Августейший бунт. Дом Романовых накануне революции Сташков Глеб

Глава V

От Ходынки до Цусимы

По традиции, каждое новое царствование в России начиналось с пересмотра итогов предыдущего. Александр III перечеркивал Александра II, Александр II – Николая I, Николай I – Александра I, Александр – Павла, Павел – Екатерину и т. д.

Николай II нарушил эту традицию. Умирая, Александр III ничего «наследнику не говорил в смысле политических наставлений». Нашлись другие советчики. Владимир Александрович объяснил, что при вступлении на престол Александра II и Александра III «Россия находилась в ином, весьма тяжелом, смутном положении». А сейчас, после 13-летнего мира, в стране все нормально. Конечно, кое-какие изменения в будущем потребуются, но торопиться «нет надобности». Не нужно давать повода думать, будто «сын осуждает порядки, установленные отцом». Так что с переменами следует повременить, «но, конечно, следовать тому, что было основой всей политики покойного: Россия для русских».

Николай отнесся к совету дяди «весьма сочувственно». Мария Федоровна тоже «была тронута этими словами», поскольку на основании каких-то «прежних эпизодов» ожидала от Владимира Александровича «иного мнения»[144]. Этому трогательному дядюшкиному наставлению Николая II неукоснительно следовал десять лет.

В октябре он вступил на престол, а в январе 1895 года произнес первую публичную речь, которая тут же стала знаменитой. Он выступал перед представителями дворянства, земств и городов, которые выразили робкую надежду на некоторую либерализацию режима. Опять же – российское общество ждало этой самой либерализации от каждого нового царя. Даже от Александра III, хотя, казалось бы, его консервативные взгляды были всем известны.

Николай II сразу расставил точки над i: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я… буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель»[145].

Символом продолжения старого курса стали родные дяди Николая II, братья Александра III, которые не только сохранили свои посты, но и значительно усилили свое влияние при молодом императоре.

Первые 10 лет Николай правил, «сидя за огромным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей». При посторонних дяди соблюдали приличия и демонстрировали покорность, но стоило им остаться с глазу на глаз с племянником, «их старшинство давало себя чувствовать». «Они всегда чего-то требовали… Алексей Александрович повелевал морями. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусства». В итоге «к шести часам вечера молодой император был без сил, подавленный и оглушенный. Он с тоскою смотрел на портрет своего отца, жалея, что не умел говорить языком этого грозного первого хозяина России»[146]. Александр Михайлович в данном случае прав, хотя – по скромности – забыл включить в этот список назойливых родственников самого себя.

Николай II терялся в присутствии дядей. Они не только старше, но даже внешне выглядят гораздо значительнее царя. Дяди, как почти все Романовы, высокие и представительные. Говорят громко, раскатисто и повелительно. Николай – маленький и хрупкий. Ничего не поделаешь – гены матери взяли верх над генами отца.

Дяди с самого начала дали почувствовать свою власть. На второй день после смерти Александра III в семье обсуждают, где лучше устроить свадьбу Николая и Аликс. «Происходило брожение умов», – записывает царь в дневнике.

Кстати, дневник Николая II – это отдельная история. Десятки лет он вызывает насмешки и злословие. Что, дескать, за ничтожество был этот последний царь. «Убил ворону. Беседовал с Аликс. Много читал». Ха-ха-ха. Жалкий обыватель. Но в то время масса людей, в том числе и весьма выдающихся, вела именно такие дневники. Сухое перечисление событий за день – и ничего больше. В этом смысле, например, дневник Петра Ильича Чайковского ничем не отличается от дневника Николая II: «Занятия. Михайлов-певец. Завтрак с Колей. Ходил за Бобиным портретом». Зачем нужны были эти органайзеры – ума не приложу, но это уже другой разговор.

Короче говоря, если царь пишет: «Происходило брожение умов», – значит, на самом деле, был настоящий скандал. Николай и Мария Федоровна хотят тихо и скромно справить свадьбу прямо в Ливадии. Как-никак траур. Но «все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!»[147]. Тем не менее, свадьбу устроили именно в Петербурге. Мария Федоровна опять вступила в «продолжительные споры» с царскими дядями, справлять ли «с обычною пышностью и блеском или в более скромных размерах». Победили пышность и блеск, т. е. мнение дядей[148].

Николай II пытается сопротивляться. Даже слегка хорохорится. Говорит великой княгине Александре Иосифовне (вдове Константина Николаевича), что «ему надоели советы дядей и что он им покажет, как обойдется без этих советов»[149]. На деле же, конечно, не обходится.

Особенно молодого императора раздражает напор самого авторитетного из дядей – Владимира Александровича. Скажем, царь назначает князя Оболенского командиром гвардейского корпуса. А Владимир как командующий гвардией попросту плюет на решение племянника. Николай пишет письмо дяде, более похожее на исповедь, чем на приказ: «Во всем этом инциденте виновата моя доброта, да, я на этом настаиваю, моя глупая доброта. Чтобы только не ссориться и не портить семейных отношений, я постоянно уступаю и в конце концов остаюсь болваном, без воли и характера».

«Несправедливо пользоваться теперь тем обстоятельством, что я молод, а также ваш племянник», – жалуется царь в другом письме. Он буквально умоляет: «Избавь меня в будущем, прошу тебя, милый дядя Владимир, от необходимости писать подобные письма»[150].

Да, это вам не Александр III с его «большим респектом». Тот, когда был недоволен самоуправством Сергея Александровича в Москве, ограничился телеграммой: «Перестань разыгрывать царя». И гордый, упрямый Сергей даже не пытался спорить.

Отношения царя с Владимиром Александровичем обостряла и взаимная неприязнь их жен. Великая княгиня Мария Павловна, урожденная герцогиня Мекленбург-Шверинская, – женщина властная, амбициозная и к тому же вспыльчивая. Когда Аликс впервые приехала в Россию, Мария Павловна встретила ее «снисходительно покровительственно, как маленькую, ничего не значащую принцессу». Маленькая принцесса стала императрицей. Тетя Михень, как все называли Марию Павловну, решила взять над ней шефство, научить манерам и придворному этикету. Наверное, Александре Федоровне стоило бы прислушаться, но она не прощала обид, поэтому холодно отвергла покровительство великой княгини, ясно дав понять, «кто теперь госпожа»[151]. Между женщинами наступил полный разрыв. 20 лет они не общались наедине, только в присутствии мужей.

Ссора с Марией Павловной была большой ошибкой императрицы – тетя Михень тоже не прощала обид. В семье ее недолюбливали, но двор великой княгини, открытый и не следующий строгому этикету, притягивал весь столичный бомонд. Николай II с Александрой Федоровной жили замкнуто, вдовствующей императрице не полагалось закатывать роскошные посиделки, так что двор тети Михень – первый в Петербурге. Там можно встретить всю «элиту российского общества», «восходящих звезд искусства и государственной жизни». Ведь Владимир Александрович – президент Академии художеств, а после его смерти эту должность унаследовала жена, которая «с блеском справлялась с ролью хозяйки салона». На ее званых вечерах «всегда бывало весело»[152]. Особенно веселились, когда тетя Михень рассказывала сплетни и анекдоты про Александру Федоровну. Именно здесь рождались «наиболее обидные для императрицы слухи»[153].

Если императрица могла отгородиться от августейших родственников мужа, то Николай II позволить себе такого не мог. Хотя бы потому, что они занимали важные государственные посты.

