Мужские игры Данилюк Семён
– Поставь бутылку, пацан! – Взъярившийся Второв резким движением сбросил со стола налитую рюмку, так что по свежим забелинским брюкам пролегла пунктирная коньячная полоса. – А дело как делал, так и будешь делать!
– А ху-ху не хо-хо? – впал в блатной сленг и Забелин. – Я тебе не холуй вроде Чугунова. Не на тебя, пахана, на идею общую пахал.
– На нее и будешь, – тихо, на контрасте, произнес Второв. – Стратегия – это, давай так, не твоего ума дело. Тут мне решать. Но – цель! Цель, что когда-то провозгласили, – создать могучую, мирового уровня финансовую империю, – всероссийскую гордость, что локомотивом потянет село, промышленность. И это неизменно! Ты на правлении блестящую идею высказал. Между прочим, никто из стратегов ваших хваленых даже не отреагировал. А ведь из всего сегодняшнего бедлама это единственно ценное и было. Я об идее брать под банк высокотехнологичные институты.
– Расслышал-таки.
– Еще как. Только при других не показал. Слишком важно. Перспектива.
Он поднялся стремительно и, забыв оглаживать знаменитую свою язву, заходил меж стен. Говорили, что привычку эту он приобрел в начале восьмидесятых, когда полгода просидел под следствием по обвинению в частнопредпринимательской деятельности.
– Решили страну меж собой раздербанить, тихари. Межсобойчик затеяли: тому нефтяночку, тому связь или алюминий. А Второва побоку. Так и хапайте, сколько глотки хватит! Хиреет, говоришь, великая оборонная наука? – притормозил он перед погрузившимся во внимательное молчание собеседником. – Да, трудно теперь. Некоторым паникерам уж и откат чудится, – вернулся он к сегодняшнему столкновению. – Откаты эти поганые. Всем откатывай. Дооткатывались – страну откатили. Но мы-то? Если станем высокие технологии поднимать, мы что, откатываемся?
Он подозрительно оглядел Забелина и опять пустился в путь.
– Выбираем самые ключевые институты, из тех, что «просели», но у кого настоящие, ликвидные наработки есть, такие, чтоб целую отрасль под собой держали, – и поглощаем. Во-первых, доброе дело сделаем – науку поддержим. Ты сам оттуда, должен понять. Сколь можно смотреть, как мозги за границу перетекают? Наоборот, уехавших обратно развернем. Здесь служить извольте. А под это – все ноу-хау у нас! Помнишь, как ты кредиты возвращал? Не надо все имущество без разбору описывать. Важно ключевую горловину найти – и перекрыть. Опломбировать сливной краник! Вот тогда-то и приползут на брюхе! Они себя уж за чемпионов держат! А мы их апперкотом, откуда и не ждут. А чтобы раньше времени никто, кроме нас с тобой, не догадался, вот тебе для всех прикрытие – скупаем новые площадки. Банк-то растет. А там что ни институт, то пятнадцать – двадцать тысяч квадратов. А если даже явно вылезет, что не для банка, то – на перепродажу. Нормальная спекуляция, любой заглотит. Нет! Великая во всех отношениях цель. Уделаем мы их, Леха! Помяни слово – уделаем! С этим хоть согласен?
– Мое-то согласие зачем?
Второв запнулся от непонятного ему вопроса:
– То есть как?.. Ты этим и займешься, – и тут же, вдохновленный, не дав Забелину возразить, принялся ставить задачу: – Работать, чтоб не выпятить банк, станешь на своих рисках. Главное – чтоб истинную, стратегическую цель не заподозрили. Идея моя здесь такая: ты, само собой, остаешься в банке. Но внешне – и слушок соответственный подпустим – мы разбежались. Из правления тебя выведу. Для всех ты идешь с понижением: садишься на второсортное направленьице – спекулятивные поглощения. Особнячок этот за тобой оставлю. Во всем остальном ты сам по себе. Меня без нужды не донимай. Если что – через Чугунова.
Заметил движение Забелина, опередил:
– Знаю, не любишь. Все вы его за верность мне не любите. Вам бы кто попокладистей. Но – надежен. Насчет института – думаю, начать стоит с твоего бывшего – «Техинформа».
– Мельгунов?!
– А что смущает? По моим сведениям, там поразительные компьютерные технологии на подходе. Заодно и альма-матер бывшую из ямы вытащишь.
– Откуда знаешь, что в яме?
– А у кого теперь иное? Всю науку в яму загнали. Жлобье. Все на дешевку нахапать норовят. – Проигранные аукционы и конкурсы заусеницей цепляли его самолюбие.
– Объект серьезный. Без солидной финансовой подпитки не поглотить.
– Деньги будут. Возьмешь на пять лет восьмимиллионную кредитную линию на одну из фирм, что под твои зачетные схемы создавали.
– В долларах?!
– Ну, не в деревянных же. Отдашь контрольным пакетом акций. Сэкономишь лимит – считай, твоя премия…
– Шибко рискуете, гражданин начальник.
Было чему удивиться – прижимистость Второва, перерождающаяся в последние годы в скаредность, была хорошо известна.
– Ничем особенно не рискую. Не чужому даю.
Забелин осекся – за внешним безразличием ко всему, что не касалось напрямую банка, сродни равнодушию старика, экономящему эмоции, оставался Второв непревзойденным, стихийным психологом, интуитивно чувствующим сердцевину каждого и умеющим при необходимости к пользе своей это знание использовать.
Вот понимал же Забелин, что приготовлена реплика заранее, всхолена, приперчена слегка в разговоре и, лишенная гарнира, подана в нужную минуту. Но купился. Даже скривился в показной насмешливости, чтоб скрыть удовольствие. Однако уже понимал: не откажется.
Потому что в жесте этом проступило главное – Второв, превыше всего ставящий надежность, избегавший, как сам выражался, «бланковых рисков», предлагая сейчас за здорово живешь, на слово восемь миллионов долларов, признавал тем самым высокую его, Забелина, ценность.
– А что свой – после сегодняшнего уверен? – не удержался Забелин.
– Иначе б не пришел. Так договорились?
– В таком варианте – договорились.
– И отлично. Да, я тебе человечка одного подошлю по ценным бумагам. Тихая такая золотиночка. Но среди фондовиков – тигра. А насчет технологии дела – не тебя учить. Тут ты профессор.
Еще не договорив, сам понял, что получилась двусмысленность, а потому слово «профессор» произнес с иронией.
Но и Забелин не спустил:
– Профессора у тебя теперь другие.
– Не цепляйся к начальству. Покровский дорогого стоит. Людей человек пять-шесть себе оставь, больше не бери – банк оголишь. Кадры Баландину понадобятся. Думаю посадить его вместо тебя на кредиты. Хватит водку с губернаторами жрать. Пора живым делом заняться. А человек он банку преданный. Как полагаешь?
Что-то Забелина от этих сегодняшних второвских виражей начало потряхивать.
– Думаю то же, что и перед этим: ты банк создал, это правда. Ты его, если не одумаешься, и развалишь.
– Это с чего такое пророчество?
– Пророчество нехитрое. Талантов в свой ровень пугаться начал. Потому и холуев вкруг себя развел немерено.
«Петровские» усики Второва принялись подергиваться в преддверии нарождающейся, но сдерживаемой еще вспышки гнева. Вспышки эти, предупреждаемые характерным подергиванием, проявились, по наблюдению Забелина, после того, как кто-то впервые в льстивом запале сравнил их с усами молодого Петра. И, как подчеркнула по-женски наблюдательная Леночка Звонарева, давно превратились в метод психологического давления: когда Второв хотел удержать собеседника от нежелательного, тупикового для него решения, он принимался подергивать губой.
Впрочем, отделить здесь игру от неподдельной реакции было теперь невозможно – в последний раз, будучи на вилле у Папы, Забелин нашел там полную видеотеку фильмов о Петре – президент пропитывался то ли образом, то ли сутью.
– Все-таки хорошо, что я тебя из правления вышиб. – Второв поднялся. – Теперь увидимся не скоро. Так что желаю. И помни – успех в скрытности. Об истинной цели лишь мы двое знаем. Чтоб никакие Онлиевские даже не принюхались. Чуть пронюхают выгоду – всей сворой кинутся. И какие там после них технологии? Выжженных площадей и то не останется.
Он шагнул к двери.
– Да, приказ о твоем понижении я уже подписал. Само собой, за дискредитацию, – как о чем-то разумеющемся припомнил он.
– Само собой, – поразился Забелин.
– Ну, я ж главного фрондера не могу подобру отпустить. Кадры не поймут. Да и другим чтоб неповадно. Потом, вижу, несмотря на мое указание, охранника ты себе так и не взял. За это тебе отдельно влеплю.
– А вот за это как раз и не влепишь – охрана мне с сегодняшнего дня не положена.
– Ах да. – Второв расстроился: то ли оттого, что Забелин больше не член правления, то ли от невозможности объявить дополнительное взыскание.
Он распахнул дверь в заполненный приехавшими с ним людьми предбанник, и лавина голосов, составленная из громкого, раздраженного голоса Второва и вкрапливающихся глухих, зализанных звуков, выкатилась на улицу.
И сразу по-особенному тревожно сделалось в особнячке. Забелин сквозь приоткрытую дверь с интересом смотрел, как тихонько вытекали из приемной бурлившие перед тем сотрудники. Все уже знали, что президент приезжал объявить бывшему фавориту об опале.
Зашел угрюмый Дерясин:
– Кредитный комитет проводить будете?
– Сами проведите.
– Указания?
Забелин припомнил теснящего его в угол горячащегося Баландина.
– Как наметили, так и решайте.
– Угу. Похоже, уходите все-таки.
– Как раз нет. На другое дело становлюсь. Недвижимость скупать буду. – С чего бы это вас в купцы? – Дерясин тряхнул головой. – А кредитование, что от и до вы поставили, Баландину на поток и разграбление?
– А вы на что?
– Мы?! Так я думал…
– Человек пять могу взять с собой. Поговори с ребятами, кто хочет. Хотя, возможно, таких условий, как на кредитовании, не будет. Тебя, увы, не приглашаю – еще неделю назад представление о твоем выдвижении на заместителя начальника управления послал.
Дерясин глянул недоуменно и, не оборачиваясь, вышел.
Едва он ушел, как впорхнула секретарша. Огромные и вздернутые, словно крылья бабочки-махаона, ресницы ее – результат многочасовых косметических усилий – обиженно подрагивали.
– Тихо как стало, – заметил Забелин.
– Попрятались со страха. Прознали, что Второв вас выгоняет. Вы из них людей сделали. А они – как тараканы.
– Стоит ли так категорично, Яночка? У людей семьи. Это мы с тобой – снялись да полетели. Ты – по молодости. А я – старый летун.
– Тоже мне старый, – поощрительно хмыкнула Яна. Подражая кому-то, провела язычком по пухлым губам. – Всего-то тридцать пять. По нынешним временам, можно сказать, мальчишеский возраст. Алексей Павлович! А у меня билет лишний подвернулся – на «Виртуозов Москвы». Может?..
– Классика? Уволь, солнышко! У меня на нее с детства аллергия, еще когда родители часами за пианино заставляли просиживать.
Это был не первый случай, когда у Яны случайно оказывались лишние билетики, и находить аргументы для отказов становилось затруднительно.
– А правда, что вы меня в филиал переводите?
Вот и истинная причина сегодняшнего демарша.
– Ну, ты ж взрослая девочка, понимать должна. Все-таки на третьем курсе экономфака, пора расти над собой, набираться профессии. Хватит в секретаршах отсиживаться. И мама твоя просила.
– Ее-то какое дело?
– Вообще-то она тебя сюда все-таки…
– Да идите вы все! – зло вскрикнула девочка. – Делайте что хотите!
Она вышла, естественно, со значением хлопнув дверью. Еще одна абсолютно ненужная проблема. Забелин подошел к окну. Во дворе, под китайским деревом, о чем-то спорили Снежко и Дерясин. На лицах их не было привычных ухмылочек, – значит, ругались нешуточно. Эдик, ухватив Андрея за лацкан пиджака, яростно рубил воздух, что-то вколачивая в друга. Дерясин редко, устало отругивался, по своему обыкновению, упрямо морща лоб.
Какой поразительный день. В девяносто первом году взметнулась над страной кувалда ГКЧП, и в какой уж раз брызнули по всему миру российские мозги. Среди эмигрировавших был и Максим Флоровский – лучший забелинский друг, светлейшая голова и первый институтский хохмач.
Спустя год, после того как Мельгунов внезапно выгнал Забелина из института, он пришел в банк. И вот теперь, в девяносто восьмом, похоже, очередной круг замкнулся: только что он получил задание скупить институт для банка, и в тот же день после восьмилетнего молчания из шереметьевского небытия возник Максим Юрьевич Флоровский.
Глава 2
Учитель
– Ждут, – принимая куртку, интимно сообщил швейцар, обозначив картинный жест в сторону подвала, где, собственно, и размещался известный в Москве пивной ресторан. На стенах вдоль ведущей вниз лестницы были развешаны копии фламандских натюрмортов с изображением дичи – все из той же необъятной коллекции незабвенного Владыкова: Забелин в свое время ввел среди должников продразверстку – по купленной картине на каждый не вовремя выплаченный процент.
Внизу его встречали. От стойки у входа шагнула метрдотель – дородная женщина с объемистой, далеко выступающей грудью. Забелин невольно отодвинулся, – всякий раз ему казалось, что этой грудью она просто ненароком сметет его на пол.
– Гость за вашим столиком, Алексей Павлович, – с услужливым достоинством пробасила она, то ли вместо приветствия, то ли чтоб лишний раз убедиться, что саму ее перед тем не обманули.
Забелин и сам увидел сидящего в дальней кабинке мужчину с меню в небрежно откинутой руке. Вопреки заранее принятому решению быть вальяжно-неспешным, Забелин быстро пошел через зал, на ходу растекаясь в глупейшей улыбке.
Мужчина за столиком то ли услышал, то ли почувствовал этот устремленный к нему порыв. Без видимой причины резко обернулся и взлетел над диваном, сбросив меню на руки склонившемуся перед ним официанту.
– Алеха! – Макс Флоровский, игнорируя наступившую в ресторане испуганную тишину, рванулся навстречу по проходу так, что джемпер надулся на его спине парусом, направляющим движение. – Алешенький!
Они встретились, всматриваясь друг в друга, и обнялись.
– Я ж тебя, черта, подумать страшно, дай бог, лет семь не видел. – ничуть не стесняясь, что стоят они посреди прохода, на виду у заинтригованных клиентов и насторожившегося персонала, Максим заново сжал приятеля.
– Восемь, – Забелин чуть отстранился. – Ты ж еще до путча в Штаты свинтил. Всегда умел чутко предвидеть. По части просчитать варианты равных тебе в институте не было. Ну, хвастайся – что ты, где?
Они вошли в кабинку.
– Да я-то в шоколаде, – Максим заметил скептически прищуренный взгляд Забелина, слегка нахмурился. – Хотя, конечно, не сразу образовалось. Поначалу пришлось подергаться. В науку было кинулся. Помнишь, должно быть, были у меня кой-какие наработки. Но тогда и увидел – тупые они. До живого славянского ума не доросли. И – жадные. Им только то подавай, из чего на выходе тут же доллары закапают. А чтоб на шаг дальше просчитать – так боже упаси! В общем, пригляделся и подумал – чего я к вам за-ради Христа ломиться буду? Вас же, жлобов, драть надо как сидоровых коз. Тогда зауважаете.
– И?..
– Принялся фондовый рынок окучивать. Занялся ценными бумагами. Хорошо подзаработал. Дом во Флориде купил. Натурализовался.
– Из казино, поди, не вылезаешь.
Еще студентом Максим, классный преферансист, уезжал на лето в Сочи, как другие в стройотряд, и жил там исключительно «высоким искусством». Правда, в Москву возвращался пустым – и хорошо, если при своем костюме: рано или поздно в азарте попадал на катал.
– Завязал я с этим темным делом, – Макс грустно скривился. – Бизнес чрезмерного азарта не любит. Так что перед тобой – можешь сделать большое «хи-хи» – оченно респектабельный джентльмен. Богатенький, упакованный по полной программе Буратинко. И ежели, кстати, чего одолжить – так это я завсегда.
– Вот этого как раз не надо. Знаешь, что будет, если один русский джентльмен одолжит денег другому русскому джентльмену?.. Двумя джентльменами станет меньше.
– А почему меньше? Поубивают друг друга?
– Макс, Макс. Ты все-таки уже немножко не русский. Отбился.
– Ну, до некоторых, которые на просторах родины преуспели, мне, пожалуй, и впрямь далеко.
Максим демонстративно отодвинулся, открыв висящую над столом бронзовую, с золоченым тиснением табличку «Место навечно закреплено за почетным членом клуба „Грин Хаус“ Забелиным Алексеем Павловичем».
«Повесил-таки, зануда».
Говорят – и справедливо, что мы любим людей за то добро, что им сделали. Как говаривал прежде Максим, «я обожаю себя добреньким». К «Грин Хаусу» Забелин был привязан еще и потому, что каждый повар и каждый официант здесь знал, кому обязан элитарный ныне ресторан своим существованием.
– Так это, стало быть, твое, – по-своему расшифровал текст Флоровский.
– Увы! Всего-навсего спасатель.
Подошла метрдотель. Косясь на шумного Максима, интимно улыбнулась:
– Я дозвонилась до Ростислава Брониевича, сообщила, что вы здесь. Просил передать: непременно будет.
И с обворожительной улыбкой осчастливившего человека удалилась.
Забелин про себя поморщился. Четыре года назад компанией «Грин Хаус» при содействии вороватого, уволенного вслед за тем сотрудника банка был получен пятимиллионный кредит на реконструкцию здания в центре Москвы – под залог этого же здания. То есть как только разрушили первые перегородки, залог существовать перестал.
Да и кредит, как выяснилось позже, когда разбираться с тупиковой ситуацией поручили Забелину, был выдан не залогодателю, а некоему «бумажному» ТОО с таким же названием.
И к тому же учредитель обоих «Грин Хаусов» Ростислав Брониевич Суходел, потратив деньги, полученные в «Возрождении», исхитрился взять дополнительный кредит в московском представительстве крупного голландского банка. Доверчивым европейцам он пообещал взамен отдать половину перестроенного здания под их филиал, а дабы не сомневались, непостижимым образом оформил то же самое здание в новый залог – само собой, без согласия «Возрождения».
На вопрос Забелина при первой, ознакомительной встрече, как это всё получилось, Ростислав Брониевич лишь растерянно поморгал:
– Так вы полагаете, что этого делать было нельзя? Выходит, мы обложались.
Он так удрученно вздохнул, что сразу стало ясно – с ЭТИМ будет непросто.
И было непросто. Еще и потому, что представителем третьей, голландской стороны оказался холеный, переполненный амбициями амстердамский менеджер Рональд Кляйверс, возненавидевший хитрого и жадного Суходела до электрического разряда, который поражал его при одном огорченном виде должника.
Здание Суходел перестроил, но вводить в эксплуатацию не спешил, выторговывая все новые и новые уступки. Тем паче что под шумок открыл внизу магазинчик, с которого имел стабильный неконтролируемый доход. Магазин он издевательски назвал «Амстердам», чем окончательно лишил Кляйверса душевного равновесия. Меж тем правовых способов «развести» ситуацию не существовало. Даже Второв дважды предлагал списать этот кредит к чертовой матери, чтоб не вонял в балансе. Дошло до того, что при очередных переговорах Кляйверс, «заведенный» шкодливым Суходелом, запустил в него через стол теннисным мячом и угодил прямехонько в лицо вице-президенту банка «Возрождение». В ужасе от совершенного он просительно прижал руки к сердцу. Торжествующе взмыл, в готовности разорвать переговоры, Суходел.
– Хороший бросок. – Забелин потер ушибленную щеку. – Правду у нас говорят: двое дерутся, третий не лезь. Может, и в самом деле бросить мне это темное дело? Передеритесь меж собой.
