПС), созданный при активном участии либеральных политиков, входивших в состав прежних правительств, – так же, как и «Единство», он пользовался поддержкой президентской администрации и ведущих телеканалов.

Итоги выборов продемонстрировали новую расстановку сил. КПРФ с 24,3 % голосов вместе с союзниками получила 130 из 450 мандатов в Думе и не могла претендовать даже на роль «группы вето». Зато «Единство» с 23,3 % голосов стало главным победителем выборов, разгромив ОВР (13,3 %), что повлекло за собой распад последнего. Буквально сразу после выборов ряд региональных лидеров, входивших в ОВР, заявили о безусловной поддержке ими Путина и о том, что ОВР был исключительно предвыборным блоком. Часть депутатов, избранных от ОВР по одномандатным округам, даже не вошла в партийную фракцию в Думе.

Результаты парламентских выборов создали возможности для неожиданного для многих шага Ельцина. 31 декабря 1999 года он выступил по телевидению с заявлением о своем уходе в отставку с поста президента России. Согласно Конституции, Совет Федерации назначил внеочередные президентские выборы на 26 марта 2000 года. До проведения выборов президентские полномочия исполнял премьер-министр Путин, первым же своим указом предоставивший гарантии неприкосновенности Ельцину и членам его семьи. Фактически Ельцин назначил Путина своим преемником, передав ему всю полноту президентской власти. Это решение было встречено благожелательно и общественным мнением, и элитами. Во-первых, Ельцин, утративший и популярность, и способность к управлению, наконец-то покинул свой пост. Во-вторых, этот пост занял фактический победитель парламентских выборов, которого элиты, да и общественное мнение, готовы были признать в качестве доминирующего актора. Выборы в этом плане играли роль инструмента легитимации уже принятого политического решения. Иначе говоря, режим пережил «критический момент» преемственности власти, избежав рисков конфликтов, подобных, например, случаю Украины в 2004 году.

На фоне и без того высокой популярности Путина его шансы на победу на внеочередных выборах были неоспоримы. Экономический рост, приобретавший все более уверенный характер, также усиливал поддержку нового лидера. Перед другими потенциальными кандидатами встал выбор между участием в выборах без серьезных шансов на победу и отказом от борьбы. Коалиция Примакова – Лужкова, по сути, распалась, а ее вчерашние участники и/или союзники предпочли кооптацию в состав теперь уже новой «выигрышной коалиции» вокруг Путина. Примаков вынужденно объявил о своем отказе от участия в выборах, а вскоре и ОВР объявил о поддержке кандидатуры Путина на президентских выборах. Сама кампания на фоне скандальных думских выборов проходила достаточно вяло. Путин в основном использовал свой ресурс как инкумбента (здесь – соискателя выборной должности, который занимает ее на момент выборов), опираясь на поддержку общественного мнения, значительно возросшую после его назначения исполняющим обязанности президента. По ходу кампании в лагерь сторонников Путина переходили все новые политические и неполитические организации и публичные деятели, не говоря уже о региональных лидерах и представителях экономических элит. Хотя все эти акторы серьезной роли в ходе кампании не играли, их позиции носили знаковый характер, демонстрируя обществу консенсус, сложившийся вокруг фигуры популярного лидера. Его лидерство оказалось безоговорочным, и речь о каких-либо обязательствах Путина по отношению к союзникам даже не шла. Характерно, что Путин даже отказался представить свою предвыборную программу, заявив, что в этом случае она подвергнется критике со всех сторон.

Голосование продемонстрировало безоговорочную победу Путина – он набрал 52,9 % голосов избирателей, и эти результаты выборов не были оспорены никем из кандидатов. Их политический исход ни у кого не вызывал сомнений. 7 мая 2000 года Путин официально вступил в должность Президента России. «Война за ельцинское наследство» завершилась вместе с периодом «лихих» 1990-х годов приходом к власти нового главы государства. 

1990-е: промежуточные итоги

Насыщенные острыми конфликтами и временными тактическими компромиссами элит 1990-е годы большинство специалистов расценивали как весьма неоднозначный и глубоко противоречивый с точки зрения период политического развития страны. В самом деле, задачи «тройного перехода» были решены лишь частично и далеко не должным образом. Если затянувшиеся и болезненные экономические реформы после кризиса 1998 года начали, наконец, приносить плоды, и глубокий и длительный трансформационный спад сменился весьма впечатляющем ростом экономики вплоть до 2008 года, то два других измерения российской трансформации демонстрировали масштабные патологии. Это касалось как решения проблем национально-государственного устройства страны, так и характеристик ее политического режима.

Казалось бы, несмотря на трагическое разрешение конфликта октября 1993 года, Россия, пусть и непоследовательно и неуверенно, но двигалась по пути демократизации. В самом деле, на референдуме была принята новая конституция (пусть даже и весьма далекая от идеалов демократии), сформированы основы избирательной системы, начал работать профессиональный парламент, избранный в условиях межпартийной конкуренции, созданы благоприятные условия для развития партийной системы. Но эти реформы были лишь частичными – они не создавали ни институциональных гарантий проведения честных выборов, ни механизмов смены власти в результате конкуренции за голоса избирателей (то есть демократической подотчетности). Собственно, президентская кампания 1996 года развеяла иллюзии в отношении демократического потенциала политического режима в стране. Конкуренция группировок и клик среди российских элит, борьба региональных и общероссийских заинтересованных групп обуславливали фрагментацию «выигрышных коалиций» и поддерживали междоусобицу, внешне напоминавшую демократическую конкуренцию, но построенную на иных основаниях. Проще говоря, ни один из акторов в 1990-е годы не обладал достаточными ресурсами для монополизации власти, в том числе из-за того, что сами ресурсы были распылены, а возможности акторов по их изъятию и перераспределению наталкивались на слабость и фрагментацию государства. Поскольку политический плюрализм в стране поддерживался словно «по умолчанию», постольку и компромиссы российских элит носили временный и неустойчивый характер.

Эти компромиссы повлияли и на формальные и неформальные «правила игры» – многие принимавшиеся в 1990-е годы законы (включая и нормативные акты, регулировавшие экономическую политику, отношения Центра и регионов, деятельность органов власти, а также электоральную политику) были полны половинчатых формулировок, умолчаний и «дыр». Однако парадоксальным образом, в условиях отмечавшейся всеми наблюдателями слабости российского государства, эти «правила игры» поддерживали, по крайней мере на время, элементы демократического устройства. Но платой за такое поддержание статус-кво стал ряд глубоких патологий в политике и управлении. В части партийной системы России специалисты критиковали ее избыточную фрагментацию (из-за повышенного предложения во всех сегментах российского электорального рынка) и высокий уровень электоральной неустойчивости (из-за высокой эластичности спроса избирателей) [101] . В общенациональной и особенно субнациональной электоральной политике также отмечались ключевая роль непартийных политиков, опиравшихся на региональные и/или на отраслевые группы интересов, а также заведомо несправедливый характер выборов и на федеральном уровне, и в ряде регионов страны [102] . В части взаимоотношений Центра с российскими регионами наблюдалась спонтанная передача важнейших рычагов управления сверху вниз, к которым относились: (1) правила регулирования (принятие региональных законов, ряд из которых противоречил федеральным нормам, а также систематическое неисполнение федеральных законов на уровне отдельных регионов) [103] ; (2) административные ресурсы, в том числе влияние регионов на назначение руководителей федеральных органов власти, включая силовые структуры (прокуратура, милиция), а в ряде случаев также и их переход в подчинение региональных политико-финансовых (а то и криминальных) группировок [104] ; (3) экономические ресурсы и особенно права собственности, которые в значительной мере переходили под контроль региональных администраций, игравших роль «группы вето» [105] в экономической политике, а также контроль над бюджетными средствами, субнациональная доля которых возросла в общем объеме российского бюджета в 1998 году до почти 60 % за счет сокращения доли средств, находившихся под управлением Центра. Утрата Центром рычагов воздействия на региональные политические процессы вела к превращению региональных элит в акторов, способных играть роль «группы вето» в ходе федеральных выборов, тем самым вынуждая Центр к новым уступкам. «Захват государства» группами бизнеса и вызванные им извлечение ренты и коррупция делали практически невозможным реализацию сколько-нибудь последовательного политического курса в различных сферах. Наконец, систематическое откладывание или замораживание принятия многих крайне необходимых решений сыграло немалую роль и в финансовом кризисе 1998 года [106] .

Суммируя, можно утверждать, что российское государство в 1990-е годы пребывало в состоянии глубокого упадка и фрагментации с точки зрения как своего силового, так и инфраструктурного потенциала. Хотя такое положение дел, наряду с фрагментацией элит, и препятствовало развитию авторитарных тенденций российского политического режима, но оно носило неустойчивый и неэффективный характер и рассматривалось многими участниками политического процесса и наблюдателями как временное и нежелательное. Все понимали, что в 2000-е годы политическое равновесие, сложившееся после 1993 года и поддерживавшееся «по умолчанию», ждут серьезные перемены, хотя никто не был уверен, окажутся ли они к лучшему. В конечном итоге, хотя спрос на перемены и был удовлетворен в 2000-е годы, но лекарство от патологий 1990-х годов оказалось опаснее самих болезней переходного периода. 

Представим себе наблюдателя за политическими процессами в России, который, подобно герою научно-фантастических романов, погрузился в летаргический сон в конце августа 1998 года и очнулся от него ровно десять лет спустя. Скорее всего, этот наблюдатель, по крайней мере на первый взгляд, мог бы не узнать страну, выступавшую предметом его интереса, и удивиться произошедшим переменам. На смену глубокому экономическому кризису пришли уверенный рост всех показателей и весьма успешное социально-экономическое развитие (впрочем, вскоре они сменились глубоким, хотя и краткосрочным спадом 2008–2009 годов). На смену междоусобице различных сегментов элит и слабости государства как в Центре, так и в регионах пришли иерархия системы управления страной, известная как «вертикаль власти», и доминирующее положение «партии власти» «Единая Россия» в федеральном и региональных парламентах. Прежнее глубокое недоверие общества к лидерам страны и к проводимому ими курсу сменилось высоким уровнем массовой поддержки статус-кво [107] . Наконец, за десятилетие в России дважды произошла смена главы государства в ходе президентских выборов – избранного в 2000 году на этот пост Владимира Путина после двух законных президентских сроков в марте 2008 года сменил 42-летний первый вице-премьер российского правительства Дмитрий Медведев.

Впервые увидевший эту картину наблюдатель, скорее всего, согласился бы с мнением тех своих коллег, кто утверждали, что Россия может служить примером «нормальной» демократической страны, преодолевающей со временем многочисленные болезненные патологии своего развития [108] . Возможно, ему даже пришлись бы по вкусу утверждения о том, что Россия «подымается с колен», а ее политический режим не только успешно развивается, но и вправе выступать образцом для ряда других стран. Однако после более пристального и внимательного анализа от взгляда наблюдателя не могли бы укрыться многочисленные фундаментальные дефекты российского политического режима и «правил игры», лежащих в его основании. Наблюдателю пришлось бы в полной мере оценить и несвободные и несправедливые выборы, сопровождающиеся многочисленными фальсификациями итогов голосования, и ставшие рутинной нормой злоупотребления в использовании государством своих рычагов контроля над экономическими ресурсами, и политически зависимые и послушно штампующие спущенные «сверху» решения суды и, наконец, повсеместную коррупцию, представляющую собой не просто побочный продукт, но основное содержание государственного управления в России.

Многие из этих явлений были вполне знакомы наблюдателю еще во времена «лихих 1990-х», но степень и масштабы их распространенности в 2000-е годы весьма существенно возросли. Первоначальный оптимизм нашего наблюдателя, вероятнее всего, сменился бы, как минимум, скепсисом и заставил бы его сделать вывод о том, что за внешним «фасадом», казалось бы, успешного преодоления трудностей переходного периода 1990-х годов в России скрывались глубокие изъяны ее политического устройства. Более того, за десятилетие они не только не были исправлены, но, напротив, во многих отношениях даже усугубились.

В чем причины такого сочетания преемственности и изменчивости в российской политике 2000-х годов, и как они отразились на траектории политической эволюции нашей страны? Был ли этот период ее политической истории, который одни специалисты расценивали как «стабильность», а другие – как «застой», альтернативой турбулентному периоду «лихих» 1990-х либо, скорее, его логическим продолжением? Почему и как Путин и его соратники смогли монополизировать политическую власть в стране? Каковы были в этот период стимулы и стратегии российских лидеров для достижения их политических целей, какие факторы способствовали их успеху? И почему Путин, проведший огромную работу по строительству авторитаризма в России, передал пост главы государства своему преемнику Дмитрию Медведеву? Поискам ответов на эти и другие вопросы посвящена данная глава. 

«Навязанный консенсус»: истоки и механизмы

Приход Владимира Путина к власти в 1999–2000 годах в известной степени стал итогом серии случайностей. Оказавшийся в нужное время в нужном месте и проявивший личную лояльность к своему патрону Ельцину, он казался именно тем человеком, который мог гарантировать безопасность прежнему президенту и членам его семьи, – не только с точки зрения угрозы преследований со стороны новых властей, но и в плане поддержания основ сложившегося в 1990-е годы политического режима и экономического строя. Эти задачи Путину удалось решить вполне успешно. Однако в историю России он вошел не столько как преемник Ельцина, сколько как лидер, в период правления которого страна пережила высокие темпы экономического роста, с одной стороны, и монополизацию политической власти – с другой. В этом плане президентство Путина представляло собой глубокий контраст по отношению к периоду правления Ельцина, характеризовавшемуся не только глубоким и длительным трансформационным спадом, но и политической междоусобицей, и острыми конфликтами элит.

С точки зрения формальных «правил игры» институциональное наследство, которое Ельцин оставил своему преемнику, казалось бы, позволяло эффективно монополизировать власть, опираясь на конституцию, предоставлявшую главе государства широкие и слабо ограниченные полномочия и как будто бы превращавшую его в доминирующего актора чуть ли не по умолчанию. Но на деле такому развитию событий препятствовали как минимум три обстоятельства. Во-первых, из-за слабости российского государства лидеры страны могли применять для поддержания своего господства как «кнут», так и «пряник», лишь в ограниченном масштабе. Во-вторых, фрагментация элит не позволяла эффективно и устойчиво поддерживать «выигрышную коалицию», крепко сплоченную вокруг главы государства. В-третьих, уровень массовой поддержки и лидеров, и режима в целом в 1990-е годы оставался весьма низким – на фоне спада в экономике он воспринимался как крайне неэффективный.

Таким образом, чтобы стать доминирующим актором не на словах, а на деле и соответствовать тому «идеальному типу» главы государства, который обрисовал Ельцин («кто-то должен быть главным в стране: вот и все») [109] , Путину необходимо было одновременно решить три взаимосвязанные задачи: (1) восстановить и резко укрепить силовой и распределительный потенциалы российского государства; (2) принудить различные сегменты российских элит к подчинению главе государства, минимизировав риски нелояльности с их стороны; (3) добиться устойчиво высокого уровня массовой поддержки режима. Если решение задач (1) и (3) требовало от Путина и его соратников успешных шагов по реорганизации государственного управления и по экономическому развитию страны, то решение задачи (2) носило прежде всего политический характер. Путину предстояло не просто показать российскому правящему классу «кто в доме хозяин» – ведь и Ельцин также время от времени увольнял высокопоставленных чиновников и даже порой применял силовые методы подавления конкурентов (как это произошло в октябре 1993 года и чуть было не случилось в марте 1996 года). Путину же необходимо было создать и поддерживать то сочетание негативных и позитивных стимулов для российских элит, которое обеспечивало их лояльность главе государства и режиму в целом безотносительно к особенностям «текущего момента». Иначе говоря, доминирующий актор должен был предложить своим подчиненным такое сочетание «кнута» и «пряника», которое не оставляло бы им иного выбора стратегии поведения, кроме безусловного подчинения – по доброй воле или вынужденно. Такой механизм координации среди элит далее обозначается как навязанный консенсус [110] – пожалуй, наиболее точная и краткая его характеристика содержится в высказывании из фильма «Крестный отец»: «предложение, от которого невозможно отказаться». Важно учесть ключевую особенность, отличавшую российский «навязанный консенсус» 2000-х годов от того подхода, который использовали для достижения своих целей персонажи «Крестного отца». Если клан Корлеоне и его противники опирались главным образом на насилие и/или угрозы его применения, то российский политический режим в целом не был репрессивным. Напротив, главным средством, поддерживавшим «навязанный консенсус», был отнюдь не «кнут», а «пряник». Лояльность по отношению к режиму и лично к Путину открывала различным сегментам российских элит доступ к тем или иным «кормушкам» – источникам ренты – в обмен на поддержку ими статус-кво. Такой механизм, основанный на коррупции, с одной стороны, открывал участникам «навязанного консенсуса» весьма широкие возможности для личного обогащения, а с другой – позволял в любой момент избавиться от нелояльных подчиненных акторов, обвинив их в тех или иных злоупотреблениях. Хотя поддержание «навязанного консенсуса» с помощью этих средств, на первый взгляд, было крайне неэффективным и дорогостоящим, но его выгоды для поддержания режима намного превышали издержки. С одной стороны, Путин смог быстро сформировать «навязанный консенсус» и сделать его весьма устойчивым во многом благодаря своим успехам на фронтах экономического роста и государственного строительства. С другой стороны, опираясь на этот механизм, он смог переформатировать «правила игры» в российской политике, предприняв серию шагов по институциональному закреплению авторитаризма на нескольких важнейших аренах (разделение властей, партийная и избирательная системы, взаимоотношения Центра и регионов). В конечном итоге, эта стратегия российских лидеров во многом способствовала успешному достижению их политических целей.

Тем не менее, при всем различии средств для достижения своих целей: максимизации собственной власти, богатства и обусловленного ими престижного потребления в самых разных формах – подход Путина к строительству своей «выигрышной коалиции» имел много общего с методами Вито Корлеоне со товарищи. В основе этого подхода лежала опора на персональные связи патрона с его многочисленными разнородными клиентами, которые так или иначе были лично обязаны своему «крестному отцу», обеспечивавшему их благополучие, и безусловно ему лояльны. В отличие от Ельцина, который вынужден был на обломках рухнувшего прежнего режима в 1990-е спешно лепить свою «выигрышную коалицию» из того материала, что оказывался у него под рукой, Путин в условиях «постреволюционной» консервативной стабилизации в 2000-е [111] обладал запасом времени и ресурсов для последовательного и целенаправленного выстраивания «навязанного консенсуса». На протяжении этих лет он умело подбирал и расставлял на ключевые позиции верных соратников, находил и порой создавал безопасные ниши для случайных и нестойких «попутчиков» и изолировал нелояльных потенциальных конкурентов, способных бросить ему вызов. Такая перегруппировка сил позволила Путину сформировать совершенно иную структуру персональных связей в рамках «выигрышной коалиции».

Филипп Чапковский, сравнивавший изменения социальных связей российских элит в 2000-е годы, блестяще продемонстрировал достижения Путина на этом пути. В 2000 году, когда Путин только пришел к власти, персональные взаимосвязи членов правительства страны строились вокруг нескольких конкурировавших между собой «узловых» персонажей (включая видных деятелей эпохи Ельцина, таких, как Анатолий Чубайс). На этом фоне сам Путин выглядел не более чем первым среди равных (в журналистском сленге такая схема внутриэлитных взаимодействий получила название башни Кремля). Однако к 2008 году, когда Путин уступил на время президентский пост Медведеву, он оказался уже, по сути, единственным центром притяжения всех персональных взаимосвязей членов правительства – среди элиты попросту не оказалось тех, кто обладал независимым от доминирующего актора потенциалом влияния (такую схему взаимосвязей, скорее, можно уподобить своего рода солнечной системе) [112] . Конечно, группировки и клики в составе элит никуда не делись, но доминирующий актор смог если не полностью определять поведение тех или иных акторов и ключевые решения в политике, то, по меньшей мере, не допускать нежелательных ему действий.

Изначально у Путина на руках оказались два главных козыря, с помощью которых он смог переиграть всех своих реальных и потенциальных соперников. Во-первых, Путин обрел легитимность на поле электоральной политики. Его победа на президентских выборах, основанная на широкой массовой поддержке, представляла собой разительный контраст с переизбранием на второй срок Ельцина в 1996 году, состоявшемся лишь в результате негативного консенсуса элит. Если поддержка избирателями Ельцина в 1996 году была выбором против Зюганова, то в 2000 году она являлась голосованием за Путина, хотя выбор в его пользу был сделан и не ими [113] . Во-вторых, успеху Путина способствовала смена тенденций экономического развития страны после пережитого ею спада 1990-х годов и, особенно, кризиса 1998 года. Благоприятная конъюнктура мировых рынков (иначе говоря, высокие цены на нефть) позволила правительству России в относительно недолгие сроки решить проблемы финансовой стабилизации, укрепления национальной валюты, ликвидации задолженности по зарплатам и пенсиям, выплаты части внешнего долга и др. Последствия кризиса были преодолены, и это открыло дорогу для новых шагов на пути экономических реформ. Ключевые посты в экономическом блоке правительства заняли либеральные экономисты, и вскоре правительство страны одобрило разработанную под их руководством программу экономической политики, выдержанную в духе либерального курса начала 1990-х годов, хотя условия для ее реализации были куда комфортнее, чем десятилетием ранее. Плоды успешного курса экономических реформ начала 2000-х (прежде всего, снижения налогов), безусловно, усилили позиции Путина [114] , обеспечивая ему немалую «свободу рук» в политике, в том числе и благодаря высокой популярности в глазах россиян. В течение всего периода 2000–2008 годов никакие факторы и обстоятельства не смогли ослабить популярность Путина среди различных групп населения – по данным различных опросов уровень его массовой поддержки на протяжении этих лет никогда не опускался ниже 60–65 % [115] . Таким образом, претензии Путина на роль доминирующего актора в российской политике легли не просто на подготовленную, но и тщательно удобренную почву на уровне не только взаимодействий элит, но и взаимоотношений элит и масс.

Однако умелое выстраивание состава и композиции «выигрышной коалиции» служило хотя и необходимым, но недостаточным условием для успеха. В самом деле, Путину было необходимо не просто расставить лично лояльных ему деятелей на ключевые посты (хотя и эту задачу решить было нелегко), но и поменять формальные и неформальные «правила игры», которые достались ему в наследство и от советского периода, и от 1990-х годов. А это, в свою очередь, требовало от Путина и его соратников не просто весьма разнообразных и довольно длительных во времени усилий на разных фронтах, но и выбора ими оптимальной последовательности действий по успешному выстраиванию и поддержанию «навязанного консенсуса».

Первыми шагами на этом пути стали меры по принуждению к лояльности тех акторов, которые служили для Путина источниками определенных вызовов, – прежде всего: парламента, политических партий, региональных элит, «олигархов» и СМИ. Так, Путин начал свое президентство с решительных намерений восстановить и укрепить административный потенциал российского государства, как в силовом, так и в распределительном отношении. Его программные заявления содержали ключевое слово государство, употреблявшееся едва ли не в том же ключе, что слово «рынок» в выступлениях либеральных экономистов начала 1990-х годов или, если угодно, что и слово «Бог» в религиозных текстах [116] . На практике достижению этой цели способствовали военные действия в Чечне и попытки использования сил служб безопасности в качестве инструмента внутренней и внешней политики. Хотя критически настроенные наблюдатели напрямую связывали такой способ «возрождения государственности» с прошлым Путина как сотрудника КГБ [117] , причины и следствия этих изменений были значительно глубже. Они означали не только усиление роли сегментов элит, связанных с вооруженными силами и службами безопасности (которые в российской политике после 1991 года были вытеснены на периферию принятия решений), но и использование вооруженных сил и, главным образом, правоохранительных органов как влиятельного политического инструмента в руках нового доминирующего актора.

Эта стратегия «возрождения государственности» в экономическом смысле была дорогостоящей. Но в итоге опора на силовые структуры как на основной ресурс государственного строительства оказалась для Кремля выигрышной. С одной стороны, Путин эффективно использовал его для восстановления и поддержания баланса сил между различными сегментами элит, с другой – лозунг «наведения порядка», преподнесенный российскому обществу как «диктатура закона», изначально был с энтузиазмом воспринят на уровне массовой поддержки нового главы российского государства. Однако вновь, как и ранее в 1990-е годы, в 2000-е годы в России оказался справедлив горький тезис Адама Пшеворского о том, что «поскольку любой порядок лучше любого хаоса, любой порядок и устанавливается» [118] .

Следующими шагами Путина и его команды стало первичное переформатирование той «выигрышной коалиции», которая досталась им в наследство от предшественника. С момента прихода Путина к власти он стремился инкорпорировать в неконкурентную систему обмена ресурсами тех акторов, кто мог претендовать на политическую автономию. Те же, кто пытался претендовать на политическое влияние за пределами рамок «навязанного консенсуса», стали объектами атак со стороны государственного аппарата и/или вскоре перестали оказывать значимое воздействие на ход событий.

Первым знаковым событием в этой связи стало начало работы нового созыва Государственной Думы. Гели в 1993–1999 годах нижняя палата служила базой оппозиций различных оттенков (от КПРФ до «Яблока»), то после триумфа «Единства» сторонники Путина могли претендовать если не на большинство мандатов, то, по крайней мере, на роль «группы вето» [119] . Уже на первом заседании «Единство» и его союзники при поддержке президентской администрации достигли неформального соглашения с КПРФ о разделе между собой наиболее значимых постов в руководстве Думы и ее комитетов не пропорционально численности депутатов во фракциях (как это было ранее), а по принципу большинства [120] . Коммунисты сохранили за собой пост председателя палаты, а «Единство» и его сателлиты провели своих представителей в председатели ключевых комитетов Думы. В результате этого другие фракции (прежде всего, «Отечество») получили лишь ряд второстепенных постов и в итоге вынуждены были согласиться с подчиненным статусом. «Отечество» заявило о своем союзе с «Единством» на правах младшего партнера и вскоре было подвергнуто принудительной кооптации в состав созданной по инициативе Кремля новой партии – «Единая Россия» – по принципу «недружественного поглощения». «Единая Россия» и ее сателлиты создали в Думе коалицию в поддержку Путина, обладавшую 235 голосами депутатов. В свою очередь, обеспечив себе устойчивое лояльное парламентское большинство, Кремль организовал передел власти в Думе – весной 2002 года коммунисты и их союзники были поставлены перед выбором: либо лишиться постов руководителей палаты и ее комитетов, либо покинуть партию, после чего КПРФ окончательно и бесповоротно утратила влияние на деятельность парламента [121] . Таким образом, Кремль смог обеспечить безусловный контроль над принятием в парламенте основных законов, и правительство страны впервые за десять лет политики экономических реформ получило поддержку в парламенте, требуемую для принятия ряда необходимых и длительное время откладывавшихся им мер в области налогового, трудового, пенсионного, судебного законодательства. Политическое значение парламента оказалось, по сути, сведено к юридическому оформлению решений, уже принятых исполнительной властью [122] .