На редкость скандальной выдалась весна 1896 года.

В самом начале царствования Николаю II пришлось решать важнейшую внешнеполитическую проблему: что делать на Дальнем Востоке? Когда-то с подачи Сергея Витте отец назначил цесаревича председателем Комитета по строительству Сибирской железной дороги. Это был единственный пост, который Николай занимал до вступления на престол.

Инициатива Витте оказалась, мягко говоря, не слишком удачной. Можно сказать, губительной для страны. Николай отнесся к поручению на редкость серьезно и увлекся проблемами Дальнего Востока. Вступив на престол, он даже сохранил за собой пост председателя комитета, заявив, что это дело слишком его интересует.

В это время в регионе появился новый игрок – Япония. Пока не очень понятно, насколько сильный, но крайне агрессивный.

Япония нацелилась на северо-восточную часть Китая – Манчжурию, а для начала решила захватить плацдарм, с которого можно было бы вести дальнейшую экспансию. Таким плацдармом служила Корея. Корейский король был вассалом китайского богдыхана. Япония стремилась оторвать Корею от Китая и подчинить себе. В 1894 году началась японско-китайская война.

Японская армия, организованная по германскому образцу, легко разбила китайцев, которые запросили мира. Япония потребовала независимости Кореи, т. е. фактического подчинения ее себе. А кроме того – Ляодунский полуостров, часть Южной Манчжурии, Тайвань и Пескадорские острова.

Такое усиление Японии, естественно, затрагивало российские интересы на Дальнем Востоке. Нужно было решать, в состоянии ли Россия противостоять Японии. Четыре раза царь собирает Особые совещания. Морской министр говорит, что флот пока не готов, лучше бы действовать на суше. Военный министр говорит, что на армию надежды мало, так что лучше бы использовать флот. Министр иностранных дел предлагает договориться с Японией полюбовно и разделить сферы влияния.

Николай II согласился с идеей министра иностранных дел Лобанова-Ростовского и решил в качестве компенсации за японские завоевания отхватить незамерзающий порт в Корее и Северную Манчжурию «для выпрямления линии Сибирской железной дороги». Но в дело неожиданно вмешалась Германия.

Вильгельм II всячески подбивал «кузена Ники» к активным действиям на Дальнем Востоке. Обещал «поддерживать спокойствие в Европе и охранять тыл России», поскольку «великой задачей будущего является дело цивилизации азиатского материка и защиты Европы от вторжения великой желтой расы»[154]. Дело, конечно, не в страхе «кузена Вилли» перед вторжением желтой расы за Вислу и Одер. Расчет кайзера прост: втравить Россию в конфликт на Тихом океане, тем самым развязав себе руки в Европе. Пока русский царь разбирается с Японией, он не сможет помогать своему союзнику – Франции.

И вот Вильгельм II сообщает, что готов поддержать любое требование России по ограничению японских завоеваний. Франция – хоть и без большого энтузиазма – также обещает поддержку.

Обстановка становится благоприятной. 30 марта 1895 года собирается очередное Особое совещание. Решительным противником любых уступок Японии выступает министр финансов Витте. Он требует изгнать ее из материковой Азии.

Его главный оппонент – великий князь Алексей Александрович. Ветреный и безразличный ко всему, он вдруг проявляет благоразумие. Доказывает, что Россия наживает себе «вечного врага» и заставляет японцев «силою обстоятельств быть заодно с англичанами»[155]. Но Витте уверен, что Россия нажила себе врага в лице Японии уже тогда, когда решила строить железную дорогу до Владивостока.

Николай II, поколебавшись, встает на сторону Витте. Россия отказывается от компенсаций и требует, чтобы Япония очистила Южную Манчжурию и Ляодунский полуостров. К этому требованию присоединяются Германия и Франция. Перед таким демаршем трех великих держав Япония, конечно, спасовала. Она соглашается пересмотреть мирный договор с Китаем.

Почему-то считается, что Россия добилась большого дипломатического успеха. На самом деле, этот успех стал первым шагом к русско-японской войне. В том же году Япония, осознавая, кто является ее главным противником, начала подготовку к войне с Россией. Программа подготовки была рассчитана на 10 лет и включала в себя перевооружение армии и создание мощного флота. Корабли строились на английских верфях. Контрибуция, полученная от Китая, позволяла не заботиться о деньгах, так что японцы работали с опережением графика. Все крупные корабли были построены уже к 1902 году.

В России имелись люди, которые реально осознавали японскую опасность. Видный военно-морской деятель, бывший директор Балтийского судостроительного завода Михаил Кази в августе 1895 года представил Николаю II записку «О современном состоянии русского флота и его ближайших задачах». Он предлагал ограничиться на Балтике активной обороной, дополнить Черноморский флот минными, посыльными и разведывательными судами, а центр тяжести перенести на Дальний Восток, где создать Тихоокеанский флот, превосходящий японский.

Император поддержал эти идеи. Но нашелся влиятельный противник – управляющий Морским министерством адмирал Николай Чихачев. А у него, в свою очередь, нашелся еще более влиятельный покровитель – дядя царя генерал-адмирал Алексей Александрович. Он терпеть не мог Кази, который как-то сказал про генерал-адмирала: «Что такое Алексей? Семь пудов августейшего мяса».

Чихачев и Алексей Александрович считали, что в первую очередь нужно развивать Балтийский флот, а не Тихоокеанский. Их точка зрения имела право на существование, но только в одном случае: если бы Россия отказалась от экспансии в Манчжурии, которая неизбежно вела к столкновению с Японией. Но Россия как раз активно начинала эту самую экспансию, а Алексей Александрович решительного сопротивления ей не оказывал.

Но самым удивительным образом поступил Николай II. Он – «хозяин земли русской», помазанник Божий, самодержавный повелитель шестой части Земли – устроил нечто вроде заговора против своего родного дяди Алексея Александровича и с этой целью привлек на свою сторону двоюродного дядю – Александра Михайловича. В это время они с Сандро были очень близки, их дружба «достигла редкой в отношениях между родственниками сердечности»[156]. Когда-то Алексей Александрович метил на место генерал-адмирала Константина Николаевича, а теперь уже Александр Михайлович претендует на должность Алексея. Он с удовольствием откликнулся на просьбу Николая II и в апреле 1896 года составил и напечатал записку «Соображения о необходимости усилить состав русского флота в Тихом океане». Великий князь развивал идеи Кази. Россия не может «оставаться пассивным зрителем всех военных приготовлений» Японии. Поэтому «вопросы о преобразовании Владивостока в первоклассный военный порт и создании сильного Тихоокеанского флота не подлежат ни малейшему сомнению». Александр Михайлович подробно расписал, сколько и каких судов нужно построить, чтобы навсегда оградить интересы России от посягательств Японии и «нашего самого главного врага – Англии»[157].

Сандро считал себя экспертом по части Японии. В юности в чине мичмана он совершил кругосветное плавание на крейсере «Рында» и два года прожил в Нагасаки. Даже завел там «временную жену», что, по его словам, негласно разрешалось Морским министром.

Николай II, будучи цесаревичем, тоже совершил кругосветное плавание. И тоже побывал в Японии. Менее удачно, чем Сандро. В городе Оцу на него бросился полицейский, ударив саблей по голове. От смерти Николая спас греческий принц Георг, который сбил безумного полицейского с ног и не дал нанести повторный удар. Однако шрам у Николая остался на всю жизнь.

Остряк Гиляровский написал по этому поводу эпиграмму:

Стихотворение, как говорят учителя литературы, не потеряло актуальности и в наши дни.

Александра Федоровна вроде не имела личных счетов с японцами, но и она, как уверяет Сандро, «принимала в осуществлении нашего “заговора” самое деятельное участие»[158].

22 апреля 1896 года Николай II записывает в дневнике: «За докладом с Чихачевым имел с ним крупный разговор по поводу книжки Сандро “О мерах по усилению нашего флота в Тихом океане”. Он опровергал его доводы, а я их защищал!»[159] Учитывая особенности ведения дневника, это очень подробная и эмоциональная запись. Да и вообще царь не имел привычки спорить с министрами. Обычно он соглашался или просто принимал к сведению все, что ему говорили, а потом делал по-своему. Поэтому, кстати, многие считали его человеком лицемерным, хотя подобная привычка объяснялась лишь скромностью и застенчивостью царя.

В этот же день, 22 апреля, Николай II принял приехавшего на коронационные торжества китайского сановника Ли Хунчжана. С ним царь должен был подписать союзный договор против Японии. Развитие Тихоокеанского флота действительно становилось вопросом первостепенной важности. Тут уже не до игры в заговор.

Но 26 апреля в дело вступила «тяжелая морская артиллерия» – генерал-адмирал. «Завтракал с нами д. Алексей. Имел с ним окончательное объяснение; он хочет оставить флот и уйти вместе с Чихачевым. Приятное положение для меня!»[160]

Алексея Александровича в его борьбе против Сандро поддерживала вдовствующая императрица Мария Федоровна, «которая любила любимого брата своего мужа»[161]. Царствующая императрица Александра Федоровна оказалась в противоположном лагере. Она сообщила обо всем Александру Михайловичу. Великий князь – отличный рассказчик, поэтому просто предоставим ему слово.

«Я пошел прямо к государю.

– Я надеюсь, ты помнишь, что я написал эту записку с твоего разрешения и благословления?

– Конечно, конечно, – вздохнул Никки. – Но разве ты не видишь, Сандро, что в том, что говорит дядя Алексей, есть большая доля правды? Не могу же я позволить моему зятю подрывать дисциплину во флоте?

Я был ошеломлен.

– Ради Бога, Никки! Разве не тебе первому я прочел эту записку в еще необработанном виде?

– Конечно, конечно. Но я обязан заботиться о мире в нашей семье, Сандро. Будь благоразумен и согласись с предложением дяди Алексея.

– Что же он предлагает?

– Он предлагает назначить тебя командиром броненосца “Император Николай I”, который плавает в китайских водах.

– Понимаю. Значит, я должен отправиться в изгнание за то, что я исполнил твои приказания?

Его лицо передернулось.

– Это просто вопрос поддержания дисциплины.

– А если я не приму этого назначения?

– Тогда я, право, не знаю, что мы будем делать. Я полагаю, что дядя Алексей будет настаивать, чтобы тебя исключили из флота.

– Благодарю тебя, Никки, – сказал я, – молю Бога, чтобы он помог мне удержать власть над собой. Я предпочитаю принять твое второе предложение.

Он сразу весь прояснился и обнял меня.

– Я знаю, Сандро, что ты будешь благоразумен. Оставь на некоторое время в покое дядю Алешу, а потом через год или два мы посмотрим, что можно будут предпринять для твоего полного удовлетворения. Подумай только, как счастлива будет Ксения, когда узнает, что теперь ты будешь нераздельно с нею.

Ксения была действительно счастлива»[162].

Удивительный диалог. Дело даже не в том, что Николай попросту «сдает» своего друга и готов ни за что ни про что отправить его плавать в китайских водах. К сожалению, в XIX веке все российские цари, склонные хоть к каким-то реформам, поступали именно так. Своих соратников предавали и Александр I, и Александр II. Твердый характер почему-то доставался только консерваторам.

Поражает другое. Ради сомнительного мира в семье царь отказывается от важнейшего преобразования, которое недавно сам же защищал. И это – Николай II, который стремился во всем походить на отца!

Хотя император все-таки нашел компромисс. Александр Михайлович ушел из флота, но в мае 1896 года отставку получил и Чихачев. На посту управляющего Морским министерством его заменил вице-адмирал Павел Тыртов, «сторонник развития морских сил на Дальнем Востоке». Так что «изменение направленности морской политики России и стратегического развертывания ее флота» все же последовало[163].

Однако с финансами в стране, как всегда, напряженка. Витте строит железные дороги, проводит индустриализацию, вводит золотой стандарт – денег на все, естественно, не хватает. Средства на флот выделяются немалые, но они распыляются, поскольку предложения Кази и Александра Михайловича сократить расходы на Балтике и Черном море были отвергнуты.

Зато Николай II не поссорился с дядей Алексеем. Правда, оба они пожертвовали своими любимцами: генерал-адмирал – Чихачевым, а царь – Александром Михайловичем.

В этом проявляется характер Николая II. Он предпочитает отослать Сандро, потому что знает: тот пообижается и остынет. К серьезному конфликту это не приведет.

«Меня он не боялся, – вспоминает Александр Михайлович. – Как часто, когда я спорил о полной реорганизации флота, которым управлял дядя Алексей согласно традициям XVIII века, я видел, как государь в отчаянии пожимал плечами и говорил монотонно:

– Я знаю, что ему это не понравится. Говорю тебе, Сандро, что он этого не потерпит.

– В таком случае, Никки, ты заставишь его это потерпеть. Это твой долг пред Россией.

– Но что я могу с ним сделать?

– Ты ведь царь, Никки. Ты можешь поступить так, как это необходимо для защиты наших национальных интересов.

– Все это так, но я знаю дядю Алексея. Он будет вне себя. Я уверен, что все во дворце услышат его крик.

– В этом я не сомневаюсь, но тем лучше. Тогда у тебя будет прекрасный повод уволить его немедленно в отставку и отказать ему в дальнейших аудиенциях.

– Как я могу уволить дядю Алешу? Любимого брата моего отца! Знаешь что, Сандро, я думаю, что с моими дядями у меня все обойдется, но за время твоего пребывания в Америке ты сам стал большим либералом.

В этих спорах проходили месяцы и годы»[164].

В апреле 1896 года царь разбирался в ссоре между Алексеем Александровичем и Александром Михайловичем, а уже в мае последовал новый скандал. Круг участников расширился, но ось осталась прежней: дяди против Михайловичей. Точнее – Михайловичи против дядей.

18 мая 1896 года во время коронационных торжеств в Москве разразилась Ходынская катастрофа, после которой к Николаю II и приклеилось прозвище «Кровавый» (а вовсе не после расстрела рабочих 9 января 1905 года, как многие до сих пор думают).

В 1916-м, совсем по другому поводу, лидер кадетов Павел Милюков адресует власти вопрос: «Глупость или измена?» В принципе, этот же вопрос можно задать и организаторам народных гуляний по случаю коронации Николая II.

В конце XIX века Москва еще не страдала от уплотнительной застройки. Мест для гуляний хватало. Однако почему-то выбрали именно Ходынское поле. Можно было бы найти место хуже, да только трудно.

Во-первых, там добывали песок и глину, поэтому вдоль поля шел глубокий ров. Во-вторых, на Ходынском поле проходили учения саперов и артиллеристов, которые повсюду оставляли ямы и выбоины. Так что свернуть шею запросто можно было и в обычное время.

