Мятеж Посняков Андрей

Глава первая

Лето 1418 г. Великий Новгород

Бунт

Темно-сизая злая туча, громыхая, нависла над городом, словно огромная, невесть откуда взявшаяся нечисть. Повисла, едва ль не зацепившись нижним краем своим за каменные башни Детинца, глухо, с угрожающим гудом ворочалась, щетинясь синими молниями. Вот одна ударила куда-то на Щитную, угодив в чью-то усадьбу, вмиг заполыхавшую пламенем, и снова сверкнуло – на этот раз над Прусской улицей, аккурат меж церквями Михаила и Вознесения, – на этот раз, слава богу, угодила в землю, в мокрую от дождя кручу, густо поросшую малинником и смородиной.

На Торговой стороне, в деревянной, с высокой маковкою, церкви Святого Саввы, что близ Московской дороги, перекрывая гром, всколыхнул грозовое марево уличанский набат, поддержанный колоколами других храмов. Не малиновым звоном тянулись ныне, били грозно, заполошно, отрывисто, словно бы кричали что есть мочи:

– По-жар! По-жар! Выхо-ди-и!

Жители ближних усадеб со Щитной давно уже выскочили, едва почуяли запах дыма; услыхав набат, к ним присоединились и соседи – с Конюховой улицы, с Молотковой, с той же Большой Московской дороги, что тянулась через весь город, через всю Торговую сторону, от загородного Косого моста до Федоровского ручья, впадавшего в сумрачно-серый, игравший нешуточною волною Волхов.

Мужички действовали споро, не обращая внимания ни на дождь, ни на тучу – город-то деревянный, каменные, почитай, одни стены да храмы; полыхнет – выгорит враз, мало никому не покажется! Вот и торопились – выстроившись в ряд, передавали друг другу кадки с водою из Федоровского ручья, пытались сбить огонь, поливали и соседние ограды, а кое-кто уже лихо раскатывал на пылающем дворище амбары, кои готово уже было вот-вот объять ненасытное пламя.

– Давай, давай, робяты-ы-ы! – надрывно кричал какой-то чернобородый мужик, босой, в разорванной на груди рубахе, как видно, хозяин горевшей усадьбы. – Наддайте, соседушки, у-ух! Подсобите… Век буду Бога молить! Подсобите!

– Ничо, дядько! – обернувшись, утешил один из парней с багром. – Мастерская-то у тя не сгорела, ага!

– Да не сгорела…

– Вот и выживешь! И избу себе к осени новую сладишь. Домочадцы-то живы?

– Да слава Господу.

– От то-то и оно – слава!

Оба перекрестились, покосились на тучу, еще громыхавшую, еще огрызавшуюся синими сполохами молний, но уже мало-помалу уползавшую за город, на Хутынь.

– Слава те, Господи! Кажись, утихает.

– Да и пожар-от – потушили почти! А ну-тко, други, навались! Еще вона, на забор поплескаем. Тяните кадки-то, ага!

– Ох, спаси вас Бог! Ой, горе мне, горе… горе лютое-е-е!

Хозяин наполовину выгоревшей усадьбы в полной растерянности своей не ведал сейчас, что и делать: то ли горевать, что почти все добро пропало, то ли, наоборот, радоваться, что и сам спасся, и семья… да и мастерская вон – целехонька… Крыша едва дымится, ага…

– На крышу, на крышу плескай, мужички! Ох, спаси вас, Господи!

– А как же, дядько?! – Бросив багор, парень – тот самый, утешитель недавний – хлопнул по плечу погорельца. – Тя как звать-то?

– Федот. Онцифера Лютого сыне.

– Щитники вы?

– По столярной части – рамы для щитов ладим.

– Я-асно. – Парень вскинул голову, провожая взглядом уходившую на глазах тучу. – А меня Ондреем кличут. Эх, Федоте, хорошо, что кругом тут люди простые живут, не какие-нибудь там бояре – уж от них-то ты помощи не дождался б!

Погорелец неожиданно засмеялся:

– Да и бояре, я чай, помогли бы – все одно вместе гореть! Боярин ты, аль заморский гость, аль голь перекатная – пожар-от не разбирает, огнищу-то все равно… А ты говоришь… Ой! Паря!

Федот вдруг замолк на полуслове, удивленно хлопнув глазами:

– А не тебя ль вчерась на Ивановской площади плетьми похотели посечь? Говорят, ты народ подзуживал…

– Нет, не меня, – как-то поспешно отвернулся Ондрей. – Просто похожего. Не знаю уж, кого он там подзуживал. Не меня, верно. Обознался ты, дядько Федот! Обознался…

– Да не мог я… У меня глаз наметан! Да и ты приметен вельми.

И правда, Ондрея-то этого раз увидишь – вряд ли уж и забудешь: сам из себя парень так себе – худоват, сутул, а лицом красив, басен: кожа белая, волосы да бородка курчавые, светлые, вот ежели б еще не прыщи да не глаза, нехорошие глаза, недобрые – темные, как у цыгана, из-под бровей сверкают, ровно угли! И говорит… говор-то местный с московским мешает, не «ишшо» говорит, а по-московски – «исчо», не «зацем, поцему», а – «зачэм, почэму» – чужак, верно.

– Ты, я чаю, Ондрейко, не наш? Из каких местов будешь?

– Новгородец я! – Парень, казалось, обиделся, оглянулся нервно, недобрым глазом сверкнув. – Из деревской пятины, ага.

– Из деревско-ой…

– Ой, дядько Федот, глянь-ко! К мастерской-то твоей прошмыгнул ктой-тось! А ну-ка – тать? У тя замок-то заперт?

– Да заперт… был! Вроде… А ну-ка, побегу…

– Вот-вот, побеги, дядько! Побеги…

Снова оглянувшись – большинство соседей, потушив пожар, уже разошлись, лишь некоторые остались утешать погорельцев, – парень проворно подался вслед за Федотом, заглянул за угол…

– А замок-то – целый! – с видимым облегчением махнул рукою Федот.

Пригладив растрепанные, мокрые от недавнего дождя волосы, Ондрей радостно улыбнулся и, подойдя ближе, обнял собеседника правой рукой за шею, левой же… вытащил из-за голенища острый засапожный нож… с силой воткнув клинок под ребро Федоту… Бедолага так и сел замертво, запрокинул голову, устремив мертвые глаза в небо. Ондрей же, вытерев об сырую траву окровавленный нож, глянул на убитого без всякой ненависти и даже с каким-то сожалением покачал головою:

– Пора тебе пришла помереть, дядько Федот. Помереть для важного дела… Да и вообще, слишком уж приметливый ты, много всего помнишь! Помнил… Ну да царствие тебе…

Сунув нож обратно за голенище, Ондрейко перемахнул через ограду и, чавкая сапогами по лужам, зашагал к Большой Московской дороге. Там свернул направо, к ручью, пересек по мостику, выбрался на Пробойную, да, пройдясь, повернул по Ивановской к площади, к Торгу, где на просторной паперти у высокой каменной церкви Бориса и Глеба давно уже толпился-шумел народ… что убийцу ничуть не смутило. Наоборот, похоже, что этих-то буянов он и искал!

– Гнать! Гнать, говорю, надобно этих проклятых бояр в шею! – забравшись на объемистую двухластовую бочку, в которых обычно поставляли ганзейским гостям воск, зычно кричал невысокого росточка крепыш с простым крестьянским лицом и открытым взором. – Раньше, по старине, как было? Не посадник, так тысяцкие от житьих людней бывали – не все от бояр? А ныне что? Из кучи посадников кто из житьих?

– Да никого нет, Степанко! – растолкав толпу, протиснулся к бочке Ондрей. – Даже и на уличанском вече и то простого человека не встретишь. На Щитной был один – Федот, Онцифера Лютого сын… ведаете его, люди?

Убийца вскарабкался уже на бочку, отодвинув Степанку чуть в сторону, и, обведя буйным взором собравшихся, снова вопросил:

– Ведаете Федота со Щитной?

– Ведаем! – закричал стоявший рядом Степанко. – Федота со Щитной ведаем… Мастер добрый, от наших на уличанское вече пойдет!

– Не пойдет боле, – скинув шапку, Ондрей – или бог весть, как его там по-настоящему звали, – понуро опустил голову. – Убили недавно Федота. От как раз сейчас и убили. Двор, усадьбу пожгли – мол, гроза все спишет.

– Дак ыть и впрямь – гроза! Да ишшо какая!

– Гроза-то грозой, братцы… – оправив кафтан, скорбно покивал убийца. – Одначе, люди – Олекса со Славны, приказчик, Никифор с Рогатицы, с Лубяной Илья да протчие – мне навстречу попалися, так они видали, как со Федотова двора тайком тать с ножом окровавленным пробирался.

– Тать? С ножом?!

– Того татя они узнали – мудрено не узнать.

– Говори, паря!!! Кричи, что за тать-то?! Ужо мы ему…

– Тать-то? – выставив ногу вперед, ухмыльнулся оратор. – Да его и вы, братцы, ведаете. Рыжий Илмар Чухонец!

– Илмар Чухонец?!

– Он, он убил. – Ондрейко истово перекрестился. – Одначе убийца – не он!

– Как не он?! – хлопнул глазами Степан.

Собравшаяся у церкви Бориса и Глеба толпа недоуменно притихла.

– А так – не он! Вы что, забыли, чей рыжий чухонец слуга? А?! – Убийца с торжеством обвел взглядом буянов. – Боярина Данилы Божина, вот чей! Того самого, что на место на вече метит! Заместо славного нашего Степанки!!! Единственного от бояр проклятых заступника! Слава Степану!!! Степану Заступнику слава! Его на вече и выберем!

– Слава! Слава! – послышалось со всех сторон площади. – Степанку – на вече! Даешь!

– А боярина Божина, собаку, – в Волхове утопить!

– Верно речете, люди!

Убийца снова обнял Степанку, шепнул:

– Твой враг – теперь и их враг тоже! Так что ничего не бойся, друже! Давай! Народ на Софийскую веди! Расшевелим гнездища боярские, за все неправды их… ух! К ногтю! В Волхов вниз головою! Там наши ждут уже… Веди, Степанко! Веди!

Однако многие еще колебались, страшновато было вот так вот запросто начинать бунт: за мостом, за Волховом, на Софийской Детинец – укрепления, пушки, – попробуй возьми! А ну как пальнут? А ведь запросто! И что тогда-то?

Ондрейко все стоял на бочке, словно бы высматривал, ждал кого-то… И, похоже, дождался – со стороны пристани, от моста, выплеснулась на площадь группа всадников, человек с дюжину, все молодые парни, у многих кафтанишки странно топорщились – верно, от поддетых кольчуг.

– Люди-и-и-и!!! – взвив на дыбы коня, заголосил дюжий молодец с круглым красным лицом и смешным, картошкою, носом. – Боярин Данила Божин со людищи свои на нас идет! На мосту уже верно… Грозился всех побивать!

– Ах он, гад! – С ненавистью сплюнув, Степанко махнул рукой мужикам: – А ну, братие! Пособите мне на злодея сего, убивца!

– Пособим, Степане! Эх, пособим. Веди нас! Веди!

Толпа всколыхнулась, взревела. Выпрыгнув из седла, краснощекий поспешно подвел коня народному вожаку:

– Веди, Степане, веди!

– Ой, я на коне-то не очень… Ну да ладно – коли уж такое дело пошло… Н-но!!! За мной, люди, за мной!

– Ну вот. – Вынырнув из толпы, убийца со Щитной довольно потер руки и, жестом подозвав краснорожего, негромко спросил: – С рыжим как все прошло?

– Удачно, господине Ондрей. На стрелу взяли чухонца… а потом – в Волхов.

– Надеюсь, никто не видел?

– Да не видел – гроза. А мы Чухонца у корчмы подстерегли, у Детинца…

– Молодцы, молодцы… можете, когда захотите, ага! – Махнув рукой, Ондрей довольно ухмыльнулся и подмигнул: – А ну, пошли, Епифане, глянем – что там да как. Поди, боярина Божина уже и без нас приструнили…

– А нет – так мы подмогнем!

– Цыц! Сколь раз повторять – зазря не высовывайтесь! Тако себе на носу и заруби.

Боярин Данила Божин – невысокий, но ладно скроенный мужчина лет тридцати пяти, с приятным лицом, обрамленным небольшой бородкою и усами густо-каштанового, как и вся шевелюра, цвета, – поплотней запахнул от поднявшегося вдруг ветра синюю суконную однорядку, украшенную витым золоченым шнуром, и, поежившись, придержал лошадь у самого моста через Волхов. Здесь, у белокаменных стен Детинца, боярин чувствовал себя куда более спокойно и уверенно, нежели на той стороне, на Торговой. Здесь, на Софийской, казалось, и стены помогали, тем более – на родной Козьмодемьянской улице, где усадьба… ах, на загляденье усадьба, не хуже, чем у иных на Прусской, не хуже, чем и у великого князя даже, пусть у него и больше, и на немецкий манер – с башенными воротами, с караульней.

Ах, княже, княже… и что ж тебя понесло на московские земли? Москва зла: князь Василий хоть и прищучен, да ведь и придавленная гадина ужалить может. Ах, князь… ну и что – пусть там и чума… так из Новгорода-то ушла, а до иных земель и дела нету…

Божин невольно усмехнулся – это им, новгородским боярам, нету, а князю Егору – императору-курфюрсту Георгию – очень даже есть! Потому что он – князь великий, всея Руси – Русии – государь, а не токмо одного Новгорода или там Москвы. Нет, у всяких русских земель – свои князья, но все князю великому подчиняются, чтят. Пробовали бы взбрыкнуть! У императора Георгия, чай, не только над русскими землями власть – над всей Европою! И оттого Новгороду Великому – один прибыток. Ране через ганзейские корабли торговали, а ныне и свой флот есть, потому как и своя гавань в устье Нево-реки. Потому и морские суда на верфях ладожских заложили, и не одни когги, но и нового манера – каравеллы. Все благодаря князю, правителю умному, на вольности новгородские особо не посягающему: как выбирали раньше посадников да тысяцких – так и сейчас выбирают, и вече заседает по-прежнему, и избранных туда людей государь подчеркнуто уважает, советуется, называя «господа депутаты». Однако другого князя, как в стародавние времена, теперь уж не пригласишь, так-то! Так ведь и не надо другого-то! Князь Егор-Георгий и так всякому мыслящему человеку хорош. Потому что умный, а хуже дурака на троне разве что недавний мор – черная смерть, что от Новгорода – слава те, Господи! – отошел; на юг, в московские земли подался, и князь за ним следом – земли свои от смерти страшной спасать! На то он и князь, а как же. Князь – государь, помазанник Божий, его слово сердцу Господнему близко. Тем более – говорят, знал князь Егор, как черную смерть унять. Новгород вон пронесло – все благодаря государю! И государыня, княгиня Елена Заозерская, тоже, говорят, умная… себе на уме, крута на расправу – и город, и всех бояр во время отсутствия мужа в кулаке держит. Побаивались княгинюшку в Новгороде Великом, чего уж…

– Господине…

Божин поворотил коня, голову вскинул, увидев перед собой слугу верного, Авраама – парня молодого, но отнюдь не глупого, правда, не такого умного и много чего повидавшего, как рыжий Илмар из Ревеля, приказчик. Ну, так рыжий и постарше лет на семь-восемь…

– Ну что, Авраам, отыскался Илмар?

С сожалением пожав плечами, слуга помотал головой:

– Нет, господине, не сыскался. О том и докладаю.

Боярин хмыкнул в бороду:

– Докладает он… Нет чтоб сыскать!

– Везде искали, батюшко! – Обернувшись, Авраам истово перекрестился на Святую Софию. – Даже на Прусскую сбегали и на Федоровский вымол…

– А на Федоровский-то зачем? – удивился Божин.

– Лмар сказал – там какие-то дела. С Федотом со Щитной…

– А! – вспомнив, боярин махнул рукой. – Ну да, ну да – с Федотом. Значит, не закончил еще… жаль. А я хотел его с собой на диспут взять, на Торговую.

– На что, господине, взять?

– Диспут. Ристалище такое, словесное, при народе, – с усмешкой пояснил Божин. – Ну, как в Древнем Риме на выборах в Сенат. Впрочем, ты про это, верно, не ведаешь.

– Отчего же не ведаю, господине? – тряхнув пшеничною челкой, неожиданно обиделся слуга. – Чай, грамотен, книжки читаю. А вот Степанко – вряд ли!

– Что – неграмотен, что ли? – Боярин удивленно качнул головой. – Что ж он тогда на вече-то суется? Одних ведь денег там мало, нужны мозги еще…

– Да не дурак Степанко и грамотен, – осторожно перебил Авраам. – Только, я так понимаю, книжки-то читать ему недосуг…

– Знаю, знаю… Он ведь из этих… из шильников, да.

– Из мастеров, господине. Ох, зря мы воинов с собою не взяли. Вдруг да шильники нападут?

– Не нападут. – Запрокинув голову, боярин искренне рассмеялся. – Князь наш за такие дела живо головенку оттяпает!

– Так князь-то, господине, в отъезде – то всем ведомо.

– Экий ты осторожный, Авраам. Не князь, так княгиня в городе – а она на расправу еще больше скора.

Слуга согласился со вздохом:

– Скора, конечно… да все одно – баба! А какой с бабы во власти толк? Ох, что-то боязно мне, господине, к шильникам этим ехать. Не за себя боюся – за тебя, Данила Онфимыч! А вдруг да торговые мужики, шильники эти, что худое удумают? Князя нет, а княгинюшка для них – баба.

– Типун тебе на язык! – всерьез рассердился боярин. – Ладно, в следующий раз человек с полдюжины прихватим, а посейчас… Не домой же возвращатися?! А?

– Да я, господине, и не говорю, что домой.

Поспешно поклонясь, Авраам покусал губу. Щуплый и худенький, востроглазый, парнишка чем-то походил на мокрого нахохлившегося воробышка – вот-вот встрепенется, взмахнет крылышками, взлетит.

– Ты что там? – снова поворотив коня к мосту, Божин проследил взгляд слуги, брошенный на реку. – Знакомого кого увидал?

– Увидал, господине… – Задумчиво покивав, подросток вдруг ухватился за хозяйское стремя и, чуть прищурив глаза, попросил: – А можно я этих парней… ну, там, в лодке, знакомых… попрошу, чтоб, ежели что…

– Что – «ежели что»?! – вконец рассердился боярин. – Не надоело тебе, Авраамий, труса праздновать? Вот перетяну тебя плетью – вдругорядь будешь знать!

– Можешь, батюшко, и перетянуть, – юноша упрямо набычился. – Одначе, пока рыжего Илмара нет… и вообще никого нет… так, выходит, – я за жизнь твою отвечаю!

– Ох ты! Гляди, какой защитник нашелся!

– Так, ежели с тобой, господине, что… так меня же первого… Хоть в бега потом подавайся аль в петлю лезь.

Голос юного слуги задрожал, на серые глаза навернулись слезы…

– Черт с тобой, – подумав, махнул рукою боярин. – Лодка так лодка, делай как знаешь, только быстрей.

– Так я побегу! – Авраам встрепенулся, воспрянул, тряхнул светлой челкою. – Это Федьки рыбника лодка, дружка моего. Я только скажу, чтоб он у моста подождал… на всякий случай… Я быстро, господине… ага…

Придержав коня, Божин вскинул голову, щурясь от вдруг выплеснувшегося из-за тучи солнышка – ясного, жаркого, летнего, такого, от одного света которого, казалось, тают, словно залежалый апрельский снег, все надуманные проблемы и беды.

Словно откликаясь на светлые солнечные лучи, на зов голубого чистого неба, на мосту вдруг невесть откуда взялся народ – хотя только что ни единой души не было! А тут вдруг и мастеровые какие-то набежали, и артельщики-плотники – доски тесаные на плечах, за поясами топоры, – и рыбачки, и всякая торговая мелочь – сбитенщики, пирожники, квасники:

– Купи кваску, боярин! Не пожалеешь – вкусен квасок-от!

– Сбитню, сбитню бери, господине!

– Да ну вас!

Божин отмахнулся, подогнал коня и уже у самого Торга нос к носу столкнулся со своим оппонентом Степанкою! Тот ехал верхом, в окруженье толпы простонародья – смердов, мастеровых и прочих «шильников», как в Новгороде называли всех склонных к смуте простолюдинов, вне зависимости от их занятий.

– А! – Какой-то бледный ликом мужик, сутулый, с темным, пылающим недюжинной ненавистью взором, неожиданно ухватил боярина за полы однорядки. – Вот он, Данилко Божин, кат! Хватай его, люди, хватай!

Тут и Степанко спешился, подскочил с кулаками, ему в помощь налетели и остальные – Божин и глазом не успел моргнуть, как его уже стащили с коня, поволокли куда-то. Кинжал вытащить не дали, бросили наземь да принялись пинать ногами, разбив в кровь лицо.

Боярин пытался сопротивляться – да уж куда там, против стольких-то здоровенных рыл!

– Эй, эй! На помощь!

Авраамка бросился было обратно к Детинцу… да не смог добежать: тот самый, сутулый, с бледным лицом, проворно нагнав слугу, ухмыльнулся, выхватив нож…

– Ой, Господи-и-и! – Испуганно возопив, юный слуга наскоро перекрестился и с разбегу сиганул с моста в Волхов.

Не утонул – вынырнул да к Федоровскому вымолу поплыл ходко.

– Ну и пес с тобой! – Досадливо сплюнув, бледнолицый убийца сунул нож за голенище и, обернувшись, махнул рукой Степанке: – Да хватит уж бить! В реку боярина, в реку!

Так и сделали: раскачали бедолагу Божина на руках да с молодецким посвистом швырнули в Волхов.

– Водяному поклон передавай, хороняка!

– И русалкам не забудь тоже!

Посмеялись, глядя, как сомкнулись над боярином зеленовато-синие воды, золоченные выкатившимся на небо солнцем; Степанко испуганно оглянулся:

– А может, зря мы так?

– Ничего и не зря! – хмыкнул сутулый. – Пущай знают – вольностей новгородских порушить не дадим! Верно, людство?!

– Так, Ондрейко! Так! Верно молвил!

Судьбой брошенного с моста боярина особо никто не интересовался: выплывет так выплывет, а утопнет – туда и дорога, не жалко. Испив сбитню да квасу, Степанко и его разгоряченные сторонники с веселыми криками вернулись обратно на Торговую площадь, там еще покричали малость да разошлись – кто домой, большинство же – на Витков переулок, в корчму Одноглазого Карпа, стригольника и вообще людины подозрительной напрочь. Убивец Ондрейко – или как его там по-настоящему, один черт знает – с тем Карпом приятельствовал, встретились, как родные, обнялися, едва ль не облобызалися.

А на Торговую площадь – запоздало! – примчались, прогрохотав по мосту, вызванные кем-то стражи верхом на сытых конях, в немецких, сверкающих на солнышке бронях, в шеломах, в кольчужицах.

– Ну?! – явно любуясь собой, подбоченился, сидя в седле, десятник – парняга молодой с усами да бороденкой кудрявой.

Подбоченился, подкрутил усы, на людишек – купчишек мелких да прочую теребень, что боязливо у церкви Бориса и Глеба толпились, – глянул грозно:

– Я вас спрашиваю! Где тут шильники?

– Были шильники, – наперебой загомонили людишки. – Были! В реку кого-то скинули, а потом разошлися неведомо куда. Припозднилися вы, робяты!

– Какие мы те робяты, смерд?!

Гневно погрозив кулаком, десятник заворотил коня обратно и махнул рукой воинам:

– Уезжаем. Неча тут и делать! Эй, малец… – Палец в латной перчатке уперся в грудь торговца пирогами. – С чем пироги-то?

– С капустой, с вязигой, с ревенем, – охотно перечислил отрок.

– Давай-ко с вязигой!

– Пожалте, мои господа, кушайте на здоровьице!

– А вкусны! – откусив, ухмыльнулся десятник. – Ну все, парни! Едем уже.

Загрохотали по мосту через Волхов копыта сытых коней, поехали обратно в Детинец довольные стражи… Позади за ними с воплями бежал юный пирожник:

– А медяхи-то? Медяхи? За пироги-то… у-ум… Хоть пуло б заплатили!

– Я вот те заплачу! – обернувшись, десятник хлестнул в воздухе плетью. – Иди отселя, малец, цел покуда!

– Чтоб вас…

Ловко уклонившись от плети, пирожник побежал прочь да, остановившись на середине моста, с горечью плюнул в Волхов…

…едва не угодив в голову сидевшему в небольшой лодке гребцу – дюжему вихрастому парню. Тот, правда, на плевок внимания не обратил, приналег на весла:

– Куда везти-то, боярин?

– На Софийскую. К Козьмодемьянскому вымолу, – едва отдышавшись, вымолвил мокрый, как курица, Данила Божин.

Мокрый… с подбитым глазом… да хоть живой.

Навалился парнягя на весла, поплыли мимо белокаменные стены Детинца, засиял отраженным солнышком седой Волхов.

– Скоро будем, боярин! Вон он, вымол-то.

– Ну, Степанко, ну, ползучий гад, – вовсе не чувствуя холода, ярился Божин. – Ну, подожди-и-и… достану я тебя, смерда, достану! Христом-Богом клянусь!

– Господи Иисусе Христе, и ты, святой Георгий, молю вас слезно, уповаю, упасите мужа мово, великого князя, что на московскую сторону отъехал, от мора страшного, от смертушки черной, людей упасти…

Молодая, очень красивая женщина лет двадцати пяти – тридцати, крестясь, клала поклоны на сверкающие златыми окладами иконы в красном углу горницы, обставленной изящной резной мебелью – комод, письменный стол с чернильным прибором из яшмы, две лавки вдоль стен, изящное полукреслице. На стене у окна висела гравюра с видом какого-то европейского города, само же окно со вставленными в слюдяной переплет плоскими стеклами было распахнуто настежь, на широком подоконнике в серебряном шандале, исходя ароматным дымком, горела-теплилась свечечка – от мошек да комаров.

На плечи красавицы поверх длинного темно-голубого с мелкими жемчужными пуговицами платья был накинут невесомого желтого шелка летник, расшитый золоченым узорочьем в виде волшебных цветов и деревьев, запястья украшали витые золотые браслеты с каменьями, густые золотистые волосы, словно напоенные медом и солнцем, не забраны в косы, не спрятаны под убрус – лишь стянуты тоненьким серебряным обручем, придающим лицу некую значимость и даже аскезу.

– Ах, святой Георгий, прошу, помоги… – В больших васильково-синих глазах женщины вдруг появились слезы. – И, если сможешь, сделай так, чтоб муж мой, Егор-князь, поскорей домой возвернулся.

Кто-то осторожно постучал в дверь – красавица даже бровью не повела, так и продолжала молиться, хотя прекрасно все слышала… Но, лишь покончив с важным духовным делом, обернулась, властно сверкнув очами:

– Кто?

– Язм, государыня. Раб твой вернейший – Феофан-стольник.

– Так входи, Феофан, что там за дверьми трешься?

Усевшись в кресло, женщина махнула рукой, красивое лицо ее вдруг как-то сразу стало властным и немного надменным, губы изогнулись в легкой улыбке:

– Ну, Феофан, что скажешь?

– Письмо, государыня!

Стольник – тощий, лет сорока пяти мужичок в длинном, с богатыми шелковыми вставками кафтане нежно-зеленого цвета, пригладив бороду, поклонился, протягивая красавице свиток с желтого воска печатью с двуглавым имперским орлом.

– Тебе, княгинюшка. Верно, от князя.

– От кого же еще? – нетерпеливо сорвав печать, княгиня жестом прогнала стольника и принялась жадно читать вслух: – Милая моя женушка и княгиня Еленка…

Первая же фраза задела красулю за сердце, государыня даже всплакнула, затем еще раз прочла с видимым удовольствием:

– Милая моя женушка… Как ты и как детушки наши, Аннушка и Михаил, не спрашиваю, потому как сам надеюсь вскорости быть… Господи!!! – Княгиня быстро перекрестилась. – Наконец-то! Вскорости… Ох, поскорей бы! Чего там дале? Ага… Наши-то дела идут, слава богу, неплохо – несколько деревень уже оградили, уже совсем немного осталось, дабы остановить страшный мор. А местные людишки – позабавлю тебя, душа моя, – суеверы страшные, думают, что мор можно передать и самому таким разом от болезни страшной избавиться – от того волнения и мерзости разные происходят, ну так с ними борюсь, и, смею сказать, успешно… Успешно!

Елена вдруг стукнула по столу кулаком с неожиданной злостью:

– И что тебя самого-то понесло?! Нешто людей верных не стало? Ах, князь, князь… – Государыня тут же и успокоилась. – Понимаю… Сердцем не приму, а умом – понимаю. Раз ты великий государь – так за все и всех в ответе. И кому ж с мором бороться, как не тебе? Не поехал бы, что б сказали? Мол, князь великий токмо Новгород да Заозерье свое бережет, да всякие немецкие земли, а до иных, русских земель ему и дела нет! Тако и скажут… сказали бы, коли б не выехал. А от тех слов прелестных и до бунта недалеко. Не простой человек Егорий – князь! Государь! Что ж… одна надежда – скоро приедет. А уж тогда – пир горой закатить! Господи! А у меня и платье-то новое не справлено! В чем мужа встречать буду? В рубище, аки с паперти нищенка? Феофан!!! Эй, Феофан!

– Звала, государыня? – Стольник с поспешностью заглянул в дверь.

– Звала, звала, – улыбнулась Елена. – В городе все ли спокойно, все ль по добру?

– Да, княгинюшка, спокойней не бывает!

– То добре… Акулину-портниху покличь.

– Сделаю, государыня. Караулы на ночь усилить?

– Ты ж говоришь – спокойно все, – княгиня сверкнула глазами. – Аль врешь?

– Да спокойно, спокойно… – истово перекрестился Феофан. – А про караулы – это я так, на всякий случай.

– Какой еще случай… – буркнув, Елена махнула рукой. – Ладно, ступай. На завтра Симеона-владыку в гости позови – пущай к вечеру, на обед, приезжает, обговорим кое-что.

– Сделаю, матушка…

– Какая я тебе матушка?!

– Ой. Государыня-краса, прости мя, глупого дурака…

Княгиня вдруг скосила глаза и прислушалась:

– Прощаю! Это кто там за дверью еще?

– Детушки твои, государыня, – изогнулся в поклоне Феофан. – Покойной ночки пожелать пришли.

– Так что молчишь-то? Зови!

Встав с кресла, Елена самолично подошла к дверям, встречая дородную няньку Матрену. Сына Мишеньку, Михаила Егоровича – большеглазого светлокудрого отрока семи лет, – Матрена вела за руку, дочку же, полуторагодовалую Аннушку, держала левой рукой у груди.

Приласкав и поцеловав на ночь детей, княгиня отпустила всех в опочивальню, сама же задумчиво опустилась на лавку у распахнутого окна, любуясь садящимся за частоколом солнцем и с наслаждением вдыхая сладкий запах цветущей во дворе сирени. Эту усадьбу на Прусской улице, невдалеке от Детинца, княгиня прикупила сама, в дополнение к той, что уже имелась – подворье купцов Амосовых, что давно уже перебрались в Холмогоры. Тоже неплохая усадебка, однако подворье, оно подворье и есть – хоть и просторно, да три тысячи воинов едва-едва поместятся, ну, и неуютно как-то – совсем уж по-деревенски. Иное дело здесь, на Прусской, – уж тут-то княгинюшка не поскупилась, устроила все на городской – на ордынский – манер, как и на родине, в Заозерье. С водопроводом, с фонтанами-беседками, с садом – по саду тому павлины гуляли, пальмы в кадках росли, статуи греческие стояли… На статуи те отец Симеон, новгородский владыко архиепископ, не раз с укоризною во взоре косился, главою качал – мол, срамные; правда, зная упрямый да своенравный характер княгини, убрать просить не решался. И правильно делал! Как это – убрать? Этакую-то красоту? Вот – Афина, вот – Аполлон, ах, какой миленький… а вот Диана-охотница – младая дева, формами изящными напоминавшая Елене саму себя. Вот он – эталон красоты, на княгиню схожий! Ни арбузных грудей, ни дородства, ни жира – всего того, что на Руси да в Орде до последнего времени за истинную красоту почиталося. Ныне-то уж не так, и сама Елена – стройная, с небольшой упругой грудью, к тому немало сил приложила, и ордынская ханша великая Айгиль – тоже стройняшка младая, юная даже, волею князя Егора на престол Сарая посаженная. Орда – верный вассал ныне. Пока у власти Айгиль. Княжьей поддержкою правит – многие татары не потерпели б на троне бабу!

Золотисто-оранжевое, клонившееся к закату солнце освещало верхушки росших у частокола кленов и лип, отражалось в стеклянных окнах палат и вознесенной над хоромами часовенки, сверкало в крытом золотыми пластинками куполе, тянуло через весь двор длинные тени деревьев, амбаров, изб.