Мятеж Посняков Андрей

Княжеские хоромы на Прусской были выстроены на совесть, сочетая в себе, казалось бы, совершенно различные, никак не связанные между собою черты – русские, рубленные в обло и лапу терема, ордынский, по-восточному изысканный сад, европейские – из красного кирпича – палаты, точно такие же, как в Милане или Аугсбурге. Тут же, на княжьем дворе, располагалась и типография, и бумажная мельница, колеса которой вертела отведенная из Волхова вода, уходившая бурным ручьем в загородное болото. Рядом с мельницей виднелись арки византийской бани с бассейном и прочими излишествами, тут же стояла банька обычная, русская, топившаяся по-черному, но вполне просторная, с крытой от дождя галереей.

Сразу за частоколом виднелась каменная церковь Святого Михаила, а за воротною – с пушками и неусыпной стражею – башней высились купола Вознесенского храма, недавно перестроенного местными, «прусскими» боярами, по своему влиянию и богатству, пожалуй, первыми в Новгороде людьми, обширные и ухоженные усадьбы которых тянулись вдоль всей Прусской улицы, от окружавшего Детинец рва до Проезжих ворот в неприступной крепостной стене, сложенной из белого камня.

– Ах, как на улице-то хорошо, матушка! – войдя, поклонилась Акулина-портниха – пухленькая хохотушка примерно одного возраста с великой княгиней. – Так уж воздух хорош, после грозы, после дождичка-то! Пыль всю прибило, свежесть – красота. А сирень, сирень-то как цветет, госпожа моя! Ой! Что покажу-то!

Усевшись на лавку, Акулина проворно развернула принесенный с собою бумажный свиток с цветными картинками в золоченых рамках и убористым печатным текстом, похвасталась:

– Дом Гаэтано Сфорцеско из Милана, третьего дня купцы фряжские привезли!

– Третьего дня! – ахнула Елена. – Чего ж ты молчала-то, а?

– Да пока, княгинюшка, то да се – вот из головы и вылетело. – Портниха вскочила с лавки и снова принялась кланяться, словно заглаживая вину. – Ужо, погляди-ко, какое платье шить будем?

– Ой, погляжу! – радостно засмеялась княгиня. – Тот-то сидела тут, думала – в чем мужа любимого, великого князя, встречать?

– Так что тут думать-то, госпожа? – Акулина, не глядя, ткнула рукой в свиток. – Хошь, этот наряд сошью… а хошь – так вон этот, красненький.

– Как-то уж тут слишком уж грудь открыта, – засомневалась Елена. – Да и не идет мне красное; красное – оно чернавкам всяким идет. Вот лучше это, голубенькое, с горностаем.

– Голубое-то полнит, госпожа моя! Хоть ты, конечно, и стройная…

– Ничего и не полнит! – Государыня нахмурила брови. – И цвет голубой да зеленый к моим волосам – очень даже. А туфли – вот эти, с золотыми пряжками.

– Синей замши, матушка?

– Синей. Да не зови ты меня матушкой, я ведь тебя помоложе! Да! Забыла у Феофана спросить – что там за колокола нынче гремели… далеко, на Славнее, что ли?

– На Плотницком, моя госпожа, – важно уточнила портниха, неведомо по каким причинам всегда знавшая все городские сплетни. – У Федота со Щитной усадьба от молоньи загорелася.

– Пронеси, Господи, – обернувшись, перекрестилась на иконы княгиня. – Так потушили пожар-от?

– Потушили, госпожа моя, потушили… Правда, Федот, говорят, помер.

– Как помер?

– Зарезанным нашли.

– Царствие ему небесное… Тьфу ты! – сжав губы, Елена пристукнула по столу ладонью. – Опять теребень, шильники, безобразят, не всех еще татей выловили. Инда надо Микаилу, тысяцкому, указать и посадникам – Василию Есифовичу, Алексею Игнатьевичу, Ивану Богдановичу – всем!

– А…

– А буде будут волынку тянуть – мы с ними сами разберемся… И с шильниками, и с посадниками. Феофан! А ну, зайди-ко.

Скрипнув дверными петлями, стольник тут ж застыл на пороге в позе «чего, ненаглядная госпожа, изволите?». Изогнулся, словно уж, глаза прищурил сладенько.

– Посадников завтра тоже пригласи, не забудь, – приказала княгиня. – И тысяцкого Микаила. Ну, что стоишь-то? Иди. Видишь – мы делами тут заняты.

– Вижу, государыня, токмо… – Феофан замялся, – думаю: доложить или уж, на ночь глядя, не стоит?

Елена милостиво кивнула:

– Ну уж говори, говори, коли начал. Пришел кто с делом каким?

– Пришел, госпожа. Данила Божин, боярин, на шильников поганых с жалобой. С моста его нынче скинули, едва не убили – вот и похощет к ответу обидчиков.

– С моста, говоришь? Ай-ай-ай! Непорядок… Постой! – Что-то вспомнив, княгинюшка вдруг привстала, сверкнув глазищами синими. – Это не тот ли боярин Божин, с Козьмодемьянской, что до сих пор на своей усадьбе выгребные ямы зловонные на трубы не заменил?

– Да он вроде заменил, моя госпожа.

– Ах, вроде? А ну, давай-ка его сюда. Посмотрим, повыспросим… верно, Акулина?

– Угу, угу, – оторвалась от миланского каталога портниха.

Боярин Данила Божин, в красном, с желтыми витыми шнурами, узком ездовом кафтане – чюге – и зеленых юфтевых сапогах, поклонился с порога низенько, едва в ноги не бросился, шапку соболью к груди приложив:

– Спаси, княгинюшка-госпожа! На тебя одну и надеюсь – совсем обнаглели шильники, а вожак их – Степанко, тот самый, что на вече похощет, шпынь! Ну, настали времена – по городу ни пройти ни проехать. Жалобу в княжий суд я уже составил, вот…

– Ты погоди с жалобой, боярин. – Елена нехорошо прищурилась. – Скажи-ка лучше, ты канализацию на усадьбу свою провел?

– Ка-на… – озадаченно заморгал визитер.

Княгинюшка ухмыльнулась:

– Ой, только не говори, что ты латыни не ведаешь.

– Да ведаю, высокородная госпожа…

– Так когда проведешь?

– А… скоро. Я уже и трубы закупил, хорошие трубы, ордынские…

– Ну ладно, ладно, не хвались, – милостиво расхохоталась государыня. – Я ж не корысти ради – вон у нас, в Новагороде, почти всю клоаку закончили – оттого и мор на убыль пошел! Почти не стало мора-то! А в московских да протчих землях не так – вот там и мрут как мухи. От грязи, от непотребства все!

– Так то, говорят, Божья кара… – вставила слово Акулина.

Княгиня скривила губы:

– Может, и Божья. А может, и человеческих рук дело. Врагов у нас, что ли, мало, завистников? Вон, хоть Софью Витовтовну, змею подколодную, взять… Сидит в монастыре, хоть и заточенная, инокиня, а козни строит – мне ли не знать? Жаль, жаль, муж мой не дал мне с поганкой этой по-своему поступить… Добрый князь Егор человек, добрый! Иногда даже слишком. Ладно, приедет вскорости – разбираться начнем. Ты что стоишь-то, Божин? Давай свою жалобу.

Боярин поклонился, протянул свиток:

– Благодарю, что соблаговолила принять, княгиня великая!

– Так что ж не принять? – пожала плечами государыня. – Тебя, я чаю, чуть живота не лишили – а то княжьего суда дело, наше, а не уличанское. Да не беспокойся, боярин, разберемся во всем, дьяки у меня добрые, а уж палач – так и вообще!

– Говорят, он вирши красивые сочиняет? – на всякий случай улыбнулся жалобщик.

Княгинюшка хохотнула:

– Говорят… нет, в самом деле – вирши хоть куда! Послушай-ка, Божин… ты в карты играешь?

С некоторым, тут же отразившимся на лице, смущением боярин поскреб затылок:

– В кости, грешен, играю. А в карты, увы…

– Ничего, мы тебя научим. – Елена потерла руки. – Просто совсем играть-то, увидишь. Мы с Акулиной в паре, а тебе Феофана кликну. Сыгранем!

– Стало быть, сыгранем, великая госпожа!

– Только мы, Божин, на самоцветы играем, – тасуя колоду, честно предупредила княгинюшка. – Ну, или на жемчуга. Есть у тебя жемчуга-то, боярин?

Визитер ухмыльнулся, осторожно потрогав подбитый шильниками глаз:

– Да как, государыня, не быть-то! Чай, слава Богу, не нищенствую. Только это… с собой-то нет, не таскаю.

– Понимаю, что не таскаешь, – раздавая карты, покивала государыня. – У меня займи, я сегодня добрая – супруг письмишко прислал. Скоро явится! Феофан! Эй, Феофане! Ты где там запропастился?

– Тут я, матушка.

– Опять – матушка? Да сколько ж можно уже говорить-то? Свечки с собой прихвати – темнеет уже изрядно.

К себе на Козьмодемьянскую боярин Данила Божин вернулся только к утру, ободранный как липка, даже кафтан и тот проиграл и еще много чего. А все азарт, азарт проклятый! Что и говорить, сам кругом виноват, нечего было на Феофана рассчитывать, да и занимать бы не следовало.

– Отворяй! – Подъехав к усадьбе, Божин спешился и велел сопровождавшему его слуге что есть силы молотить кулаками в ворота. – Отворяй, говорю! Да спите вы там, что ли, все?

Залаяли на подворье псы, загремели цепями; в расположенную невдалеке калиточку на ременных петлях выглянул заспанный привратник:

– Кого еще там не… Ой! Боярин-батюшко! Посейчас, посейчас, отворяю… Может, кваску?

– Неси! Да не в терем, в людскую. Боярыню будить не стану – пущай поспит еще.

Ярился боярин, волком вокруг посматривал, так ведь правда и есть – что за день такой выдался? То в реку с моста скинули, едва не утоп, то вот потом – в карты проигрался… Ох, княгиня… змея… не зря ее в Новгороде побаивались поболе князя.

– Батюшко, тут с вечера немец мастеровой дожидается – трубы класть. Мы ему в гостевой постелили…

– Трубы? – взглянув на слугу верного, Божин расхохотался. – А не мои они теперь, трубы-то. Княгинюшке нашей я их проиграл. Ох-ох, грешен… Да не так горько, что проиграл, пес-то с ними, – так ведь теперя сызнова в Сарае заказывать, а то морока, время.

Слуга тряхнул бородой:

– Так, может, и не заказывать, боярин-батюшко? Просто обратно их у княгинюшки нашей выкупить? На что они ей, трубы-то, да на Прусской они никому не нужны, так уж давно все проведено, сделано.

– Выкупить, говоришь? – Допив квас, боярин поставил кружку на стол и задумчиво посмотрел на слугу. – И то дело – денег, чай, хватит. А не хватит, так можно оброк повыше поднять… В землицах моих в Шугозерье тьма кромешная, глушь – чего смердов жалеть-то? Куда они оттуль денутся-то?

– Верно, верно, господине. – Слуга с готовностью затряс бородой. – Оброка того и на трубы хватит… да ишшо и останется!

Божин повеселел, велел принести еще квасу, да не простого – хмельного, душу порадовать. Инда молодец, славно с оброком придумал, право дело, славно! Давно нужно было его поднять, оброк-то, и впрямь – ни половники-смерды, ни холопы, рядовичи, закупы никуда не сбегут – некуда! Лесища кругом, болота – одному-вдвоем не прожить, а на боярской дальней усадебке все ж и народ, и запасы на случай неурожая, и воины – какая-никакая защита. Не-е, не сбегут… не должны бы. И пущай оброк больше смолой платят, дегтем – продать мастеровым на конец Плотницкий всегда можно с прибытком изрядным. А на доходы… дети подрастут – в университет их отправить, в Прагу или Литву; пока еще в Новгороде-то свой откроют, хотя давненько уж строить начали, вот-вот и готов бы – да князь великий в землицу московскую с мором бороться отъехал, а княгинюшке, похоже, до университета и дела нет… ну, по крайней мере, не так, как князю Егору.

Размечтался боярин, повеселел, тут и солнышко за забором блеснуло, поднялося, выкатилось над хоромами, осыпало златом сусальным кресты на маковках храмов – меньшего, Святого Саввы, и большего, Козьмы и Демьяна. Ой, надо бы зайти – помолитися всем семейством. И в карты больше в княгинюшкой не играти – ушлая больно! Ишь ты, удумала – Степанку, гада, судить! Да не судить таких татей надобно, а в Волхове топить без всякого суда и следствия! Мххх… ну, сволочуга гнусная… ничо, еще посчитаемся! Нет, ну надо же так угодить: вместо дебатов – в реку! Хорошо, не утоп, помог парень-рыбник, что в лодке… Господи! Авраамке спасибо сказать – он же с лодкой распорядился… или не говорить? Для простого слуги, челядина, в боярской благодарности не много ли чести будет? С другой стороны, мало их осталось, челядинов, как и холопов. Указом княжеским всех рабов велено постепенно на ряд – договор – перевести да платить исправно… хорошо, хоть не монетою звонкой, не златом-серебром – хлебом-яствами-едою можно.

Подумав, Божин все же собрался было подозвать управителя-тиуна, чтоб тот Авраамку кликнул, да не успел – юный слуга уже сам собою на пороге нарисовался, возник дрожащей невесомой фигурою – боярин аж вздрогнул:

– Ты, Авраамка, словно тень ходишь. Я что, тебя позвал уже?

– Не, боярин-батюшко Данила Петрович, не звал. Сам я.

– Сам?! – Боярин гневно вскинул брови – не хватало еще, чтоб челядь сама, без зова, являлась!

– Как посмел? Совсем страх потерял, пес?! Ужо, посейчас велю плетей…

– Не надо плетей, боярин-батюшко! – в страхе бухнулся на колени слуга. – Не вели бити, вели слово молвити!

– Красиво говоришь! – непритворно восхитился Божин. – На Торгу нахватался, поди?

– Тамо…

В серых глазах коленопреклоненного отрока сияли такое неподдельное обожание и преданность, что не у каждой собаки увидишь! Данила Петрович аж умилился, махнул милостиво рукою:

– Инда продолжай – чего хотел-то?

– Тут человечек один приходил вчерась, сразу после вечерни. Ондреем зовут, говорит, Ивановского-ста гостя приказчик.

– И что хотел? Продать чего, аль купить, аль серебришка заняти? Да не валяйся ты на коленях, аки червь, встань!

– Он про Степанку говорил, господине, – поднявшись на ноги, поклонился слуга.

– Про какого Степанку? – Божин поначалу не поверил, переспрсил.

– Про того самого, – уверенно пояснил Авраам. – Грит, Степанко тот завтра… сегодня уже, после обедни сразу в корчме Одноглазого Карпа, что на Витковом переулке, будет. Чернь словесами прельщать!

– Так-так… – Боярин задумчиво скривился. – Прельщать, говоришь? Витков переулок, это на Славенском…

– На Славенском, господине. Меж Ильиной и Нутной. От Торговой площади недалече.

– Да знаю я… Вот что, Авраам. А ну-ка, покличь мне сюда парней. Поздоровей которых – Федьку Косого, Игната… ну, сам ведаешь, кого.

Степанку приволокли к вечеру. У корчмы Одноглазого Карпа и взяли, как доброхот Ондрей присоветовал. Пока хватали да волокли – нос расквасили, да никто за бедолагу и не вступился, правда, и кричать ему особо не дали – боярина Божина стражи людишки опытные, знали накрепко: ежели уж кого имать-хватать, так зачем же ему кричати? Не дали, рот иматому заткнули накрепко да, притащив, перед боярином отчитались:

– Как ты велел, господине, в амбар того шильника Степанку кинули! Велишь пытать?

– Велю! Да что там – велю? Самолично пытать буду! Ну, гадина ядовитейшая, попался ты наконец!

Смачно сплюнув, боярин потер руки и с ухмылкою спустился с крыльца, направляясь через весь умощенный дубовыми плашками двор к дальнему, в стороне от других, амбару – пытошной.

На Виткове переулке, в вытянутой, словно рыбный пирог, корчме Одноглазого Карпа так же вот, к вечеру, собрался народ. Все свои пришли – стригольники, верой старою да мздоимством церковным недовольные. Собралися, пива-медку испили да взялись за свое – клир церковный ругати.

– Пастырей по мзде поставляют, – вскочив на лавку, грозил, неведомо кому, кулачищем дюжий мужик в распахнутом на груди добротном кафтане и с пегой всклокоченной бородой. Все звали его Никита Злослов и слушали с явной охоткою.

– Рази то истинные пастыри наши, по мзде-то поставленные, к богачеству земному алчные? – сверкая темными очами, грозно вопрошал Злослов. – Таких и у папистов полно было – так в многих немецких да чешских землях их коленом под зад. Свою церкву устроили – справедливую, честную, сам профессор Ян Гус народ свой в том накрепко поддержал! Тако и нам надобно сделати.

– Верно, верно говоришь, Никита! – выступил вперед дотоле незаметно стоявший у стеночки сутулый мужик с белым прыщеватым лицом и смурным взором – давешний убивец несчастного Федота со Щитной.

– А-а, – обернулся к нему Злослов. – Ондрей! Давненько тебя не видали. Что – послушать зашел?

– Не токмо. – Убивец покривил тонкие губы. – Весть дурную принес вам, братие. Боярин Данилко Божин человека достойного, Степана нашего, имал! Пытать похощет да смертию казнить лютою.

– Это как это – пытать? – возмутился Никита. – Без суда? Без следствия? Вот так запросто взял – и схватил?!

– Так у Данилки-то брате родный – обители Хутынской игумен! Тоже, грят, по мзде, не по правде, поставленный, – подбоченясь, пояснил Ондрей. – Вот и разошелся Данило – что хочет, то и творит, поддержку, гад, чует.

– Да все они заодно! – сказал Одноглазый Карп – мужик вертлявый, с лицом продолговатым, желтым да с выбитым в давней кабацкой драке правым глазом. – Сегодня Степанку, а завтра и любого схватят, пытать удумают!

– Вот-вот! – заскрипел зубами убивец. – Будем ли терпеть тако, братцы? А то сил у нас нету, что ли? Доброго человека из беды выручить, от смертушки страшной спасти! Боярин Божин на Козьмодемьянской живет, там у него хоромины, кровью да потом чужим нажитые. Думает Данилко – спрячется за забором своим, усидит… Ан нет, шалишь, брат, шалишь!

– Идем, идем, братцы! – Корчмарь с готовностью махнул рукой. – Забор Данилкин порушим, ослобоним безвинного, а боярам – пустим красного петуха, за все, за все рассчитаемся!

– Верно говоришь, Карп!

– Так как, идем, Никита?

– Идти-то – идем… – пригладив бороду, Злослов обвел соратников долгим задумчивым взглядом.

Потом, почему-то усмехнувшись, покосился на Карпа:

– Я чай, человеце, у тя и оружье какой-никакое есть? Нам хучь бы вилы, да сгодились бы и мечи.

– Мечей нет, есть копья, рогатины, – тут же закивал корчмарь. – А буде понадобится – так и пороховое зелье сыщу!

– Вот так Карп! – восхищенно воскликнули в углу. – Вот так Одноглазый!

– Давай, давай, Карпуша, свои рогатины. И зелье пороховое давай!

– Ужо покажем Божину, како людей хватати!

На Торгу, на паперти у церкви Бориса и Глеба, неведомые людишки тоже подзуживали народ, противу бояр подбивали; да не надо было и подбивать особо, боярские-то неправды всем давно надоели хуже горькой редьки.

– Хоромины себе строят, скоты, а нам и жить негде!

– С оброчными людьми, с половниками, всякие неправды творят!

– А на усадьбах их дальних что деется? В Обонежской пятине да в Деревской один закон – сила боярская.

– Да чернецы Святой Софии тако же лютуют! А еще Божьими людьми зовутися!

– Боярину нынче любой другой – тьфу! Обнаглели, поросячье семя!

– А детищи, детищи их сопленосые, стаями, аки псы, сбиваются, у Козьмодемьянской уж ни конному, ни пешему не пройти! Девок житьих хватают, портят, глумы да толоки устраивают!

– Ужо мы им покажем глумы!

– На Козьмодемьянскую, братие! За вольности новгородские постоим!

Чуть поодаль, у Ивановской церкви, другие речи вели – чтоб купцам, торговому люду, по нраву.

– Забижают бояре торговлишку, все в свои руки жадные прибрать норовят!

– Третьего дня на Московской дороге торговых гостей ограбили боярские люди!

– Да что там – третьего дня?

– Волки они дикие, а не бояре! Ни креста на них нет, ни закона!

– А князь, князь-то куда смотрит? Неужель не ведает?

– Да князю до наших дел… К тому ж он в московитские земли подался. А княгинюшка та еще змея, то всем ведомо!

– На Козьмодемьянскую, братцы! Покажем, кто во граде хозяин!

– Да что на Козьмодемьянскую? На Прусскую надо идти – тамо, тамо самый рассадник!

Как-то само собой вроде бы возбужденная прелестниками толпа вдруг разбилась на отряды – появились и рогатины, и арбалеты, мечи, а в небо взвилось вдруг шелковое синее знамя с вышитым серебристыми нитками образом Святой Софии. Зачинался мятеж. Едва вооруженные люди показались на мосту у Детинца, в крепости тут же затворили ворота, а чуть погодя ахнули пушки. Ахнули запоздало – большая часть мятежников уже успела пройти на Софийскую и теперь растекалась вокруг неприступного кремля, подобно талой воде теплой весною.

Штурмовать крепость охотников что-то не находилось, иное дело – пограбить боярские усадьбы на Неревском да Людином концах, на той же Козьмодемьянской, на Прусской, на Чудинцевой…

Усадьбу боярина Божина разграбили враз – освободили несчастного Степанку; впрочем, очень быстро никому до освобожденного и дела не стало, да и боярина никто особенно не искал – к чему? Когда тут белотелые сенные девки одна другой краше, когда богатства – не счесть… Кто-то в хоромы полез, кто-то похватал девок, некоторые уже тащили мешками боярское серебро, возами вывозили сундуки да шубы.

Столь же быстро пали и все другие усадьбы на Козьмодемьянской, мятежники не пощадили и ближний Никольский монастырь, женский – «тамо житие боярское»! Ворвались с криками, с посвистом молодецким, шалея от безнаказанности и собственной воровской удали.

– А вона девку, девку лови! Видать, боярышня… Ах, посейчас спробуем – сла-адко!

Несчастных дев пускали на круг, шалили страшно, грабили, крушили все, что попадалось под руку, только что не жгли – боялись пожара. Город-то деревянный – враз запылает, сгорит!

Пала Козьмодемьянская, и Никольская обитель пала, лишь на Прусской вышла заминка: там не заборы – частоколы, да и народу оружного на усадьбах в достатке. Да и посадники, тысяцкие опомнились, на Святой Софье в набат ударили, спешно выстроили дружину да ополчение, задачу указали прямую: перво-наперво окружить противников да помощь им с Торговой стороны не пропустить, на Волховском мосту стоять крепко.

Так вот и вышло, как и раньше бывало: Торговая сторона – против Софийской, простые, житьи, люди – против боярства да клира. Так и ране бывало, да… да токмо давно уж новгородцы друга на дружку, как в старину, идти побаивались – князь великий за то карал прежестко! А ныне нет князя… а княгиня что… баба – она баба и есть.

Ударил, поплыл над городом набат, заухали пушки.

– Господи! – взобравшись на воротную башню, перекрестилась княгиня. – Это что ж такое деется-то? Мятеж, мятеж… ох, лихо!

Темнело, и с башни хорошо было видно разгоравшееся на Козьмодемьянской зарево – видать, кто-то все же поджег чью-то усадьбу, а может, и не поджег, может, по глупости обронил факелок.

Вот целая группа таких факелов – с двух сторон! – подошла к воротам усадьбы.

– Отворяй! – закричали. – Мы к вам, вои, ничего плохого не имеем – током княгиню лютую выдайте!

– Это почто же я лютая-то? – услыхав такое, остервенела Еленка.

Закусила губу, волосы пригладила, к воинам обернулась:

– Фитилек-то зажгите кто-нить…

Лично в руки фитиль и взяла, навела на толпу пушку:

– Ну, раз лютая, так и не обижайтеся…

Бабах!!!

Стреляла княгиня умело – единым выстрелом положила сразу четверых, тех, что стояли у самых ворот, стучали кулачищами. Кому руку оторвало, кому ногу, а кому и голову.

– Заряжай! – громко распорядилась Елена. – Пушки к частоколу тащите.

Частокол из дубовых, сажени в две высотой, бревен, это вам не забор, с наскока не возьмешь, не осилишь, тут вдумчивая осада нужна… Так вражины и действовали на редкость вдумчиво – неожиданно для княгини и для всех ее людей. У ворот-то толпились обычные тати, пограбить явилися, как на Козьмодемьянской, а вот что касаемо остальных… Остальные действовали по-воински четко, зря не шумели, рогатинами да копьями не трясли – просто выждали до темноты да подвезли на возах пушки, принялись обстреливать ворота. Пальнули раз-другой – только щепки и полетели!

– Плохо дело, княгинюшка! – Кряжистый начальник стражи, сотник Питирим, звеня кольчугою, понялся по лестнице в терем – там сейчас укрывалась Елена с детьми и верным Феофаном-тиуном. – Обложили – не вырваться. Да и помощь сейчас, в темноте, вряд ли придет – вона факелы-то, вкруг всего рва, вкруг Детинца. Бежать тебе надо!

Княгиня гневно сверкнула глазами:

– Бежа-ать?!

– Не за ради себя самой – ради детушек.

Посмотрев на детей, на няньку, на испуганного тиуна, государыня бросила взгляд в ночь, не такую уж, впрочем, и темную, как и всегда в здешних местах летом. Четкие ряды пылающих факелов концентрировались вокруг всей усадьбы, лишь в некоторых местах – со стороны расположенной невдалеке, на пригорке, Десятинной обители и около церкви Вознесения Господня, похоже, никого не было.

– То не так, госпожа, – сняв шлем, сотник покачал стриженной под горшок головою. – Засада тамоку – я людей послал, наткнулись. Да не то лихо, другое – смолой по углам запахло, да, видно, на телегах что-то лиходеи везут. Думаю – хворост да зелье. Пожечь усадьбу хотят, шильники!

– Пожечь? – Выслушав, Елена покусала губу. – Да, видно, к тому дело. Что ж, Питириме, уходим. Живенько, через подземный ход, и уйдем. Собирай всех, не так уж нас и много. Денек-другой в какой-нибудь обители отсидимся, а там…

– …всем злодеям, шпыням ненадобным, – головы с плеч! – довольно продолжил сотник. – Ах, государыня, вот это по-нашему, так!

– Всем, да не всем, – напряженно вглядываясь в собравшуюся за частоколом толпу… да нет, не в толпу – в войско! – княгиня помотала головой.

В сверкающей серебристой кольчужице, с золотыми, падающими по плечам волосами, она напоминала сейчас какую-то древнюю воительницу-деву неписаной, неземной красоты.

– Всем, да не всем, – спускаясь по лестнице, тихо повторила Елена. – Сперва разберемся – кто кого подзуживал да кто что хотел.

– Да что разбираться-то, госпожа моя? – оглянувшись, хохотнул сотник. – Я чай – имать всех лиходеев да казнити на Торгу. Ужо другим будет урок.

– Правду сказать, я б так сделала. – Княгиня неожиданно улыбнулась. – Да вот, боюсь, князь великий по-своему все решит. Разбираться обязательно будет, кого попало не казнит. Тако и верно – с корнями мятеж надо вырывать, с корнями, а допреж того – корни эти найти.

Мятежники ворвались в усадьбу одновременно – через главные ворота и с заднего двора. Уже пылали подожженные угловые башни, освещая неровным оранжевым пламенем обширный двор с брошенными пушками, ядрами, копьями. Брошенный и пустынный двор, абсолютно безлюдный.

– А они ведь ушли, – поднимая забрало немецкого шлема, зло произнес сутулый убивец Ондрейко. – Ускользнули, сволочи. Знать, все же был подземный ход.

– Так поискать надо, господин! – подскочил бравый вояка в латах, по виду – немец-наемник.

Убивец – похоже, он был тут за главного – нервно покусал усы:

– Нет, искать не будем, время только потеряем так. Тут болота кругом, а под болотами хода быть не может. Как рассветет, прикинем, где болот нет – туда и отправим людишек.

– Отправим, майн герр! – покивал наемник. – А сами? На великую битву завтра пойдем?

– Нет, Фриц, не пойдем, – ухмыльнулся Ондрейко. – В погоню поедем… А тут… Тут никакой битвы великой не будет, после нашего ухода будет одно избиение. С кем дружине воевать-то? С шильниками да со щитниками? Не-ет…

– Так, может, нам и не уходить тогда, майн герр?

– Как раз уходить, Фриц. Нечего нам тут боле и делать. Верные люди оставлены и без нас помутят, пограбят… сколь смогут. Твои же воины мне еще пригодятся и для иных дел, Фриц. И поверь – для дел, не менее важных!

– Яволь, майн герр! – вытянулся немец. – Думаю, все пройдет как надо!

– Пройдет. – Ондрей натянуто улыбнулся. – В этом не сомневайся.

Под яростный набатный гул новгородский владыко архиепископ Симеон со всем своим клиром взошел на волховский мост крестным ходом, благословляя обе стороны – лишь бы разошлись все по домам, лишь бы унять кровопролитие, не на шутку грозившее перерасти в настоящую гражданскую войну. Посадники и тысяцкие собирали войска, однако все же на полноценные действия не решались, надеялись унять восставших одним видом своей воинской силы да Божьим словом. Шумел, колыхался господин Великий Новгород, вольности прежние вспомнив; пожар на Козьмодемьянской все ж удалось унять, да и на Прусскую послали войско – жаль только, усадьба княжеская оказалась пуста… да и выгорела изрядно.

– Ах ты, мать честная, – вернувшись в Детинец, корил себя посадник Федор Тимофеевич. – Не уберегли княгинюшку-то, выходит! Не уберегли.

– Типун тебе на язык. – Отец Симеон, владыко, отвел посадника в сторону, прошептал негромко: – Слава Господу, в целости княгинюшка и детушки ее в целости. Бежать сумели, упаслися – в обители Михайловской нынче ждут.

– Господи! Выходит – живы?

– Да живы, хвала святой Софии! Ты в Михайловскую часть-то воев отправь, Федор, мало ли что.

Глава вторая

Лето 1418 г.

Углицский удел (бывшее Углицкое кн-во)

Мор

Невдалеке от того места, где широкая Сить-река, огибая пологой излучиной поросший густой дубравою холм, разливается мелководным озером, полным всякого рода рыбы (у брода – в самых глубоких местах сейчас, летом, – с полколеса телеги), уютно расположилось селеньице в три дюжины изб с огородами, с выпасами, с закромами. Селенье немаленькое, однако без крепостной стены – так, на усадебках иных частоколишко, зато площадь перед строящейся церковью – большая, вольготная, по всей площади рядки-прилавки сколочены, рядом пристань, тут же через брод и дорога – тракт Московский, для торговлишки место удобнейшее, да и Углич недалеко – в случае нападения вражин всегда отсидеться можно. Впрочем, какие по нынешним временам вражины-то? С татарами замирились давно, их ханша великую власть Великого князя Руси признала, соседние же князьки-волостели, может, селеньице сие и пограбили бы, да Егора-князя боялися – тот за такие дела уж живо укоротил бы руки! Оставались воры – тати лесные, однако от их лихоимства дружина углицкая защищать должна.

Слава Богу, последнее время спокойно стало, не как раньше, в старые времена: татары налетят – жгут, грабят, насилуют, угоняют в полон, костромской князь налетом придет – жгет, грабит, насилует, угоняет в полон, переяславский князь… суздальский… еще хуже татар, собаки! Ране оно так и было, а по нынешним временам – боятся, всех князь Егор к ногтю прижал… не простой князь – император!

Вот и селился в тутошних удобных местах народ – все больше люди торговые и все, кто с торговым делом связан: купцы, приказчики, лодейных да тележных дел мастера, лоцманы, кузнецы, менялы… Хоть, как полагается, и скот держали, и огороды, да не с земли кормилися – с торговли. Потому и именовалось селенье не деревнею, не селом, не починком, а торговым рядком или просто – рядок. А раз у брода – так Бродский рядок или просто Бродский.

Как обычно, с утра раннего уже шумели ряды, шастал народец у брода, у пристани, наемники – «с волочи» – волоком купеческие суда по мелям протаскивали, зашибали деньгу изрядно, потом прогуливали, пропивали в корчмах, драки учиняли, буянили – вот оттого-то потом всех таких «сволочами» прозвали.

Ближе к вечеру, когда солнышко уже клонилось за дубраву и лихой народ «с волочи», предвкушая гулянку, возвращался к рядку, пристала к деревянному причалу торговая ладейка-насад. Приземистая, с почти плоским дном, вместительная. Весла, мачта с парусом – для широких рек, на носу красивая золоченая фигура – то ли рогатая лошадь, то ли бык, на широкой корме просторная каюта – для кормщика или, скорей уж, для самого купца, для хозяина.

Пристали без особого шума, ткнулись бортом о бревенчатые мостки, кормщик Овдей, юркий темноглазый мужик с рыжей бородкою, выскочив на причал, подозвал «сволочей» – договариваться, заодно как бы невзначай поинтересовался: а нет ли на рядке доброго лекаря?

– Да есть лекарь, как не быть! – Десятник «с волочи», дюжий парняга с широким, избитым оспой лицом – его так и прозвали Колька Рябой – ухмыльнулся: – А на что вам лекарь-то?

– Да зуб у приказчика прихватило, – поспешно пояснил кормщик. – Третий день мается бедолага, страдает.

Рябой громко расхохотался, показав крепкие желтые зубы:

– Дак тогда ему не лекарь, ему кулак хороший нужон! Пущай к вечеру в корчму дядьки Варфоломея зайдет – там мы ему драку-то сладим! Не заметит, как останется без зубов… А ты говоришь – лекарь.

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Доктору Уотсону было приятно снова очутиться на Бейкер-стрит, в неприбранной комнате на втором этаж...
«Квартирная хозяйка Шерлока Холмса, миссис Хадсон, была настоящей мученицей. Мало того что второй эт...
«Наша скромная сцена на Бейкер-стрит знавала много драматических эпизодов, но я не припомню ничего б...
«Когда я просматриваю мои заметки о Шерлоке Холмсе за годы от 1882 до 1890-го, я нахожу так много уд...
Сначала это был просто сон: в нем горели города и умирали люди, а короли, бывшие союзники и друзья, ...
Книга В. Л. Огудина рассказывает о древнекитайском учении – фэншуй, прочно вошедшем в нашу повседнев...