– Только не это, Алексей Палыч, – заканючил Суходел. – Не бросайте меня один на один с буржуем недорезанным. Видите, до чего дошел. Если отвернетесь, «закажет» он меня. Что ни прикажете – на любые убытки пойду. Хотя и так уж, почитай, всё отдал.
На этот раз согласно кивнул и угрюмый голландец.
После этого Забелин из третьей стороны конфликта превратился в общепризнанного мирового судью. Раз десять еще мирил он упершегося, брызжущего пеной Кляйверса и радостно, по-еврейски, с вздыманием рук скандальничающего Суходела.
И срослось-таки – каждый получил свое: голландский банк въехал в освободившуюся, перестроенную под него половину, тотчас наглухо заколотив все переходы из другой части здания; Суходел на оставшейся площади в дополнение к магазину развернул пивной ресторан; «Возрождение» вернуло свои пять миллионов плюс два миллиона – проценты; Забелин… тоже заполучил свое. Очередной выговор – за то, что докучал президенту банка неуместными просьбами о премировании отличившихся сотрудников.
С тех пор Суходел полагал долгом всякий раз лично приветствовать Забелина в собственном ресторане, а при виде сопровождающих неизменно подсаживался и принимался живописать историю своего избавления от коррумпированной гидры мирового империализма.
Рассказ его становился все цветистей. В последний раз, помнится, промелькнуло словечко «киллер». Нового повествования в присутствии насмешника Максима Забелин бы не вынес.
Максим меж тем поднялся для тоста:
– Как же это роскошно, что мы опять вместе. Вот увидел и понял, как я тебя, подлеца, люблю.
– А восемь лет скрывал.
– Что ты про то можешь знать? Может, я чуть не каждый день с тобой разговоры говорил.
– И о чем же?
Макс отставил выпитую рюмку, но подскочивший из ниоткуда официант пронесся над столом чертом, и освеженные рюмки встали в ожидании следующего тоста.
– О жизни, Стар. О гребаной жизни, которая пластует нас, и потому нужно ее время от времени взрывать.
– Например, уехав из страны? Почему ж все-таки тогда сбежал?
– Именно потому, что умею считать варианты. Хоп! Один – ноль. Как говорится, не судите, да не судимы будете. Ведь как все начиналось-то классно – свобода, предпринимательство. Кооперативы, наконец! Казалось бы, вот она, крышка на гроб социалистической продразверстки. Конкуренция сметет директоров-старперов, и такое зацветет! Ан глядь – и тут же эти же директора эти же кооперативы при этих же предприятиях создавать и принялись. Малюхонькая, никем в азарте и не замеченная поправочка к закону – и какой отсос пошел! Целые комбинаты на наличку изошли. А что такое страна, переполненная налом? Я сперва-то, правда, надеялся – ну ладно, пена. Покипит чуток, да и сдуют. Ан не сдули – перекипело и впиталось! Теперь вот и живете вы, братцы, в прокисшем пространстве. Хотя, по правде, такого размаха даже я не провидел.
– Что ж сюда прикатил, в прокисшее наше пространство?
– А задумываться начал. Для чего я есть на этом свете? Ну, нарубил я там «капусты». И еще, сколь надо, дорублю. Ну, купил семье дом. Счет есть. Баб меняю. Но для чего все?
– А в самом деле – для чего? – От крутых максовых виражей Забелин за эти годы начал отвыкать.
– Не прикалывайся. Сейчас я есмь весь из себя на полном серьезе. Ведь для чего-то я на этот свет появился. Ну не только для того, чтоб сожрать пару тонн говядины, покрыть фекалиями несколько гектаров и спустить в презерватив столько спермы, что ее хватило бы для осеменения карликового европейского государства.
– Вот тебе и цель – не пользуйся презервативами.
– Презрение на вас. Словом, может, нас Мельгунов безнадежно испортил, а может, пионерская организация, где я за отрядного барабанщика состоял, но скучно до одури на себя одного работать, там деньги множить, когда здесь зарплата по пятьдесят долларов на человека.
– По двадцать не хочешь?
– Есть у меня, короче, такая мыслишка – «покачать» ситуацию на родине. Поднять что-то серьезное, так чтоб жизнь вокруг забурлила. Э, разве вам понять!
– Это нам непросто. А ГКЧП опять не боишься? А то у нас еще в твое отсутствие и покруче случилось. И не факт, что в последний раз.
– Это когда из танков по Верховному Совету потренировались? Отбоялся. Потому что больший страх познал – душой зажиреть.
– То есть соскучился по высокой духовности?
– Это у вас-то? Погляди вокруг: была, да вся вышла.
– Неудивительно. Флоровские разбежались.
– Забелиных скупили. Хоп! Два – ноль, – Максим зашелся в добро-подначивающем, рассыпчатом своем смехе.
Пикетироваться с Максимом, как и прежде, было занятием бесперспективным.
– Так чем конкретно думаешь заняться? Есть наработки?
– Поглядим, прикинем, где что поднять можно. Должны же быть зоны, которые вы, олигархи, еще не пожгли.
– За олигарха – это тебе отдельный поклон – высоко поднимаешь. А с зонами у нас по-прежнему все в порядке. Одна сплошная рублевая зона. И доллар – что-то вроде зеленого билета на волю… Один или с семейством? В семье-то хоть нормально?
– О, это нормально. В семье как раз полный нормалек. Они теперь натуралы. Дочка – та и вовсе по-русски с акцентом. И что обидно – специально, стервозинка малолетняя. Патриотизмом отца язвит. Так что семья моя бывшая – чистые невозвращенцы.
– Бывшая?
– Нет, с дочкой контакт остался. А с женой – разбежались втихую. У нее теперь собственный бойфренд. Хахель, по-нашему. Много я, Алеха, понял за эти годы. И главное – от чего человек старится.
– Ты сегодня что-то глобальностью наповал лупишь.
– Человек, Алеха, от собственного страха старится. От страха смерти. А у нас еще похлеще – на страхе жизни взращены. Поступка боимся, а потому пригибаем сами себя так, как никакое КГБ не могло. Вот ты, кстати, как со своей? Помнится, развестись грозился?
– Собираюсь вроде.
– То-то и оно-то. И восемь лет назад собирался. Даже жен впрок придерживаем. И не любим давно, и мучимся, и грызем оттого, а сожительствуем. Потому что с молодости страх в нас под старость одному, без сиделки, остаться. Супруга как клюка – авось пригодится. И под это-то «авось» всю жизнь себя ломаем. Всякое свежее чувство притапливаем. Бляданем втихаря – и на базу, зализываться.
– Не по поводу ли Наташеньки Власовой сии страдания?
Ораторствующего Максима будто по губам ударили.
– Да, Наташка – это, конечно, было что-то, – необычно просто произнес он. Уловил вопросительный взгляд Забелина. – Чего зыркаешь?! Без ваших зырканий тошно. Я ведь задним числом такой умный. Все мы задницей умны. А тогда? Вроде здесь жизнь кончилась. Уезжаешь в другой мир. Что там ждет? Да и у Натальи тоже свой ребенок. Думалось: ну куда? Уеду, забудется…Сначала и вправду забылось. Закрутился. Планы, прожекты. А потом раз и – кольнуло. И еще. Оказывается, проросло. И – такая, скажу тебе, нудянка пошла. Выйду иной раз ночью из Флоридского своего домишки, гляну на небо и – начинаю через звезды с Натальей разговаривать. Крыша пошла. Потому и с женой разбежались. Женщины ведь существа зависимые, – от нашего внимания согреваются. А если не греет, да еще понимает, почему, так какие после этого претензии?.. Как она, кстати? Одна или?..
– Не знаю, Максик. Я ж на другой год после тебя ушел и, считай, все связи оборвал. Слышал, правда, что вроде по-прежнему в институте.
– Чего уж впрочем теперь! Такие-то дела пережил старик Макс. Богатый глупый Макс.
Забелин придвинулся:
– Ты к ней вернулся?
– Еще чего выдумал! – разудало вскинулся Максим. Хотел урезать что-нибудь язвительное. Но щека непроизвольно дрогнула.
– О чем ты? Целая жизнь прошла. И сын у нее теперь большой. И – вообще. Не нами сказано: не возвращайтесь туда, где было хорошо. Такая фея была. А теперь, должно быть, и морщинки, и постарела. А я, как помнишь, никогда не был любителем антиквара, – скорбная забелинская физиономия ему решительно не понравилась. – Ты Мельгунова хоть поздравил?
– В смысле?
– Да ты чего, в самом деле?! – Максим вскочил. – Семь дней назад весь научный мир отмечал семидесятилетие академика Мельгунова. А любимый ученик, стало быть, и прознать про это не удосужился! Сконфузившийся Забелин беспокойно огляделся: «испортит ведь репутацию, скандалюга».
И будто накаркал – из-за деревянной перегородки поднялся полный мужчина с обмазанным сочащимся маслом лицом.
– Нельзя ли потише с вашими интимными откровениями? – потребовал он, сурово глядя на Максима. – Тут женщины, между прочим.
– Нельзя, – не садясь и делая издалека знаки официанту, отказал Флоровский.
– Что? Совсем нельзя?
– Совсе-ем! – отрубил, напрашиваясь на ссору, Флоровский.
Мужчина это понял и – сник. Неловко посмотрел вниз, на своих спутниц, и, оседая, произнес удивительную фразу: – Тогда что уж. Но хоть потише.
– Вежливый, – неприязненно произнес Флоровский. Характер у Макса не изменился. – Все вежливые. Аж до подлости. Старому учителю семьдесят. Может, плохо ему – и ни одна зараза из учеников не навестила. Только водку жрать сильны.
В агрессивном раже он незаметно исключил себя из числа «зараз».
– Есть идея?
– Есть. – Прежним, из былых времен движением Максим сдул насевший на правый глаз локон. За прошедшие годы этот кокетливый локон не исчез и даже не поредел. – Едем к Мельгунову. На день рождения.
Это был вираж по-Флоровски.
– Так день рождения вроде семь дней назад был.
– Восемь! Восемь дней рождения прошло! – обличающе скорректировал цифру Флоровский. – Ну я-то весь из себя в загранице. Но ты же здесь был…
Забелин смолчал – объяснять, что отношения с Мельгуновым прервались после того, как старик выставил его без объяснений из института, не хотелось.
К ним подплыла метрдотель:
– У вас, Алексей Павлович, все в порядке?
– Да вот заграничный человек чуть-чуть перевозбудился. Отвык от ауры нашей.
– Да, пиво у нас замечательное. А вы разве не дождетесь?..
– Увы! Время. – Обрадованный возможностью увильнуть от суходеловских побасенок, Забелин выдернул из портмоне пластиковую карту банка «Возрождение».
Сверху, словно туз, бьющий валета, ее припечатала золотая карта западного банка.
– И без возражений, – потребовал Макс.
Выйдя вслед за приятелем на улицу, Забелин услышал наполненный радостью смех.
Смеялся Макс. Он стоял посреди Никитской, упершись в нее расставленными ногами, и с блаженным видом вглядывался в открывающуюся за Манежем кремлевскую стену.
– Слушай! – крикнул он. – Как же это можно – восемь лет без этого?
– Ты меня спрашиваешь?
Из переулка, от бардовского ресторанчика «Гнездо глухаря», выпорхнули две девичьи фигурки. Девушки с любопытством скосились на шумящего посреди вечерней Москвы мужика, но, видимо, не найдя его заслуживающим внимания, заскользили к Никитской заставе, втаптывая сапожками хрустящий ледок и весело переговариваясь.
– Чтоб я сдох. – На лице Флоровского проявилась причудливая смесь удовольствия и обескураженности.
– А прежде был неотразим, – подковырнул Забелин и тут же пожалел.
– На пари?! – не дожидаясь согласия, Максим поволок приятеля по горячему следу.
– Как хороши! – едва догнав, направленным в спины шепотом, поделился он. – Особенно та, что с краю.
Это был самый его забойный ход. В движениях девушек, каждая из которых находилась, естественно, с краю, появилась настороженность. Они перестали перешептываться и внимательно прислушивались. Последняя фраза, оставлявшая место для догадок, вселила в них плохо скрываемую неуверенность, и теперь они ревниво косились друг на друга.
Читать бесплатно другие книги:
