Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции Сташков Глеб

Глава III

Две императрицы

20октября 1894 года в Крыму в возрасте 49 лет умер Александр III. Официальный диагноз: нефрит – острое воспаление почек.

Смерть царя обросла легендами. Говорили, что Александр много пил, оттого и умер. Но это было, так сказать, народное творчество. Как и байки, будто именно он изобрел плоскую флягу, чтобы прятать от жены выпивку в голенище сапога.

Сейчас популярна другая версия. Во время крушения царского поезда в Борках 17 октября 1888 года Александр III держал то ли на плечах, то ли на руках крышу вагона, пока вся семья не выбралась. Отчего надорвался, заболел и умер. Эта легенда, пущенная Витте, которого не было на месте катастрофы, кочует из книги в книгу, из статьи в статью.

6 ноября императрица в письме к своему брату, греческому королю Георгу I, рассказывала о крушении: «Как раз в тот самый момент, когда мы завтракали, нас было 20 человек, мы почувствовали сильный толчок и сразу за ним второй, после которого все мы оказались на полу и все вокруг нас зашаталось и стало падать и рушиться. Все падало и трещало как в Судный день. В последнюю секунду я видела еще Сашу, который находился напротив меня за узким столом и который затем рухнул вниз вместе с обрушившимся столом»[65].

Александр III действительно был богатырь. Гнул серебряные монеты. Мог порвать колоду карт. Но крышу он не держал. Вряд ли обожающая его супруга стала бы скрывать подвиги мужа.

Эта история – сама по себе не столь важная – весьма характерна. Мы видим, сколько вымыслов и небылиц можно прочитать про Романовых даже в относительно серьезных изданиях.

На престол вступил 26-летний Николай II. Он – один из главных героев этой книги, так что подробно останавливаться на нем сейчас не буду. Отмечу лишь самое главное.

Николай был абсолютно не готов к правлению и прекрасно об этом знал.

«Он сознавал, что он сделался императором, – вспоминает друг детства и юности цесаревича великий князь Александр Михайлович, – и это страшное бремя власти давило его.

– Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что будет с Россией? Я еще не подготовлен быть царем! Я не могу управлять империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!

Помочь ему? Мне, который в вопросах государственного управления знал еще менее, чем он! Я мог дать ему совет в области военного флота, но в остальном…»[66]

Остается загадкой, почему Александр III совсем не вводил наследника в курс дел. Став императором, Николай II, к примеру, с удивлением узнал, что Россия больше не дружит с Германией, а, наоборот, заключила союз с враждебной ей Францией.

Забавный эпизод рассказывает в своих воспоминаниях Сергей Витте. В 1893 году Александр III спросил его, кого бы назначить председателем Комитета по строительству Сибирской железной дороги. Витте предложил наследника. «Государь был очень удивлен.

– Как, – спрашивает, – да вы, – говорит, – скажите, пожалуйста, вы знаете наследника-цесаревича?

Я говорю:

– Как же, ваше величество, я могу не знать наследника-цесаревича?

– Да, но вы с ним когда-нибудь о чем-нибудь серьезном разговаривали?

Я говорю:

– Нет, ваше величество, я никогда не имел счастья о чем-нибудь говорить с наследником.

– Да ведь он, – говорит, – совсем мальчик; у него совсем детские суждения: как же он может быть председателем комитета?»[67]

Мальчику с детскими суждениями было на тот момент 25 лет. Через год он станет императором. Усвоив, по сути, только одно «суждение»: самодержавная власть от Бога, и охранять эту власть есть его долг перед Богом.

Николай не обладал твердостью и решительностью отца. Когда говорят или пишут об императоре Николае II, всегда всплывает слово «окружение». Создается ощущение, что он всегда находится под чьим-то влиянием. Но как мы увидим, это не вполне верное ощущение.

Нас интересует прежде всего семейное окружение царя. И начнем мы с двух женщин, которых он искренне и нежно любил, но которые, к сожалению, не любили друг друга. Мать и жена. Свекровь и невестка. Скольким семьям знакома эта проблема. Но не все семьи – императорские.

Перед нами не просто свекровь и невестка, а две императрицы: вдовствующая и царствующая. Великосветское окружение следило за каждым их шагом. Да что там шагом – за каждым жестом, за каждым поворотом головы. И, конечно, сравнивало. Каждый раз не в пользу молодой императрицы. А великосветские бездельники любили поболтать. Женщины разносили слухи бесчисленным кузинам и кумушкам. Мужчины – сослуживцам по гвардейским полкам. От них сплетни переходили к нижним чинам, но уже в таком искаженном виде, что обожающая мужа Александра Федоровна выглядела Мессалиной и Агриппиной в одном лице.

Попробуем и мы сравнить двух императриц. По возможности – беспристрастно.

В июне 1864 года старший сын Александра II, наследник российского престола Николай Александрович отправился за границу. Никса, как звали цесаревича в семье, должен был посмотреть на Европу, а заодно подыскать себе невесту. В Копенгагене 21-летний наследник встречает 16-летнюю принцессу Дагмар. Встречает – и, как говорится, любовь с первого взгляда. Что немаловажно – хотя и не слишком важно при династических браках – взаимная. Он высок, строен, хорош собой. Кроме того, умен, весел и прекрасно образован.

Правда, наследник частенько хворает, жалуясь на боли в спине. Но его отец – император Александр II – уверен, что Никса просто капризничает и «бабится».

Дагмар красотой не блистала. Роста была и вовсе крохотного, отсюда семейное прозвище – Минни. Но эти маленькие недостатки искупались исключительным обаянием. К тому же она далеко не глупа. Отец – датский король Кристиан IX – называл старшую дочь Красивой, младшую – Доброй, а среднюю – Дагмар – Умной.

«Я счастлив, я влюбился», – пишет Никса родителям.

«Она так симпатична, проста, умна, весела и вместе с тем застенчива»[68].

Родители с обеих сторон не возражают, и 20 сентября 1864 года состоялась помолвка. Потом молодые провели вместе 10 дней. Можно было бы сказать – самых счастливых. К сожалению, правильным будет сказать – единственных счастливых.

После «медовых» десяти дней жених продолжил путешествие, а невеста осталась готовиться к свадьбе, намеченной на лето. Им, конечно, и в страшном сне не могло присниться, при каких обстоятельствах они встретятся снова. Через два месяца, подъезжая к Флоренции, Никса почувствовал такую боль в спине, что не смог даже выйти из поезда. Его перевозят в Ниццу. Врачи – и русские, и французские – с удивительным упрямством повторяют, что наследник страдает ревматизмом, и ничего страшного в этом нет. Николаю все хуже и хуже, а доктора продолжают твердить, что болезнь не опасна. Эскулапы прозрели только тогда, когда наследника хватил паралич. И, поставив, наконец, правильный диагноз (воспаление костного мозга), заявили, что положение безнадежно.

К умирающему Николаю мчится отец, по дороге захватив с собой и невесту. В оставшиеся двое суток Дагмар, как сиделка, ухаживает за женихом, которому так и не суждено было стать ее мужем. Вместе с ними приехал и младший брат Никсы – Александр. Братья очень любили друг друга, несмотря на абсолютную несхожесть. Александр не слишком красив, грузен, неуклюж и застенчив. У него мрачный нрав и минимальные знания. И все же Никса, отмечая «умственную неразвитость» брата, ценил его «возвышенную душу».

Вполне естественно, что общее горе сблизило Дагмар с Александром. Существует красивая легенда, будто Николай перед смертью, соединив руки невесты и брата, прошептал: «Хочу, чтобы вы были вместе». Никаких подтверждений у мемуаристов эта легенда не находит, но поверим в нее хотя бы из эстетических соображений.

12 апреля 1864 года наследник престола Николай Александрович умер. Дагмар оказалась в каком-то двусмысленном положении – и не жена, и не вдова. А ставший наследником Александр вернулся в Россию, где у него в самом разгаре любовный роман с княжной Мещерской. Видимо, чувства его обуревали нешуточные, поскольку он хочет отречься от всего и жениться на княжне. Александр II, разумеется, в бешенстве. Княжну высылают за границу, а наследнику велят немедленно ехать в Копенгаген и просить руки Дагмар. Не пропадать же добру, в конце концов. Пусть переходит по наследству от старшего брата к младшему.

И тут оказывается, что датскую принцессу Александр тоже любит. И так переживает, что девять дней не решается с ней объясниться. Но приходится. «И тогда я сказал, что прошу ее руки, – пишет Александр в дневнике. – Она бросилась ко мне обнимать меня. Я сидел на углу дивана, а она на ручке. Я спросил: может ли она любить еще после моего милого брата? Она ответила, что никого, кроме его любимого брата, и снова крепко меня поцеловала. Слезы брызнули и у меня, и у нее»[69].

