Десант стоит насмерть. Операция «Багратион» Валин Юрий

Автор благодарит:

Надежду Игнатьевну Поборцеву за трудные воспоминания;

Александра Москальца – за помощь на «всех фронтах»;

Евгения Львовича Некрасова – за литературную помощь и советы;

Ивана Блажевича – за помощь и технические советы.

Автор просит считать все совпадения имен, фамилий и географических названий не более чем совпадениями.

Пролог

У развилки

8 июля 1941 года.

Грунтовая дорога в 6 км юго-восточнее города Сенно

Танк не горел. Стоял с распахнутыми люками-ушами, так и не взобравшись на дорогу через глубокий кювет. Ствол орудия БТ-7 тянулся к окраине городка, словно надеясь еще хоть разок выпалить по врагу. Безнадежно.

На поле замерли еще танки. Наши, темные, выгоревшие, убитые. Отсюда батальон атаковал город и напоролся на немецкие ПТО…

Красноармейцы смотрели на умерший танк, младший политрук Лебедев рассматривал растоптанную рядом с катками пачку «Норда». Белые гильзы папирос уже побурели в дорожной пыли. Слоновая кость – символ патетической смерти. Отвратительный, чуждый декаданс.

В смерти не было ничего торжественного. Жженая умбра, охра с преобладанием сепии. Приглушенные тона. Иногда аспидно-серый, оскорбительно не совпадающий с азуром летнего неба. Всё безнадежно.

Андрон Николаевич Лебедев был художником. Нет, конечно, у него имелось личное оружие, кубари на малиновых петлицах и еще не успевшее истереться удостоверение начальника клуба Старо-Обальского гарнизона. Но Андрон был художником. И в жизни, и глубоко в душе.

Здесь, у безнадежного проселка, художнику делать совершенно нечего. Сновидение дурное. Кошмар. Очнуться, прийти в себя, отрезветь. Нет, просто бред какой-то.

Андрон повертел в руках фуражку и снова пересчитал папиросы на земле. Восемь. «Норд» он никогда не курил. Гадость навозная. В сельмагах такими торговать и то стыдно. Но курить хотелось безумно.

Нет, его не должно быть здесь. Разбитый проселок, вонь умершего танка. Тишина. Утренней бешеной канонады словно и не было. Изредка доносился далекий треск винтовок, самоуверенно вплеталась в него пулеметная очередь. Самолетов не было, глухого уханья танковых орудий не было, оглушающих разрывов снарядов и бомб тоже не было. Ничего не было. Исчезла дивизия. Убита, раздавлена, разгромлена. Это конец. Хотелось пить.

Стоял мертвый танк.

– Тут, видать, батальонного комиссара и вбило. Хлопцы рассказывали. Башню, вон, насквозь. Они ш головными на город шли. Вы, товарищ младший политрук, сами-то знали Савченко? – прохрипел сержант.

– Нет, я же из комендатуры, – пробормотал измученный Андрон.

– Это, идти нам нужно, – сказал красноармеец Седлов. – Вон он – хутор.

– Шагом марш. И без разговорчиков, – машинально приказал Андрон.

Сержант Барбута вздохнул и зашагал по разбитой колее. Винтовку он нес все-таки удивительно неизящно. Словно грабли колхозные.

Прихрамывая за бойцами, Лебедев вновь остро ощутил, что он для них чужой. И цветом петлиц, и вообще. Не должно быть Андрона Лебедева на этой не просохшей после вчерашнего дождя дороге, ведущей в пугающее никуда…

Дорога вела к хутору у развилки проселка. Туда и следовал крошечный отряд младшего политрука Андрона Лебедева. Художника.

Странное стечение обстоятельств. Фатальное. Три дня назад, всего три дня назад, через Старую Обаль катилась лавина техники. Сотни краснозвездных танков, артиллерия, тягачи, грузовики с пехотой. Красная Армия наконец-то наступала. Андрон, остро чувствуя причастность к этой бронированной, всесокрушающей волне, метался между клубом и крошечной городской типографией. Печатали боевой листок. В две краски – «В грозный час». Мальчишки из клубного театрального кружка отчаянно запрыгивали на подножки машин, совали еще пачкающиеся листы газеты в кабины, в руки сидящих в кузовах бойцов. Своевременно и организованно выполнила задачу городская комсомольская ячейка. Усталый политрук дивизионного политотдела пожал руку, поблагодарил…

Бесконечная колонна техники все катилась по узким улочкам. Заглохшие машины оттаскивали вплотную к домам, матерящиеся механики пытались завести двигатели-саботажники. Старая Обаль стала оливково-пепельной от пыли. Груз с машин спешно перебрасывали на исправные грузовики, мехкорпус шел к фронту, бить врага, о задержках не могло быть и речи. Андрон по приказу коменданта принял в клуб на временное хранение кинопроектор, банки с фильмами и походную дивизионную библиотечку – новенький фургон политотдела забили снарядными ящиками. Уже темнело, измученные клубные комсомольцы помогали втискивать тяжелые ящики в узкую дверь грузовика-фургона. На улицах вечно тихого городка звенел металл, взревывали двигатели – походный порядок дивизии порядком растянулся, спешно формировали колонну из отставших машин.

…В полночь Андрон трясся в кабине «ЗИСа». Колонна из одиннадцати единиц техники догоняла дивизию. И пусть старшим колонны был старший лейтенант-механик, но вел машины младший политрук Лебедев – за три месяца успел, пусть и поверхностно, изучить окрестности городка. Двигались без фар, практически на ощупь. В кармане гимнастерки лежало предписание. Да, пусть и временно, но прикомандировывался Андрон к самому боевому бронетанковому соединению. Несмотря на усталость, чувствовалось некое опьянение, щекотал холодок предчувствия. Пусть не на фронт, но к фронту. Услышать грозную канонаду, увидеть стальную, уходящую в бой лавину, поймать, запомнить то редчайшее ощущение полного единения людей и стали. Закрепить в эскизах, потом на холст… Представить картины вступительной комиссии… В жесткой полевой сумке лежал хороший ленинградский блокнот, ждали в кармашках тщательно отточенные карандаши.

Андрон знал, что и сумка, все еще пахнущая новой кожей, и эти ремни, и эта трясущаяся ночь – они мимолетны. Война закончится, младший политрук Лебедев (к тому времени, вполне возможно, уже и не «младший») снимет форму и все-таки поступит в ЛИЖСА[1]. Да, дважды прокатывали, но теперь и опыт есть, да и к кандидату в члены ВКП(б), вернувшемуся из действующей армии, совсем иное отношение. Только попробуйте с этим быдловатым приговором «серо и весьма посредственно» завернуть.

Андрон знал, что он художник. Очень талантливый художник. Когда-то сказали, что за плечом мальчика стоит сам «солнечный Феб». Это было правдой. Атеизм не отрицает врожденного таланта и вдохновения. Бога, конечно, нет, но есть призвание и Талант. Пусть далеко не все могут разглядеть искру Таланта, истинный Художник выше насмешек. Война, клубная работа, возня в доме пионеров и бесконечное оформление лозунгов и праздничных плакатов – все это временно. Эскизы, мольберт, кисть, оживающая силой таланта… Признание придет. Истинно ценны и дороги Художнику лишь его образы, его чувства, его мысли. Ради точного образа, ради одного гениального мазка он и работает долгие годы.

Но времени на наброски героических боевых сцен не нашлось…

За эти дни Лебедев многое понял. Их бросили. Всю дивизию безжалостно бросили, оставили на убой немцам. Нет, не дивизию, весь мехкорпус. Краснозвездные самолеты он видел лишь дважды. Немецкие же висели над головой бесконечно. По ним били зенитки, но наглые угловатые немецкие бомбовозы были абсолютно неуязвимы. С неба снова и снова сыпались бомбы, летели пулеметные очереди. Пикировщики неслись сквозь солнце: темные, воющие двигателями и сиренами вороньи тени. Снова и снова. Выносить это было совершенно невозможно. Андрон падал в канаву или любую ямку, забивался под стену и закрывал голову. Утыкался лицом в потную подкладку фуражки, старался думать лишь об отвлеченном. Пронесет, обязательно пронесет. Ад, три дня ада…

…Утром 6 июля танки и мотострелки 18-й танковой дивизии вышибли немецких десантников из Сенно[2]. Город был освобожден, маленький уютный городок с живописным озером и церквушками, так и просящийся на холст. Грозные дымы на горизонте, тона Зауервейда[3], масштаб Рубо[4]. Было, конечно, не до осмысления. Младший политрук Лебедев помогал организовывать митинг, сзывал горожан, правда, мероприятие пришлось скомкать – дивизионный комиссар где-то задерживался. Переночевал рядом со школой, жена учителя напоила наваристым компотом. С утра танкисты должны были развивать наступление на Лепель…

Утро началось чудовищно. Андрон проснулся от яростной стрельбы: на окраине, захлебываясь, строчили пулеметы, часто били пушки. Затягивая портупею, Лебедев выскочил на улицу. Бессмысленно метались по улице бойцы-саперы, «Т-26» тянул на буксире заглохшего собрата, из башни высунулся черный от пыли капитан, в бешенстве махал флажком, требуя очистить проезд. Вдоль забора пронеслись ошалевшие собаки…

Позже Андрон узнал, что немцы на броневиках и танках практически вплотную подошли к отдыхающей на окраине роте мотострелков и расстреляли красноармейцев, как в тире. Потом фашисты открыли ураганный огонь по дороге, по которой тянулись наши машины снабжения. Как все это получилось, понять было невозможно. Очевидно, стрелки приняли немецкие броневики за свои. Впрочем, к вечеру о своем первом порыве призвать к ответу виновных, найти преступных разгильдяев и помочь политотделу тщательно разобраться в произошедшем Андрон прочно забыл. Просто чудо, что удалось пережить этот день…

Немцы атаковали с трех сторон, пытались прорваться на восточную окраину, откуда прикрывал оборону наш артдивизион. Бомбежка, обстрел, снова бомбежка. Андрон сначала сидел со связистами в большом погребе, но здесь было опасно: несколько снарядов упало прямо на улице. Политрук Лебедев попытался пробраться к штабу – там должно было быть спокойнее. Но и там, в районе школы, что-то взрывалось. Прямо на улице лежали трупы: сержант без оружия, с вывернутыми карманами гимнастерки, штатский мужчина, по виду явно непризывного возраста. Никто не занимался убитыми, никому не было дела. Андрон пытался остановить бойцов, волокущих ящики с боеприпасами. Красноармейцы сделали вид, что не слышат, лишь старшина, крупный цыганистый хохол, несущий патронные ящики под мышками, словно чемоданы, дико глянул налитыми кровью глазами…

Все рассыпалось прямо на глазах. Откровенно игнорировали, словно и не было у Лебедева на петлицах двух кубарей, не было ярких звезд на рукавах. Полный решимости догнать и остановить бойцов, Андрон побежал следом, но тут в небе снова взвыли моторы, застучал во дворе зенитный пулемет. Бомбовозы с воем валились в пике, метя по позициям на западной окраине городка. Андрон метнулся в другую сторону…

Он потерял и снова нашел фуражку, едва не попал под колонну бешено несущихся грузовиков, видел подбитый броневик. На окраинах почти непрерывно били пушки, по улицам лязгали «Т-26», на броне некоторых, видимо, вопреки всем уставам и инструкциям, сидели бойцы, подпрыгивали ящики со снарядами. Горели дома, несло, прибивало к земле густой черный дым. Кашляя, Андрон искал какой-нибудь штаб. Хотя бы батальонный – где-то же должен быть порядок, кто-то должен, нет, просто обязан бороться с этим хаосом.

…Бричка стояла в распахнутом настежь дворе. Светлыми янтарными ранами зияли пронизанные осколками створки ворот. Билась в постромках раненая лошадь, пыталась встать, выгибала шею, умоляюще косила глазом. Совершенно пурпурный глаз. Странным носовым платком валялась у лошадиной шеи ситцевая наволочка, пропитывалась кармином. Андрон расстегнул тугой клапан кобуры, достал револьвер. «Щечки» нового «нагана» неприятно кололи ладонь. Лебедев сделал два шага к несчастному животному. Видимо, нужно в ухо стрелять. Кажется, читал где-то. За воротами валялись вещи. Дорожная корзина, еще одна… Лежал кто-то… светлая праздничная ткань на спине в ярко-алых брызгах. Андрон попятился…

Он шел по улице, сжимая в одной руке револьвер, в другой фуражку. В лицо вновь несло гарь, в уши, словно через вату, пробивался винтовочный треск, торопливые хлопки танковых пушек. Оглушило, наверное…

Нет, слышал. Рядом возник боец с винтовкой наперевес:

– …отбили, товарищ политрук. Отошел немец. Скажите, чтоб… и патронов… они… полезут… Патронов…

– Да-да. – Лебедев развернулся, стремительно зашагал обратно.

К штабу, нужно обязательно к штабу. Там тыл, там тише.

Огороды… Картофельная ботва, растертая гусеницами. Горел танк – башня развернута к дому – 45-миллиметровая пушка смотрит в стену, словно из несчастного домишки и прыгнула смерть к машине. Дальше дымил еще один «Т-26». Третий танк прятался за полуразрушенным сараем – часто бил из пушки. Лежали под стеной люди. Трупы…

…Пятился, оглушительно рыча, огромный «КВ-2», волок на тросе легкого младшего товарища. Что-то взвизгнуло, ударив по башне «Ворошилова» – мелькнули бледные искры. Тяжелый танк даже не дрогнул – ответил длинной пулеметной очередью…

…Налет вроде бы кончился, но встать Андрон не мог. Просто не мог. Сжимая голову руками, сидел в пыльной тени. От сотрясений бомбовых разрывов поленница рассыпалась: в дверном проеме сарая кружило облако золотистой пыли. Ангельский смерч. Такого никогда не нарисовать. Андрон крепче сжал голову – кольцо в рукояти «нагана» больно давило в щеку. Вот так с ума и сходят. Нет, это не то возвышенное и благородное безумие вдохновения. Мерзость кровавая, бессмысленная…

Ведь это ошибка, правда?! Не может ранимый, тонко и болезненно чувствующий мир талантливый человек гибнуть так бессмысленно. Не должен. Ошибка это. Чудовищная ошибка.

Андрон хотел сказать пыльному искрящемуся столбу и солнцу, прячущемуся за грязным дымом, что ошибся. Сам ошибся. Практически напросился. Нельзя было сюда, в это Сенно проклятое, ехать. Ну никак не должен был здесь оказаться младший политрук Лебедев. Эта бойня, беспорядочная и самоубийственная, к культмассовой работе, к политической подготовке бойцов и командиров вообще не имеет никакого отношения.

…Жизнь вообще была очень несправедлива к Андрону Лебедеву. Еще тогда – в 1909 году. Нельзя было тогда рождаться. В тусклой Гатчине, под стальными унылыми небесами, в глухое время. В революции поучаствовать не успел, гордиться нечем, социальное происхождение неопределенное. Отец из мелких служащих, даже не погиб, просто сгинул в 14-м, еще до мобилизации. Ну, не на что опереться. Два года гимназии. Всего два! Ни благородной латыни, ни греческого, ни классической мифологии. Да, пусть все это пережитки. Но для художника они важны, необходимы. Как это можно не понять?!

Мать, суровая, малообразованная женщина с крупными и неизящными руками. Нечуткая, молчаливая, заботящаяся лишь об обедах и ужинах. Жили трудно. Не голодали, но трудно, трудно… Андрон старался не обращать внимания. Только позвольте рисовать, не трогайте, не отвлекайте! Карандаши, первые опыты с акварелью. Вечные поиски приличной бумаги, кистей, потом драгоценных красок. Исаак Карлович утверждал: «удивительно талантливый мальчик». Лидия Амвросиевна повесила этюд у себя в столовой. Но за каждый альбом, за каждый учебник приходилось бороться. Со слезами, унижаясь, выпрашивая.

Вокруг беспорядочно воевали. Перевороты, какие-то дикие люди, стрельба ночами…

Власть установилась. Открылся художественный кружок. Мать сказала: «иди, они пока бесплатно учат». Бесплатное не может быть хорошим, но Андрон стиснул зубы, пошел. Сопливые неумелые дети, никогда не державшие в руках хорошую кисть. Педагог, почти ослепший, замшелый, работавший за жалкий паек. Но давали бумагу, иногда краски… В школе оформлял стенгазету. Сверстники посмеивались, но не трогали. Художник… Всё-таки ценили.

Считался сочувствующим. Сколько плакатов, сколько лозунгов написано и нарисовано. Рассчитать количество букв, вывести белилами по кумачу очередной призыв не так уж трудно. Скучно, но необходимо. Паек, краски, поездки в Ленинград. Открывались музеи. Рисовал аллеи парков, Часовую и Сигнальную башни. Тоже скучно, но это ведь школа, художник обязан…

Наконец, пошел поступать. «Слишком вторично. Вы даже не копируете, вы перерисовываете, юноша. Вы трудолюбивый копиист. Едва ли это можно счесть талантом». Андрон вышел из дверей института в полнейшем недоумении. Что они хотят сказать? Что он не художник? Да кто вообще сидит в этой приемной комиссии?!

Работал в клубе. Оформление, праздничные лозунги. Хороший приварок давали афиши. Повторно поступал в художку на следующий год. Провалился. На этот раз без объяснений. Просто не зачислили.

Снова клуб. Декорации. Оформление юбилея Октября. В горкоме были довольны. Мать настаивала: иди в ячейку. Она была права. Пусть по-мещански, грубо, цинично, но абсолютно права. Они все одного не понимали – истинной цены Таланта. Да, Андрон был художником. С правом на юродство, на претензии, на закидывание, на высокомерие и легкое сумасшествие. И даже на долю эгоизма и человеконенавистничества в моменты вдохновения. Но художник, а не рабочий на кумачовой ленте. Какой бы ни был, пусть непонятый и непринятый, но художник!

В ячейке оказалось много работы. Комсомольцы были странными людьми, отчасти такими же слегка безумными, как и он, хотя и откровенно бесталанными. Андрон приходил домой за полночь, полуголодным. Но были перспективы, были! И материалов хватало – горком уделял должное внимание наглядной агитации, краски и бумагу привозили из Ленинграда.

В третий раз Андрон пришел на Университетскую набережную с направлением горкома комсомола и готовым «Нарвским часовым». Картину похвалили, но институт реорганизовывался и мест на факультете не было. Нужно было ехать в Москву, поступать там – обещали дать направление. Андрон представил койку в общежитии, вороватых соседей, пьянки и разврат и ужаснулся. Рисовать без своей комнаты, без приготовленных матерью ужинов было решительно невозможно.

Снова клуб. По ночам, до утра, рисовал. Днем приходилось работать, организовывать, политически самоподготавливаться. Собственно, запоминать передовицы газет было несложно. Выступал на митингах, говорил четко, грамотно. Копировал стиль Юрцевича – инструктора обкома, с его четкой, сдержанной жестикуляцией, с отмашкой левым кулаком, – получалось ярко. Но все это отвлекало от главного. Пришлось еще взять на руководство кружок в Доме пионеров. Впрочем, это доставляло определенное удовольствие. Мальчишки ничего не умели, но, глядя на их худые лопатки, на стриженые затылки и тонкие шеи, старательно склоненные над эскизами, Андрон испытывал странное чувство нежности. Мать уже не в первый раз заговаривала о семье. Абсолютно не понимала: муза художника ревнива и не терпит соперниц. Андрон как-то полистал брошюрку Фрейда. Гадость и чудовищные заблуждения буржуазного ученого не на шутку пугали. Но в идее сублимации имелась определенная эстетика. Идея была изящна. В отличие от неряшливых гатчинских женщин и болтливых клубных комсомолок.

Одно время Андрон ездил в Ленинград, на занятия Иосифа Фридмана по теории живописи. Было дико интересно, но там говорили спорные вещи… Опасные. В общем, когда Фридмана арестовали, удивления это не вызвало. К счастью, Андрон уже полгода как прекратил общение с ленинградскими знакомыми и даже успел написать статью в «Красногвардейской правде»[5]. Политики в статье не касался, писал исключительно о «жизнеутверждающей роли прогрессивного реализма». «Я вижу кубизм как антитезу Пролетарскому Творению, как противоположность Духу Революции, как воплощение холодного мещанства и шаблона…» Статью цитировали на совещании горкома комсомола. У Андрона руки холодели от волнения, но все обошлось. «Спортивное утро» и «Опушку у заставы» взяли на выставку в Ленинград. Через полгода Андрон попросил рекомендацию в партию. Мать говорила, что это поможет и в клубе, и в институте. С рекомендациями получилось не так просто, но кандидатскую карточку товарищ Лебедев все-таки получил.

…Сейчас, лежа за бруствером из поленьев, закрывая рот рукавом и слушая близкие разрывы, Андрон осознавал, сколь чудовищную тогда сделал ошибку. Чудовищную! Содрогалась дверь, вилась бесконечная пыль…

…Летом вызвали в военкомат и сказали: «Вы стали кандидатом ВКП (б), мы решили послать вас на курсы политсостава в Витебск. Получите звание младший политрук».

На строевой и физподготовке, в караулах Андрон почти и не бывал. Сидел на занятиях, после обеда рисовал и оформлял клуб училища. Дважды был на стрельбище. Рука и глазомер художника не подводили – зачет по стрельбе получил. Андрон понимал, что командиром не станет. Но военная форма ему шла, ремни ловко стягивали не очень-то спортивную фигуру. Бриджи и гимнастерку подогнал хороший портной. Изящную, на полразмера меньше, фуражку подобрали по знакомству. Курсант Лебедев не узнавал себя в зеркале, в изумлении делал наброски для автопортрета. Но времени катастрофически не хватало…

…Ошибка. Чудовищная ошибка. Спина затекла, синие бриджи заляпались смолой и какой-то гадостью. За шиворотом гимнастерки кололся мусор. Убьют, прямо здесь убьют. Среди поленьев и старых, но все еще воняющих солеными огурцами кадок. А если не убьют, то в плен попадать нельзя. Не еврей, но… Немцы – дисциплинированная нация. Дюрер, Аахен, даже полуфламандец Рубенс с его отвратительными бабами – все-таки великие художники. Но если у немцев действительно существует приказ ликвидировать комиссаров на месте… Лучше самому застрелиться. Или насчет приказа лишь большевистская пропаганда?

На окраине чуть стихло, Андрон заставил себя разогнуться, достал из сумки блокнот. Но написать прощальное письмо не получилось – грифель ломался – так дрожали руки. Немецких бомбардировщиков не было, мучительно хотелось есть и пить…

– …Как там у озера?

– Нормально. Отступать не станем. – Андрон хлебал остывший, но вкусный суп, отламывая кусочки хлеба от огромной мятой ковриги. Вообще, принимать пищу с рядовым составом из одной посуды не полагалось, но котелка у политрука Лебедева не было, да и кушать хотелось непереносимо.

Бойцы сидели в дворике среди пустых ящиков и осколков разбитых взрывной волной оконных стекол. Полевой кухни не было, но стояло несколько ведер с остатками обеда.

– А вы, товарищ младший политрук, вон как форму блюдете, – заметил младший сержант, облизывая ложку. – Это правильно. Я вон своим башибузукам говорю…

– Мы – воины Красной Армии. – Андрон машинально пощупал застегнутый ворот гимнастерки. – Необходимо за собой следить, товарищи.

– И я ж говорю, прям махновцы какие-то, – согласился болтливый младший сержант.

Красноармейцы, многие в разодранной форме, некоторые с закатанными рукавами, полурасстегнутые, с грязным, выставленным напоказ нижним бельем, сосредоточенно звякали ложками. Пулеметные очереди с окраины казались отзвуком этого аритмичного звона. Андрон осознавал, что нужно что-то делать. Найти штаб, оттуда наверняка уходят машины в тыл. Нужно уезжать, возвращаться к месту постоянной службы, в Старую Обаль. Ну, зачем танковой дивизии еще и «наган» младшего политрука Лебедева? Оттянут конец дивизии тринадцать револьверных выстрелов? Быстрее вернуться, по памяти набросать сцены пекла боя…

Штаб полка располагался где-то у складов – минометчики указали направление. Но до штаба Андрон опять не дошел…

…Налетели немцы – Лебедев бежал прочь от разрывов бомб, земля вздрагивала под сапогами. Нужно было залечь, обязательно залечь, но лучше где-то подальше. Пылали сараи, мелькали смутные фигуры среди дыма и зелени изломанных яблонь. Андрон выскочил к корме танка – «Т-26» вяло дымил, броня стала черной. Мелькнула мысль залечь под броневым прикрытием – но вдруг по танку снова начнут стрелять? Дальше по дороге стоял еще один танк – незнакомый Лебедеву, стального цвета, с распахнутыми люками. Андрон в нерешительности остановился, озираясь. За поваленным плетнем виднелись ямки-окопчики, яростно махал, что-то указывая, залегший красноармеец. По закопченной броне звякнуло, Андрон с опозданием расслышал короткую пулеметную очередь, присел под защиту гусеницы, совершенно не понимая, откуда стреляют. Надо бы на другую сторону дороги перебраться – там сад погуще. Осторожно высунул голову – обзору мешало что-то темное, свешивающееся на скошенный лоб танка из люка механика-водителя. Андрон в приступе абсолютно неуместного профессионального любопытства пытался сформулировать необычную гамму: газовая сажа с прожилком багряного кадмия? На обугленный манекен похоже. Размером с подростка, руки с маленькими кулаками по-боксерски к груди подняты. Запах…

…Несколько пришел в себя Лебедев, лежа за грудой кирпича. Помнилось, как бежал по улице, мелькали дома, свистели пули. Кто-то прятался за углом дома, что-то кричали, останавливали. Снова стреляли…

Здесь между кирпичами и глухой стеной котельной было тихо. Тошнить уже было нечем. Андрон отодвинулся от лужи – кисловатый запах супа был непереносим. Перевернулся на спину: по небу, заслоняя нежно-бирюзовые облака, неслись клочья дыма. Желудок сжало – Андрон со стоном прижал руку к животу. Нужно прекратить. Просто невыносимо. Это не война. Это… невыносимо. Верещагин был старым, выжившим из ума, бородатым дураком-романтиком.

Андрон потер лоб – кровь. Когда тошнило, о кирпич стукнулся. Столбняк можно подцепить. Фуражку хотя бы… Фуражка, как ни странно, уцелела. Лебедев дотянулся, принялся счищать с тульи брызги рвоты. В узкий проход за котельной ввалился боец, хрипло, загнанно дыша, прислонился к стене, вскинул было винтовку в сторону лежащего Лебедева, опустил:

– Ранило, товщполитрук?

– Контузило. О камни ушибся.

– Так замотать нужно. Тут рядком…

Голова действительно кружилась – Андрон не врал. Стоило вспомнить тот запах… Наспех наложенная повязка стягивала лоб. Присохнет наверняка. И голова болела все сильнее. Во дворе стонали и мучились, успокаивая раненых, матерился фельдшер. Боится. Тут все боятся. Санитарный автобус ушел – грузили почему-то только тяжелых. Смысл? Все равно умрут по дороге. Будет ли следующая машина для эвакуации, неизвестно. Город окружен. Практически окружен…

Во дворе закричали. Это тот стрелок с раздробленным коленом. Андрон встал и, пошатываясь, пошел вдоль забора. Нужно в штаб. Там наверняка машины будут. Вывезут.

– …Ранен?

– Контузия, товарищ капитан!

– Ничего, молодцом держишься. До свадьбы заживет. Бери пакет, до мотоциклетного батальона проскочишь. От них связной здесь, да боюсь, схитрит, скажет, что пробиться не смог. Проконтролируешь, политрук.

– Товарищ капитан…

– Проскочите. Тут рядом, если без нервов. Выполнять.

Пакет никакой не пакет, а записка на четвертушке листа. Андрон сунул ее в карман гимнастерки, полез в коляску «ТИЗа»[6]. Сержант-мотоциклист глянул испытывающе:

– Не растрясет, с головой-то?

– У нас приказ, товарищ сержант.

– Так понятно. Через маслозавод попробуем?

– Я на том краю не был. Главное, на фашистов не наскочить. У нас приказ…

Трясло немилосердно. Андрон держался за люльку, смотреть по сторонам не мог. Улочки, пожары, развалины…

– Не, здесь не проскочим. Вон как лупят. По параллельному проулку рванем? А потом садами? – прокричал мотоциклист.

– Давай…

Лебедеву было плохо. Голова болела от тряски, оттого, что приближались к пулеметной трескотне. Сожгут. Прямо в коляске сожгут. Останется сидеть черная грубая кукла. Будет вонять мясом пережаренным.

Андрон коротко и больно сблевал на пулеметный вертлюг.

– Товарищ лейтенант?!

– Стой. Сознание теряю. Высаживай, в глазах совсем темно, не вижу ничего. Потом заберешь. Приказ… – Лебедев полез в карман.

Мотоцикл, стреляя сизым дымом, укатил туда, где совсем не выхлопы стреляли-трещали. Андрон обессиленно сидел в пыльной лебеде. Сержант заберет на обратном пути. Надо будет сразу в санбат. Да к черту иллюзии, не будет сержант сюда заезжать. Гадина! Что ему чужой младший политрук? Да и просто забудет. Или убьют сержанта.

Сидеть было бессмысленно. Шальная пуля. Или бомба. У немцев в воздухе полное превосходство. Что хотят, делают. Это поражение. Полное поражение и разгром, дивизия тает, истекает кровью…

Смеркалось. Андрон лежал на старом сене, скрючившись и обхватив живот руками. Желудок крутило от голода. И от контузии, наверное. Папиросы давно кончились. Андрон сквозь прореху в крыше дотянулся, сорвал три недозрелых яблочка. Сарай брошенный, никто не наткнется. Но нужно что-то делать. Накрапывал дождь. Бомбежки, наверное, уже не будет, стрельба на окраинах стихает. Возможно, немцы уже в городе. Сдаться? Нет, лучше смерть! Все равно ведь могут расстрелять. Звезда суконная на рукаве, коммунист. Понимают ли немцы разницу между кандидатом в члены партии и членом партии? Вряд ли. Нельзя рисковать. Андрон Лебедев талантлив. Мало кто способен осознать, как истинно уникален и ценен подлинный Художник. Что они вообще понимают?! Одинаковые, как набор оловянных солдатиков. Воображающие, что искусство это лубок, растиражированный бездушным офсетом. Шаблонный сюжет и шаблонные персонажи, напрочь лишенные глубины, – как же это гадко и глупо. Аляповатые цвета, непроработанная техника, употребленные вкривь и вкось приемы, нарушенная композиция, отсутствие понятной, человечной идеи, порнография в виде этого страстного потакания газетной бесстыдной плакатности – вот признаки чудовищно плохой живописи…

Тихо снаружи. Нужно что-то делать. Андрон поправил бинт на голове, нашарил фуражку. Нельзя здесь подыхать. Уже понятно, что война скоро кончится. И Андрон Лебедев – человек и Художник – не имеет права околевать, как собака.

Из-за плетня Андрон видел, как по улице прокатилась повозка, за ней шли усталые красноармейцы. В сумраке белели бинты, но некоторые из бойцов были с оружием. Значит, не пленные. Следовательно, немцев в городе нет. Нужно идти к штабу, как-то объяснить. Вывезут…

Андрон застонал сквозь зубы. Стоит наткнуться на того капитана, и трибунал. Приказ не выполнил, самовольничал. Но ведь контузия. Контузия – смягчающее обстоятельство. Был не в себе, потерял сознание. Хотя в госпитале комиссия может не поверить. Но ведь есть контузия, есть! Должны вывезти…

До штаба Андрон не дошел. На перекрестке наткнулся на груду вещей – видимо, с машины или подводы в спешке сваливали. Узлы, чемоданы, швейная машинка. Кажется, чуть дальше лежал труп. Гражданский какой-то. Лебедев собрался обойти мертвеца подальше, но тут ноздри уловили запах съестного. Андрон нагнулся, инстинктивно втягивая ноздрями дразнящий запах. За домами взлетела ракета, озаряя белым светом верхушки деревьев. Сидя на корточках, Андрон огляделся – никого. Раскрытый чемодан, какое-то тряпье… Корзинка… Какая-то скотина уже успела помародерствовать: от скомканной газеты пахло исчезнувшей жареной курицей, бутыль с подсолнечным маслом была разбита. Лебедев опустился на колени, отбрасывая тряпье. Есть! Мятые, но приличные вареные яйца, сплющенная булка, что-то сладкое и липкое – это нужно в тряпку завернуть. Бутылка… молоко!

…Отяжелев от еды, Андрон задремал. Под дерюгой было тепло, слегка пахло собачьей мочой, но самого пса во дворе, к счастью, не было. Наверное, бомбой убило. Дом лежал в руинах, зато сарай уцелел, за дровами было спокойно. Несло гарью, но вовсе не тем утренним ужасом.

Проснулся от грохота – по улице ползли танки. Вскочил, успел разглядеть: свои, советские. Похоже, перегруппируются. Здорово – значит, город удержали. Может, и не все кончено? Нет, надо к штабу идти.

Хотелось пить, курить и, наконец, покинуть разрушенный город. Андрон потянулся к паре яиц, отложенных на завтрак, и содрогнулся: рядом с дерюгой валялись женские панталоны с огромным кровавым пятном. Тьфу, черт, – это же то вишневое варенье, что вчера из корзины начерпал. Да, молока было маловато, во рту до сих пор все от сладкого слиплось…

Умываться пришлось у пробитой осколками бочки, неудобно перегибаясь через край. Вода пахла болотом, но Андрон не выдержал, напился. На окраинах снова грохотало, видимо, немцы наступали. Ладно, тот капитан наверняка там, на позициях. Нужно идти к штабу.

Наверное, от дурной воды сильно скрутило живот. Лебедев долго страдал, сидя на корточках, и даже во время налета пикировщиков ничего не мог с собой поделать. Впрочем, немцы отбомбились по окраине.

Дерюгу пришлось отодвинуть в другой угол. Андрон лежал, чувствовал, что умирает, и смотрел на корявые кроличьи клетки. На некоторых еще виднелись присохшие шерстинки – трепетали от далеких разрывов. Да, жизнь мимолетна. Но человек не животное. Талантливый человек оставляет после себя свои мысли и свои картины. Уходит в вечность. Андрон повернулся на спину и сказал щелям в низком потолке:

– Я признаю за человеком право жить счастливо, верить в то, во что он захочет, мыслить так, как он захочет. Но не признаю права на дурное, оскорбительное искусство. Слышите вы все?!

Держась за живот, Андрон встал, брезгливо взял измазанные панталоны и зашвырнул за клетки – женское белье его пугало с детства.

К штабу Лебедев решил вернуться дворами. В одном из дворов окликнула непонятно откуда выбравшаяся девчонка:

– Ой, товарищ командир, та шо там деется-то?

– В погребе сидите? – мрачно спросил Андрон. – Вот и сидите дальше. Не мешайте Красной Армии бить фашистского зверя.

По улице двигались бойцы, катились машины – подразделения отходили к восточной окраине. Все разодранное, мятое, битое, жалкое. Расхристанные красноармейцы, бредущие едва ли не толпой. Пролязгал огнеметный танк – за башней лежали, чудом не падая, раненые. Снова бойцы, матерящийся старший лейтенант. На грани паники: всё – не удержат город.

Андрон нервничал, но выйти не решался. Момент нужен…

Десятка два красноармейцев, растянувшись, брели по улице, впереди пулеметчики волочили «максим». За перекрестком лопнул разрыв мины, бойцы оглянулись, шедшие сзади перешли на рысцу.

Андрон расстегнул кобуру «нагана» – пальцы дрожали. Нет, нужно выйти. Возможно, последний шанс уйти от фашистов.

Младший политрук Лебедев перевалился через забор в проулок, поправил фуражку и, стараясь ступать твердо, вышел наперерез к отступающим.

– Стой! Приказ отходить был? Кто старший?

Шедшие впереди приостановились. Смотрели на бледного политрука с перевязанной головой.

– Да убило лейтенанта. А приказ отходить был, – пробормотал один из пулеметчиков. – Там танкисты прикрывают. Ихний капитан и приказал…

– Приказ был на отход! В Красной Армии отход – мера вынужденная и сугубо временная, – Андрон старался говорить решительно, помогая себе сдержанной жестикуляцией – эта мужественная короткая отмашка левым кулаком сверху вниз смотрелась крайне убедительно. – Товарищи красноармейцы! Приказываю принять достойный вид. Гражданское население должно запомнить нашу героическую армию, а не анархическую толпу вояк. Подтянулись, в колонну по два, становись!

Постукивали по булыжнику колеса пулемета, топали ботинки и сапоги. Андрон шагал сбоку. Хотел приказать «подобрать ногу», но не стал. Оборванные, измученные, отупевшие – какая уж тут дисциплина? Но все равно – проигравшая армия, все равно армия. Эстетика трагической гибели, о ней можно бесконечно спорить, но как трудно будет ее рисовать…

На площади у церкви стояло два танка, пушечный броневик, связисты торопливо забрасывали в кузов полуторки катушки с проводом. Андрон подвел свой отряд к танку, вскинул ладонь к фуражке:

– Товарищ майор, согласно приказу…

– Понятно, политрук. Всех увел?

– Всех, кого собрали. Там танки прикрыли…

– Сажай своих и выдвигаемся…

В кабину не посадили, пришлось лезть в кузов. Было тесно, Андрон с трудом устроился подальше от обугленного борта. Поехали. Бойцы молчали, скрипела и тарахтела переполненная полуторка, да иногда матерился кто-то из стоящих на подножке связистов.

Выскочили за город. Сзади шел танк, заслонял домишки, дымные столбы пожаров. У Андрона защемило сердце – еще недавно этот патриархальный городок был так живописен. И Гатчину вот так напрасно сожгут, и Ленинград. Нужно будет сделать ночные наброски. Решетки Летнего сада на сочно-алом фоне пожара, пробитый купол Исаакия…

Короткая колонна остановилась. Проскочил вдоль обочины мотоцикл. Кричал что-то сквозь рычание танкового двигателя майор. Потом на колесо полуторки вспрыгнул чумазый танкист:

– Там хуторок справа. Перевязочный пункт был развернут, раненых вроде эвакуировали. Но разведчик говорит – оставили там кого-то. Бери, политрук, двух бойцов, проверьте.

– Товарищ лейтенант, так у меня приказ комендатуры… – растерянно начал Андрон.

– Ух ты, самой комендатуры?! Сейчас комбату так и доложу. Он твою комендатуру… – Танкист ткнул пальцем в двух ближайших бойцов. – Ты и ты – с политруком. Живей давайте, а то не догоните.

Не помня себя, Андрон спрыгнул на дорогу. Побежал к командирскому танку – сидящий в люке майор махнул рукой, указывая направление:

– Действуй, политрук. Ты парень надежный. Транспорт там есть. Если что, в направлении Богушевска отходите…

БТ взревел, дернулся вперед. Ошеломленный Лебедев отшатнулся от полетевшей грязи. Колонна прошла, и Андрон увидел двух бойцов, стоящих на обочине…

…Танк неизвестного Андрону убитого батальонного комиссара Савченко остался за спиной.

– Бегом! – прохрипел Лебедев.

Бойцы перешли на рысцу, политрук с трудом успевал за ними. Измотался за эти дни. Легкие разрывало, чуть заметный подъем к хутору отнимал последние силы. Но остановиться, задержаться было еще страшнее. Тогда своих совсем не догнать. Собственно, свои-то уже списали политрука Лебедева. Ну, какие сейчас раненые?! Живых спасать нужно.

Пустынный проселок, поодаль строения, большой выбеленный дом, широкий двор…

Бойцы с винтовками на изготовку шли впереди, Лебедев выцарапал из тугой кобуры «наган»…

Запряженные лошади зафыркали, потянулись к людям. Обе подводы стояли в тени деревьев, на соломе лежали неподвижные тела.

«Убитых бросили, – с облегчением подумал Андрон. – Это ничего. Вон их сколько, незахороненных».

Донесся протяжный стон.

– Твою ж мать… – сказал Седлов. – Калеченых эти ироды все ж оставили, чо им, харям клистирным ё…

– Прекратите, – Андрон озирался, пытаясь понять, что же сейчас делать. – Поймите, матерщина – пошлый пережиток прошлого. Брань уводит советского человека от мысли, всё размывает и пачкает.

– Понятно. Потребно хату проверить, – деловито сказал сержант Барбута.

– Давайте. И не возиться, – приказал Андрон, стараясь не смотреть на лежащие на подводах тела. Танкист в полусгоревшем комбинезоне явно мертв, остальные наверняка обречены.

Бойцы тяжело потопали к дому, Лебедев пошел следом. Под ногами валялись грязные бинты, у дверей стояли носилки с огромным кармазиновым пятном. Вспомнилось варенье на панталонах – во рту стало отвратительно сладко. Андрон глянул в сторону колодца. Воды бы холодной, чтобы зубы заломило…

Внутрь не пошел, стоял на крыльце. Из двери пахло отвратительно: грязью и мочой, кровью и лекарствами. Бойцы завозились, было слышно, как скрипит дощатый пол под тяжелыми шагами крупного Барбуты.

Андрон думал, что рисовать этот пыльный двор с брошенными подводами, глистами мертво извивающихся рыжих бинтов и пустой собачьей конурой нет смысла. Художнику должны быть дороги его образы, его мысли. Художник ради этой красоты мыслей и мазков и работает.

– Да скоро вы?! – не выдержал Андрон, стараясь смотреть исключительно на колодец с валяющимся рядом ведром. Вроде целое, приказать зачерпнуть, фляги у бойцов на ремнях…

– Здесь мертвые тока, – глухо сказал изнутри Седлов. – Бросили хлопцев. Та и документы с лекарствами покидали…

Какие там еще документы?! Андрону хотелось выругаться. Очень грубо. Никогда не матерился, но сейчас война. Нельзя здесь оставаться. Опасно. Есть такое предчувствие. Сгрузить с подвод мертвых, пусть хуторяне похоронят, когда вернутся. На лошадях будет быстрее. Вот куда живых раненых деть? Барбута определенно доложит. Смотрит волком, увалень хохлацкий. Нет, раненых придется везти. Воды набрать и ехать. Бойцы с телегами должны управиться…

Вышел Барбута с пачечкой каких-то листов с печатями, Седлов нес коробку с упаковками лекарств:

– Ампулы. Мне в госпитале уколы тыкали, так…

Барбута ткнул товарища локтем:

– Замри!

Андрон обратил внимание на треск. Мотоциклы. Это хорошо. Разведчики, вероятно, возвращаются. Можно к ним подсесть. Передать команду Барбуте, раненых пусть сами довезут…

– То с поля, – пробормотал Барбута.

Андрон отлетел к стене от толчка сержанта, но не успел возмутиться. Массивный Барбута подпрыгнул, подтянулся и оказался на козырьке крыльца. Глянул на дорогу:

– Немцы!

Андрон понимал, что немцев там никак не может быть. Они же еще в город не вошли. Откуда здесь немцы?

– Прекратить панику!

Барбута тяжело спрыгнул вниз:

– Что делаем, политрук?

Андрон не мог вымолвить ни слова. В просвете за садиком промелькнул мотоцикл, разглядеть его было трудно, но холодом окатило – чужой! И не от развилки они движутся…

– В дом! – выдохнул Лебедев.

Толкаясь, ввалились внутрь. Андрон мельком увидел лежащие на носилках трупы, перевернутый стол. Под ногами скрипели рассыпанные таблетки. Барбута прыгнул к окну, прячась за косяком, проверил патронник винтовки.

– На верняк их подпустим, а, политрук?

– Конечно, конечно, – прошептал Лебедев, пятясь от двери.

Двигатели мотоциклетов трещали уже во дворе.

«Проскочат, – решил Андрон. – Обязательно проскочат. Это разведка. Мы им совершенно не нужны».

Седлов, целясь в окно, уперся боком в буфет с распахнутыми дверцами – звякнуло треснутое стекло дверцы.

– Тихо ты! – шикнул сержант.

– А я чо…

– Вторую машину берешь. Я – по первой. Пулеметчика бей. Командуй, политрук.

Сквозь полуприкрытую дверь Андрон видел головной мотоцикл – стрекочущая машина притормаживала. Сидели на мотоцикле двое: серые, в глубоких стальных шлемах, в очках-«консервах». Проезжайте, ради всего святого, проезжайте!

Остановились. Сидящий за рулем тощий немец поднял на каску очки. Смотрел на подводы с ранеными. Лошадь, обеспокоенная стрекотом моторов, мотала головой. Сидящий в коляске немец – пулемета у него не было, на вертлюг упирался ствол винтовки – оглянулся. Треск двигателей мешал слышать – Андрон, вполне удовлетворительно учивший немецкий в школе, не мог разобрать ни слова. Немец начал подниматься из коляски…

– Ну, же! – зашипел Барбута. – Подставились…

– Не стрелять! – неожиданно для себя приказал Андрон. – Раненых погубим.

Сержант, не опуская винтовку, обернулся:

– Ты шо, лейтенант?! Они ж…

– Приказываю не стрелять! – Андрон понимал, что прав. Напасть, выстрелить – значит спровоцировать ответный огонь. Подойдут еще немцы, ворвутся, расстреляют на месте. Немцев вообще нельзя убить. Нет их, фашистов, мертвых. Андрон за эти дни ни одного мертвого оккупанта не видел. Только советских. Нельзя врага напрасно злить.

Немец-стрелок, морщась и разминая поясницу, шел к подводам. Сейчас взглянет и дальше поедут. Немец тронул стволом винтовки тело, лежащее на телеге, перешел к следующей повозке. Обернулся, что-то крикнул своим. Ему ответили. Немец пожал плечами, вскинул винтовку. Сухо стукнул выстрел, дернулось тело раненого…

Один из раненых шевельнулся, пытаясь приподняться. Немец покачал стальной головой, передернул затвор. Выстрел…

Андрон видел лицо фашиста: осунувшееся, в щетине. Лет тридцать пять. Гримаса человека, делающего вынужденную и неприятную работу. Выстрел, еще один…

На Лебедева смотрели бойцы. Седлов изумленно поднял белесые брови, Барбута щерился…

– Товарищи, рядовые немцы одурачены коварным Гитлером. Они… – Горло перехватило, Андрон не мог сказать ни слова. Надо было воды попить.

– Сука ты, лейтенант, – сказал Барбута.

Они отвернулись к окнам, одновременно вскидывая винтовки. Понимая, что сейчас произойдет непоправимое, Андрон присел, прикрывая голову…

Все случилось мгновенно. Щелкнули два выстрела, и через миг по дому открыли ответный огонь. Андрон руками и «наганом» прикрывал затылок. Снаружи стучали пули, стрекотал автомат, лежал у мотоцикла убитый немец, рвала повод перепуганная лошадь, ударялась о колесо рука мертвеца на телеге. Ухнула граната, сыпались остатки стекол…

Война безжалостно убивала художника Андрона Лебедева.