Сделай ставку и беги Данилюк Семён

В закромах Родины

Проректор университета по хозяйственной части Давид Менделевич Файн поднял глаза, и взгляд его наполнился изумлением. В дверях кабинета, одетые в сапоги и ватники, с рюкзаками в руках, стояли второкурсник юридического факультета Антон Негрустуев и – откомандированный из сельхозинститута аспирант Иван Листопад.

– Отправьте нас в колхоз, – коротко потребовал Негрустуев.

Давид Менделевич, хоть и еврей, но мыслью неспешный, внимательно всмотрелся, добросовестно пытаясь понять подоплеку происходящего.

– И чего надо-то? – переспросил он.

– Родине помочь хотим. Туго у Родины в этом году с урожаем, – пробасил Листопад.

– А в прошлом что, легче было? – Файн озадаченно поскреб свою перламутровую лысину мыслителя. – И давно вас это… озарило?

– С утра, – лучезарно сообщил Антон. – Проснулся и – сразу вопрос: почему здесь? Почему не в поле? А тут и Иван подошел.

– То есть обоих сразу осенило?

– Совсем совесть проклятая заела, – доверительно пожаловался Листопад. – Я уж ей и так, и эдак: мол, диссер надо дописывать. А она: на пашне готовься.

– Вообще-то аспирантов мы в колхозы, если только руководителями посылаем, – напомнил Файн.

– Сам хочу. Своими руками, – Листопад протянул к проректору большие ладони, но тут же и убрал, – руки предательски потряхивались. – Деды под танки бросались, отцы – целину поднимали. Что ж мы-то, вовсе потерянное поколение?

Растроганный Давид Менделевич шмыгнул носом.

– Да, дела. Не слышал бы, не поверил. Привыкли, понимаешь: цинизм, цинизм. А на поверку-то – наша, большевистская закваска. Силен все-таки в советском человеке дух коллективизма, – он склонился над селектором. – Проверьте срочно, по Листопаду и Негрустуеву никаких сигналов не поступало? Может, из общежития что?…Ничего пока?..Да нет, так просто. Но если что, то – немедленно.

Файн отключил селектор.

– Не скрою, мне, старому партизану, приятен ваш порыв, – в уголке его глаза и впрямь блеснула слезинка. – Но как раз вчера последнюю партию отправили.

– Сами доберемся, – заверил Антон.

– Так денег…

– За свой счет, – отрезал Листопад. – Не будет покоя, пока первый мешок картошки вот этими руками не закину в закрома Родины.

И тем Файна перепугал окончательно.

– О! Раз в закрома, – он заново потянулся к селектору. – Еще раз тщательно посмотрите, может, из милиции что? …Да нет, тут что-нибудь с особой подлянкой должно быть. И пригласите ко мне…Да, да. Пусть заходит.

Файн задумчиво отпустил кнопку:

– Черт его знает, что за день выдался! Сегодня еще один десятитысячник объявился. На днях из МГУ перевелся. Вроде «блатной» и – нате вам – тоже по собственному желанию рвется. Может, радиация солнечная усилилась?.. Заходи, заходи. Знакомься с попутчиками.

Несдержанный Антон хихикнул: в дверях стоял Вадичка Непомнящий.

– А почему налегке? – заметил проректор. В самом деле из теплых вещей при Вадичке оказалась лишь бутылка водки, оттопыривавшая карман пиджака.

– Да ничего, я изнутри горячий, – успокоил его Непомнящий. Не говорить же, что телогреек в доме секретаря обкома отродясь не водилось, а времени приискать не оставалось.

– Что ж. Раз уж сами вызвались, – проректор оглядел всю троицу. – Теперь вы не просто каждый по себе, а практически комсомольская ячейка. Как сказали бы у нас в партизанском отряде, передвижная диверсионная группа, – проректор еще раз пригляделся и опасливо сплюнул через левое плечо. – Ну, и на вашу удачу, заявка утром поступила во-от отсюда, – он подошел к карте и толстым пальцем ткнул в угол ее, помеченный сплошным лесным массивом. – Из колхоза… – на всякий случай еще раз сверился с текстом. – Аж имени Товарища Лопе де Вега.

Мотнул головой, не отойдя еще, видно, от утреннего изумления:

– Оказывается, когда переименовывали, с Мате Залка перепутали. Да так и оставили. Правда, просили двадцать человек. Ну да с вашим-то энтузиазмом…Старший, само собой, – аспирант.

– Доверье оправдаем, – заверил Листопад и, не давая проректору передумать, первым выдавился из кабинета.

В полном молчании все трое вышли в коридор.

– Ничего, мужики, – покровительственно объявил Вадичка. – Всё не так уж сумрачно вблизи. Я через свои каналы прокачал. Кипеш пошел, но уголовное дело еще не открыли. Так что месячишко в колхозе отсидимся. А там батяня из отпуска вернется и развернет куда следует. Главное, меня держитесь. С Вадичкой не пропадете. Вадичка везде лисом просклизнет. Вы только меня не бейте, – он опасливо отодвинулся: уж больно сладким сделался взгляд Листопада.

– Ни в коем случае. Зачем же тебя бить? Ты нам целехонький нужен, – Иван заурчал. – Ты у меня теперь, падла, дневать и ночевать на пашне будешь. Три нормы в день! За всю ячейку.

– Подумаешь, пашня. Гори она огнем. Не о том думаете, парни, – Вадичка интимно сбавил голос. – В глуши-то насчет выпивки стремно. Так я дрожжец прихватил. И сахарку. Такого первача затворим – месяц как один день пролетит! В сплошной нирване.

– Все-таки ты редкая паскуда, – в голосе Листопада послышалось что-то похожее на уважение.

Ясным сентябрьским вечером седьмого числа в селе Удвурино стояла непривычная тишь.

Журчала себе речушка Угрюминка, обычно не слышная из-за стрекота надломанных тракторных моторов.

Угрюминка рассекала село надвое. По ней же проходил излом местности. Справа, сколько хватало глаз, тянулась уставленная избами ровнехонькая, заосоченная долина, полускрытая парящим вечерним туманом. Слева возвышался могучий, обрывающийся в реку холм. И от того само село казалось как бы скособоченным, будто одну из двух щек разнесло флюсом.

– Ох, не к добру эта тишина, – на самом верху холма, на крыльце правления колхоза имени Товарища Лопе де Вега, стояли двое.

– Не к добру, – повторил тридцатилетний мужчина с изможденным отёчным лицом. Из нагрудного кармашка полосатого костюма торчал толстый штырь самописки.

Он озлобленно зыркнул через плечо на своего спутника: пожилого, бойкого мужичка с побрякивающими надраенными медальками на застиранном пиджаке. С благоговением вслушивался тот в проистекавшие отовсюду покой и умиротворение. Вот этот-то тихий покой особенно выводил из себя председателя колхоза товарища Фомичева.

– Чего отмалчиваешься, дядя Митяй? Может, научишь, чего мне в райком докладывать?

– А чего тут хитрого? Так и объясни: мол, День Никиты.

– Они мне, пожалуй, объяснят, – председатель с тоской обернулся на грозный транспарант над дверью правления – «Коммунизм неизбежен». – По всей стране уборочная, а у нас, видишь ли, День Никиты.

– Святой праздник! – лучезарно закивал дядя Митяй. – Еще деды наши…

– Да брось завирать! – огрызнулся председатель. – Деды как раз сначала урожай собирали. Вёдро-то какое стоит!

– Ну, два дня ничего.

– Как то есть два дня? Какие еще такие два дня? Об одном сегодняшнем был уговор. Об одном!

– А опохмелиться людям?! О людях-то забыл, – ласково укорил его дядя Митяй. – Русский мужик, он без опохмелки душу в кучу собрать не может. Зато потом, эх! Раззудись, рука, размахнись, плечо. Всем миром навалимся.

– Уж вы, пожалуй, навалитесь. Одна надежда – студентов в районе запросил. Дадут человек двадцать – может, и вытянем картошку.

Тут он прервался, потому что из низины на противоположном берегу донеслось энергичное потрескивание. Вслед за тем из-за крайнего дома вылетел колесный трактор «Беларусь» и со скоростью гоночного «Феррари» устремился к раздолбанному деревянному мостику. Сзади громыхал металлоломом подскакивающий на ухабах прицеп.

– Опять перевернется, стервец! – председатель скрежетнул зубами. – А если и не перевернется, так рессору разнесет!

В отличие от нервного председателя дядя Митяй наблюдал за происходящим с симпатией и даже с некоторой ностальгией.

– Да черт с ней, с рессорой! Зато удалец! – азартно выкрикнул он. – Вот так и я Кенигсберг брал. Давай, Михрютка! Штурмуй, Михрютка! Весь в меня. Все-таки мы, удвуринцы, – это особая порода!

– Да уж, – председатель облегченно вытер пот: вопреки всем законам физики, трактор не завалился в реку, не раскатал ветхий мосток по бревнышку, а, кокетливо повиляв прицепом, победоносно рванул в гору.

Возле правления трактор резко тормознул, и из кабины выскочил худенький паренек, промасленный и развеселый, будто черт, отработавший смену на сковородке.

– С праздничком, Петр Матвеич! И тебя, дядя Митяй! А я к вам с гостинчиком. Студентов привез!

– Как это… Где?! – поперхнулся председатель.

– Так вот, – Михрютка обозначил радушный жест в сторону прицепа.

Фомичев, а за ним и дядя Митяй вскарабкались на колесо и заглянули в кузов. Картина им открылась в высшей степени удивительная. Гоголевская, можно сказать, картина.

Прямо на груде металла раскинулись трое. Один из них мирно посапывал, положив рюкзак на грудь храпящего на спине здоровенного малого, покрывшего собою едва не половину прицепа. Третий, патлатый и красномордый, свернувшись калачиком внутри запасного колеса, блаженно причмокивал во сне. В уголке вывернутых, негритянских губ его трогательно расцвел сочный пузырь.

– Каковы орлы?! – Михрютка, забравшись с другого борта, умиленно разглядывал спящих. – Двадцать километров. Это с моей-то скоростью да по нашим дорогам – и хоть бы кто проснулся!

– Откуда такие?

– Со станции, вестимо. А уж буфетчица как обрадовалась. Они ей там всё переблевали, – с гордостью первооткрывателя тараторил Михрютка. – Три дня, говорят, добирались. И мне пытались налить. Но вы ж меня знаете…

– Знаю, – глядя в мутные глаза, с ненавистью заверил председатель. – Иди отсыпайся… И этих размести.

– Куда их?

– Где не пьют. Хотя где сейчас?…Чтоб завтрева с утра в конторе были. Да, пособил район. Неча сказать – уважили, пропади всё! Придется опять баб поднимать на ручную копку. Эх, бабья доля! – Фомичев погрозил кулаком транспаранту «Коммунизм неизбежен», но тут же, спохватившись, поднял его повыше, к небу. Бога председатель колхоза опасался. Но райкома боялся все-таки больше.

Матюгнувшись, он побрел прочь – к окраине села, откуда доносилось мерное постукивание топоров. Там, на коровнике, под выцветшим плакатом «Нечерноземная ударная стройка комсомола» трудилась бригада армян-шабашников.

– Чо-й-то он, дядя Митяй? – удивился Михрютка. – Вроде праздник.

– Известно чо. Пить ему нельзя. Язва обострилась, – дядя Митяй заново полез в кузов. С удовольствием пригляделся. – Да, гарны хлопцы. Один к одному. Сопят как дети малые. Ты вот чего, сгружай-ка их прямо ко мне. Пока то-се. Проспятся. А с утрева люд на опохмел подтянется, там и обзнакомимся. И сам давай это… заруливай.

– Так мне вроде как к молодухе моей надо бы, – неуверенно, больше для очистки совести напомнил Михрютка. – И то пеняет: всего неделю как свадьбу справили…

– Молодуха тебе теперь по гроб жизни глаза мозолить станет, а праздник великий, он раз в году. Святое! Завтра по родичам пойдем с обходом. Никого чтоб не обидеть.

Глаза Михрютки предвкушающе заблестели. Всё огромное село, включая председателя, так или иначе состояло в родстве. И патриархом ветвистой удвуринской диаспоры, без слова которого не решался ни один вопрос, был как раз развеселый покоритель Кенигсберга дядя Митяй.

Антон проснулся на печи среди разбросанных прелых телогреек – в темноте и в полном отупении. Снизу тянуло перегаром, разносился многоголосый храп. Антона мутило, – столько он еще никогда не пил. Последнее, что помнил внятно, – Вадичкина бутылка водки, распитая на Калининском вокзале перед посадкой в поезд. Далее пространство и время слиплись в единый ком. Осталось лишь ощущение бесконечных возлияний на фоне нескончаемой езды.

Нестерпимо хотелось в туалет. Он спустился на пол, добрался по стене до двери и выбрался в студёный коридор. Идти наощупь вглубь незнакомого дома побоялся. Потому пристроился к первому же подвернувшемуся бочонку с отошедшим ободом, в который и опорожнился. Через минуту вновь забрался на печь и забылся облегченным сном.

В следующий раз проснулся Антон при свете дня.

Беспрерывно хлопала дверь. Входили люди. Здоровались с каким-то дядей Митяем.

Из глубины доносился напористый, густо замешанный на мате, южный говор Вани Листопада. Антон свесился вниз. В центре большой комнаты стоял стол, за которым «банковал» Иван. Потрясая лапой с зажатым стаканом, он энергично втолковывал рассевшимся вокруг мужикам, как следует преобразовать имеющийся в колхозе технический парк. Слушали Ивана уважительно. Причем уважение он снискал не столько за технические навыки, сколько за мягкий ненавязчивый матерок. Мат вкраплялся в речь его столь же естественно, как укропчик в дымящуюся рассыпчатую картошку. На лицах слушателей – а среди них были ценители – читалось блаженство.

Возле окна стояла бочка, наполненная неведомой жидкостью. К бочке то и дело подходили и зачерпывали из нее подвешенным сбоку ковшиком, каким в бане поддают пару.

Черпали с краешку, потому что из центра бочонка торчала погруженная голова и разносилось аппетитное чавканье. Чавканье прервалось, на поверхность выглянуло мокрое и счастливое хрюсло Вадички Непомнящего.

– Славненько отдыхаем! – произнесло хрюсло и вновь погрузилось в манящую жидкость.

Тот, кого называли дядей Митяем, первым заметил Антона:

– Очнулся, страдалец! Эк, погляжу, как тебе схудилось-то. Головка, поди, ого-го! – дядя Митяй сочувственно засмеялся. – Ну ничо, поправим. Держи похмельной браги.

Он подошел к бочке, зачерпнул из нее и протянул Антону ковшик, наполненный мутной, подрагивающей, будто простокваша, жидкостью.

Жидкость эту Антон не узнал. Зато бочонок, откуда ее зачерпнули, по ободу распознал доподлинно.

Что-то ухнуло в желудке, стремительно рвануло к горлу, и, прежде чем успел перекрыть рот рукой, могучий фонтан плеснул прямо в участливое лицо.

Голова Антона закружилась, и он бессильно откинулся на печи.

Сквозь туман доносилась до него перепалка между дядей Митяем и каким-то Фомичевым, умолявшим отпустить людей в поле.

– Трактористов отдай!

– Не отдам. Еще денек-другой отпразднуем, а тогда уж разом, кагалом навалимся.

– Хоть студентов верни, – простонал Фомичев. – Споим, отвечать перед районом придется!

– Все люди как люди, а студенты – нет? День Никиты, он для всех светлый праздник. Сказано – вместе выйдем. Лучше о себе подумай. Ведь ты, Петруха, неплохим баянистом начинал. А теперь во что скатился? Ни тебе здрасте, ни выпить. Все-таки власть, она портит. Иди с глаз моих!

Бессильно матерясь, Фомичев выбежал из избы.

Но вечером случилось нехорошее. Непомнящий и Листопад отправились в сельский клуб на танцы. Разохотившийся Вадичка от полноты чувств ущипнул за задницу полную барышню. Барышня оказалась невестой одного из трех братьев Плеве – неоднократно судимых хулиганов, наводивших страх на округу. Братаны тотчас примчались в клуб и Вадичке, само собой, незамедлительно «выписали» по физиономии. Листопад попытался их успокоить – «наварили» и ему. Драка выдалась нешуточной. Иван, хоть и был могуч, но оказался один против трех верзил, – заваривший бучу Вадичка быстренько из клуба свинтил. Братья принялись крепко теснить Ивана, так что он едва успевал отмахиваться от летящих ото всюду ударов. Силы стали покидать его. И тогда Иван обхватил за шею старшего из братьев, закрылся им, как щитом, вцепился зубами ему в нос и, подобно бульдогу, пережевывал до тех пор, пока попавшийся в лапы, а вслед и остальные братья не запросили пощады. Впрочем к тому времени нос уже безвольно покачивался на последних хрящах. Так что пострадавшего пришлось срочно везти в районную больницу.

На следующее утро председатель колхоза товарищ Фомичев самолично загрузил изможденных студентов в брезентовый свой УАЗик и, нещадно матерясь, повез в дальнее отделение – от греха.

– Оно хоть и никудышное, но картоха уродилась. Да и от наших алкашей подальше. А то ведь сопьетесь или братовья Плеве в отместку ребра переломают. Они у нас такие, – задорные, – бормотал Фомичев, в то время как обессилевшие студенты вповалку дремали на заднем сидении. – Ничо. Запрячу и никому не скажу, куда. Может, и пронесет.

УАЗик основательно тряхнуло на ухабе, и над председателем нависла всклокоченная голова Непомнящего. Под глазом набух матерый фингалище, нижняя губа отвисала, словно надорванная башмачная подошва.

– Ты кто? – спросила голова, густо срыгнув.

– Иван Пихто.

Вдали, за березовой рощицей, мелькнули крыши, и тут товарищ Фомичев вроде бы беспричинно впал в беспокойство. Бормотание его сделалось страстным:

– Господи, пронеси! Не говорю больше за погоду, которой у тебя хрен допросишься. Но хоть здесь-то, по мелочи, не откажи. Дай только высадить и – сразу назад…О, засада! – Фомичев в сердцах врезал по тормозам, отчего пассажиры дружно боднули спинки передних сидений. – Ну и сука ты, Господи!

От замшелого свинарника наперерез УАЗу, отсекая его от деревни Завалиха, сноровисто шагала женщина в керзовых сапогах, крупная и решительная, как танкетка.

– Ба, Клава! – неискренне обрадовался Фомичев.

– Здоров будь, Петюня, явился-таки, – женщина вскочила на подножку и всунула голову в салон, на всякий случай покрепче ухватившись за руль.

– А это еще кто?

– Студенты. В твою, значит, бригаду. Так что давай их тут, задействуй на полную.

– Эти? – Клава с сомнением пригляделась.

– Ты, Клава, не сомневайся, – захлопотал председатель. – Это такие ударники! В Центральном отделении так взялись, что – ух!

– Врет он всё, – не размыкая глаз, сподличал Непомнящий. – Немощные мы. А у меня так и вовсе инфлюэнция. Опоили они нас ханкой в этот их день Никиты, будь он неладен…

Словно в подтверждение, Вадичка густо, душисто рыгнул.

– Эва! В Центральном отделении уже на брагу перешли, – безошибочно определила бригадирша. – Ничо! Вы у меня на пашне вмиг оздоровеете.

Тяжелым, как гусеничный трактор, взглядом она проехалась по председателю.

– Сам-то надолго? Иль как в прошлый случАй?

– Да я, Клав, всё без продыху по бригадам, то туда, то сюда. Никак без хозяйского глазу. А то вот еще дядя Митяй механизаторов на опохмел подбил. Опять же бурьян, сволочь, на огороде прет, – невнятно лопотал Фомичев, отесненный могучим бюстом от руля.

– Короче, Фомичев! – перебила Клава. – Я тебя как член правления спрашиваю: чего насчет меня думаешь? Забыл, что обещал, когда впервой залез? Третью неделю опечатанная хожу.

– Так я, Клав, разве чего? Я к тебе всегда с уважением. Только вот это… ботва на огороде прет. Потом в райком требуют с отчетом. А так я всегда.

– Когда?! – Клава слегка отодвинулась, и это придало председателю вдохновения.

– Да чо тянуть? Прям сейчас! – уверил он. – Вот только студентов доставлю …

– К бабе Груне давай. Она просила, – пристройку ей разобрать надо. Ну, и?..

– Просто как из пушки. Ты это…стол пока накрой.

– Так чего, я пошла, что ль? – недоверчиво уточнила Клава.

– Так иди! Бросай всё и иди.

– Так пошла, – не до конца еще веря, Клава вывалилась из машины.

– Так иди, – Фомичев врубил первую скорость и, не считаясь с ухабами, устремился вперед. – Иди и иди.

Оглянулся через плечо:

– Дура какая. Опять придется через Дёрново крутить.

– А ты, погляжу, шкода, – хихикнул Непомнящий.

– Сам бы с моё бабами покомандовал! – огрызнулся пред. – О, похотливые какие! Далёко, далёко нам еще до коммунизма. Не, надо отдавать эту Завалиху к беней фене. Сундарёв из «Красного богатыря» давно просит. В обмен комбайн и две молотилки дает. За такую-то суку и комбайн! Чего тут думать? А еще б хорошо Форсино куда подальше присовокупить, – мечтательно припомнил он. Видимо, очнувшись, он резко тормознул около потрепанного домишки. Отчего спящих Листопада с Антоном смачно «бортануло» о переднее сидение. Не просыпаясь, оба дружно сползли на пол.

– Выгружайтесь, козлы! – принялся трясти их Непомнящий. – На стройку коммунизма приехали.

В самом деле от палисадничка к УАЗику поспешала старушка, чистенькая и иссохшая, как осенний лопушок.

– Петр Матвеич, неужто?..

– Твои, твои, баба Грунь. О цене с Клавой сговоришься.

– Да чего там? Главное, чтоб помогли, – старушка, вне себя от возбуждения, семенила вокруг УАЗа, пытаясь помочь пассажирам выбраться и оттого мешаясь. – Не пьющие, часом?

Из УАЗа как раз выбрались Антон с Листопадом. Поддерживая друг друга за плечи, они покачивались на ветру, будто Васька Буслай с Гаврилой Алексичем после Ледового побоища.

– Да не, это они от переутомления. Неделю по ночам копали, сволочи.

– Пред опасливо зыркнул через плечо, и что-то ему не понравилось.

– Словом, чтоб по уму!

Обрывок фразы поглотил рев мотора. Из-за угла показалась бригадирша.

– Уехал! – сообразила она. – А я уж петуха заради зарезала.

– Не уехал! А сбежал, – уточнил Вадичка. – Гарун бежал быстрее лани.

Клава разочарованно оглядела квёлое пополнение.

– В общем так, студенты! – отчеканила она. – Чтоб завтра к восьми в контору. И глядите мне! Явитесь с похмелья, я вас носом в борозду воткну и пинками под зад погоню. О, мужики, гадское племя!

Безысходно махнув рукой, бригадирша пошла прочь.

– Да, крутой бабец. Здесь Вадичке бражки не нальют, – пробормотал Непомнящий вслед удаляющейся спине, широкой и могучей, будто китайская стена.

Домик оказался небогатый, но чистенький и убранный, как сама хозяйка. Пол застлан стиранными, душистыми половиками, на полке красовались сияющие чугунки, в углу, будто ружья в «козлах», выстроились ухваты, над которыми висела старая семиструнная гитара. На постеленной поверх стола старенькой клеенке рядом со стаканом с подвядшими ромашками стояла в рамке выгоревшая фотография, на которой сорокалетняя баба Груня была изображена в обнимку с мрачным, пухлолицым мужчиной лет на пятнадцать моложе.

– Это мой Сам. В день свадьбы, – сообщила баба Груня. – Я как раз тогда завдовела, да и он бобылил с двумя малыми. Вот и сошлись. Веселый был, гитарил. Два года как помер.

Зыркающий в поисках спиртного Вадичка заметил в «красном» углу под облупленными ходиками иконку. Грозно нахмурился.

– Тээк. Это как понимать? Верующая, что ли?

– Да не! Что вы? Что вы? – открестилась старушка, отчего-то испугавшаяся. – Это так – фурнитура. У меня Сам партейцем был. Не позволял. Да я тоже атеистка. В чудеса не верю. Сколь раз у Богоматери просила то того, то другого. И хоть бы раз помогла. Другим вон помогает. А мне шиш. Не, нету Бога!

Во избежание дальнейших расспросов она задернула икону шторкой.

– Пред говорил, помощь нужна, – припомнил Непомнящий, тонко подступаясь к разговору о выпивке.

– Так это не к спеху, – баба Груня засмущалась. – Пристройку бы разобрать на дрова. Раньше-то коровник был. Скотину я, как Сам помер, продала. А к зиме бы в тепле. Я б отблагодарила.

– Не надо нам ничего. Так поможем, – буркнул прикорнувший на приступочке Антон.

– Да ты! Лишенец, – Непомнящий возмущенно задохнулся. – Тут работы дней на десять.

– Вот и начнем не откладывая, – Листопад, до того отмалчивавшийся, скинул рюкзачок у порога, поднялся. – Показывай, баба Грунь, где топоры, пилы. А то еще чуток такого отдыха, и – черти придут. Потом святым кадилом не отмашешься.

Вадичка вздохнул безнадежно:

– Я догоню. Только рукавицы достану.

Никаких рукавиц Вадичка не имел отродясь. Но на трюмо подметил флакончик одеколона «Шипр».

Ломать, как известно, не строить. Коровник разваливали азартно, балансируя на стропилах. Так что часа через три остов пристройки заметно «оскудел». Зато внизу, на лужайке, рос холм из досок и бревен.

Из соседних домов выходили люди, завистливо глядели на ударную работу. Повезло старой дуре.

Сама баба Груня, счастливая, металась меж работниками и охала в показном смущении.

– Да хватит уж, мальчики. Что ж вы так жарко взялись? Упаритесь. Ведь полкоровника, почитай, зараз разобрали. Ужинать пора. Я уж картоху поставила, лучку накрошила, грибочков солененьких. Красного вина давно припасла.

При магическом слове «вино» шум стих – разом.

– Не надо бы вина. Ох, не надо бы! – свесился сверху Антон.

– Лучше б не надо, – засомневался и Листопад.

– Да что ж вы, не мужики рази? – подбадривающе, отчасти для соседей, вскрикнула сделавшаяся развеселой баба Груня. – Али убудет вас с бутылки – другой?

О, глупая баба Груня! Того не понимает, что русский человек порывом силен. Собьешь порыв, и – такая благодать случится, что заскулишь от ужаса.

Часа через два, отбросив в сторону пятую по счету опорожненную «бомбу», грузно поднялся Листопад.

– Кончай перекур. За работу! – объявил он, ухватившись за прислоненный к стене топор.

Вздыхавшая в кухонке баба Груня встрепенулась, метнулась к порогу, пытаясь перегородить собой выход:

– Не пущу! Христом Богом, прошу: охолони! Ну не надо же!

– Надо, – Листопад плавным, сыновним движением отстранил трепыхающуюся старушку. – Я, баба Грунь, такой человек, шо пообещал, не забываю, – делу время!

Он вышел.

Всплеснув ручонками, выскочила следом баба Груня.

Стук топора и крик ужаса слились воедино.

Вадичка выглянул в окошко.

– Крыльцо рубит, – равнодушно сообщил он, отчаянно икая. – Классно подсекает. Сначала перила рухнут, потом – козырек. Одно слово – русак. Широкая натура. И я русак! Цыган желаю! Чтоб кровь заиграла!

Вадичка вдруг шумно зарыдал, сморкаясь исподтишка в скатерть.

Ключевое слово «заиграла» заставило Антона встрепенуться. «Сегодня же «Динамо» Киев на Кубок чемпионов играет», – вспышкой пронеслось в его мозгу.

Натянув на ходу телогрейку, он выскочил из избы. На порубленных ступенях сидел, облокотившись подбородком на обух топора, Листопад. Примостившаяся рядком баба Груня сострадательно оглаживала его по буйной головушке.

– Э-эх, Русь! – Антон скатился с крыльца и, утопая в грязи, побежал вдоль отходящей ко сну деревни. Увы, во всех домах, над которыми покачивались антенны, окна оказались погашены, – деревня рано отходила ко сну.

Минут через двадцать Антона начало знобить. Буйное оживление, вызванное «Солнцедаром», спало, и теперь ему хотелось только одного – побыстрей вернуться в дом бабы Груни и забраться на теплую, пахнущую прелыми телогрейками печь. Он посмотрел налево, направо, – кругом темнели мокрые и одинаково угрюмые дома. Пытаясь сориентироваться, покрутился на месте. Побрел наудачу. То и дело оступался, падал в какую-то жижу, проваливался в канавы, выбирался и – снова шел.

– Баба Груня! – подымаясь из очередной лужи, бормотал Антон. – Бабочка Грунечка, отзовись!

Никто не отзывался. Один, совсем один остался разнесчастный Антоша в сыром, мерзопакостном, неприветливом мире.

В низине, за домами, мелькнул свет. Обрадованный Антон побежал туда. Добежал, перелез через плетень, свалился во что-то теплое и приятное. Подниматься больше не стал и, должно быть, забылся. Потому что проснулся он от озноба. Рядом кто-то почавкивал. Обильно попахивало говнецом.

– Вадя, ну ты ваще! – пробормотал Антон. – И убери рыло.

Он с силой оттолкнул воняющую Вадичкину физиономию.

Вадя хрюкнул. Не открывая глаз, Антон принялся его ощупывать, – мясистый Вадичкин шнобель сплющился так, что аж ноздри торчали наружу.

– Это кто ж тебя? – Антон ме-едленно приоткрыл верхний, разведывательный глаз. В упор, глаза в глаза, за ним следило свиное рыло. Не Вадичкино, между прочим, рыло.

Антона подбросило вверх, будто на катапульте. Рядом вскочила и завизжала огромная свиноматка.

Тряхнув головой, Антон огляделся: он стоял посреди загона в нарождающемся рассвете меж десятков гуляющих свиней и поросят. А у ограды заходились от хохота какие-то девахи, видно, свинарки.

– Дуй к нам, пока не сожрали! – расслышал он и – последовал совету. Едва перевалился он через плетень, как несколько девичьих рук обхватили его и принялись оглаживать.

– Цел ли? Господи, девки, да он же склизкий весь! Простудится! И пиписку застудит! Иль отгрызли? Надо б проверить да пожалеть.

Антон почувствовал, как кто-то принялся шуровать у него в штанах.

– Ой! Кака маленька да холодненька! – сообщил жаркий голос. – Сейчас погрею.

– Мне к бабе Груне надо! Там согреюсь, – под общий смех взмолился жалкий Антон. Его трясло.

Одна из молоденьких свинарок, хохочущая более и задорнее остальных, показалась смутно знакомой.

Но тут он заново впал в беспамятство.

Должно быть, кто-то сердобольный пожалел и отвел. Потому что очнулся Антон на знакомом порубленном крыльце.