В сентябре 1866-го Дагмар покидала Данию. Большая толпа народа собралась проводить ее. Один датчанин вспоминает: «Вчера наша дорогая принцесса Дагмар прощалась с нами. За несколько дней до этого я был приглашен в королевскую семью и получил возможность сказать ей “до свидания”. Вчера на пристани, проходя мимо меня, она остановилась и протянула мне руку»[70]. Этот датчанин – Ханс Кристиан Андерсен. Обо всем этом он вполне мог бы написать сказку. Как всегда – романтичную и трогательную.

Хотя, если вдуматься, Дагмар в этой истории выглядит несколько легкомысленной. Или неискренней. Не успела похоронить любимого жениха и уже бросается на шею к следующему. Но не будем судить ее строго. Выбора у нее все равно не было. Она все же принцесса датская. А в Датском королевстве в это время очень даже неспокойно. Над страной нависла угроза – набирающая мощь Пруссия. Только что пруссаки отняли у датчан Шлезвиг-Гольштейн, и неизвестно, что еще можно от них ожидать. В этих условиях брак с наследником российского престола оказался более чем кстати. А с каким именно наследником – дело, с политической точки зрения, десятое.

Кристиан IX вообще удачно пристраивал своих детей: Дагмар стала российской императрицей, Александра, которая Красивая, – английской королевой, Георг занял вакантный греческий престол. Недаром датский король заработал прозвище «европейский тесть».

В России Дагмар без колебаний перешла в православие. Так что с 12 октября 1866 года она больше не Дагмар, а Мария Федоровна. А с 28 октября – жена цесаревича Александра Александровича.

Общество встретило ее восторженно, она «на всех произвела чарующее впечатление»[71]. Не удивительно, ведь Мария Федоровна считала, что «ее главная роль как императрицы – очаровывать всех, кто с ней общался»[72].

У нее обаятельная улыбка, она приветлива, общительна, жизнерадостна. Она до мозга костей светская женщина. Любит балы, приемы, скачет верхом, катается на коньках. В отличие, кстати, от мужа, который балы терпеть не мог, а лошадей боялся. Мария Федоровна как бы компенсировала собой некоторую неотесанность супруга.

Она встречается с Достоевским, Тургеневым, посещает мастерские Антокольского, Поленова, Репина. Тютчев и Майков посвящают ей стихи, а Чайковский – романсы. Балакирев сочиняет гимн в ее честь.

И она, в свою очередь, интересуется русской культурой. Даже ошибки в русском языке и произношении кажутся современникам очаровательными.

Конечно, после смерти мужа Мария Федоровна меняет образ жизни. Вдовствующей императрице не к лицу пропадать на балах и прочих увеселительных мероприятиях. Но она по-прежнему любит появляться в общественных местах – на прогулках, на выставках, в театре. Да и очарование никуда не делось.

Самое удивительное, что Мария Федоровна умудрилась не нажить себе врагов в царской семье. У нее со всеми замечательные отношения. Если не считать конфликтов с Александром II после его морганатического брака. Но это только кратковременный эпизод.

При этом Мария Федоровна вовсе не беззаботная светская львица, которой ни до чего нет дела. У нее классическое воспитание. Это сейчас на датском престоле Маргарете II – художница и переводчица Симоны де Бовуар. А в те времена датский королевский двор был строгим и патриархальным.

Александр III чужд сантиментов. Но с детьми Мария Федоровна обходится тверже, чем муж. Она всегда выступала против морганатических браков, причем более категорично, чем суровый Александр III. Недаром кто-то называл ее «гневной», а кто-то величал вдовствующую императрицу «злобствующей». Но все это – лишь отдельные злопыхатели.

Александр Мосолов уверяет, что Мария Федоровна никогда не вмешивалась в политику. «Все, что ей было нужно, – это любовь и обожание», «аграрные проблемы, Дума, финансовое положение государства – все это ее просто-напросто не волновало»[73]. Замечание абсолютно не верное, но очень интересное. Мосолов с 1900 по 1916 годы служил начальником дворцовой канцелярии. Был другом министра двора Фредерикса, который неотлучно находился при Николае II. Мосолов – чрезвычайно информированный человек. Но даже он не замечает вмешательства Марии Федоровны в политику. А оно было.

Едва приехав в Россию, 17-летняя Мария Федоровна пишет письмо своему тестю Александру II. Просит надавить на «жестоких германцев», чтобы они смягчили «ужасные условия» мира с Данией[74]. Царь оставляет письмо без внимания. В то время российская внешняя политика строилась на союзе с Пруссией.

Влияние жены, частные поездки к датским родственникам-германофобам дали результат: новый император Александр III не скрывал своей антипатии к немцам. А когда кайзером стал Вильгельм II, добавилась и личная неприязнь. В результате в начале 90-х Россия заключила союз с Францией.

Датские принцессы, посланницы Кристиана IX, знали свое дело. Сестра Марии Федоровны Александра – жена английского короля Эдуарда VII. При нем Англия тоже заключает союз с Францией. Конечно, значение английского короля невелико, но идейным вдохновителем антигерманского союза – Антанты – был именно он.

Во внутреннюю политику при жизни мужа Мария Федоровна действительно не вмешивалась. И полностью ее разделяла. Но одно дело – решительный и твердый Александр III, а совсем другое – робкий и неуверенный Николай II. По утрам он приходит к матери и «совещается относительно всего предстоящего ему в этот день». Так, по крайней мере, уверяет Половцов[75]. «Государь остается ничем, – записывает в дневнике 5 марта 1895 года близкий ко двору граф Алексей Бобринский. – Сфинкс. Личность, которая ни в чем себя не проявляет». Говорят, что несколько раз он «перерывал доклад министра с просьбой подождать его немного, пока он пойдет советоваться с “матушкой”». В записях от 24 марта Бобринский еще более категоричен: «Мария Федоровна, которая была любима и симпатична всем, становится антипатичной, благодаря своему явному намерению вмешиваться в правление, и она будет ненавистной»[76]. Он не угадал. «Антипатичной» она будет только ему да Половцову, но они, по сути, одна семья: Бобринский женат на дочери Половцова. К тому же эти двое вообще мало кого из современников удостоили лестным эпитетом.

Вряд ли материнские советы выходили за рамки персоналий. Николай серьезно относился к кадровым назначениям. В его взглядах было много от славянофильства, а славянофилы считали чиновников главными врагами России. Как тогда говорили, «средостением» между царем и народом.

Николай понимал, что чиновники – по большей части – никуда не годятся. Вильгельм II, кузен Вилли, как-то дал ему совет. Я, сказал кайзер, когда назначаю министра, тут же пишу в секретном документе фамилию того, кто сможет его заменить. «Зачем он дает мне такие советы?» – чуть не плакал царь, которому и одну-то кандидатуру было не подобрать. Наверное, делал он вывод, «среди немцев больше людей, которые способны занимать руководящие должности»[77].

Найти выход из этого «славянофильско-русофобского» тупика Николай II не мог. Идея обратить внимание не только на бюрократию, но и на общественность, в первые лет десять даже не приходила ему в голову. К тому же он хотел видеть на министерских постах людей, которых знал лично. Это еще больше сужало круг претендентов. Естественно, в такой ситуации хоть с матушкой посоветоваться – и то хорошо.

Впрочем, влияние Марии Федоровны с каждым годом уменьшалось. Постепенно между сыном и матерью стали появляться разногласия. С 1899 года Николай II начал ограничивать автономию Финляндии и проводить там русификацию. Особое возмущение вызвала ликвидация самостоятельной финской армии, ведь теперь финны должны были служить в русской армии на общих основаниях.

Финны сопротивлялись. Кто-то пассивно, кто-то активно. Первые создали партию пассивного сопротивления, вторые, соответственно, активного. «Пассивисты» стремились действовать через Сенат, строго в рамках финляндской конституции 1809 года. «Активисты» предпочитали революционные методы. Скажем, в 1904-м убили генерал-губернатора Финляндии Бобрикова.

У Марии Федоровны, что называется, взыграл скандинавский патриотизм. Строго говоря, Финляндия не Скандинавия. Но финны – народ тихий, а в сопротивлении участвовали почти исключительно шведы.

Мария Федоровна пишет царю гневные письма. Сам по себе финляндский вопрос, конечно, второстепенный. Интересен набор аргументов. Первый. Твоя политика в Финляндии ведет к революции. Второй. Это, собственно, не твоя политика. Тебя обманывают, твоим именем прикрываются разные проходимцы вроде Бобрикова. Услышь правду, раскрой глаза.

Ровно то же самое будут говорить Николаю II накануне февраля 1917-го. Только вместо Финляндии будет Россия, а вместо Бобрикова – Распутин и Александра Федоровна.

