Триумфальная арка Ремарк Эрих Мария
«Вообще не дорисованной картиной» оказался портрет госпожи Сезанн кисти Сезанна.
– Рот вон кривой весь! А вместо щеки вообще белое пятно! И вот на этой мякине он меня провести думает! Вы мои картины видали? Вот это картины! Все с натуры, все похоже, все на своих местах. Зимний пейзаж с оленями в столовой, разве плохо? Разве можно сравнить с этой пачкотней? Я не удивлюсь, если он сам все это намалевал. Как вы считаете?
– Все может быть…
– Вот это я и хотела знать. Вы человек культурный, вы разбираетесь. Даже рам – и то нету.
Картины и вправду висели неокантованные. На грязных обоях они светились как окна в совершенно иной мир.
– Если бы еще рамы приличные, золоченые! Хотя бы рамы пригодились. Но такое! Ох, чует мое сердце, останусь я на бобах с мазней этой жуткой. Вот она, награда за мою доброту!
– Я думаю, вам не придется забирать эти картины, – заметил Равич.
– А что еще забирать-то?
– Розенфельд раздобудет для вас деньги.
– Да откуда? – Она стрельнула в него своими птичьими глазками. Лицо ее мгновенно преобразилось. – Что, может, и впрямь вещи стоящие? Иной раз посмотришь, вроде такая же мазня, а люди платят! – Равич прямо видел, как под ее округлым желтым лбом лихорадочно скачут мысли. – Я, пожалуй, прямо сейчас возьму одну какую-нибудь в счет уплаты за последний месяц! Какую, как вы считаете? Вон ту, большую, над кроватью?
– Никакую. Дождитесь Розенфельда. Я уверен, он придет с деньгами.
– А я нет. И я как-никак здесь хозяйка.
– В таком случае почему вы так долго ждали? Обычно-то вы совсем не так терпеливы.
– Так он мне зубы заговаривал! Столько всего наплел! Будто сами не знаете, как оно бывает!
В эту секунду на пороге, как из-под земли, возник сам Розенфельд. Молчаливый, маленький, спокойный человечек. Не давая хозяйке ни слова сказать, достал из кармана деньги.
– Вот. А это мой счет. Я бы попросил квитанцию.
Хозяйка, не веря себе, уставилась на банкноты. Потом перевела глаза на картины. Потом снова на деньги. Она много чего хотела сказать – но потеряла дар речи.
– Я вам сдачи должна, – проговорила она наконец.
– Я знаю. И даже рассчитываю ее получить.
– Да, конечно. У меня с собой нет. Касса внизу. Сейчас разменяю.
С видом оскорбленной невинности она удалилась. Розенфельд вопросительно смотрел на Равича.
– Извините, – сказал тот. – Эта особа меня сюда затащила. Я понятия не имел, что у нее на уме. Хотела выяснить, что у вас за картины.
– И вы ей объяснили?
– Нет.
– Тогда хорошо. – Розенфельд смотрел на Равича со странной улыбкой.
– Да как же вы держите у себя такие картины? – спросил Равич. – Они хоть застрахованы?
– Нет. Да и кто нынче крадет картины? Разве что из музея, раз в двадцать лет.
– Но эта ночлежка запросто сгореть может!
Розенфельд пожал плечами:
– Что ж, это риск, с которым приходится считаться. Страховка мне все равно не по карману.
Равич смотрел на пейзаж Ван Гога. Он стоил миллиона четыре, не меньше.
Розенфельд проследил за его взглядом.
– Я знаю, о чем вы думаете. Имея такие сокровища, нельзя не иметь денег на страховку. Но если у меня их нет? Я и так только за счет картин и живу. Мало-помалу продаю, хотя продавать смерть как не люблю.
Прямо под Сезанном на столе стояла спиртовка. Жестянка с кофе, хлеб, горшочек масла, несколько кульков. Комнатушка и сама по себе убогая, нищенская. Зато со стен глядела немыслимая красота.
– Это я понимаю, – проговорил Равич.
– Я думал, уложусь, – продолжал Розенфельд. – Все оплатил. Поезд, пароход, все, только эти злосчастные три месяца за гостиницу остались. Жил впроголодь, а все равно ничего не вышло. Слишком долго давали визу. Сегодня пришлось продать Моне. Ветейльский пейзаж. А так надеялся с собой увезти.
– Но там-то все равно пришлось бы продать…
– Да. Но на доллары. И выручил бы вдвое больше.
– В Америку едете?
Розенфельд кивнул:
– Да. Пора отсюда сматываться. – И, заметив, что Равич все еще на него смотрит, загадочно пояснил: – Стервятник уже снялся с места.
– Какой еще стервятник? – не понял Равич.
– Ну, в смысле Маркус Майер. Мы его так прозвали. Он чует смерть и беду, чует, когда пора драпать.
– Майер? – переспросил Равич. – Это маленький такой, лысый, иногда в «катакомбе» на пианино музицирует?
– Точно. Вот его и зовут стервятником – еще с Праги.
– Ничего себе имечко.
– Он всегда раньше всех чуял. За два месяца до победы Гитлера на выборах уехал из Германии. За три месяца до присоединения Австрии бежал из Вены. За полтора месяца до захвата Чехословакии – из Праги. А я на него равнялся. Всегда. Говорю же, он чует. Только благодаря этому я и картины спас. Деньги-то из Германии было уже не вывезти. Валютные ограничения. А у меня полтора миллиона вложены. Попытался обналичить – но нацисты уже тут как тут, поздно. Майер-то поумней оказался. Какую-то часть денег контрабандой сумел провезти. Но это, знаете, не для моих нервов. А теперь вот он в Америку навострился. И я вслед за ним.
– Но оставшиеся деньги вы вполне можете с собой взять. Здесь-то на вывоз валюты пока ограничений нет.
– Могу, разумеется. Но если бы я продал Моне там, за океаном, я бы на эти деньги прожил дольше. А так, боюсь, мне скоро и Гогена продавать придется.
Розенфельд возился со своей спиртовкой.
– Это у меня последние, – пояснил он. – Только эти три, и все. На них и буду жить. Найти работу давно уже не рассчитываю. Это было бы чудо. Только эти три. Одной меньше – куском жизни меньше. – Он пригорюнился, задумчиво глядя на свой чемодан. – В Вене пять лет. Дороговизны еще не было, и я жил очень экономно. И все равно это обошлось мне в двух Ренуаров и одну пастель Дега. В Праге я прожил и проел одного Сислея и пять рисунков. Рисунки ни одна собака брать не хотела – а ведь это были два Дега, один Ренуар мелом и две сепии Делакруа. В Америке я бы прожил за них на целый год дольше. А теперь, сами видите, – он горестно вздохнул, – у меня только эти три вещи. Еще вчера было четыре. Эта проклятая виза будет стоить мне два года жизни. Если не все три!
– У большинства людей вообще нет картин, на которые можно жить.
Розенфельд вскинул щуплые плечи.
– Меня это как-то не утешает.
– Нет, конечно, – согласился Равич. – Что правда, то правда.
– Мне на эти картины войну пережить надо. А война будет долгая.
Равич промолчал.
– Стервятник, во всяком случае, так утверждает. Он даже не уверен, что в Америке будет безопасно.
– Куда же он после Америки собрался? – спросил Равич. – Там и стран-то уже почти не остается.
– Он еще не знает точно. Подумывает о Гаити. Считает, что негритянская республика вряд ли в войну ввяжется. – Розенфельд говорил совершенно серьезно. – Или Гондурас. Тоже маленькая латиноамериканская республика. Сальвадор. Еще, может быть, Новая Зеландия.
– Новая Зеландия? А не далековато?
– Далековато? – с мрачной усмешкой переспросил Розенфельд. – Это смотря откуда.
27
Море. Море гремучей тьмы, плещущей в уши. Потом пронзительный звон в коридорах, корабль, рев гудка, паника крушения – и сразу ночь, и что-то знакомое в ускользающем сне, смутно сереющий лоскут окна, но все еще звон, звонок, телефон.
Равич сдернул трубку.
– Алло!
– Равич!
– В чем дело? Кто это?
– Это я. Не узнаешь?
– Теперь узнал. Что случилось?
– Приезжай! Скорее! Немедленно!
– Да что случилось-то?
– Приезжай, Равич! Случилось…
– Что случилось?
– Говорю же тебе, случилось! Мне страшно! Приезжай, приезжай сейчас же! Помоги мне! Равич! Приезжай!
В трубке щелкнуло. Все еще ничего не понимая, Равич слушал короткие гудки. Жоан повесила трубку. Он тоже положил трубку на рычажок, уставившись спросонок в сереющую мглу за окном. Пелена тяжелого сна все еще застилала сознание. Первая мысль была – это Хааке, конечно, Хааке, – покуда он не разглядел окно, сообразив, что он у себя, в гостинице «Интернасьональ», а вовсе не в «Принце Уэльском», куда ему еще только предстоит перебраться. Посмотрел на часы. Светящиеся стрелки показывали четыре. И тут его словно подбросило. В тот день, когда он с Хааке беседовал, Жоан ведь что-то такое говорила – опасность, она боится… Если вдруг… А что, все бывает! Он и не такую дурь на своем веку повидал. Поспешно собирая все необходимое, он на ходу одевался.
Такси сумел поймать сразу за углом. Таксист ездил с собакой. На шее у него живой горжеткой устроился карликовый пинчер. На каждой неровности мостовой собачонка невозмутимо подскакивала вместе с машиной. