Времена Антона. Судьба и педагогика А.С. Макаренко. Свободные размышления Фонотов Михаил

Эти три года в коммуне…

Беседа с И. Д. Токаревым

Иван Демьянович Токарев живет в Нижнем Новгороде. Ему уже больше 90 лет, ной в этом возрасте он ясно, и даже в деталях, помнит далекие и близкие события своей жизни. Теперь он – последний в России воспитанник Макаренко.

– Иван Демьянович, а каким вы его помните, Антона Семеновича Макаренко? Ведь вы – единственный в России человек, которого можно об этом спросить.

– Так… Внешний вид… Каким я его помню? Дядька в очках… Большие очки. Нос длинный. Идет всегда строго. Не в развалку, а как строевым шагом. Зимой и летом он носил хромовые сапоги, начищенные до блеска. Полуголифе на нем. Гимнастерка и кавказский тоненький ремешок. В костюме я его не видел.

– По фотографиям, летом он носил белую гимнастерку.

– Да. Но я не видел его таким.

(Иван Демьянович встал, порылся в шкафу, принес книгу).

– Кстати, у вас такая книга есть?

– Нет.

– Ну, считайте, что я вам ее подарил.

– Спасибо.

– Таким, как на фотографии в этой книге, я его в коммуне не видел – с галстуком, в ботиночках… Да, эта книжка на украинском языке…

– Иван Демьянович, не беспокойтесь, я десять лет изучал украинский язык в школе.

– Вот и прекрасно. Значит, отвечаю на ваш вопрос. Я его таким никогда не видел. В коммуне он всегда был строго одетым. Идешь мимо него и всегда опасаешься, чтобы он тебе не сделал какое-то замечание – что ты не стриженный или брюки не выглажены… Всегда хотелось подражать ему. Вот так. Строгий, но справедливый. К сожалению, в том классе, в котором я учился, Макаренко ничего не преподавал. А в других группах он преподавал русский язык, черчение, если заболел учитель, или украинский язык. А в перерывах садился на лавочке. Его обычно обступали, спрашивали кто о чем. Он был сильно эрудирован по истории. Что я могу сказать? Общие впечатления. На собраниях в Громком клубе сидел в партере, а вел собрание секретарь совета командиров. Ну, там, повестка дня и все другое по порядку…

– Он был высоким?

– Высокий. Особенно рядом со мной. Мне тогда было четырнадцать лет.

– А что, улыбался редко?

– Я видел, как в Громком клубе он смеялся. Дело в том, что у нас был драматический кружок, и этот кружок вел заслуженный артист Александр Григорьевич Крамов, артист театра Русской драмы. И однажды, в один прекрасный день, сидит Макаренко на первом ряду. И мы тут же – малыши всегда на первом ряду. А постарше – подальше. И был какой-то спектакль. И вдруг, я смотрю, – на сцену выходит Макаренко. На первом ряду – он, и на сцене – он. Точь-в-точь Макаренко. Понимаете? А это Крамов так принарядился и загримировался, что не отличить. И «Макаренко» строго спрашивает: «Почему плохо вымыл? Садись, под арест». И голос тот же. А настоящий Макаренко – хохочет… Потом, после представления, они похлопали друг друга по плечам, посмеялись…

Макаренко никогда не боялся критики – ему, на собрании, можно было сделать замечание, сказать, если что не так. В коридоре висела стенгазета длиной, наверное, метров двадцать. И в ней была рубрика «Школа». Я помню, как коммунар Ветров получил двойку, и его в газете нарисовал Виктор Николаевич Терский, который вел у нас кружок рисования – я тогда удивился, как точно он «схватил» Ветрова. И всего его залепил двойками. Все хохотали. А Ветрову, что – стыдно, конечно, и обидно… В той газете были и мои заметки.

– Но вы с Макаренко в прямой контакт входили?

– Нет, прямого разговора у нас не было. Чего не было, того не было. Другие говорят, что вроде у него на коленях сидели, а я говорю только то, что было. Помню, как он шел в школу. Как на собраниях выступал – коротко, ясно. Тогда я впервые услышал слово «демагог». Было сказано, что Оноприенко – демагог. Я спрашиваю учителя: «А шо оно такое? Что-то плохое?» Он меня за рубашку: «Пойдем в библиотеку». Пошли. «Дайте словарь иностранных слов. Садись и читай». На собраниях никакой демагогии не допускалось. Минута – на выступление.

– Но, наверное, не все были в восторге от Макаренко. Были и недовольные?

– А кто недоволен? Из коммунаров? Я таких не знаю. Но по-настоящему мы оценили его, когда уже вышли из коммуны. И потом, когда у некоторых коммунаров появились свои дети. Посещая школы, в которых учились наши дети, мы сравнивали их с нашей коммуной. И видели – сравнение не в пользу школы. Приведу пример. Коммуна находилась на Украине, а мы говорили на русском языке. Почему? Потому что коммунары были разных национальностей. Там были даже две китаянки. И другие. Так это я к чему говорю? В моей группе учителем русского языка был Сергей Петрович Пушников. Мы его уважали. И Макаренко очень уважал. А как он у нас оказался? Где-то Антон Семенович прослышал, что это хороший специалист, и перетянул его в коммуну. Он еще кружок вел – литературный. Конкретно. Изучаем Пушкина. «Евгений Онегин». Ну, эпоха, кто написал, что и как. Дальше. Он Серовой Валюшке: «Ты будешь Татьяной». И мне: «А ты, Токарев, будешь Онегиным. Выучите слова и через неделю – декламировать». Наступает время, учитель приходит: «Ну, Онегин, готов?» – «Готов». Я вышел к доске: «Вы мне писали, не отпирайтесь, я прочел души доверчивой признанье, мне ваша искренность мила, она в волненье привела» – и так далее… Учитель: «Отставить!» – «Что, Сергей Петрович, я же все слова знаю». – «Все слова ты знаешь, но ты забыл, кто ты есть. Ты – Онегин, ты влюблен… Вот как надо: „Вы мне писали, не отпирайтесь“…» (в другом темпе, с чувством). На следующий раз. У него в углу – гитара. За пять минут до окончания урока он начинает играть и объяснять: это элегия, это романс… У него уроки пролетали быстро, не успевали опомниться. Уроки Сергея Петровича Пушникова мы запомнили на всю жизнь.

Такой же был Магура Евгений Селиверстович – украинский язык преподавал. Тот любил, чтобы мы что-нибудь спели. И я пел у него на уроках. «Ой, что дуже загулявся, ледве-ледве я сюды добрався…»

И так далее. «О, гарно, хлопче». В Харькове был театр украинской драмы – туда он нас водил. Смотрели «Запорожец за Дунаем», спектакли по Лесе Украинке…

– Иван Демьянович, а что, однако, Макаренко был красивый или некрасивый?

– Нет. Пушников – да, то красавец, а Макаренко не отличался особой красотой… Но что поражало – его рассказы. Что-нибудь расскажет смешное, а сам даже не улыбнется. Не то что наши юмористы по телевизору – сам говорит и сам смеется. А ничего смешного нету.

– Женщины его вроде бы не любили?

– Нет, женщины влюблялись в него. У него была в колонии Горького, по рассказам, женщина, которую он любил, а она не ответила ему взаимностью: если бы Макаренко был директор завода или еще каким начальником… А он с этими босяками связался. У меня есть два тома книги «Она научила меня плакать». Вы не читали? Я дал одной знакомой почитать ее, и она мне сказала: «Хоть бы один мужчина сказал бы мне такие слова, которые находил Макаренко»… Слова, которые могли восхищать и покорять.

– Но Ольга Петровна Ракович так его и не поняла.

– Да, не поняла. А Галина Стахиевна не посмотрела на его внешность, она сразу его отличила… Когда она проверяла колонию, поняла, что это за человек. У нее муж был доктор биологических наук, их квартира была уставлена чучелами птиц и животных. Коммунары ходили смотреть эти экспонаты. Вроде хороший был дядя, но что-то у них не заладилось. И Галина Стахиевна все бросила и перешла к Макаренко. Где-то у меня есть два или три письма от нее. Мы собирались встретиться с ней. В 1942 году в одной из газет было напечатано ее обращение к коммунарам, воевавшим на фронте.

– А как вы считаете, Макаренко был счастливым?

– Кто его знает. Трудно сказать. Чтобы так уж счастливый… Не знаю. Дело еще вот в чем – детей не было. А потом что еще… Я ни разу не видел Антона Семеновича в клубе с женой. Или в театре. Мы с женой шестьдесят лет прожили, и чтобы я в театре сидел один? Но мне трудно судить о таких вещах, ведь тогда мне было четырнадцать-пятнадцать лет – что я мог знать и понимать? Мне в коммуне было хорошо, и я стремился быть хорошим, но по сравнению со многими был отстающим. Я ведь в детстве книжек не читал, я коров пас. У нас в доме не было ни одной книжки. Одна была, какая-то церковная, так дед с последней страницы вырывал и заворачивал самокрутку. Другой бумаги не было. <…>

– С 1933 года вы часто встречались с отцом?

– Не часто. В 1933 году я находился в коммуне. Отец туда приезжал ко мне. Я как раз лежал в больнице. Воспитательница сказала, что меня куда-то увезли, и она не знала, куда. Поэтому тогда мы не встретились. И мне не сказали, что приезжал отец, когда я вернулся из больницы. Хочу вспомнить и о том, что в этой Полтавской коммуне из деревни Турья получил письмо от своей бабушки о том, что мама умерла. И она сообщила, что нашла в ее фартуке три рубля – все, что у нее было. Эти три рубля бабушка прислала мне в конверте. Я спустился вниз, поплакал, мой друг Миша успокаивал меня.

Весь 1933 год мы жили в Полтавской коммуне. А весной 1934 года нас забрали в коммуну имени Дзержинского. Когда папа приезжал в Харьков к моей сестре, они, несколько человек, приехали ко мне. Он не знал, что это за коммуна. И намеревался взять домой. Короче говоря, меня вызвали в кабинет Макаренко. Думаю, что такое, в чем провинился. Мне говорят: к тебе приехали. Мы сели на лавочке, и папа спросил, хочу ли я домой. Я ответил, что хочу остаться. А тут как раз проходил Антон Семенович. Обратился к отцу: как вы решили? Отец ответил, что пока неизвестно. Тогда Макаренко ко мне: «Так ты уезжаешь или остаешься?» – «Остаюсь». И Макаренко ушел. Домой мне, конечно, хотелось, но и коммуна уже не была мне чужой. В коммуне условия лучше. И я понимал, что только здесь могу получить путевку в жизнь. Дома что – корову пасти? А здесь у меня завод, учеба. Друзья. Так и остался.

– Итак, вы появились в коммуне. С этого места.

– Хорошо. Я появился в коммуне. Когда меня подобрали в Харькове, сначала я попал в Куряж, а из Куряжа – в Полтаву, через совхоз. Вы не бывали в Полтаве? Не бывали. Там на горе огромный монастырь. Там располагалась детская трудовая колония имени Павла Петровича Постышева. Там находилось больше двухсот человек. В огромном молельном зале стояли железные кровати, на каждой – соломенный матрац, соломенная подушка, одеяло, простыня, рядом тумбочка. Кусочек мыла и полотенце. Кормили три раза в день. Воспитанники были разбиты на отряды во главе с воспитателями из бывших красноармейцев, которые по вечерам проводили беседы, читали книги. Воспитанники учились в загородной школе. Никаких маршей не было, все ходили сами по себе. Вообще мы там чем угодно занимались.

А потом нас снова привезли в Харьков, в детскую трудовую коммуну… Приехали, вышли из автобуса, смотрю – асфальтированные дорожки, клумбы, розы цветут, чистота везде… Выходит к нам секретарь совета командиров – тюбетеечка, гимнастерочка, полу-галифе, гамаши, ботиночки. Красота! Построили нас и – в Громкий клуб. Сели. Выходит Макаренко, представился и говорит, что, смотрите, у нас никакого забора нет, никого мы тут не держим насильно. Сами походите, посмотрите. Будете работать. Будете учиться. Вопросы есть?

Какие там у нас вопросы… И распределили нас по отрядам. А было нас человек пятьдесят. В комнате нас оказалось четыре человека. Условия прекрасные. Меня спрашивают, умею ли я натирать полы. Я сказал, что представления не имею. Мне объясняют, что надо намазать пол мастикой, чтобы просохла, и так далее. А теперь – в баню. Там нас подстригли. Смотрю, моей одежды нет, а дают другую, хорошую одежду. А старую одежонку облили керосином и сожгли. Я посмотрел в зеркало – о, красавец мужчина. Потом нас познакомили с заводом электросверлилок и фотоаппаратов, чтобы мы определились, где работать.

Я пошел на завод фотоаппаратов, в механический цех. Смотрю, там станки токарные, револьверные, строгальные… Тогда я не знал, как они называются. Посмотрел. Но механический цех почему-то не очень понравился. Пошел в оптический цех. На первом этаже – обдирочный цех, туда я не пошел. А сразу – на второй этаж. Коммунарки в белых халатах, в шапочках. Мне говорят, что здесь работают с оптикой. Тут мне понравилось. И сразу заявил: хочу в оптический цех.

Я уж не буду вам рассказывать, как из стекла получается линза для фотоаппарата. Может быть, потом. Если интересно.

– Интересно. Расскажите.

– Хорошо. Значит, стеклянную плиту алмазной пилой разрезают так, так и так. А потом – так, так и так. Получаются квадратики. Квадратики склеивают один к другому. Образуется такая штука. Она зажимается в станок и – р-р-р-р… Крутится. Я беру песок с водой, сюда сыплю, оно ж-ж-жж-жжж крутится – и в результате обдирки я получаю блин. Всё. Дальше блин подается на шлифовку. Надо сделать сферу. Есть такие бабашки, я их вкладываю сюда, края срезаются и – что у меня вышло? Плосковыпуклая линза. Ясно? А если нужна двояковыпуклая линза, то надо брать другие бабашки. Вот тебе и линза. Свет попадает на нее, преломляется, так и так – и лучики сходятся в одной точке. Понятно? И я буквально за месяц или два все это освоил. Все, начиная с обдирки. А потом,

когда линза отшлифована, ее нужно полировать. Там тоже имеются бабашки. После полировки я сдаю линзу на контроль, там ее проверяют и выписывают мне наряд. Так в течение трех с половиной лет я здесь работал. И неплохо зарабатывал. Тут свои правила. Если я заработал всего 200 рублей, то из них 120 рублей – на питание, обмундирование и все такое. А остальные 80 рублей – мои. Но из них одна восьмая отдается тем ребяткам, которые не работают – у нас не работали до тринадцати лет. Еще одна восьмая – совету командиров на расходы. А остаток, рублей сорок, пятьдесят, – на мою сберкнижку. Правда, давали немного и на карманные деньги. После выхода из коммуны я имел на книжке около тысячи рублей. Их мне хватило на три года учебы в техникуме.

– Ваши линзы шли на фотоаппараты?

– Да.

– На настоящие? Которые – на продажу?

– Да. На продажу. Товарная продукция.

– А у самого был когда-нибудь свой аппарат ФЭД?

– Конечно. Даже дважды награждали. И даже в 2008 году, когда я ездил в Харьков, мне подарили фотоаппарат старого образца. Их уже не выпускают. С 1986 года прекратили выпуск. Потому что их забила иностранщина. Те оказались лучшего качества. И завод перешел на производство запасных частей к вертолетам и самолетам.

– Но вы уже тогда, в коммуне, научились фотографировать?

– У нас был фотокружок. Но я не интересовался. А уже много позднее, когда приехал на завод, зашел в отдел брака и набрал бракованные детали, которые в свое время изготавливал своими руками. На память. Одну из линз использую для чтения, если шрифт слишком мелкий. Есть у меня и другие линзочки и призмочки. Мы их делали для перископов и фотоувеличителей. (Показывает линзы).

– Это стекло каких лет?

– Тех годов. Тридцатых. Мне могут сказать, что вру. Отвечу. После коммуны, после трех лет учебы в техникуме и потом, когда в 1940 году меня призвали в армию, я все свои вещи отдал сестре, которая меня приютила в 1933 году – в то время они с мужем на окраине Харькова построили себе дом – ей я оставил свой архив. Она все сложила в сундучок, в клеенку завернула и закопала в саду. После войны я раскопал сундучок, и мой архив прекрасно сохранился. И сохранились редкие фотографии. Смотрите, это я. Это мой друг Миша Литовка, коммунар.

Я учился в техникуме, а Миша пошел в летную школу. Точнее, в летную школу мы пошли вдвоем, но его приняли, а меня забраковали. Я не гожусь ни в Морфлот, ни в авиацию. Мишу взяли. «А ты куда хочешь?» – «Тоже в летчики». Хорошо. Там такой круг, становишься на него, держишься за штангу. Глаза мне завязали, начали крутить. Потом – «Пройди туда». Я прошел. А мне: «Нет, в летчики ты не годишься». – «Как, Миша прошел, а я нет?» – «То Миша, а то Ваня». Я чуть не плачу. Ладно. Еще упражнение. Низкая скамейка, сел, он стал мне на носки – «Наклонись». Я – раз, два, три… А теперь – иди. И такая же история – не могу пройти прямо. Один майор спрашивает: «А куда-нибудь в авиацию его можно?» – «В связь можно». Так я попал в Харьковское военное училище связи. Миша учился в Харькове, и я учился в Харькове.

– Но, Иван Демьянович, нам придется вернуться в коммуну. Ведь вы там не только работали, но и учились.

– Да. Там был рабфак. Но сначала ходил в школу. Определяли, кому в какой класс. Задавали задачки. И решали: этого примерно в шестой класс, а того – в пятый. После школы закончил рабфак. Вот на фотографии Галочка Французова, наш друг. Девочка скромная, красивая, дочь капитана первого ранга, которого после революции матросы взяли и увели неведомо куда, сама она из Ленинграда, осталась с матерью. Она была очень грамотная, и почерк у нее был красивый. Как диктант, мы шепчем ей: «Галя, тут запятую нужно ставить?» Она нам подсказывала. Она училась в Харьковском медтехникуме, и мы с Мишей ее посещали. Потом разъехались. И когда мы освободили Харьков, я на аэродроме взял «полуторку», сам за руль, поехал к дому, где жила Галя Французова. И увидел одни развалины.

– Иван Демьянович, а вы в коммуне командиром отряда бывали?

– Нет, не приходилось. Я пришел позже. Нас было четверо. Сначала один, Вася Лобода, за ним другой был командиром, потом третий, а на четвертый год я должен был стать командиром отряда, но не пришлось: был уже выпуск. Не приходилось и с Макаренко беседовать с глазу на глаз. А с преподавателями даже спорил. Когда изучали тригонометрию, синус альфа – да? И косинус бета. А когда задачки решали – не получалось целое число. Получалось, допустим, четыре и три в периоде. Я спрашивал: что это за наука? Прибавляем, отнимаем, умножаем – всегда целые числа, а тут – непонятно. Учительница мне: оставайтесь после занятий. Все ушли. И что вы думаете? Вот доска. Вы будущий командир. Здесь течет речка. Вы на этой стороне, противник – на другой. Вам нужно артиллерией поразить эту цель. Какой прицел? Какое расстояние до цели? Вы же не пойдете измерять расстояние? Учительница: с помощью тригонометрии мы измерим это расстояние. А я: как же вы измерите? Она: проведем базу на вашей стороне. Теодолитом измерили этот угол. И по одной стороне и углу определим расстояние до цели. Тогда я и понял эту науку, тригонометрию. И вечером, уже в темноте, я залез на телеграфный столб, опустил катушку ниток, замерили с Мишей расстояние, а днем замерили тень. И все подтвердилось. И увлекся я этой наукой. Нам зададут три задачки из учебника, а я решал все от начала до конца.

– Иван Демьянович, можно подумать, что Макаренко – идеал человека…

– Видите, оценивать человека, с которым не работал, очень трудно. Тем более с позиций четырнадцати лет. Я могу говорить только о внешних проявлениях. А что у него в уме и в душе, я не мог знать.

– Но кто воспитывал самого Макаренко? Кто? Кто его так хорошо воспитал? Макаренко воспитывал вас, будучи педагогом, специалистом по воспитанию. А кто его воспитатели?

– Кто воспитывал Макаренко? Он увлекался Горьким. Горький оказал на него очень сильное влияние. Ведь писатель тоже был беспризорником. И никакого литературного института не заканчивал, а стал великим писателем. Его жизнь научила. Так и Макаренко. Жизнь ставила перед ним вопросы. Судя по архиву Макаренко, он издавна интересовался такими вопросами, как беспризорность. Какие ее причины? С неба она не падает. Она – из семьи. От общества. У него нашли в архиве много справочного материала о разводах, о детском криминале и так далее. И он мечтал написать книгу для будущих отцов – по каким критериям выбирать невест. Чтобы до гроба жить вместе. И вторую книгу – для будущих мам, как выбирать себе жениха. И тогда не будет детского криминала. Откуда все эти бандиты? Из семьи. Отец пьяница, мать – забитая…

Через дом от моего, здесь, в Нижнем Новгороде, – моя подшефная школа. Меня поразило то, что среди учащихся много курильщиков. Обычно я отнимаю у учителя минут десять для свободной беседы. Например, спрашиваю, вкусна ли земляника. Вкусна, отвечают. А откуда она берется? На земле растет. А золотые сережки с камнем у девушки – откуда? Из земли. А теперь вопрос: кто возле школы набросал окурков, всякого мусора? Кто загрязняет землю?..

– Иван Демьянович, давайте теперь порассуждаем о судьбе учения Макаренко. С одной стороны – признание, а с другой – мало последователей…

– Человеческий фактор. Есть энтузиасты, как Манефа Ильинична. Она прочитала «Педагогическую поэму», изучила все, что можно, о жизни Макаренко, и говорила: это редчайший человек. Я с ней согласен. Еще молодым человеком, в 1905 году Макаренко писал о проблемах педагогической науки, о ее кризисе. Именно он настаивал на том, что обучить и воспитать – это разные крылья. Если ты научил человека грамоте, но не воспитал его нравственно, такой человек не взлетит на одном крыле. У нас есть богатые люди, которые вроде бы закончили по два-три вуза, а как ведут себя бессовестно? А вы читали книгу Азарова? Е1азывается «Не подняться тебе, старик». В свое время он стал доктором педагогических наук на восхвалении Макаренко. А теперь заявляет: «не подняться тебе, старик». А Макаренко и не падал. Он всю жизнь боролся с этими «олимпийцами» в педагогике. И Азаров, оказывается, – один из них. Здесь у меня была стычка со студентами юридического факультета. Я им рассказал о Макаренко, в глубины педагогики не лез, а о том говорил, как воспитывался в коммуне. И как сложилась моя жизнь после нее. А один из студентов встал и говорит: мы считаем, что Макаренко – диктатор. А я считаю, что он демократ. И я еле вышел в том споре победителем. Студенты опираются на какой-то один факт. Крупская сказала, что система Макаренко не советская. Так надо было ей приехать и посмотреть, что это за колония. А один факт ни о чем не говорит. Я по утрам стою на балконе и вижу, как родители ведут детей в детский сад. Дети упираются, не хотят. А мама опаздывает на работу, и она, в отчаянии, шлепает ребенка по заднице. Она не может сладить с родным дитем. А в колонии были 17-18-летние парни, которые прошли криминальную школу жизни. Как с ними? Кто знал, как их вывести на истинный путь?

– А наше время годится для системы Макаренко?

– Для меня такие вопросы затруднительны. У меня же нет профессионального опыта. А скажу вам так. По наблюдениям в школах и школах-интернатах, где бывал, я не видел людей, которые проявляли интерес к системе Макаренко. Обычно говорят: это же было давно… Мол, было и прошло. Будто бы Макаренко хвалил советские порядки, Сталина хвалил. То есть вроде учение уже устарело. Но есть педагоги, которые и в наше время являются сторонниками Макаренко. Надо взять из его системы такие вещи, которые не устарели и теперь. Например, роль труда в воспитании.

– Макаренко воспитывал строителей коммунизма. Какое общество, такая и педагогика. Он воспитывал людей для того общества. А сейчас кого воспитывать? Строителей чего?

– Трудный вопрос. Кого воспитывать сейчас? Не денежных тузов. О Стаханове и не вспоминают. То, что происходит сейчас, я не могу ни объяснить, ни понять.

– Но сами вы убеждены, что в системе Макаренко много полезного?

– Конечно. При встречах я показываю эти схемы. (Принес схемы для занятий. «Это не все»), Я их сам придумал и начертил. Из картонных коробок вырезаю стандартный лист и на него наклеиваю вычерченную мною на белом листе схему, чтобы удобнее было пользоваться при чтении лекции. Но это всего лишь иллюстрации к учению Макаренко. Чтобы все было наглядно. И в то же время – показать главное.

(Берет одну из схем). Схема «Деятельность колонии имени Горького». Такой схемы в «Педагогической поэме», конечно, нет. Я чертил эту схему на доске. Мелом начертил круг. В круге – виды деятельности. Колесная мастерская. Там коммунары делали колеса и продавали крестьянам. Паровая мельница. Они взяли ее в аренду. Сапожная мастерская. Себе шили обувь, а также на продажу. Дальше. Корзиноплетная мастерская. Корзины плели из аира. В десяти шагах речка, а по берегам – аир. Они его срезали, чуть-чуть высушивали и плели корзины. Потом плели корзины из лозы. А из аира еще плели коврики. Что важно – всё делали руками. Далее – слесарная, кузнечная и столярная мастерские. И кузнецы свои, и столяры. Для себя, а еще обслуживали население. Школа. Швейная мастерская. Шили маечки, трусики – такую легкую одежду. Сельхозотряды. В колонии было 120 десятин земли. Оранжереи. Полеводческие и животноводческие бригады. Конюшня. Сад и огород.