Организаторы поступили «мудро». Ямы накрыли деревянными щитами и присыпали песком. Естественно, выдержать больших нагрузок эти щиты не могли, и ямы превращались в своеобразные ловушки.

При входе на поле народ должен был получать бесплатные подарки. Для этого построили 20 деревянных бараков для раздачи пива и меда и 150 «буфетов» для раздачи коронационных сувениров – фунтовая сайка (русский фунт – 400 г), полфунта колбасы, вяземский пряник с гербом, мешочек орехов и самое ценное – кружка с гербом. В общем, примерно такие продуктовые наборы сейчас раздают пенсионерам на выборах.

Но кружки вроде были красивые. Их выставляли напоказ в московских магазинах, и народ прельстился. Каждому хотелось заполучить именно кружку. Начало гуляний планировалось на 10 утра 18 мая. Однако страсть к халяве уже с вечера 17 мая пригнала на Ходынку толпы людей. К пяти утра собралось не менее полумиллиона человек.

Порядок обеспечивали 1800 полицейских. Для сравнения: 24 декабря прошлого года в Петербурге митинговали 2,5 тысячи человек, а число полицейских было то же самое – 1800. Московского обер-полицмейстера Власовского, непосредственного подчиненного генерал-губернатора Сергея Александровича, предупреждали, что надо бы озаботиться безопасностью гуляющих, но он заявил, что это его не касается. Его, мол, забота – обеспечить безопасность царя.

Кто-то пустил слух, что буфетчики раздают подарки среди своих, и народ ринулся через рвы к деревянным «буфетам». Настилы не выдерживали, люди падали вниз, а по ним уже бежала толпа. Буфетчики стали кидать кульки с едой прямо в толпу, от чего давка стала еще больше. По официальным данным, погибло 1389 человек.

Во время коронации вся императорская семья, разумеется, находилась в Москве и не могла остаться в стороне от происходящего. Четверо Михайловичей – Николай, Георгий, Александр и Сергей – «единодушно требовали немедленной отставки великого князя Сергея Александровича и прекращения коронационных торжеств. Произошла тяжелая сцена. Старшее поколение великих князей всецело поддержало московского генерал-губернатора». Николай Михайлович «ответил дельной и ясной речью», вспомнил про французских королей, «которые танцевали в Версальском парке, не обращая внимания на приближающуюся бурю».

Михайловичи просили Николая II отменить бал у французского посла графа Монтебелло или хотя бы самому на нем не присутствовать. Или по крайней мере не танцевать, чтобы враги не говорили, что «молодой царь пляшет, когда его погибших верноподданных везут в мертвецкую».

Николай ответил, что Ходынская катастрофа, конечно, величайшее несчастье, но оно не должно омрачать праздника коронации. Николай II и Александра Федоровна не только приехали, но и открыли бал – царь танцевал с графиней Монтебелло, а царица – с графом. «Сияющая улыбка на лице великого князя Сергея заставляла иностранцев высказывать предположения, что Романовы лишились рассудка, – вспоминает Александр Михайлович. – Мы, четверо, покинули бальную залу в тот момент, когда начались танцы, и этим тяжко нарушили правила придворного этикета»[165].

Сандро, конечно, преувеличивает. Ни Сергею Александровичу, ни другим членам августейшего семейства было не до веселья. Все они ездят из больницы в больницу, жертвуя пострадавшим значительные суммы. Мария Федоровна описывает посещение раненых в одном из госпиталей: «Они были так трогательны, не обвиняя никого, кроме самих себя. «Мы сами виноваты», – говорили они и сожалели, что огорчили царя!… Остальным классам следовало бы брать с них пример, а не грызться между собой и, особенно, не возбуждать своим буйством, своей жестокостью умы до такого состояния, которое я еще никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России»[166].

Было бы, конечно, странно, если бы пострадавшие обличали власть прямо в лицо Марии Федоровне. Но атмосфера в обществе действительно накалилась. Классовая ненависть низших слоев, разочарование интеллигентной публики от несбывшихся надежд на либерализацию – все это вырвалось наружу. А «своим буйством» возбуждали умы как раз Михайловичи.

«Многие разногласия, существовавшие среди членов императорской фамилии, стали достоянием гласности, – вспоминает Ольга Александровна, дочь Марии Федоровны и сестра царя. – Молодые великие князья, в частности, Сандро… возложили вину за случившуюся трагедию на дядю Сержа, военного губернатора Москвы. Мне казалось, что мои кузены были к нему несправедливы. Более того, дядя Сергей сам был в таком отчаянии и готов был тотчас же подать в отставку. Однако Ники не принял его отставки. Своими попытками свалить вину на одного лишь человека, да еще своего же сородича, мои кузены, по существу, поставили под удар все семейство, причем именно тогда, когда необходимо было единство. После того, как Ники отказался отправить в отставку дядю Сергея, они набросились на царя»[167]. Да и сама Мария Федоровна подтверждает, что «семья Михайловичей сеяла всюду раздор с непривычной резкостью и злобой»[168].

Это – первый звоночек от Михайловичей. Второй, он же и последний, раздастся накануне Февральской революции. Тогда их «резкость и злоба» будут уже привычными, но еще более яростными. Самое удивительное, что Михайловичи (за исключением Николая) – самые близкие к царю члены императорской фамилии, можно сказать, личные друзья. Но они не любят старшее поколение великих князей. Особенно Александр Михайлович, который всего лишь месяц назад из-за конфликта с Алексеем Александровичем был вынужден подать в отставку. И теперь срывал злобу на его брате – Сергее Александровиче.

Николай Михайлович рад пощеголять познаниями в истории Французской революции, забывая, правда, о том, что его кумир герцог Орлеанский тоже не любил своих родственников и сеял раздоры до тех пор, пока нож гильотины не добрался и до его головы.

Требовать отставки Сергея Александровича, который, безусловно, нес ответственность за случившееся – это одно. Но выносить сор из избы, делать свои обвинения достоянием гласности было просто-напросто глупо. Это называется – рубить сук, на котором сидишь. Ведь не только простой народ, но и так называемое общество не делало разницы между великими князьями. Для них все они одним миром мазаны и из одного теста слеплены. Михайловичи подрывали престиж всего императорского дома, не завоевывая при этом популярности себе. Наивные, казалось бы, Мария Федоровна и ее дочь Ольга в этом смысле абсолютно правы.

Хотя, по утверждению вдовствующей императрицы, пострадавшие винили только себя, требовалось отыскать и других виновных. За проведение гуляний на Ходынском поле отвечали две инстанции – московские власти во главе с генерал-губернатором и министерство двора. Сергей Александрович валил вину на министра двора Иллариона Воронцова-Дашкова. Тот уверял, что его ведомство распоряжалось только раздачей подарков, а обеспечивать безопасность – это уж, извините, задача московской полиции.

В общем-то Воронцов-Дашков был прав. Однако всплыли застаревшие ссоры и обиды. Воронцов-Дашков – любимец Александра III. А вот братья Александра III его терпеть не могли. Такая уж у него должность. Повышения и награды раздает император, а отказы и выговоры – министр двора.

Владимир Александрович уверял, что Воронцов-Дашков «находит удовольствие в том, чтобы делать нам всем неприятности»[169].

При дворе образовались две партии. Одна – за Воронцова-Дашкова. Считалось, что ее негласно возглавляла Мария Федоровна, которая не столько стремилась наказать московского генерал-губернатора, сколько выгородить любимца своего покойного мужа. Другая партия – за Сергея Александровича.

Никто не знал, чья возьмет. Кто окажется сильнее – мать императора или дядя, женатый на его сестре?

Поначалу чаша весов склонялась на сторону великого князя. Вести расследование поручили министру юстиции Николаю Муравьеву, который занял этот пост по протекции Сергея Александровича. Муравьев подробно описал обстоятельства дела, но вопрос о виновниках катастрофы обошел стороной.

Мария Федоровна настояла на новом расследовании, за которое взялся пожилой и беспристрастный сановник Константин Пален, бывший министром юстиции еще при Александре II.

25 мая Николай II отмечает в дневнике: «Брожение в семействе по поводу следствия, над которым назначен Пален!»[170] Брожение заключалось в том, что дяди царя – Владимир, Алексей и Павел – «привезли царю свои отставки на случай, если Сергея будут судить»[171].

На наш взгляд, обычная солидарность – брат за брата. По понятиям того времени – бунт. Тогда считалось, что в самодержавном государстве не может быть отставок. Особенно коллективных. Это признак конституционного, т. е. самого дурного тона, какой только бывает. Любой сановник может лишь обратиться со всемилостивейшей просьбой освободить его от занимаемой должности. И уж тем более это относилось к военным. Да и с этической точки зрения, открытый шантаж не красит великих князей.

Тем временем граф Пален доложил о виновности московской полиции и лично Сергея Александровича, которому эта полиция подчинялась. Но – в отличие от Михайловичей – он пошел дальше и сделал еще один вывод: великие князья – лица безответственные, не подлежащие общей юрисдикции. Пока они занимают ответственные посты, всегда будет «или какая-нибудь беда, или крайний беспорядок».

Против такого вывода, естественно, объединилось все августейшее семейство. Палена поблагодарили, царь «через некоторое время начал к нему относиться так же благоволительно, как он относился к нему прежде», но впредь ему «никакого деятельного поручения даваемо не было»[172].

Козлом отпущения оказался московский обер-полицмейстер Власовский, которого уволили со службы. Через год получил отставку и Воронцов-Дашков. Зато Сергею Александровичу вышло повышение – он стал не только генерал-губернатором, но и командующим войсками Московского военного округа.

Дважды в течение двух месяцев 1896 года Николай II улаживал конфликты внутри императорской семьи. Оба раза он встал на сторону дядей, которые были неправы. Не удивительно, что в это время «вел. кн. Павел говорил своим офицерам-конногвардейцам, что в царской семье не перестают все ссориться, никто царя не боится»[173].

В результате этих конфликтов получили отставки морской министр Чихачев, министр двора Воронцов-Дашков и московский обер-полицмейстер Власовский. Единственным пострадавшим из членов семьи оказался Александр Михайлович. Честолюбивого Сандро нужно было утешить, поручить ему какое-нибудь дело. И дело нашлось. Хотя нашлось далеко от столицы, но заставило содрогнуться всю Россию.

Россия продолжала экспансию на Дальнем Востоке. В 1896 году она получила концессию на строительство Китайской Восточной железной дороги (КВЖД). В 1898-м навязала Китаю договор об аренде Порт-Артура и Ляодунского полуострова. В 1900-м в Китае вспыхнуло «боксерское» восстание. «Боксеры» выступали против хозяйничанья в стране европейцев и японцев. Под предлогом защиты КВЖД Россия оккупировала Манчжурию, из-за чего резко ухудшились отношения с другими государствами, у которых имелись в этом регионе свои интересы. Прежде всего – с Англией и Японией.

Впрочем, с Японией в 1898 году удалось достичь соглашения, по которому Россия отказывалась от претензий на Корею и соглашалась с преобладающим влиянием японцев в этой стране.

Но в этом же году в России образовалась группа людей во главе с отставным гвардии полковником Александром Безобразовым, которая требовала более активной политики на Дальнем Востоке. Эти люди получили в исторической литературе название от имени своего идейного вдохновителя – «безобразовцы», а также «безобразовская клика» и «безобразовская шайка».

Поводом для объединения в «шайку» стала концессия Бринера – разрешение на лесоразработки в бассейне корейской реки Ялу, полученное владивостокским купцом и лесопромышленником Юлием Бринером. Для столь масштабного предприятия у него не было денег, и он приехал в Петербург, чтобы продать концессию. На нее нацелились «безобразовцы», у которых, впрочем, денег тоже не было. Они решили обратиться за поддержкой к самому царю. Тут, дескать, вопрос не коммерческий, а политический. Получив концессию, можно будет влиять на положение дел в Корее и препятствовать японскому влиянию.

С Николаем II «безобразовцев» свели Воронцов-Дашков и Александр Михайлович. «Сладая парочка», которую царь обидел в 1896 году Концессию получило «Русское лесопромышленное товарищество», за которым стоял Безобразов. На личные средства Николай отправил в Корею две секретные экспедиции «для обследования королевства и приобретения других концессий. Руководство операцией было возложено на великого князя Александра Михайловича»[174].

Таким образом, для обиженного Сандро нашлось дело государственной важности, к чему он так стремился. Правда, «именно Корея стала главной причиной русско-японской войны 1904–1905 годов»[175].

Либеральная общественность, а позже и советские историки обвиняли не только «безобразовцев», но и Николая II с Александром Михайловичем в корыстных интересах. Они, мол, хотели заработать в Корее денег. Это, конечно, полная чушь. Россия и без того богата лесом, чтобы зариться на корейский. Николай II грезил идеями господства в Восточной Азии, а Сандро пустился в авантюру «по склонности ко всем государственным, мягко выражаясь, выступлениям, могущим или его выдвинуть, или дать пищу его неспокойному духу»[176].

В своих мемуарах Александр Михайлович, разумеется, всячески обеляет себя, обвиняет других, путает и передергивает. Он, можно сказать, придумывает конфликт с царем, которого на самом деле не было, пытается доказать, что многократно предупреждал Николая об опасности войны с Японией, горячо спорил, но его не послушались. Поэтому он и ушел с должности руководителя концессии.

Он действительно ушел, но слишком поздно. Под влиянием «безобразовцев» и Александра Михайловича царь отказался уступить Корею Японии, что привело к срыву русско-японских переговоров и созданию в январе 1902 года англо-японского союза, который дал возможность японцам начать войну с Россией, не опасаясь вмешательства других государств. Вместе с «безобразовцами» великий князь боролся за смещение их главного противника – Витте и добился его отставки в августе 1903 года. Сам Александр Михайлович к этому времени занял созданный специально под него пост министра торгового мореплавания и портов и взял к себе в заместители контр-адмирала Алексея Абазу, двоюродного брата Безобразова и активнейшего члена «шайки».

В течение 1903 года под предлогом защиты концессии Россия вводила в Корею войска, что давало японцам полное право обвинять ее в агрессивных намерениях. Впрочем, дипломаты пытались договориться. К декабрю 1903 года неурегулированным оставался лишь вопрос о бассейне реки Ялу. Россия настаивала, что он должен быть нейтральной зоной, а остальная Корея – сфера японских интересов. Япония же требовала полной свободы действий во всей Корее. Компромисс был возможен, но в дело вмешались «безобразовцы» и убедили царя отказаться от любых уступок Японии.