Успех в обеспечении контроля над Думой помог Кремлю и в реализации плана по рецентрализации власти и ослаблению влияния региональных политических элит. В мае 2000 года Путин объявил о создании на территории России семи федеральных округов, каждый из которых включал в себя ряд регионов страны, и о назначении в них своих полномочных представителей с широким и слабо очерченным набором полномочий. Президентские «наместники» должны были обеспечить контроль за соблюдением в регионах федеральных законов и за использованием федерального имущества, а также координировать действия территориальных служб федеральных органов исполнительной власти, прежде всего – силовых структур. Таким образом, власть региональных лидеров, многие из которых бесконтрольно распоряжались ресурсами своих «вотчин», оказалась частично ограничена [123] . Однако правовые основания для их господства создавали не только широкие и слабо определенные полномочия глав исполнительной власти регионов, но и порядок формирования верхней палаты парламента – Совета Федерации, который с 1996 года состоял из руководителей законодательных собраний и органов исполнительной власти регионов. Этот механизм повсеместно критиковался как неэффективный с точки зрения и законотворчества, и представительства интересов регионов в Центре. Путин предложил новый законопроект, направленный на то, чтобы лишить глав органов власти регионов мест в верхней палате парламента (и, таким образом, лишить их влияния на принятие решений в Центре, а заодно и депутатской неприкосновенности). Летом 2000 года лояльная Дума приняла закон, согласно которому к началу 2002 года их места в Совете Федерации были заняты профессиональными законодателями. Новые члены верхней палаты, однако, назначались на свои посты региональными органами власти. В новый состав верхней палаты вошли в основном профессиональные лоббисты, вполне лояльные Кремлю, но обладавшие весьма сомнительной легитимностью. Вскоре после этой реформы Совет Федерации утратил самостоятельное политическое значение и лишь послушно «штамповал» решения, принятые Кремлем и одобренные Думой [124] .

Курс рецентрализации управления страной, получивший в широком обиходе название укрепление вертикали власти, преследовал цели усиления позиций главы государства за счет ослабления региональных элит по принципу «игры с нулевой суммой». Другой закон, одобренный Думой, дал президенту право распускать региональные законодательные органы и смещать с постов избранных населением глав исполнительной власти регионов в случае нарушения ими федеральных законов (в отдельных случаях – даже без решения суда). Несмотря на сопротивление Совета Федерации, эти законы были быстро приняты с незначительными поправками, и большинство региональных лидеров вынужденно согласились со своим подчиненным статусом. Для тех же, кто не готов был играть по этим правилам, уроком послужил конфликт в ходе выборов главы администрации Курской области, когда действующий губернатор Александр Руцкой за день до голосования был исключен из предвыборной борьбы по решению суда из-за нарушений им закона о выборах в ходе кампании (хотя по этим мотивам можно было лишить права быть избранным любого претендента, включая и Путина). Неудивительно, что вскоре никто из региональных лидеров уже не смел не то чтобы открыто возражать Путину, но и претендовать на политическую автономию от Кремля.

Одновременно, Кремль усилил давление на неподконтрольные ему средства массовой информации – и, прежде всего, на телевидение, имевшее наиболее широкую аудиторию и во многом способное повлиять на общественное мнение. Летом 2000 года, пользуясь контролем государства над 51 % акций первого канала телевидения, охватывавшего всю страну (компания ОРТ), Кремль добился смены политики канала, отстранив от рычагов управления «олигарха» Бориса Березовского, который ранее фактически управлял им как своей собственностью. Единственным общероссийским негосударственным телеканалом осталось НТВ, принадлежавшее другому «олигарху», Владимиру Гусинскому. НТВ поддержало «Отечество» на парламентских и Явлинского на президентских выборах и открыто критиковало политику Путина в Чечне. В мае 2000 года Генеральная прокуратура возбудила уголовное дело против Гусинского и возглавляемых им компаний, и вскоре Гусинский был арестован, хотя позднее выпущен на свободу и выехал за границу. После этого на НТВ стал претендовать его крупнейший кредитор – контролируемый государством концерн «Газпром», который в конце концов добился смены руководства компании и его редакционной политики. Часть журналистов НТВ, не согласных с этим решением, перешла на канал ТВ-6, контролируемый тем же Березовским. Но к концу 2001 года и ТВ-6 был закрыт по решению суда. Другие средства массовой информации, ранее занимавшие независимую позицию, после этого уже не решались проявлять нелояльность к Путину и его политике [125] .

Развитие взаимоотношений между правительством и представителями крупного бизнеса («олигархами») проходило по той же схеме «кнута» и «пряника» – то есть поощрения лояльных и наказания тех, кто претендовал на автономию. Уже летом 2000 года Путин на встрече с «олигархами», проходившей в его загородной резиденции, сделал ключевым лидерам российского бизнеса «предложение, от которого невозможно отказаться» – оно позднее получило неофициальное название шашлычного соглашения [126] . Суть его состояла в том, что государство не будет пересматривать права собственности и сохранит «равноудаленный» подход по отношению к «олигархам», в то время как Большой Бизнес должен сохранять лояльность по отношению к властям и не вмешиваться в процесс принятия важнейших политических решений. Лишь немногие «олигархи» не согласились с условиями этого неформального соглашения и подверглись наказанию – тот же Борис Березовский лишился части своих активов, вынужден был продать оставшиеся по заниженной цене и вслед за этим покинуть Россию. У остальных представителей российского бизнеса в такой ситуации уже попросту не оставалось выбора. С одной стороны, президентская администрация восстановила контроль над крупнейшими корпорациями. Наиболее ярким тому примером стала смена менеджмента крупнейшего газового монополиста – «Газпрома». С другой стороны, Генеральная прокуратура и налоговые органы предприняли ряд проверок и расследований в отношении некоторых компаний, обвиняя их в неуплате налогов и других нарушениях законов. Эти атаки четко обозначали намерение Кремля ограничить влияние групп экономических интересов на принятие значимых решений и минимизировать их политическую автономию путем включения в новую систему подконтрольности по отношению к государству. Сходные тенденции возобладали и в отношениях государства с некоммерческими общественными организациями «третьего сектора», получившими доступ к государственной поддержке в обмен на политическую лояльность. Неудивительно, что вскоре не только все лидеры бизнеса, но и почти все сколько-нибудь влиятельные общественные деятели страны оказались полностью лояльны Кремлю, по доброй воле или вынужденно согласившись на подчиненный статус.

Таким образом, уже в течение первых лет своего правления Путин добился важнейших успехов на пути монополизации власти. Выстраиваемый им «навязанный консенсус» российских элит был основан на следующих принципах. Во-первых, это согласие элит на отказ от открытой политической конкуренции (то есть, фактически, табу на демократию как таковую). Во-вторых, это признание элитами господства доминирующего актора над всеми остальными (подчиненными) субъектами на условиях взаимного обмена ресурсами между ними. В-третьих, согласие элит с преобладанием неформальных и специфических «правил игры» (которые могли меняться в угоду доминирующему актору) над общими и едиными для всех акторов формальными нормами и «правилами игры» в регулировании политических отношений.

Последний принцип, казалось бы, противоречил идее «диктатуры закона», которую выдвинул Путин в центр своей политической программы. Но на деле путинская «диктатура закона» существенно отличалась от принципа верховенства права (rule of law). На практике она означала сугубо инструментальное использование правовых механизмов как орудия селективного применения санкций в рамках системы обмена ресурсами между элитами. В случаях конфликта вокруг НТВ или «казуса Руцкого» правовые нормы или обвинения в их нарушении использовались лишь для обслуживания текущих интересов доминирующего актора. Такого рода набор норм и правил, равно как и система их селективного применения государственным аппаратом, ставшие частью «навязанного консенсуса», способствовал не установлению единых «правил игры» как основы верховенства права, а служил своеобразным фасадом, или «дымовой завесой», для деформализации «правил игры» [127] и обеспечения господства произвола (arbitrary rule) [128] . Эти инструменты были еще более успешно использованы Кремлем на следующем этапе выстраивания и поддержания «навязанного консенсуса». 

«Партия власти» и «вертикаль власти»: от конкуренции – к иерархии

Все правители в мире хотели бы управлять своими странами как можно дольше и безо всяких сдержек и противовесов. Однако в условиях стабильных политических режимов они сталкиваются с ограничениями, которые на них накладывают институты и другие политические акторы (как внутренние, так и международные). Неудивительно, что лидеры вновь возникающих государств порой более успешны в строительстве авторитарных режимов «с нуля», если они способны избежать этих ограничений и не допустить появления альтернатив создаваемым им режимам. После распада СССР постсоветские государства демонстрировали широкий спектр вариантов строительства персоналистских авторитарных режимов, некоторые из которых потерпели полный крах в ходе «цветных революций» 2003–2005 годов в Грузии, Украине и Кыргызстане. В этом плане Россия 2000-х годов отличалась использованием иной стратегии строительства авторитарного режима. В то время как российский режим 1990-х годов был сугубо персоналистским, несмотря на несколько (безуспешных) попыток Кремля по созданию «партий власти» [129] , авторитарный поворот в России 2000-х годов сопровождался взлетом «Единой России», вплоть до настоящего времени доминирующей на парламентских и электоральных аренах национального и регионального уровней. В течение 2000-х годов Кремль предпринял ряд последовательных целенаправленных усилий по созданию доминирующей партии в целях закрепления стабильности и обеспечения преемственности складывавшегося в России нового авторитарного режима [130] .