И поведение Николая II в обоих случаях одинаковое. Сначала он оправдывается перед матерью, что-то ей обещает, но ничего не исполняет. Уверяет, что смута «не идет из народа, а наоборот – сверху». А в итоге: «Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что я должен так вести дело». И вообще, лучше «предоставь руке Господа направлять мой тяжелый земной путь»[78].

Полное отсутствие логики – то ли совесть велит, то ли разум говорит. Неуверенность в собственной правоте и в то же время упрямство. Чувство обреченности и упование на промысел Божий. Точно такого же Николая II мы увидим в 1916 году. Но цитируемое письмо к матери он написал в 1902-м. Когда не было никакого Распутина. Когда не было никакого политического влияния Александры Федоровны. Просто Николай II всегда был таким. И чем сложнее ситуации, тем ярче проявлялись в нем эти черты. А «темные силы», «придворная камарилья», «закулисье» могли оказывать влияние только тогда, когда попадали в унисон с мыслями, а скорее даже – чувствами, самого царя.

Кроме того, Николай II мог подчиниться только влиянию человека, обладающего ясной и четкой системой взглядов. Таким человеком будет, скажем, Столыпин. Или жена – Александра Федоровна. Мария Федоровна таким человеком не была. Она улавливала общественное настроение, но не более того.

Во внешнеполитических вопросах Мария Федоровна разбиралась лучше, чем во внутренних, но и здесь ее наивность поражает. В феврале 1904 года, когда началась война с Японией, она пишет сестре Александре: «Я нахожу, что вся Европа должна выступить заодно против этих язычников и уничтожить всю желтую расу!»[79] Не будем обращать внимания на призыв к геноциду. Спишем на излишнее волнение. Но Мария Федоровна адресует письмо английской королеве. А Англия – союзница Японии. И обязана вступить в войну на ее стороне, если хоть одно европейское государство поддержит Россию. Заклинания «выступить заодно против язычников» выглядят просто смешно.

Впрочем, обстановка внутри страны становится еще более угрожающей, чем на Дальнем Востоке. Летом 1904 года эсер Егор Созонов убил министра внутренних дел Плеве. Общество не скрывало радости. Плеве считался крайним реакционером, гонителем земских либералов (справедливо) и организатором кишиневского погрома (безо всяких оснований). Положение усугублялось неудачной русско-японской войной.

Николай II стоял на перепутье – продолжать закручивать гайки или начать либерализацию. Все зависело от того, кого он назначит новым министром внутренних дел. Тут уже не кадровый вопрос, а вопрос дальнейшего политического курса. Это сегодня министр внутренних дел – всего-навсего главный полицейский страны, а тогда он определял всю внутреннюю политику.

Николай подписал указ о назначении Бориса Штюрмера, что значило продолжение политики Плеве. Об этом – правда, совершенно случайно – узнала Мария Федоровна. И настояла на отмене указа, пропихнув в министры своего ставленника – князя Петра Святополк-Мирского.

Князя Святополк-Мирского часто сравнивали с графом Лорис-Меликовым. Программа Мирского на самом деле была очень похожа на программу Лорис-Меликова: постараться найти компромисс с либеральной общественностью, а как вершина либерализма – привлечение выборных в Государственный совет.

Святополк-Мирский дал некоторую свободу печати, вернул сосланных прежним министром земцев. Сначала общественность захлебывалась от восторгов и окрестила его правление «весною Святополк-Мирского», хотя на дворе стояла осень. Но вскоре общественность решила, что отдельных уступок ей мало и потребовала полноценного парламента.

В ноябре 1904-го как раз исполнялось 50 лет судебной реформе Александра II – самой последовательной и либеральной из всех его реформ. По стране прокатилась так называемая «банкетная кампания». Русские традиционно любили подражать французам, а те когда-то тоже устроили «банкетную кампанию», которая привела к свержению короля Луи-Филиппа.

Российская интеллигенция больше не выбирала между конституцией и осетриной с хреном. Она нашла консенсус: за осетриной с хреном требовать конституции. Святополк-Мирский закрывал глаза на «банкетчиков». Хотя именно они раскачали лодку, а революция 1905 года, по сути, началась не с расстрела рабочих 9 января, а с «банкетной кампании». Те же люди, которые в ноябре ораторствовали на банкетах, в январе составляли петицию для петербургских рабочих.

Разумеется, существовали и противники нового курса. «Весна» их не восхищала, а министра они называли не иначе как Святополк Окаянный. И во главе этих людей стоял деверь Марии Федоровны – великий князь Сергей Александрович.

Мария Федоровна поддерживает своего ставленника. Грозит царю: «Если тронут Мирского, я возвращаюсь в Копенгаген». Но, по словам министра, «она не особенно понимает, в чем дело, видит, что плохо, и боится новшеств». Вдовствующая императрица соглашается с программой Мирского, но отвергает ее главный пункт – привлечь выборных к законодательной работе. Она стоит за компромисс с общественностью, но возмущается земским съездом: «Это ужасно, они дают советы, когда никто их об этом не просит». Но прислушиваться к советам общественности – основа всей политики Святополк-Мирского. В итоге министр с горечью признается: «Она еще менее конституционалистка, чем государь»[80].

В 1905-м Мария Федоровна совсем растерялась. И действительно – от греха подальше – уехала в Копенгаген. Но даже там она продолжает чувствовать общественные настроения. 16 октября, когда Николай II метался между диктатурой и конституцией, она советует ему опереться на Витте. Поскольку он единственный «может тебе помочь и принести пользу», да и вообще он «гениальный, энергичный человек с ясной головой»[81].

Потом, когда стало ясно, что политика Витте никого не устраивает, и Мария Федоровна к нему охладела. Стала ориентироваться на Столыпина.

А потом… Потом появился Распутин. Мария Федоровна, естественно, в первых рядах его противников. Она не обращает внимания, что Николай II давно вышел из-под его влияния. Она настойчива. Резка. Агрессивна. И от этого только хуже. «Как только она принимается увещевать сына, – рассказывала французскому послу великая княгиня Мария Павловна, – она сразу раздражается. Она ему иногда говорит как раз то, что ему не следовало бы говорить; она его оскорбляет; она его унижает. Тогда он становится на дыбы; он напоминает матери, что он император. И оба расстаются поссорившимися»[82].

В это время Николай II прислушивается уже только к советам жены.

Принцесса Алиса Гессенская, Аликс, будущая Александра Федоровна, родилась в 1872 году и была на четыре года моложе Николая II. Когда Алисе было шесть лет, умерла ее мать. С тех пор она почти все время проводила у своей бабушки – английской королевы Виктории. По воспитанию она – англичанка. С Николаем они общались и переписывались на английском. (С матерью император переписывался по-русски, хотя Мария Федоровна частенько переходила на французский.)

Принцесса Дагмар росла в большой и дружной семье, а Аликс – у бабушки. Хоть она и считалась любимой внучкой, но все же бабушка вряд ли могла заменить родителей. По природе застенчивая и скрытная, она еще больше замыкается в себе.

В 1884 г. она впервые посетила Россию – ее сестра Элла выходила замуж за великого князя Сергея Александровича. Через пять лет Сергей снова пригласил Аликс в гости. Она познакомилась с наследником Николаем Александровичем. Они приглянулись друг другу. Начали переписываться. В мае 1891 года Элла сообщила Николаю, что Аликс без ума от него. «Теперь все в твоих руках, – добавляла она, – в твоей смелости и в том, как ты проявишь себя. Будет трудно, но я не могу не надеяться»[83].

Однако дело было не только в наследнике. Против свадьбы родители цесаревича. Мария Федоровна не хочет «немку», а Александр III полагает, что его старший сын достоин более знатной пары. При этом сама Алиса не желает переходить в православие, а это для жены наследника обязательное условие.

Несколько лет Сергей и Элла занимаются устройством брака Николая. Когда Мария Федоровна узнала об этом, то пришла в бешенство. Потребовала от Сергея объяснений. Тот не отпирался. Наоборот, начал укорять императрицу, что она мешает счастью своего сына.

В 1894 году произошли два события, которые решили исход дела. Во-первых, Александр III серьезно заболел, так что скорейшая женитьба наследника стала вопросом государственной необходимости. А Николай неожиданно проявил характер: или Аликс, или никто. Волей-неволей родителям пришлось соглашаться. А во-вторых, в это же самое время брат Аликс – герцог Эрнст Людвиг (их отец к тому времени умер) – решил жениться на герцогине Эдинбургской Виктории Мелите. Алиса и Виктория Мелита сразу невзлюбили друг друга. Алиса не хочет жить с ней под одной крышей и все больше думает о России.

В апреле 1894 года в Кобург на свадьбу Эрнста Людвига и Виктории Мелиты съехался целый конклав коронованных и владетельных особ. В том числе и цесаревич Николай. Он не рассчитывает на согласие Аликс, не верит, что она согласится перейти из лютеранства в православие. Но все же решается на разговор.

Пока он умолял Алису, «она все время плакала и только шепотом отвечала от времени до времени: “Я не могу”». Разговор «длился больше двух часов» и «окончился ничем». На следующий день Николай предпринимает новую попытку, чуть более успешную. Аликс не возражает, но и согласия не дает. Три дня она сопротивляется. Наконец, уговаривать ее пошел Вильгельм II, известный своим красноречием. Кайзер отвел Аликс к тете Михень – великой княгине Марии Павловне. Теперь уже она принялась уламывать гессенскую принцессу. Николай, Вильгельм, дяди Николая и Элла ждут. И вот «она… согласилась!» И «выражение у нее сразу изменилось: она просветлела и спокойствие явилось на ее лице». «Она совсем стала другой: веселой, смешной и разговорчивой и нежной»[84]. К сожалению, «веселой, смешной и разговорчивой» – это ненадолго.

Вспомним, с какой легкостью давала согласие – причем дважды – принцесса Дагмар. И оба раза – людям, едва ей знакомым. Аликс же готова отказать человеку, которого любит уже несколько лет. И только из-за вопроса религии. Две женщины, два характера.

Итак, в апреле состоялась помолвка, а в октябре Аликс приехала в Россию. В это время Александр III умирает в Ливадии. До невесты цесаревича никому нет дела. Министр двора даже забыл выслать за ней императорский поезд.

10 октября Аликс в Ливадии. И сразу же показывает крутой нрав. Вернее, требует этого от Николая.

Врачи о состоянии больного первым делом докладывают Марии Федоровне. «Будь стойким, – убеждает Аликс своего жениха, – и прикажи докторам приходить к тебе ежедневно и сообщать, в каком состоянии они его находят. Тогда ты обо всем будешь знать первым. Не позволяй другим быть первыми и не позволяй другим забывать, кто ты»[85]. Николай не реагирует. Пока не реагирует. Подобные увещевания ему предстоит выслушивать еще 23 года.

20 октября умер Александр III. На следующий день Иоанн Кронштадтский совершил церемонию миропомазания Алисы Гессенской, теперь Александры Федоровны. 7 ноября – похороны, а ровно через неделю – 14 ноября – свадьба.

Разумеется, не очень веселая свадьба. Мария Федоровна выглядела точно жертва, ведомая на заклание. «Для меня это был настоящий кошмар и такое страдание… – писала она сыну Георгию. – Быть обязанной вот так явиться на публике с разбитым, кровоточащим сердцем – это было больше, чем грех, и я до сих пор не понимаю, как я могла на это решиться»[86].

Из-за траура все свадебные торжества и приемы были отменены. «Медовый месяц протекал в атмосфере панихид и траурных визитов, – вспоминает великий князь Александр Михайлович. – Самая нарочитая драматизация не могла бы изобрести более подходящих предсказаний для исторической трагедии последнего русского царя»[87].

Если Марию Федоровну высший свет принял восторженно, то Александру Федоровну – скорее враждебно. Интересные воспоминания оставил по этому поводу граф Владимир Шуленбург, служивший в то время в Уланском полку, шефом которого стала молодая императрица. В день свадьбы начальник гарнизонного караула «желчно» сказал полковому адъютанту, что «все равно вдовствующая императрица будет всегда старшей». И вообще в гвардейских полках «замечалось какое-то равнодушие, мягко выражаясь, к молодой государыне». Через полгода Александра Федоровна подарила всем офицерам Уланского полка по яйцу. «Пошли какие-то сравнения, что государыня Мария Федоровна давала более изящные». После рождения дочери гвардейцы злорадствуют, что не наследник. «После рождения других великих княжон – разные остроты»[88].

Александре Федоровне так и не удалось растопить лед. А главное – избежать бесконечных сравнений с вдовствующей императрицей. Они изначально, можно сказать, находились в неравных условиях. Прежде чем стать императрицей, Мария Федоровна 15 лет прожила в России. Изучила язык, обычаи, придворные нравы. Александра Федоровна стала императрицей через месяц после приезда, не зная ни языка, ни нравов.

Мария Федоровна общительна и приветлива. Александра Федоровна скромна, она натужно улыбается, с трудом находит тему для разговора. Ее застенчивость принимают за гордость, да и внешность этому способствует. На нее обижаются, малейшие ошибки раздувают до невероятных размеров. «К гессенской принцессе относились с откровенным пренебрежением; над ней смеялись за ее спиной»[89]. В ответ она становится еще более замкнутой, старается избегать светского общества.

Эта отстраненность от людей приобретает со временем явно болезненные формы. На первых порах Николай и Александра были очень дружны с семьей великого князя Александра Михайловича, женатого на сестре царя Ксении. Но у великокняжеской четы один за одним рождаются мальчики, а у императорской, от которой ждут наследника, – девочки. Тогда императрица – то ли от зависти, то ли от обиды – отдаляется от семьи Александра Михайловича.

В 1904-м, наконец, рождается наследник Алексей. Но вскоре приходится признать страшную правду: цесаревич болен гемофилией. Неизлечимой тогда болезнью, которая передается только по женской линии, а болеют ей исключительно мужчины. Стало общим местом твердить, что гемофилия – многолетнее, чуть ли не многовековое проклятье Гессен-Дармштадтского дома. Ненависть к Александре Федоровне и тут дает о себе знать. На самом деле носительницей гемофилии была королева Виктория. От этой болезни умер ее младший сын Леопольд и два сына испанского короля Альфонса XIII, женатого на внучке Виктории по женской линии. Через дочь Виктории Алису гемофилия передалась и в Гессен-Дармштадтский дом. В трехлетнем возрасте умер брат Александры Федоровны Фридрих, а ее сестра Ирена, в свою очередь, передала болезнь своим сыновьям.

Русско-японская война, революция 1905 года, болезнь сына – все эти потрясения окончательно расшатали и без того хрупкую нервную систему императрицы. Она, а вместе с ней и Николай II, окончательно замыкается в узком семейном кругу. Они больше не живут в Зимнем дворце, почти не выходят в свет, сводят к минимуму контакты с родственниками.

В первые 10 лет царствования Николая II политическое влияние императрицы почти не заметно. В октябре 1904 года граф Бобринский отмечает в дневнике: «Говорят, что императрица Александра Федоровна за конституцию». В ноябре: «Поговаривают с разных сторон, что молодая императрица принимает активное участие в политике и стоит теперь во главе конституционной партии»[90]. Чепуха, конечно. Естественно, ни за какую конституцию, даже самую ограниченную, Александра Федоровна не выступала и уж тем более не возглавляла никаких конституционных партий. Но факт тот, что даже хорошо осведомленный Бобринский ровным счетом ничего не знал о политических взглядах императрицы.

В это же время Александра Федоровна говорит Святополк-Мирскому, что «никогда не вмешивается в дела»[91], и, видимо, это правда.

В первое десятилетие, когда вопрос об ограничении царской власти даже не стоял, Николай и не нуждался в поддержке. Но с момента подписания Манифеста 17 октября царь находится в постоянном смятении. Для него само слово «самодержавие» не просто звук, а религиозный символ и нравственный долг. Единственный близкий человек, который полностью его поддерживает, – это жена. «Не забудь, что ты есть и должен оставаться самодержавным императором!» «Мы богом поставлены на трон и должны сохранить его крепким и передать непоколебимым нашему сыну»[92].

Собственно, Николая и не нужно в этом убеждать. Достаточно только вселять уверенность. Что Александра Федоровна и делала. Как справедливо отмечал многолетний министр финансов, а позже премьер-министр Виктор Коковцов, «императрица была бесспорной вдохновительницей принципа сильной… власти, и в ней находил император как бы обоснование и оправдание своих собственных взглядов»[93]. Не удивительно, что влияние Александры Федоровны возрастало в кризисных ситуациях, когда как раз уверенности царю и не хватало. Впрочем, об этом подробнее поговорим позже.

Отношения между царствующей и вдовствующей императрицами не заладились с самого начала. Александра, конечно, знала, что Мария Федоровна была против их брака с Николаем. Вряд ли это добавляло симпатий к свекрови. Хотя поначалу раздоры возникали из-за мелочей и чисто женского самолюбия.

Александра Федоровна требует у свекрови какие-то драгоценности, которые, по традиции, должны переходить от вдовствующей императрицы к царствующей. На коронацию Мария Федоровна подарила невестке несколько платьев, а та ни разу их не надела. «Приходится сожалеть, – жалуется Мария Федоровна сестре, – что я столь глупа и выбросила на ветер не лишние для меня деньги. Для меня непостижимо, что она вообще могла так поступить… В сущности, это такое проявление нахальства, грубости, бессердечия и бесцеремонности, примеров которому я не припомню»[94]. Явно неадекватная реакция на пустяковый в общем-то эпизод.

Вообще молодая императрица – это обороняющаяся сторона. Нападает Мария Федоровна. Она бесцеремонно вмешивается в семейную жизнь молодых супругов. Больше всего ее возмущает их замкнутый образ жизни. «Я сказала Аликс, что так жить невозможно и что Ники обязательно нужно встречаться с людьми не только на аудиенциях». Александра Федоровна сперва «воспротивилась», но потом «дело сдвинулось с мертвой точки». Удалось устроить аж «три небольших обеда»[95]. Но стоило императрице-матери ослабить напор, и все возвращалось на круги своя.

По сути, Мария Федоровна была права. Она-то хорошо понимала, как важно вызывать любовь у своих подданных. И многие поступки невестки приводили ее в бешенство. Например, как-то раз Николай и Александра ехали на поезде в Ливадию. Императрица плохо себя чувствовала и велела не устраивать по дороге никаких официальных мероприятий. Однако на одной маленькой станции собралась толпа народа. Губернатор умолял поприветствовать ее. Царь подошел к окну, толпа ликовала. Царица же, вне себя от ярости, задернула занавески.

Узнав об этом, Мария Федоровна разразилась гневной тирадой: «Если бы ее не было, Николай был бы вдвое популярней. Она типичная немка. Она считает, что царская семья должна быть “выше этого”. Что она хочет этим сказать? Выше преданности народа? Нет нужды прибегать к вульгарным способам завоевания популярности. Ники и так обладает всем тем, что необходимо для народной любви. Все, что ему нужно, – это показывать себя тем, кто хочет его лицезреть. Сколько раз я пыталась ей это разъяснить. Она не понимает; возможно, и не способна это понять.

А между тем как часто она жалуется, что народ к ней равнодушен»[96].

Все правильно. Николай действительно был очень обаятелен. Это отмечал даже такой человек, как Керенский. Но Мария Федоровна не учитывала характера своей невестки. Чем больше она «пыталась ей разъяснять», тем больше молодая императрица сопротивлялась. Худшее, что можно было придумать, – это давать Александре Федоровне советы, которых она не спрашивала. В ней тут же вскипали гордость, спесь и уверенность в собственной правоте.

Со временем Мария Федоровна бросила попытки повлиять на невестку. Она просто изливала злобу не стесняясь, называла ее «гессенской мухой» и обвиняла во всех бедах: «Куда мы идем, куда мы идем? Это не Ники, не он, – он милый, честный, добрый, – это все она»[97].

А вот Александра Федоровна вела себя по отношению к свекрови вполне корректно. В письмах к мужу неизменно называла ее «дорогая матушка». Во время Первой мировой войны Николай II много времени проводил в Ставке, так что его переписка с женой занимает три пухлых тома. Они с Аликс перемыли косточки, пожалуй, всем, кому только можно. Но лишь однажды Александра Федоровна позволила заметить, что «дорогой матушке» надо бы сказать, чтобы она не позволяла в своем присутствии распускать слухи про свою невестку. Это единственный критический выпад.

Мария Федоровна нападает и горячится. Александра Федоровна всячески демонстрирует смирение. И уже не важно, кто прав, кто виноват – Николай, естественно, занимает сторону обиженной жены. А Мария Федоровна невольно становится центром притяжения всех недовольных. Она думает, что всего лишь борется с вредным влиянием нелюбимой невестки и ненавистного всем Распутина. На самом же деле – расшатывает трон горячо любимого, «милого, честного и доброго» сына.

Глава IV

Дяди у трона

Если Александру III при вступлении на престол пришлось иметь дело с тремя дядями, то Николаю II – с Михаилом Николаевичем (братом его деда, о нем говорилось во второй главе), четырьмя родными дядями и одиннадцатью двоюродными.

Об их непростых взаимоотношениях, конфликтах и ссорах я расскажу в следующей главе. А сейчас просто дам краткую характеристику каждому из них, иначе мы рискуем совершенно запутаться.

Сразу хочу сделать одно замечание. О великих князьях мы можем судить прежде всего по воспоминаниям. А их писали люди, вовлеченные в великосветские интриги, а потому крайне субъективные. Про одного и того же человека часто встречаешь прямо противоположные отзывы. Я попытаюсь «дать слово» всем заинтересованным сторонам.

Четыре родных дяди Николая II, братья его отца – это Владимир, Алексей, Сергей и Павел.

Старший из них – Владимир Александрович. К началу XX века в обществе сложился определенный образ великого князя: молодой прожигатель жизни, бездельник, проводящий время в пирушках с друзьями и любовницами. «Боязнь скуки преследует кошмаром наших великих князей, и эта боязнь идет за ними из детства в юность и к зрелому возрасту становится обычной подругой их жизни»[98].

В молодые годы Владимир Александрович идеально соответствовал этому образу. О его похождениях ходили легенды. Петербургский градоначальник Трепов однажды приказал владельцу ресторана не пускать Владимира в отдельные кабинеты. Ресторатор от греха подальше вообще закрыл заведение. Все-таки лучше, чем отказывать – либо градоначальнику, либо великому князю.

«Владимир был вспыльчив и иногда переходил через край… но злобы у него не было»[99]. Своими выходками он больше всего напоминал барина времен крепостного права, этакого Троекурова из «Дубровского». Увидев у графа Шереметева дешевые часы, он выхватил их и разбил. Сенатора Половцова во время пьянки искупал в ванной прямо в сенаторском мундире. Но «злобы не было». По крайней мере, и Шереметев, и Половцов с тех пор подружились с великим князем и отзывались о нем восторженно. А возможно, просто не было гордых людей вроде Дубровского. Скажем, тот же Шереметев вспоминает, как среди ночи его срочно вызвали к Владимиру Александровичу. Он быстро надел егермейстерский мундир и помчался. Оказалось, великий князь «скучает», и ему хочется «поговорить о прошлом, о временах минувших»[100]. Шереметев вспоминает об этом с благоговением.

Впрочем, не все ему сходило с рук. Как-то раз в ресторане Владимир полез целоваться к любовнице французского актера Гитри. Актер в ответ поцеловал жену Владимира. Великий князь начал душить француза, завязалась драка. В ресторан прискакал сам петербургский градоначальник генерал Грессер, который и доложил о случившемся Александру III. Царь рассвирепел. Актера выслали, а Владимир Александрович с женой сами уехали в Париж переждать грозу.

Владимир Александрович был резок с окружающими, разговаривал громоподобным басом и «не терпел возражений, разве что наедине»[101]. Шереметев уверял, что гвардейцы «долго будут помнить доброту сердечную этого человека, охотно скрывавшего лучшие свои качества»[102]. Зачем великому князю понадобилось так тщательно скрывать свои лучшие качества – этого мы, к сожалению, не знаем.

Жена великого князя – Мария Павловна – также не отличалась примерным поведением, вовсю флиртовала с офицерами. Александр III ее не любил, но по другой причине – она отказывалась переходить в православие. Царь злился на брата за его проделки, но – по большому счету – закрывал на них глаза. Он назначил Владимира командующим гвардией и петербургским военным округом. А поскольку тот интересовался живописью и сам недурно рисовал, то заодно и президентом Академии художеств.

В политике великий князь придерживался «строгих консервативных принципов девятнадцатого века»[103]. А вот в искусстве был более прогрессивен. По крайней мере, протежировал Дягилеву и помогал ему устраивать «Русские сезоны» в Париже.

Владимир Александрович был умен и начитан. Правда, великий князь Александр Михайлович утверждает, что «с ним нельзя было говорить на другие темы, кроме искусства или тонкостей французской кухни». Вероятно, Владимир Александрович просто не видел в Александре Михайловиче достойного собеседника, поскольку «относился очень презрительно к молодым великим князьям»[104].

Сложно сказать, как Владимир относился к старшему брату – Александру III. Вот два свидетельства.

«Это была не просто дружба, а нечто высшее, глубокое и похожее на культ». В своих чувствах к брату-царю Владимир «был истинно трогателен», «признавал его нравственное превосходство и любовался им»[105]. Это мнение Шереметева.

Владимир Александрович с женой «думают, что царствовали бы лучше, потому что они умнее»[106]. Это мнение великой княгини Ольги Федоровны, жены Михаила Николаевича.

В любом случае, слухи о царских амбициях Владимира ходили. Скорее всего, амбиции были не столько у Владимира, сколько у его жены. Она действительно мечтала о троне – если уж не для мужа, то для сыновей. В конце концов, ее сын Кирилл Владимирович провозгласит себя императором. Но это будет уже в эмиграции.

Как бы то ни было, Александр III брату доверял и нередко поручал ему весьма деликатные дела. Сразу после убийства Александра II Владимир стал негласным куратором «Священной дружины», конспиративной организации, которая должна была бороться с революционерами их же методами – террором. Впрочем, из этой затеи ничего не вышло. Великосветские террористы только мешали департаменту полиции, и через год дружину распустили.

Именно Владимиру царь поручил разбираться с семьей по поводу нового закона об императорской фамилии. И хотя этот закон лишал титула великих князей его собственных внуков, Владимир долго и настойчиво убеждал родственников согласиться и не спорить. Что, разумеется, не добавляло ему популярности.

Но к середине 90-х Владимир – самый авторитетный из великих князей. Тем более что с возрастом он остепенился, стал «искать себе опоры в молитве», чтобы «загладить увлечения и погрешности молодости»[107].

А вот Алексей Александрович так никогда и не остепенился. Амурные похождения – это единственное, в чем великий князь добился неоспоримых успехов. Алексей был добродушен, обаятелен и, разумеется, далеко не беден. Да к тому же еще и красив, хотя «его колоссальный вес послужил бы значительным препятствием к успеху у современных женщин»[108].

В молодости они вместе с братом Александром ухаживали за двумя фрейлинами – брюнеткой и блондинкой. Брюнетка – княжна Мария Мещерская, блондинка – Александра Жуковская, дочь поэта Василия Жуковского. Оба умоляли родителей разрешить им жениться. Оба получили категорический отказ. По некоторым сведениям, Алексей все-таки заключил с Жуковской морганатический брак, но он был расторгнут Синодом. Великого князя отправили в кругосветное путешествие, а его возлюбленную выслали за границу, где она родила сына. Ее не оставили в покое и в Европе, заставив прервать отношения с Алексеем.

Следующей страстью великого князя стала сестра прославленного генерала Скобелева Зинаида, первая красавица при дворе. «Я никогда не видел подобной ей во время всех моих путешествий по Европе, Азии, Америке и Австралии, что является большим счастьем, так как такие женщины не должны попадаться часто на глаза», – пишет знающий в этом толк Александр Михайлович[109].

Зинаида была замужем за герцогом Евгением Лейхтенбергским и носила титул графини Богарне. Лейхтенбергские – потомки дочери Николая I Марии, они жили в России и состояли на русской службе. Евгений Лейхтенбергский и Алексей Александрович – двоюродные братья. И жена у них была одна на двоих, о чем хорошо знали как в России, так и в Европе. Александр III, нетерпимо относившийся к аморальному поведению своих дядей, любимому брату прощал все. Однажды герцог Лейхтенбергский пришел жаловаться. Он, мол, пытался проникнуть в спальню, где заперлись Алексей и Зинаида, а великий князь вышел и побил настырного супруга. Александр III только развел руками: сам, дескать, виноват, что не можешь показать, кто в доме хозяин.

После смерти Зинаиды великий князь стал открыто жить с французской танцовщицей Элизой Балетта. Он много путешествует. «Одна мысль о возможности провести год вдали от Парижа заставила бы его подать в отставку»[110]. Однако Алексей Александрович и от Парижа не отказывался, и в отставку не подавал. А занимал он пост генерал-адмирала, т. е. руководителя всего военно-морского флота. В царствование Николая II Россия начала экспансию на Дальний Восток, успех или неудача которой зависели именно от флота.

Деятельность Алексея Александровича на посту генерал-адмирала красочно описывает другой великий князь – Александр Михайлович: «Трудно было себе представить более скромные познания, которые были по морским делам у этого адмирала могущественной державы.

Одно только упоминание о современных преобразованиях в военном флоте вызывало болезненную гримасу на его красивом лице. Не интересуясь решительно ничем, что не относилось к женщинам, еде или же напиткам, он изобрел чрезвычайно удобный способ для устройства заседаний Адмиралтейств-совета (высший орган по управлению флотом. – Г. С.). Он приглашал его членов к себе во дворец на обед, и, после того как наполеоновский коньяк попадал в желудок его гостей, радушный хозяин открывал заседание Адмиралтейств-совета традиционным рассказом о случае из истории русского парусного военного флота. Каждый раз, когда я сидел на этих обедах, я слышал из уст великого князя повторение рассказа о гибели фрегата “Александр Невский”, происшедшей много лет тому назад на скалах датского побережья вблизи Скагена. Я выучил наизусть все подробности этого запутанного повествования и всегда из предосторожности отодвигался немного со стулом от стола в тот момент, когда следуя сценарию дядя Алексей должен был ударить кулаком по столу и воскликнуть громовым голосом:

– И только тогда, друзья мои, узнал этот суровый командир очертания скал Скагена.

Его повар был настоящим артистом. Генерал-адмирал ничего бы не имел против того, чтобы ограничить деятельность Адмиралтейств-совета в пределах случая с “Александром Невским”»[111].

Не будем забывать, что Александр Михайлович сам претендовал на место «дяди Алексея» (на самом деле – двоюродного брата). Но столь же «лестно» отзывался о своем начальнике и морской министр Шестаков, чьи дневники сразу же после смерти были изъяты у вдовы и запрятаны в архив. Эти оценки разделяют и специалисты по истории военно-морского флота. Впрочем, подробнее о флоте – в следующей главе.

Самым загадочным из братьев Александра III, безусловно, был Сергей Александрович. Ему как-то сильно не везет с пиаром. У Бориса Акунина (основного, можно сказать, источника по истории того времени) Сергей под именем Симеона – негодяй и главный враг Фандорина. Историки не отстают от романистов. Возьмем, к примеру, шведского автора Стаффана Скотта, написавшего интересную и довольно толковую книгу про последних Романовых. Сергей Александрович «был паршивой овцой семейства», из Романовых «о нем вообще никто не хочет говорить». «Известно, что крайне антисемитски настроенный великий князь под угрозой высылки и других мер наказания охотно пользовался еврейскими мальчиками и девочками» и вообще «больше всего он походил на сталинского палача Лаврентия Берия»[112].

В самые последние годы появилась новая мода – делать из великого князя чуть ли не святого, вся жизнь которого «была посвящена служению Отечеству». Он, дескать, был «человеком широких и современных взглядов», его моральные качества «высоко оценивали современники», а его убийство «вызвало возмущение по всей России»[113]. От этого тошнотворного вранья образ великого князя, мягко говоря, не проясняется.

Что ж, обратимся к свидетельствам современников. Как всегда, беспощаден Александр Михайлович: «При всем желании отыскать хотя бы одну положительную черту в его характере, я не могу ее найти». «Упрямый, дерзкий, неприятный, он бравировал своими недостатками, точно бросая в лицо всем вызов и давая, таким образом, богатую пищу для клеветы и злословия»[114]. Впрочем, Александр Михайлович, как мы видим, вообще с трудом отыскивает положительные черты у дядей Николая II.

Зато великий князь Кирилл Владимирович уверен, что все дяди царя «обладали большими способностями», но «самым замечательным из них был дядя Серж, сочетавший возвышенные идеалы с редким благородством»[115].

Особенно интересно мнение великой княжны Марии Павловны, племянницы Сергея Александровича, которая после высылки отца за границу жила и воспитывалась у своего дяди. Она честно признается: характер Сергея «оставался для меня непостижимым». Для нее великий князь – человек, «склонный к самоанализу, чрезвычайно неуверенный в себе, спрятавший внутрь свое собственное «я» и порывы чрезмерной чувствительности»[116].

Действительно, Сергей Александрович был человеком замкнутым и высокомерным. От окружающих он требовал беспрекословного подчинения, и «даже близкие боялись его»[117]. А «порывы чувствительности» проявлялись прежде всего в его отношении к детям. (Я имею в виду не мифических еврейских мальчиков и девочек, которых, конечно, не было и быть не могло, поскольку порядки в тогдашней России серьезно отличались от сталинских.) Он как нянька выходил своего племянника Дмитрия, родившегося недоношенным и больным. Все маленькие великие князья и княгини подолгу гостили в его имении Ильинском и сохранили о нем самые лучшие воспоминания.

Сергей был умен, хорошо образован. Он имел огромную библиотеку, финансировал археологические раскопки. Был религиозен и построил в Москве множество храмов.

Так уж вышло, что «вдумчивых исследователей» больше всего беспокоит вопрос о сексуальной ориентации великого князя. Раньше считалось само собой разумеющимся, что он был гомосексуалистом. Современные историки-монархисты это отрицают и требуют доказательств. К сожалению, свечку никто не держал. А если и держал, то воспоминаний не оставил.

Начальник дворцовой канцелярии Мосолов пишет, что «его личная жизнь была предметом пересудов всего города»[118]. Витте, прошу прощения за каламбур, витиеват: «Его постоянно окружали несколько сравнительно молодых людей, которые с ним были особенно нежно дружны. Я не хочу этим сказать, что у него были какие-нибудь дурные инстинкты, но некоторая психологическая анормальность, которая выражается в особой влюбленности к молодым людям – у него несомненно была»[119]. Великосветская сплетница Александра Богданович передает рассказ другой сплетницы из Царского села: «Известно, что Сергей Александрович живет со своим адъютантом Мартыновым». Более того, она «видела газету иностранную, где было напечатано, что приехал в Париж le grand duc Serge avec sa maоtresse m-r un tel (вел. кн. Сергей со своей любовницей – господином таким-то (франц.)). Вот, подумаешь, какие скандалы!»[120] Тут надо иметь в виду, что Богданович было также «известно», что великий князь Константин Николаевич связан с террористами, а Витте – аферист и взяточник.

В общем, детей у великого князя не было, но с женой они «спали в одной огромной постели»[121]. Пожалуй, хватит. Неприлично в наш толерантный век углубляться в подобные вопросы. Хотя про жену сказать нужно. Елизавета Федоровна (по-семейному – тетя Элла) слыла красавицей, к тому же остроумной и обаятельной. Все отмечают, что муж относился к ней снисходительно, свысока, как к ребенку. Она же безропотно ему подчинялась и – более того – искренне любила. Но для нас важно другое: Элла – родная сестра императрицы Александры Федоровны. Так что Сергей Александрович – самый близкий к царю из всех дядей.

Правда, с 1891 года великий князь живет в Москве. Он московский генерал-губернатор и командующий войсками московского военного округа. Первым делом генерал-губернатор взялся за борьбу с «нелегальными мигрантами». Он выселил из Москвы 20 тысяч евреев, не имеющих права проживать вне черты оседлости. Формально великий князь действовал по закону, но выселяли в основном бедноту и делали это жестко, а подчас жестоко. Дело получило международный резонанс, и парижский Ротшильд даже отказался давать русскому правительству очередной заем. Отсюда и такая ненависть революционеров к великому князю. Ведь организатором убийства Сергея Александровича был Евно Азеф, а идейным вдохновителем – Михаил Гоц, выходец из московской семьи евреев-купцов.

Николай II вполне разделял антисемитские взгляды своего дяди. Да и вообще его крайне консервативные убеждения. Из всех великих князей Сергей Александрович оказывал наибольшее влияние на внутреннюю политику.

Зато младший сын Александра II – Павел Александрович – не оказывал совсем никакого. Этот дядя был всего на восемь лет старше Николая II. «Он хорошо танцевал, пользовался успехом у женщин и был очень интересен в своем темно-зеленом с серебром доломане, малиновых рейтузах и ботиках гродненского гусара. Беззаботная жизнь кавалерийского офицера его вполне удовлетворяла»[122]. От первого брака у Павла было двое детей – Мария и Дмитрий. Его жена – греческая принцесса Александра – умерла при вторых родах. В 1902 году Павел заключил морганатический брак и был выслан за границу. К этому эпизоду мы еще вернемся.

Теперь слегка освежим память. У Александра II было три брата – Константин, Николай и Михаил. Их дети – Константиновичи, Николаевичи и Михайловичи – это двоюродные дяди Николая II. К ним и переходим.

Константин Николаевич имел четырех сыновей. О старшем, сосланном в Туркестан, мы уже говорили. Младший – Вячеслав – умер от менингита, не дожив до 17 лет.

Два средних сына – Константин и Дмитрий – никогда не тянулись ко двору.

Константин Константинович, пожалуй, самый необычный из великих князей. Он получил известность как поэт, подписывавший стихи К. Р. (Константин Романов). Нельзя сказать, чтобы он был гениальным поэтом. Зато пафосным:

Так себе, конечно, стишки. Впрочем, ничем не хуже тогдашних светил Майкова или Полонского. Народу нравилось. На стихи великого князя сочиняли романсы Чайковский, Рахманинов, Глазунов, Рубинштейн. Особенно теплые отношения были у великого князя с Чайковским. Замечу уж заодно, что в своем дневнике Константин, отец девяти детей, честно признается, что имел гомосексуальные связи. С Сергеем Александровичем, кстати, он тоже был дружен.

С 1889 года Константин Константинович – президент Академии наук. Не формальный, а активно действующий. Великого князя всегда тянуло к просветительству. В Измайловском полку, где он служил, Константин организовал так называемые «Измайловские досуги». Вместо попоек офицеры собирались на литературные, театральные и музыкальные вечера.

Константин мечтал о государственной должности. Например, министра народного просвещения. Ему казалось, что назначения не следует, потому что его выставляют перед царем «человеком либерального направления, почти красным»[123].

На самом деле, великий князь не унаследовал от отца либеральных убеждений. Скажем, в день подписания Манифеста 17 октября он с горечью отметил в дневнике: «конец русскому самодержавию», «я – за самодержавие». Да и назначение он в итоге получил, став главным начальником военно-учебных заведений. Сделал на этом посту немало полезного, однако современные биографы[124] не очень любят вспоминать об одной его инициативе: сыновьям и внукам лиц, родившихся в иудейской вере, с 1912 года запрещалось поступать в кадетские корпуса. Иудеи и до этого не могли туда поступать, но ограничения носили не национальный, а религиозный характер. Еврей, принимавший православия, получал всю полноту прав. Теперь даже православные евреи не могли поступать в кадетские корпуса, если их отец или дед были иудеями. Остается только гадать, существовали ли вообще крестившиеся евреи, которые мечтали об офицерской карьере. Это особенность тогдашнего антисемитского законодательства: оно не имело никакого практического значения и лишь раздувало ненависть к власти со стороны евреев.

В том же году еврейская тема еще раз всплыла в жизни поэта К. Р., причем самым неожиданным образом. Он написал драму в стихах о последних днях земной жизни Христа – «Царь Иудейский». Она считается вершиной его творчества. Кстати, ее изучал Михаил Булгаков, когда работал над «Мастером и Маргаритой». Но неожиданно августейший сочинитель стал жертвой цензурных гонений: Синод запретил драму к постановке. Тогда автор обратился за помощью к Николаю II.

Царь был в восторге от драмы. Он читал ее жене, и у него «не раз навертывались слезы и щемило в горле». Он уверен, что на сцене она вызовет «прямо потрясающее впечатление». И именно поэтому ее надо запретить. Поскольку помимо высоких чувств у Николая «вскипела злоба на евреев, распявших Христа». Естественно, «у простого русского человека возникло бы то же самое чувство», а «отсюда до возможности погрома недалеко»[125]. Говоря современным языком, драма великого князя попала в список экстремистской литературы.

Я читал драму и, по правде сказать, ненависти к евреям в ней не больше, чем, например, в канонических Евангелиях. Впрочем, «Царя Иудейского» разрешили к представлению в Эрмитажном театре, видимо, решив, что зрители элитного придворного театра громить не пойдут. Великий князь исполнял роль Иосифа Аримафейского. По словам очевидцев – замечательно.

«Дорогой Костя» командовал Преображенским полком, когда цесаревич Николай служил там командиром батальона. Их отношения были ровными и сердечными. Но ни малейшего влияния на политику Константин Константинович никогда не оказывал.

В еще большей степени это относится к Дмитрию Константиновичу. Этот великий князь был болезненно скромным и застенчивым человеком и имел одну страсть – лошади. Константин Николаевич – либерал в политике и деспот в семье. Ни о какой кавалерии даже слышать не хочет, видит в сыне только моряка. У него морская болезнь? Ерунда. У адмирала Нельсона тоже была морская болезнь. Дмитрий умоляет на коленях – отец непреклонен.

В конце концов, за сына заступилась мать, и его отдали в конную гвардию. Зато мать взяла с него клятву – не пить ни грамма спиртного. Все-таки перед глазами стоял пример старшего сына Николая, которого пьянки довели аж до Туркестана. Дмитрий поклялся и слово сдержал. Уже взрослым человеком, командиром гренадерского полка, он пришел к матери и попросил освободить от клятвы. Она, мол, мешает «доверительным отношениям с офицерами»[126].

Все деньги Дмитрий Константинович тратил на благотворительность и ферму по разведению породистых лошадей. Он не построил себе дворца и в Петербурге жил у брата Константина, нежно заботясь о его детях. Своей семьи убежденный женоненавистник Дмитрий Константинович не имел.

В отличие от большинства великих князей Дмитрий не был честолюбив. Это была, так сказать, принципиальная позиция. Он считал, что великие князья «должны начинать свою карьеру простыми лейтенантами и инкогнито. И если они проявят склонность к службе, тогда их можно продвигать в соответствии с общими правилами и наравне со всеми». Но никогда не доверять им «командные посты с большой степенью ответственности»[127].

Николаю II оставалось только мечтать, чтобы все родственники разделяли это убеждение. Дмитрия он назначил заведующим государственным коннозаводством. Однако великий князь не сработался с подчиненными, вышел в отставку и занимался разведением орловских рысаков в собственном питомнике. Один жуткий штрих: после революции обезумевшая толпа, воспылав ненавистью к старому строю, ворвалась в питомник и перебила всех лошадей. Дмитрий Константинович в это время дожидался расстрела в Петропавловской крепости.

Любвеобильный Николай Николаевич Старший имел только двух законных сыновей – Николая и Петра. В семье их звали Николаша и Петюша. Николашей и Петюшей они оставались и в зрелом возрасте, что, конечно, свидетельствует об отношении к ним.

Николай Николаевич Младший пошел по стопам отца – он также дослужился до командующего гвардией и петербургским военным округом, а потом – во время Первой мировой войны – стал главнокомандующим. Столь же бездарным, как и его отец. Впрочем, в умении поддерживать дисциплину и устраивать парады Николаю Николаевичу равных не было.

От отца великий князь унаследовал вспыльчивость, от матери, выражаясь словами Витте, анормальность. «Он был умен, но легко возбудим и агрессивен, а также подвержен неконтролируемым вспышкам гнева»[128].

По какой-то загадочной причине к нему благоволили и Александр III, и Николай II. Николай Николаевич жил с Софьей Бурениной. Если остальные великие князья предпочитали фрейлин или, на худой конец, балерин, то Николаша оказался совсем нетребовательным – он выбрал купчиху. Буренина – дочь купца, вдова купца и владелица лавки в Гостином дворе.

Самое удивительное, что Александр III дал согласие на брак. Николаша убедил царя, что отец – Николай Николаевич Старший – не возражает. Об этом прознала Мария Федоровна и «имела горячее объяснение с мужем»[129]. Проще говоря, закатила Александру III скандал. Какой, дескать, пример ты подаешь нашим сыновьям. Хочешь, чтобы они тоже на купчихах переженились? В семейных вопросах жена была для Александра III непререкаемым авторитетом. А тут еще отец жениха пошел на попятную: никакого, мол, согласия не давал. Свадьбу отменили.

Но через четыре года – в 1892-м – Александр III снова разрешает брак. Однако на этот раз Николаша, что называется, хватил через край. Подразумевалось, что его купчиха ни на какое особое положение претендовать не станет. Но ей захотелось стать то ли «владычицей морской», то ли великой княгиней. Николаша начал зондировать почву. От такой наглости царь рассвирепел и заявил, что «он в родстве со всеми европейскими дворами, а с Гостиным двором еще не был»[130].

Николай Николаевич отступил и выбрал себе более традиционную для великого князя спутницу – актрису. Впрочем, в 1907 году, когда ему перевалило за пятьдесят, Николаша, наконец, обзавелся законной женой – дочерью князя Николая Черногорского Анастасией. Ее сестра Мелица давно уже была замужем за братом Николаши – Петюшей. К «черногоркам» и самому Николаю Николаевичу мы еще не раз вернемся.

Петр Николаевич всегда был лишь бледной тенью старшего брата. Мягкий, застенчивый, он не слишком тянулся к военному делу, хотя дослужился до генерал-инспектора инженерных войск и довольно неплохо проявил себя на этом посту. Петр болел туберкулезом, поэтому подолгу жил за границей. Увлекался живописью и архитектурой. Построил в своем крымском имении Дюльбер настоящую крепость, что в 1918 году спасло жизни чуть ли не половины семейства Романовых.

Самой беспокойной была младшая ветвь – Михайловичи. Они выросли вдали от двора – на Кавказе, где служил наместником их отец. «Мы любили Кавказ и мечтали остаться навсегда в Тифлисе, – вспоминает Александр Михайлович. – Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев С.-Петербурга. Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что ежедневно… пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России».

Увлечение сепаратизмом, конечно, прошло, но «кавказцы», как они себя называли, «всегда говорили то, что думали, и не стеснялись в критических суждениях»[131].

Еще в ранней молодости Николай Михайлович поссорился с Николаем Николаевичем. Вроде как Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Никто даже не знает, из-за чего. Но с тех пор Николаевичи и Михайловичи враждовали друг с другом.

Старший брат – Николай Михайлович – пожалуй, наиболее талантливый человек из всей императорской фамилии. Но перед ним как великим князем открывались не слишком широкие карьерные перспективы. Можно было выбирать между артиллерией, которой командовал его отец, кавалерией, которой командовал его дядя, и флотом, которым командовал другой дядя. Один из братьев Михайловичей как-то за обедом на невинный вопрос, кем он хочет стать, когда вырастет, дал ответ: «Художником». Последовало молчание, а камер-лакей, подавая мороженое, обошел живописца стороной.

Исключительно одаренный и всесторонне образованный Николай Михайлович стал гренадером, потом – кавалергардом. Как Чаадаев,

Военная служба тяготила великого князя, и, в конце концов, он подал в отставку, чтобы спокойно заниматься историей. Он крупнейший специалист своего времени по эпохе Наполеона и Александра I. Даже сегодня в «Википедии» в разделе «Литература» к статье «Александр I» гордо красуются только две книги. Одна из них – фундаментальный труд Николая Михайловича. Лев Толстой называл его «Русские портреты XVIII и XIX столетий» «драгоценным материалом истории»[132]. Великий князь – председатель Русского географического и Русского исторического обществ. Доктор философии Берлинского университета. А с 1915-го еще и доктор русской истории Московского университета. Последнее дорогого стоит. Тогда университеты дорожили своей автономией. Профессора готовы были скорее заискивать перед революционным студенчеством, чем демонстрировать лояльность власти.

Другая страсть Николая Михайловича – бабочки. Он издал 9 томов по лепидоптерологии «Memoires sur les Lepidopteres». Переданная им Зоологическому музею Академии наук коллекция насчитывала более 100 тысяч особей. В его честь названы 10 видов бабочек. Даже ворота его дворца в Боржоме украшала бабочка из кованого железа.

Если бы Николай Михайлович ограничился изысканиями в области истории и чешуйчатокрылых, ему бы цены не было. Но по характеру Бимбо (семейное прозвище великого князя) был «прожженным интриганом»[133]. «Свободное от занятий по истории время он употреблял на сеяние розни между людьми» и «радовался всегда, когда ему удавалось поссорить старых друзей или супружескую чету»[134].

К сожалению, свободного времени у великого князя хватало. Его личная жизнь не задалась. В молодости он влюбился в принцессу Викторию Баденскую, но она приходилась ему двоюродной сестрой. В православии такие браки не разрешались. Долгие годы у него был роман с княгиней Еленой Барятинской, женой адъютанта его отца. Но – опять же – до свадьбы дело не дошло.

Нина Берберова утверждает, что Николай Михайлович был гомосексуалистом и даже состоял в связи со своим двоюродным племянником Дмитрием Павловичем. Шведский историк Стаффан Скотт поинтересовался, откуда она это взяла. Берберова сказала, что в то время этот факт был «известен всем»[135]. Поскольку Нина Николаевна могла общаться разве что с великокняжеской прислугой, скажем так: ходили слухи.

Николай Михайлович подолгу жил во Франции, где работал в архивах. Глядя на него, французы недоумевали. Они привыкли, что русский великий князь – это завсегдатай Ривьеры, театров, опер и лучших ресторанов. Николай Михайлович всегда останавливался в скромной гостинице, а время проводил в Сорбонне или в Палате депутатов. Третья республика была его политическим идеалом. Для России, правда, он предпочитал конституционную монархию.

Если во Франции великий князь мог вести себя как угодно, то в России его демократические мысли и привычки далеко не всегда находили понимание. Как-то раз Александр III посадил Бимбо под арест, когда увидел, что тот проезжал мимо Аничкова дворца на открытом извозчике в расстегнутой шинели и с сигарой во рту.

За радикальные политические взгляды и напускной демократизм сослуживцы прозвали молодого великого князя Николаем Эгалите. В честь герцога Орлеанского, который во время революции назвался Филиппом Эгалите (Равенство), был избран в Конвент и голосовал за казнь своего родственника Людовика XVI. Николай Михайлович гордился этим прозвищем. Поразительно, как умный, казалось бы, человек, специалист по истории Французской революции упорно подражал герцогу Орлеанскому. Они и закончили примерно одинаково: Филиппу отрубили голову, а Николая расстреляли во дворе Петропавловской крепости.

К родственникам он относился с нескрываемым презрением и очень переживал, что вокруг них «ни одного даровитого советника». Даровитым, но неоцененным советником великий князь, разумеется, считал себя. Собственно, и герцог Орлеанский стал оппозиционером после того, как его обошли с назначением на высокий пост. Александр Михайлович полагал, что его брат был бы идеальным послом в какой-нибудь великой державе. В той же Франции. Тут он, безусловно, ошибался. Кем-кем, а дипломатом Бимбо не мог быть ни при каких обстоятельствах. Он – страшный болтун. Его даже не хотели переводить в Кавалергардский полк, поскольку уже в молодые годы он имел «упроченную репутацию сплетника»[136]. Николай Михайлович и сам признавал: «язык мой без костей»[137].