В этот момент – в декабре 1903-го – Александр Михайлович порывает со своими друзьями по «шайке». Царь до последнего не верил, что Япония осмелится напасть на Россию, а Сандро, наконец, прозрел. Но это уже ничего не меняет. Пока Николай II раздумывает, японцы разрывают дипломатические отношения, а в ночь на 27 января (9 февраля) 1904 года нападают на русскую эскадру в Порт-Артуре. Началась война. Обернувшаяся куда более страшной катастрофой, чем Ходынка, которая так возмущала Сандро.

В годы Первой мировой войны Александр Михайлович будет одним из главных борцов с «закулисным влиянием», т. е. с Распутиным. Но ведь именно он явился в этом деле своеобразным первопроходцем. Он свел царя с «безобразовцами», которые, не занимая официальных постов, оказались влиятельнее министра финансов Витте, министра иностранных дел Ламздорфа и военного министра Куропаткина вместе взятых. То, что за пару месяцев до развязки Сандро «соскочил», конечно, не снимает с него ответственности.

Русская армия не снискала лавров на полях Манчжурии, но все же полным провалом войну на суше не назовешь. Полный провал ждал Россию на море. Общественность однозначно обвиняла в этом многолетнего руководителя флота генерал-адмирала Алексея Александровича, который получил малопочетное прозвище «князь Цусимский». По аналогии с его братом Сергеем, «князем Ходынским».

Ходила шутка, что каждое посещение Парижа великим князем обходится России по броненосцу в год. Историки называют его «легендарным по части растрат и взяток»[177]. Легендарный – это справедливо, потому что, кроме легенд, никаких фактов никто не приводит.

Рассказы о хищениях похожи на историю русско-турецких войн. Если война неудачная – значит, она была ненужной и захватнической. А если удачная, то очень нужной и освободительной. То же и с растратами. Как только где неладно – это из-за растрат и хищений.

А великие князья вообще в особом положении. Они не подлежат суду, о них нельзя писать в прессе. Они как бы вне официальной критики. Тем больше их шельмуют неофициально. Стоит великому князю занять какой-нибудь ответственный пост, тут же ползут слухи о его нечистоплотности. Скажем, Сандро становится министром торгового мореплавания и портов. «Что же сделал Александр Михайлович с новым министерством? – спрашивает Витте. – Ничего положительного, а только развел злоупотребления»[178]. Вот так. Много лет мореплавание и порты находились в ведении министра финансов, и все шло замечательно. А тут пришел Сандро и сразу же развел злоупотребления. Можно подумать, великих князей с детства обучали, как воровать деньги. Впрочем, и самого Витте обвиняли во взятках. Борьба с «жуликами и ворами» – давняя российская традиция.

Попробуем все-таки взглянуть на деятельность генерал-адмирала Алексея Александровича непредвзято. Конечно, он плохой руководитель – некомпетентный, безынициативный, во всем полагающийся на помощников. Но в то же время великий князь, как бы мы сейчас сказали, лоббист своего ведомства. Он выбивает деньги на флот. За 1895–1903 гг. российскому морскому ведомству выделено 732 млн руб. Японскому – для сравнения – 480.2 млн[179].

И броненосцы вполне себе строились, независимо от парижских похождений великого князя. В 1899 году принята судостроительная программа до 1902 года. Витте не смог обеспечить ее финансирования, так что программу продлили до 1905 года. Ее результаты видны из таблицы[180].

Недобор присутствует, но явно не критический. Срывом оборонного заказа тут и не пахнет.

Еще одна таблица, на этот раз сравнительная.

Корабельный состав на 1 января 1904 года. (Учтены суда, спущенные на воду в 1880–1903 гг. и имевшие боевую ценность[181].)

Как видим, по количеству – полное превосходство России. Другое дело – качество. В погоне за новыми единицами морское ведомство забывало о капитальном ремонте и модернизации судов. К тому же японские корабли строились в Англии. Основная часть российских – на казенных заводах и верфях. Но это давняя традиция, появившаяся задолго до Алексея Александровича. Если бы великий князь раздавал заказы за границу или в частный сектор, его обвиняли бы в коррупции в стократ больше. Как, например, генерал-инспектора артиллерии Сергея Михайловича, который лоббировал частный Путиловский завод.

Японские морские офицеры были обучены на порядок лучше русских. Как говорится, каков поп – таков и приход. Алексей Александрович хвастался: я, мол, никаких дивиаций-навигаций не знаю, а генерал-адмирал.

Но главная проблема российского флота к началу русско-японской войны – это его неудачная дислокация. Силы распылялись между Тихим океаном, Черным и Балтийским морями. Россия располагала большим флотом в европейских водах, но на Тихом океане по количеству крупных кораблей, миноносцев и артиллерийских орудий японцы имели превосходство. Впору было вспомнить об отвергнутых в 1896-м предложениях Кази и Александра Михайловича.

Российский Тихоокеанский флот состоял из эскадры в Порт-Артуре и отряда крейсеров во Владивостоке. Кратчайший путь их соединения лежал через Корейский и Цусимский проливы, которые находились в руках японцев. Кроме того, Порт-Артур имел ряд существенных неудобств как военный порт, что позволило японцам сразу же блокировать находящуюся там эскадру.

Вина за низкую боеготовность флота и его неудачное расположение, конечно же, лежала на генерал-адмирале Алексее Александровиче.

С началом войны великий князь совсем растерялся. Он лишь соглашался с предложениями своих подчиненных. А подчиненные большими талантами не отличались. В феврале 1904 года морской министр Федор Авелан и начальник Главного морского штаба Зиновий Рожественский убедили Алексея Александровича отказаться от здравой идеи немедленно отправить подкрепления на Дальний Восток. Отряд адмирала Вирениуса, приход которого мог бы уравнять силы, получил приказ возвращаться на Балтику. Надо сказать, это решение полностью соответствовало планам адмирала Того. Он как раз стремился к тому, чтобы не дать соединиться разрозненным частям русского флота.

В то время как российский флот тонул в Желтом море, на поверхность выплыл давний возмутитель спокойствия Александр Михайлович. Снова Сандро – и снова авантюра.

В феврале 1904 года ему поручили вести крейсерскую войну, т. е. перехватывать контрабанду, которая направлялась в Японию. Японцы полностью зависели от поставок сырья и вооружения из США, Англии и Германии, поэтому крейсерская война могла быть очень эффективной. Именно так, перерезав коммуникации, американцы смогли победить Японию во Второй мировой войне. Но американцы не рисковали тем, что их действия приведут к вмешательству третьих стран.

Для России же крейсерская война стала абсолютно неподготовленной импровизацией. Под видом торговцев Сандро направил за границу офицеров морского ведомства, которые закупили пароходы и артиллерию. В июне 1904 года корабли под флагами Добровольного флота с орудиями, спрятанными в трюмах, вышли из Севастополя. В Красном море они установили артиллерию и начали боевые действия. Конспирация понадобилась, чтобы турки пропустили суда через проливы.

За первые 10 дней эскадра Сандро захватила три английских корабля с военной контрабандой и один немецкий. Их отправили в Либаву. «Я надеялся получить высочайшую благодарность», – вспоминает великий князь.

Вместо благодарности он получил высочайшую выволочку. Англичане заявили протест, вполне справедливо указав, что вооружение судов в открытом море при использовании торгового флага при выходе из Черного моря является нарушением норм международного права. К Англии присоединилась Германия.

От Сандро потребовали объяснений. Он – тоже вполне справедливо – возмущался. «Зачем мы послали наши крейсера в Красное море, как не с целью ловить контрабанду? <…>

– Но разве, ваше высочество, не понимаете, – кричал министр иностранных дел, впавший, по-видимому, в окончательное детство. – Мы рискуем, что нам будет объявлена война Великобританией и Германией. Разве вы не понимаете, на что намекает Вильгельм в своей ужасной телеграмме?

– Нет, не понимаю. Более того, я сомневаюсь, знает ли сам германский император, что он хотел выразить своей телеграммой. Мне ясно одно: он по обыкновению ведет двойную игру. Друг он нам или не друг? Чего же стоят его рассуждения о необходимости единения всех белых перед лицом желтой опасности?

– Вы видите, – продолжал кричать министр иностранных дел, – Его высочество совершенно не отдает себе отчета в серьезности создавшегося положения. Он даже старается оправдать действия своей эскадры».

Учитывая, что Англия подкрепила протест демонстрацией своего Средиземноморского флота и посылкой кораблей для защиты судоходства в Красном море, министра иностранных дел Ламздорфа можно понять. Обвинения, что он впал в «окончательное детство», сами выглядят, по меньшей мере, детскими. Но понять можно и Сандро. План крейсерской войны был утвержден генерал-адмиралом, а козлом отпущения сделали Сандро. Естественно, он «задыхался от возмущения»[182]. Тем не менее Николай II распорядился вернуть захваченные суда владельцам. А крейсерскую войну вскоре вообще свернули.

Впрочем, царь не перестал обращаться к Александру Михайловичу за советом. 28 июля 1-я Тихоокеанская эскадра попыталась прорваться из Порт-Артура во Владивосток, но была встречена Соединенным флотом адмирала Того. После кровопролитного сражения эскадра перестала существовать как боевая единица. Встал вопрос, стоит ли отправлять на Дальний Восток 2-ю Тихоокеанскую эскадру или это уже бесполезно. Николай II колебался. Как обычно в таких случаях, он собрал Особое совещание. Морской министр Авелан и командующий 2-й эскадрой Рожественский уверяли, что нужно отправлять. Алексей Александрович «ничего не мог сказать и имел гражданское мужество в этом признаться». Александр Михайлович решительно возражал против отправки устаревших кораблей с необученными командами «на верную гибель»[183]. Постановили пока воздержаться. Николай еще несколько раз менял решение, но в итоге победила точка зрения Рожественского. 2 октября 1904 года эскадра отправилась на Дальний Восток.

Удивительное дело: Сандро – специалист по военно-морским вопросам. Неплохой специалист. Он дает дельные советы, но именно к ним не прислушиваются. Зато когда он влезает с авантюрными предложениями, они находят поддержку.

15 мая 1905 года 2-я Тихоокеанская эскадра была уничтожена в Цусимском проливе. Цусима стала символом национального унижения.

«Если бы я был на месте Никки, я бы немедленно отрекся от престола», – пишет Александр Михайлович. Он, конечно, погорячился. И Николай, конечно, не отрекся. Он отправил в отставку Алексея Александровича. Сама должность генерал-адмирала была упразднена. Полувековая эпоха, когда русским флотом руководили великие князья, закончилась. И, надо сказать, это пошло флоту только на пользу. С 1909 года началась активная работа по его восстановлению, и в Первую мировую войну – по крайней мере, с оборонительными функциями – флот справлялся вполне успешно.

Как ни странно, после Цусимы война отошла на второй план. Внутренняя угроза оказалась пострашнее внешней.

Глава VI

Первый звонок

Во время политического кризиса накануне февраля 1917 года великие князья были очень активны. Они давали советы, как бы обустроить Россию, писали письма, выдвигали программы. Однако царь их не слушал.

Но незадолго до этого – в 1905 году – Россия уже переживала политический кризис. И тогда Николай II очень даже прислушивался к своим родственникам. Они имели возможность влиять на политику не только закулисно, но и вполне официально. Посмотрим, какова же была их роль в тех событиях. Имел ли царь основания во время Первой мировой войны снова следовать их советам и рекомендациям?

В августе 1904-го по протекции Марии Федоровны император назначил министром внутренних дел князя Петра Святополк-Мирского. Пепку, как называла его жена.

Мирский не горел желанием быть министром. Что неудивительно. Два его предшественника погибли от рук эсеровских боевиков. Правда, в разговоре с царем князь сразу же отмежевался от этих предшественников, напомнив, что из-за политических разногласий с ними он ушел с поста товарища (заместителя) министра внутренних дел. Мирский изложил свою программу: веротерпимость, расширение самоуправления, послабления для печати, признание политическими преступниками только террористов и главное – призыв выборных для обсуждения законопроектов. Последний пункт – это нечто вроде конституции по лорис-меликовскому образцу. Николай II ни с чем не спорил. Лишь удивился предложению не преследовать рабочих за сходки: «Конечно, это так, но кажется как-то странным».

Святополк-Мирскому, разумеется, понравилось, что царь не спорил. Он посчитал это за одобрение. Он еще не знал, что царь никогда ни с кем не спорит. Царь просто выслушивает, а потом уже – в одиночестве или под влиянием кого-нибудь – принимает решение.

Расстались они чрезвычайно трогательно. Мирский согласился занять пост министра, Николай II поцеловал его и сказал: «Поезжайте к матушке, обрадуйте ее». Он поехал, и матушка, т. е. Мария Федоровна, тоже его поцеловала[184].

Началась так называемая «эпоха доверия». Мирский ослабил цензуру, прекратил гонения на оппозиционных земцев, а некоторых из них вернул из ссылки. Новый министр внутренних дел даже по личным качествам идеально подходил для своей политики. Его основная черта – «доброжелательность как в частной жизни, так и в общественной деятельности, а также добродушие и простодушие»[185].

Главная идея Святополк-Мирского была проста: нужно найти компромисс с благонамеренной частью общества, чтобы предотвратить революцию. Идея крайне сомнительная. Безусловно, толчок к революции всегда дает именно «общество», хотя сейчас мы, наверное, предпочли бы слово «элита». И в этом смысле вовремя найти взаимопонимание с обществом для власти крайне важно. Вопрос только в том, готово ли само общество к компромиссу.

Накануне 1905 года оппозиционные земцы объединились с представителями радикальной интеллигенции в нелегальный «Союз освобождения». В сентябре 1904-го, когда Мирский признавался общественности в любви, эта самая общественность направила четверых своих представителей в Париж на съезд революционных и оппозиционных партий. Съезд был организован на деньги полковника японского Генерального штаба Акаси, перед которым стояла задача спровоцировать в России революцию. Даже РСДРП отказалась участвовать в съезде. «Благонамеренную общественность» этот факт не смутил. Ее представители – Милюков, Струве, Богучарский и князь Долгоруков – обсуждали программу совместных действий с эсерами, которых представлял… Евно Азеф. Так что о «благонамеренности» либеральной оппозиции власть была хорошо осведомлена.

«Союз освобождения» – это все-таки нелегальная организация. Чего с нее возьмешь? Но беда в том, что по стопам «освобожденцев» уверенно шагали вполне легальные земцы. В ноябре они собрались на съезд. Факт сам по себе примечательный. Власть – не без оснований – всегда видела в земствах зародыш парламентаризма. И собираться на съезды, даже по хозяйственным вопросам, им категорически запрещалось. Но тут – эпоха доверия. Мирский хотел добиться для съезда официального разрешения. Но когда узнал, что будет обсуждаться вопрос о конституции, бросил эту затею. Такого Николай II не разрешил бы никогда.

«По-моему, тут есть даже доля подлости, – явно со слов мужа сокрушалась на земцев жена Святополк-Мирского, – пока их держали в страхе, – молчали», а теперь все портят своими радикальными требованиями, «торопятся и хотят скандалы делать»[186].

Мирский просто закрыл на съезд глаза. А полицейские чины и вовсе указывали делегатам дорогу и охраняли их от возможных студенческих демонстраций, которые могли бы подтолкнуть земцев к излишнему радикализму. Хотя радикализм – по тем временам – и так зашкаливал. Съезд потребовал прав и свобод, что было еще терпимо. Но кроме этого, он высказался за народное представительство с законодательной властью, с правом принятия бюджета и правом контроля над деятельностью администрации. То есть за полноценный парламент.

А после съезда – как бы для популяризации его решений – началась «банкетная кампания». Либеральная общественность по всей стране устраивала банкеты в честь 40-летия судебной реформы и за осетриной с хреном толковала о конституции. Тут уж ораторы не ограничивались каким-то народным представительством, а прямо требовали Учредительного собрания. «Благонамеренная общественность» не предотвращала революцию, а всячески к ней подталкивала. Ведь Учредительное собрание никогда и нигде не созывалось иначе как в результате революции.

Найти взаимопонимания с «обществом», которое день ото дня становилось все более радикально настроенным, Святополк-Мирскому не удалось. Но ему не удалось найти взаимопонимания и с «властью». Той, что выше его.

Николай II не долго радовался эпохе доверия. В конце августа он вроде бы соглашался с Мирским, а уже 9 октября огорошил министра: надо бы для пресечения толков издать рескрипт, «чтобы поняли, что никаких перемен не будет». Святополк-Мирский сник. Ведь под «толками» царь понимал не что-нибудь, а интервью, которые давал министр внутренних дел. С «добродушием и простодушием» князь стыдил Николая: «Как же, Ваше величество, ведь я говорил: какие перемены я нахожу нужными, и Вы согласились». Жена Мирского изливала злость на царя в дневнике: «Я его ненавидела прежде, но теперь жалею. Тип немощного вырождения, вбили в голову, что он должен быть тверд, а хуже нет, когда слабый человек хочет быть твердым. И кто это имеет такое дурное влияние? Кажется, Александра Федоровна думает, что так нужно. Мария Федоровна другого мнения, она Пепке сказала: “Эти свиньи заставляют моего сына делать бог знает что и говорят, что мой муж этого хотел”». Но кто эти свиньи? – задается вопросом княгиня Святополк-Мирская. И не дает ответа[187].

А главной «свиньей» был дядя царя великий князь Сергей Александрович. Он первым ополчился на новый курс министра внутренних дел. Он же придумал ему кличку Святополк Окаянный. А московский обер-полицмейстер Дмитрий Трепов, его правая рука, без обиняков называл эпоху доверия «эрой попустительства». Вскоре к ним присоединился и другой августейший дядя – Владимир Александрович. Он «открыто обвиняет Мирского в слабости и попустительстве» и «желает потребовать у него объяснений»[188].

Где Сергей Александрович и вообще дяди царя, там, конечно, не обойтись без главного их критика – великого князя Николая Михайловича. Он, разумеется, поддерживает либеральный курс Мирского. И становится при министре внутренних дел кем-то вроде информатора. 26 октября он посещает Мирского и рассказывает, что в Яхт-клубе на министра «очень нападают, а Сергей Александрович рвет и мечет»[189]. Яхт-клуб – место серьезное. Это центр столичного бомонда. Николай Михайлович сам завсегдатай Яхт-клуба и главный сплетник. Но на этот раз слухи распускает не он. Да и слухи эти совсем уж запредельные. Говорят, что Святополк-Мирский хочет ввести конституцию, потому что он революционер и в молодости стрелял в шефа жандармов Дрентельна. (На самом деле стрелял в 1879 году народоволец Лев Мирский, никакого отношения к князю, естественно, не имевший.)

13 ноября Николай Михайлович предупреждает министра, что борьба между сторонниками и противниками его курса достигла крайней остроты. Это была сущая правда. Дата – 13 ноября – не случайна. На следующий день – 14 ноября – у Марии Федоровны день рождения. Естественно, съехались все родственники. В том числе прикатил из Москвы Сергей Александрович. День рождения выдался веселеньким. Сергей Александрович угрожает отставкой – своей и всей московской администрации – из-за несогласия с Мирским. Мария Федоровна твердит: тронете Мирского, уеду в Копенгаген. Где-то в стороне плетет интриги Николай Михайлович.

Николай II, конечно, в полной прострации. Великие князья убеждали Сергея не уходить в отставку, «дождаться конца войны», а самодержец всероссийский «все молчал и молчал!»[190] Как тут быть твердым, когда со всех сторон говорят прямо противоположное? «Удивительная вещь, – справедливо заметил царь, – два месяца тому назад все были недовольны, что всех высылают, а теперь недовольны, что всех возвращают». Но все же Николай принимает более-менее мудрое решение – собрать совещание для выработки нового курса.

Совещание собиралось трижды. В последний день царь пригласил целый сонм августейших родственников: трех дядьев – Владимира, Сергея и Алексея Александровичей, двоюродного дядю Александра Михайловича и родного брата Михаила Александровича. Главный вопрос, который вызывал споры у высших сановников и их высочеств, – включать ли в текст предполагаемого указа пункт о привлечении выборных к рассмотрению законопроектов. То есть ключевой пункт программы Святополк-Мирского.

Сергей Александрович сразу уселся на свою консервативную лошадку и взял своего реакционного быка за рога. Несколько по-хамски он заявил, что основные законы не дают царю права менять государственный строй. Иными словами, самодержавие не дает царю права отказаться от самодержавия. В этом великого князя поддержал министр юстиции Николай Муравьев, в свое время назначенный на этот пост по рекомендации все того же Сергея Александровича.

Молодое поколение великих князей – Александр Михайлович и Михаил Александрович – выступили сторонниками реформ. Неожиданный «либерализм» проявил и Владимир Александрович. Еще недавно он кричал «о невозможности конституции, равносильной разложению России»[191]. А теперь вдруг сказал, что ничего страшного, пусть будет некий выборный орган, который станет рассматривать законопроекты до их поступления в Государственный совет. Совещательный, разумеется, орган. Но именно создание такого органа в этих кругах и называлось «конституцией».

Измученный Николай II согласился с дядей Владимиром. «Конституция» звучала так: «Установить способы привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Государственным советом»[192]. Пожалуй, самая скромная конституция, какую только можно представить. Но в России до сих пор не было и такой. Да и в последний раз нечто подобное всерьез рассматривалось почти четверть века назад, при Лорис-Меликове.

«Решена полуконституция, – пишет в дневнике граф Бобринский, – созыв представителей страны, участие выборных в Государственном совете и целый цикл либеральных реформ. Государь был восторжен; вел. кн. Сергей дружил с Мирским… Словом историческая минута, и о всем этом будет манифест в субботу 11-го!»[193]

Бобринский ошибся. Государь вовсе не был восторжен. Его смущал пункт о выборных. Он решил снова посовещаться, на этот раз в узком кругу. Позвал Витте и Сергея Александровича. Начали редактировать этот пункт, чтобы еще больше сузить компетенцию выборного органа, хотя, казалось бы, больше некуда. В итоге Витте предложил вообще вычеркнуть этот пункт. Сергей Александрович, конечно, поддержал. Царь вычеркнул.