По одной такой схеме можно строить беседу часа на два. Уже при мне в коммуне было два завода – ФЭД и электросверлилок.

– По сути дрели.

– Да. В то время мы покупали дрели за золото. И Макаренко предложил поручить это дело коммуне. Конечно, работали инженеры, конструкторы, инструкторы, а рабочими стали коммунары. Три учебных цеха было – оптический, механический и столярный. Я в оптическом цеху учился, а потом работал на заводе.

– Это вроде ФЗУ – фабрично-заводское училище?

– Совершенно верно. Были еще и производственные кружки. Там уже больше теории. Изучали, как проходит луч света через объективы, какие преломления в линзах – это узнавали в кружке. Я с огромным интересом изучал эту теорию. Хозяйственная часть. Накормить, обуть, содержать помещение – словом, следили за всем хозяйством. Все вместе готовились к праздникам. «Союзтранс» – так называли детей до тринадцати лет, они не работали, но служили на побегушках – кого-то позвать, за кем-то сбегать, пригласить, отнести записку. Другой-то связи не было. Ну, санчасть. Рабфак и школа. Четыре библиотеки. Редакционная коллегия. Кружков при клубе было более двадцати. Хоровой, драматический, художественный (в нем я занимался), спортивный, футбольная команда… На занятия хорового кружка я ходил не петь, а слушать песни.

А это план коммуны. Вот смотрите, здесь спальни, никакого забора не было. Лес хвойный и лиственный. Мастерские, кочегарка, баня. Оранжерея. А это четырехэтажное здание, где жили инженерно-технические работники. Правда, здесь жили не все инженеры, некоторые ездили на работу из города. Это переход в столовую. Спортивный зал. Центральный вход. Клумбы. Когда мы приехали из Полтавы – розы цветут… Бог ты мой… Такой примерный план коммуны. Ко времени моего ухода в 1937 году.

Еще одна схема – «Профессии, которые приобрели воспитанники Макаренко после выхода из колонии и коммуны». Юристы (Зайцев, Ветров), летчики (Литовка), врачи, председатели колхозов (два человека), много рабочих, в основном девушки. Дипломаты. Экономисты. Писатели. Работники торговли. У нас был один коммунар, который действовал в бандитской шайке, они грабили ювелирные магазины. Эту шайку раскрыли, и он попал в коммуну. А после коммуны закончил торговый институт в Харькове, и по воле судьбы его назначили директором ювелирного магазина. И когда подводили итоги работы магазинов, – смотрят, у того воровство, у того воровство, а у этого – нет. «Нет, сказал он, и не будет». А почему? Обокрасть ювелирный магазин без сообщника из магазина очень трудно. Уж он-то знал, как это делается. Дальше, связисты. Я в том числе. Домохозяйки. Артисты. Разные специалисты. Так что нельзя сказать, что Макаренко штамповал своих воспитанников по одному образцу, несправедливо.

А это схема летних походов. Поскольку коммуна была на хозрасчете, то имела в банке деньги на счету. Сами расплачивались за всё, за билеты, за гостиницы, за питание. Спускались по Волге, останавливались в городах Поволжья. Бывали в Москве. Отдыхали на Черном море.

– А вы куда-нибудь ездили?

– Конечно. В Святогорск, на берег Северского Донца. В Бердянск. Коммунары много повидали. В Баку ездили. В Севастополь. Мало ли куда.

– Коммуна – это школа-хозяйство. Если сейчас перенимать опыт Макаренко, надо создавать школы-хозяйства. Школа не должна быть чисто учебным заведением. Да?

– Правильно. У детей должна быть какая-то полезная работа.

– Иван Демьянович, а что там сейчас, на месте коммуны?

– Там теперь завод «Коммунар», выпускает секретную продукцию. В 2008 году я был там. С провожатым. Везде – табу. Секретное производство. Где были цеха, там какое-то из стекла и бетона здание, которое выпускает секретную продукцию. Где были клумбы, вымахали сосны и закрыли территорию. А завод ФЭД был чуть дальше. В годы войны его эвакуировали на восток, на Урал, если не ошибаюсь, в город Юрюзань. И там выпускали детали для самолетов. Начинали под открытым небом. После войны завод вернулся обратно, и снова начали выпускать фотоаппараты. К 1986 году был выпущен семимиллионный фотоаппарат, и на этом всё. Теперь там работают на авиацию и космос. Завод процветает. Это окраина Харькова.

– Иван Демьянович, а можно сказать, что в коммуне имени Дзержинского была установлена диктатура коллектива?

– Вот-вот, и студенты нашего университета, в Нижнем Новгороде, называли педагогику Макаренко командной. Я им говорю: а как вы хотели? Никакой организации? На первых порах нужен «диктатор». Кстати, у нас в 62-й школе был один хулиган, никого не слушался. Однажды разбил окно. Это дело разбирали на классном совете. Классный руководитель попросила меня: поприсутствуйте. Я, конечно, побывал там, высказал свое мнение в классе и отдельно с учителем. На классном совете она рассказала, что он натворил. И предложила: кто что скажет? Молчат. Наконец, одна девочка: давайте его простим, он, наверное, больше не будет. На том и сошлись. Тогда класс не поддержал педагога. А у нас в коммуне – как было? Кто провинился – выходи на середину. Почему ты подводишь отряд? Нас из-за тебя не пустят в театр. Уже не Макаренко напрягает голосовые связки, а сам отряд. Без поддержки отряда или класса педагогу работать очень трудно.

– Но это же обидно – один виноват, а наказаны все. Меня-то за что наказали?

– Обидно, конечно. Но надо, чтобы его осудили все. Только тогда можно рассчитывать, что провинившийся исправится. Против всего коллектива стоять не очень комфортно. На середине зала под градом слов с тебя три пота сойдет. Это знали все. Курильщиков тоже выводили на середину. Коммунарам разрешалось курить только после 17–18 лет и то с разрешения врача. А если с виду хилый и болезненный, и врач не разрешит. И если он закурит, его тотчас поставят на середину.

– А вас вызывали на середину?

– Нет. Я работал хорошо. Учился. Но я видел, как на середине отдувались другие.

– А часто проходили собрания?

– Как? Почти каждый день. По сигналу собираются все. Зашли в Громкий клуб.

– Все – это сколько?

– Около пятисот.

– И все собирались?

– Все. Ну, кто-то, может быть, заболел… И собирались не только коммунары. И рабочие, и служащие, и педагоги.

– А если многие хотят выступить?

– Какой порядок? Секретарь совета командиров объявляет повестку дня. Допустим, встреча Первого мая. Совет решает: первый отряд занимается уборкой территории. Второй отряд едет в Харьков и обходит квартиры – домашние телефоны тогда были редкостью – и приглашает на праздник гостей. Третий отряд дежурит в столовой, следит, чтобы приготовить праздничный обед. И так всех распределили. И только тогда, когда выявлялись вопросы, которые совет командиров решить не мог, тогда обращались к Макаренко. Опора была на самоуправление.

– Идет обсуждение какого-то вопроса. Пять, десять, пятнадцать человек хотят сказать.

– Тебе – одна минута. Выступай и говори дело. Не начинай с отмены крепостного права. Сформулируй свою мысль кратко. Прежде чем выступить, подготовься. Чтобы тебя поняли, но без лишней болтовни. И сам Макаренко поднимал руку: дайте мне слово. И он никогда не затягивал свое выступление. Ну, а если у тебя доклад и тебе дали сорок минут, тогда можешь располагать своим временем.

– А кто останавливал тех, кто долго говорил?

– В Конституции страны ФЭД сказано: говори коротко. И если кто заболтается, секретарь совета командиров пресекает: все, хватит, садись. Конечно, он не следит за временем по секундомеру, чуть больше минуты, чуть меньше – главное, чтобы по делу.

– Каждый день – собрание. Не надоедало?

– Каждый день было что-то новое. Какие-то новости.

– А когда собирались?

– Только вечером, после работы, после школы. Вы не думайте, что это я выдумываю, об этом можно прочитать в книгах.

– Конечно, но мне хочется – из первых уст.

– Допустим, про увольнения. Подхожу к командиру своего отряда: я хочу в увольнение. Он пишет увольнительную записку. Когда вернешься? В пять часов вечера. Хорошо. Но если вернулся в семь, будешь наказан. Ты нарушил дисциплину. Или другое: в трамвае коммунар должен уступать место старшим. Но уступать надо не потому, что будет выговор, а по привычке. Выработай себе привычку на всю жизнь: вошла в трамвай старушка с клюкой – не сиди, встань. А еще лучше – не садись совсем.

– Иван Демьянович, а что, был какой-то «стандарт» коммунара?

– А вот схема – какими качествами должен обладать выпускник коммуны. Какие качества? Уметь жить и любить жизнь. Уметь бороться и строить. Уметь приказать и подчиниться. Сознательный хозяин советской страны. Вот. Честность. Аккуратность. Активность. Образованность. Принципиальность. Дисциплинированность. Коллективист. Идейная убежденность. И эмоциональная развитость. Справедливость. Потому-то я на фронте своего сослуживца ударил палкой, когда увидел, как он закрылся в складе и ест колбасу, которую списал на убитых. Это была бесчестность. И я не мог сдержаться.

– А можно отличить коммунара от некоммунара?

– По внешнему виду не отличить. По поведению, по отношению к работе отличить можно.

– А как отличить?

– Мы друг друга отличаем легко. Главное, чтобы другим людям со мной было хорошо.

– В вашей схеме нет такого качества, как доброта.

– Ну, может быть, мое упущение. Ведь нет необходимости перечислить все качества. Только самые важные.

– А доброта – не важно? Или, допустим, такое качество, как тактичность. Я что хочу сказать? Известно, что детдомовцы отличаются от людей, которые воспитывались в семье. Чем отличаются?

Детдомовцы – коллективисты, друг за друга, своих в обиду не дают, правду-матку говорят в глаза, но у них нет такого качества, как тактичность. Например, Макаренко на собраниях, бывало, ругали – за то, что он слишком добрый. Наказал на пять часов ареста, а через два часа выпустил. Говорили, что это неправильно.

– Да, иногда хочется сделать снисхождение. Да, это проявление доброты.

– Но Макаренко поблагодарил коммунаров: спасибо, что вы не разрешаете быть добрым в тех случаях, когда человек не заслужил снисхождения.

– Доброта Макаренко меня удивила в другом смысле. Сам Макаренко мог преподавать и черчение, и русский язык, и украинский и так далее. Но человек он был очень загруженный. И где-то на совещании он узнал, что один художник ищет работу. Он с ним познакомился и пригласил в коммуну. Это был как раз Виктор Николаевич Терский. Он закончил службу где-то в кавалерийской части. Художественную академию в Ленинграде не окончил, но рисовал и чертил прекрасно. Когда речь зашла о работе в коммуне, Терский сказал Макаренко: у него семья – жена и двое детей, квартиры нет. Макаренко сказал: приезжай. И уступил ему свою квартиру. А сам перешел в домик на окраине. И там жил с матерью и дочерью своего брата Виталия Олимпиадой. Он говорил: мне бы только было где переночевать, а остальное время отнимала коммуна. Такая у Макаренко доброта. А Терский у нас прекрасно работал, и мы его любили. В коммуне он преподавал черчение и рисование. И оформлял газету. И руководил художественным кружком, в котором и я занимался. <…>

Вот, смотрите, схема – о спорте. Рядом с коммуной была пограншкола. Они учились конной езде, рубке лозы, прыжкам на коне через препятствия. Нашлись коммунары, захотевшие стать пограничниками. И они к ним ходили – в секцию конного спорта. У нас были занятия на любой вкус. Акробатический кружок. Вышивальный. Литературный – Сергей Петрович Пушников руководил. А еще из театра оперы и балета имени Пушкина к нам ходил Александр Григорьевич Крамов, заслуженный артист. На вечерах в Громком клубе, после собрания, они часто выступали перед коммунарами.

Было две группы – гимнастический кружок для мальчиков и физкультурный для девочек. Планетарный кружок. Члены этого кружка посещали планетарий, слушали там лекции, наблюдали в телескоп планеты. Хореографический, драматический… Руководили артисты театра Русской драмы. Джаз-оркестр, духовой оркестр. Джаз выделился из духового оркестра. А духовой оркестр всегда сопровождал нас на парадах, участвовал в праздниках. И что интересно – нельзя было из духового оркестра уйти. Об этом предупреждали всех, кто приходил в оркестр. Научился играть на инструменте – вот и играй. Не подведи. У нас в художественном кружке такого запрета не было – не хочешь ходить, не ходи. Ты не связан коллективом. Арктический кружок – посещали всего несколько человек, и они ездили в Ленинград и на пароходе изучали арктическую жизнь. И один или два коммунара путешествовали в Арктику. Всё это до моего приезда в коммуну. Хоровой кружок. Я к ним заглядывал – послушать. Сяду где-нибудь и слушаю.

Это схема – про хозяйство. Я, конечно, не знал, сколько надо денег на содержание маленьких – до тринадцати лет. Но мы и не думали возражать, что часть нашего заработка шла на их содержание. А другая часть – в фонд совета командиров. Мы знали, что, в конце концов, эти деньги – на нас же. Например, коммунарка выходит замуж, приданое ей – из фонда совета командиров. Или кого-то надо отправить в санаторий полечиться.

– Вы считали, что это – справедливо?

– Справедливо. А как же? Когда я уходил из коммуны, у меня на книжке накопилось рублей тысяча. И я оттуда брал деньги во время учебы в техникуме. Стипендии-то не хватало. И еще студенты получали вторую стипендию из фонда совета командиров. Потом, уже без Макаренко, это запретили. Правда, можно было написать заявление директору техникума – поскольку я воспитанник Макаренко, а нас в техникуме было двое, Вася Чумак и я, и нам подкидывали еще по десятке. Плюс 15 рублей – стипендия. Можно было пропитаться: завтрак – 32 копейки, обед – 45 копеек, таким образом, на рубль можно было прожить день. А позже мы подрабатывали.

– А в коммуне питание было бесплатное?

– Нет, платное. И одежда, и все остальное. Из тех денег, которые мы отчисляли на свое содержание. Коммуна жила на полной самоокупаемости. У нас появился капитал.

– И это справедливо?

– Справедливо. Если не нравилось, нам говорили: предложите свой вариант. А мы ничего предложить не могли.

– Почему старшие должны содержать маленьких?

– А куда их девать? Макаренко проявил такую благотворительность – коммуна имеет средства, чтобы содержать младших.

– Где-то я читал, что Макаренко утверждал, что за четыре часа коммунар выполнял взрослую норму.

– Выполнял. Я, допустим, заработал двести рублей, столько же или, может быть, чуть больше получал и взрослый рабочий. Мы-то были проворнее. Всё бегом, всё бегом.

– Иван Демьянович, а можно сказать, что три года в коммуне были главным событием вашей жизни?

– Конечно. За эти три года я получил специальность. «Из ничего» – профессия. Преподаватели в коммуне были замечательные. Я их часто вспоминал. Многому научила меня коммуна – дисциплине, ответственности, товариществу.

– Значит, в вашей жизни было несколько важных событий. Первое событие – коллективизация, второе событие – коммуна и третье событие – война. А четвертое событие – создание семьи.

– Точно.

– Из этих событий наиболее значительное влияние имела коммуна?

– Безусловно.

– До коммуны вы не знали свою дорогу. Кроме как пасти коров. А коммуна вас поставила на путь истинный. И по нему вы идете всю жизнь.

– Правильно.

Щербинин, или где теперь Антон Макаренко?

Образование – это легко.

Воспитание – это трудно.

Такое соотношение.

То, что эти «сосуды» сообщающиеся, – иллюзия. По крайней мере, еще никто не доказал, что между ними – токи-перетоки. Иллюзия даже и то, что они всегда рядом. Воспитание ушло из нашего образования – и ничего… Нет, они – разные.

Образование – это знания.

Воспитание – это нравственность.

Образователей – тысячи и тысячи.

Воспитателей – единицы.

Принцип такой: обучился – обучай, воспитался – воспитай. Обучиться – да, а воспитаться – вопрос…

Место для образования – класс.

Место для воспитания – жизнь.

Необразованный человек – человек.

Невоспитанный человек – животное.

Великого педагога Антона Макаренко увлекло не образование, а воспитание. Классу он предпочитал завод. Завод, на котором дети производили первоклассные фотоаппараты.

Школа-хозяйство – это принцип Макаренко. Каждая школа должна иметь свое хозяйство. Не нарошенское, а взаправдашнее. Еще лучше – внедренное, вписанное в народное хозяйство. Не случайно даже и то, что завод, построенный педагогом Макаренко для своих воспитанников, через годы станет космическим. Однажды туда приедет Сергей Королев, человек, отправивший в космос Юрия Гагарина.

Плохо есть, когда школа закрылась от общества. Хорошо есть, когда общество открыто перед школой.

Это – увертюра. А теперь пусть скажет Сергей Владимирович Щербинин, воспитатель, который, подобно Макаренко, имел две попытки выйти с детьми в большую жизнь.

«К Антону Макаренко я шел долго. А начинал учителем физкультуры. Сначала закончил институт физкультуры, потом – геофак пединститута, потом – академию государственной службы. А вообще я человек коркинский.

Был день, когда Людмила Арсентьевна Юсупова, заведующая гороно, вызвала меня и сказала: «Ты справишься, иди в школу № 4 в поселке Роза и – карты тебе в руки». Даже квартиру пообещала.

Это 1981 год. Кого сначала учить и воспитывать? Педагогов. Потому что они не понимали меня. Мы разговаривали на разных языках. Я им говорил одно, они мне – другое. Дальше. Кого учить и воспитывать после педагогов? Родителей микрорайона. Микрорайон шахтерский, сложный. И многоэтажные дома, и частные усадьбы, и бараки. Высокая преступность. Точнее сказать, много правонарушений.

Школа – восьмилетняя, 580 детей. Здание небольшое. Учились в две смены. Всё – сложно. Надо сказать, что в то время был такой лозунг: школа – центр воспитательной работы в микрорайоне. Хорошо, так тому и быть. Идея – чтобы в каждом дворе, на каждой улице создать разновозрастные, как у Макаренко, отряды школьников. Отрядов оказалось более 90, в каждый входило до 12 человек. Выбрали отрядных командиров. На это мероприятие пригласили родителей. И они, к удивлению многих, – пришли. Собралось человек четыреста. Командирами выбирали ребят, скажу так, с избыточной энергией. Живых, подвижных, активных, даже и хулиганистых.

И – пошло. Праздники дворов. Поздравляли – кого? То тетю Машу, то тетю Глашу. То в честь 8 марта, то в честь 1 мая. Но до праздников надо было, естественно, привести дворы в надлежащий вид. Убрать в подъездах.

Представьте себе: 90 командиров собираются на заседание совета. Говорили, голосили, обсуждали. Но не так, чтобы дети сами все делали, – нет, их надо неназойливо вести, направлять. В том-то и суть.

Что дальше? Детские площадки. Мы сказали: дайте нам материалы – всё сделаем сами. Сделали. Потом открыли при школе клуб собаководства. Поголовно занимались спортом. Дело пошло. Через год не стало правонарушений.

Теперь – о финансах. Без денег – как? На уроках труда стали делать кельмы, мастерки, терки. Начали шить. Девчонки шили полотенца, рукавицы, прихватки, короче, кухонные принадлежности. А еще была у нас небольшая теплица. Выращивали цветочную рассаду. Ящички для рассады сколачивали мальчики. Свою продукцию продавали предприятиям, ЖЭКам, пионерским лагерям. У нас был заключен договор со строительными организациями, и мы им поставляли рукавицы, варежки, мастерки. Как могли, зарабатывали.

Деньги… Я их не касался. Всё решал совет командиров. На строительство храма? Сколько? Полторы тысячи. Что еще? Какой-то семье помочь? На праздники дворов – сколько? Торт купить бабушкам? И так далее.

Чтобы сплотить детей, я проводил многодневные походы. А было нас человек пятьсот. Отправлялись классами, вместе с родителями. Осваивали ближнюю местность, окрестности Коркино.

Что еще важно? Надо было научить детей жить вне школы, в новых условиях. Не скажу, что было все гладко. Не обходилось без «отдельных случаев». Но они были исключениями.

В этой школе я проработал восемь лет. Работал бы и дальше, но горком партии предложил мне другую работу. К тому времени я уже с головой ушел в педагогику Макаренко, и заведующая гороно Елена Михайловна Салмина, знавшая об этом, предположила, что я мог бы использовать опыт Макаренко в нашем детском доме. Он находился, мягко говоря, в плачевном состоянии. Дети какие-то забитые, все в клеточных одеяниях, подстрижены под ноль, в баню ходили строем.

С чего здесь начинать? С того же, с системы командиров. Опять же по Макаренко. Наводить порядок через разновозрастные отряды, через заботу старших о младших… А прежде всего, перестроить детский дом. Весь интернат я разбил на квартиры. В квартире – туалет, ванна, биде, умывальники, душ, кухня, спальня. От общей столовой я отказался. Кухня была общей, а ели дети у себя в квартире. Ели, мыли посуду, убирали у себя. В группах лишних воспитателей убрал, группы стали семьями, воспитатели – папами и мамами. А детский дом назвал домом детства.

Теперь другой вопрос – вопрос социализации наших воспитанников в обществе. Свою школу мы ликвидировали, а детей распределили по школам города.

И что? Правонарушения свелись к нулю. Дети стали лучше учиться. Они учились, работали, были всегда заняты. А воспитатели занимались малышами. Дети посещали дом пионеров, станцию юных техников, спортивные секции. Они не были замкнуты, как прежде, в интернате.

Про труд. У нас были механические мастерские. Между прочим, станки покупали на свои деньги. Делали заказанные нам детали для железной дороги. Мебель делали. Девочки шили. Была большая теплица. С весны ели свою редиску, зелень. Рассады хватало и на продажу. Урожай собирали сами. А кроме того, мальчики мастерили кухонные гарнитуры, девочки шили скатерти, занавески, рукавицы. У нас были промышленные швейные машинки, на которых охотно шили и мальчики, иные лучше девочек. Наконец, были у нас и «серьезные» заказы – мы поставляли железной дороге контактные шайбы.

Для всех обязательно – плавание. Чтобы каждый умел плавать. Сауна: для разных возрастов своя температура, свои процедуры. После сауны – бассейн, а потом фитотерапия с медом. Лечебные травы собирали в лесу и выращивали сами. Загар. И для каждого ребенка – массаж. Дети практически не болели.

У нас появился ансамбль народных инструментов. Этим занимался Виктор Мефодиевич Мелехин, профессионал высокого класса. Он учил детей играть на баяне, на домбре, на бас-гитаре. Иногда мы устраивали мастер-классы. Нам давали Дворец культуры, в нем разворачивали выставку «Все начинается с детства», тут же продавали свои поделки. Люди охотно раскупали наши игрушки. По праздникам я разрешал стряпать пельмени, чебуреки. Смешно было смотреть, как пацаненок, весь в муке, лепит пельмени. Сам процесс был, может быть, важнее еды.

Наши выставки-продажи заканчивались концертами. Часа на полтора. Выступали дети и сотрудники. Вместе.

Кульминация всех воспитательных мероприятий – многодневные походы.

Походы – это всё: умение жить в обществе, преодолевать трудности, понимать природу. Дождь, грязь, жара, комары, застрял автобус – всё воспитание. Рыбалка, кругосветки… У нас было шесть байдарок. Два автобуса, грузовая машина, автомобиль. Своя походная печка, на которой пекли пирожки, жарили рыбу. Своя походная баня. Особое удовольствие – после жаркого дня вечером попариться в бане…

В поход ходили все, с двухлетнего возраста. Малыши ходили в близкие походы. Три километра прошли – вернулись. А старшие… Если, допустим, база у нас в Чебаркуле, старшие идут в поход, допустим, к Тургояку, пешком. Или до Сатки. Так мы жили в палаточном городке целый месяц.

Конечно, все это я не могу отнести на свой счет. Мне повезло с педагогами-единомышленниками. Это – В. М. Соловьева, Л.Л. Щербинина, В. Г. Мусихин, И. О. Генкель, С. А. Кончина и многие другие. Большую помощь оказывали спонсоры – директор Коркинского рыбзавода В. Н. Пупышев, тогдашний директор горгаза В. В. Комарёв, и не только они. Наконец, глава города В. И. Марченков всегда уделял детдому особое внимание.

Тем не менее прошло время и, откуда ни возьмись, появились «доброжелатели», завистники и любители «докладывать». Пошли разговоры, что я не чист на руку. Будто обогащаюсь за счет детей. Будто, например, я построил себе двухэтажный коттедж. А там – обыкновенный дом на садовом участке. И так далее.

Конечно, без бани, без теплицы, без всего того, что у нас было, работать проще. И после меня бассейн забросили, сауну разрушили, теплицу снесли… Ввели одновозрастную систему, сделали общую столовую. Все музыкальные инструменты выбросили.

Я пришел к выводу, что система Макаренко не поддается массовому тиражированию. Сам, как лакмусовая бумага, пропитывался учением Макаренко. Встречался с многими известными макаренковедами – беседовал и спорил с ними, проверял сам себя. И в итоге понял: работа, которую я проводил, – не для всех».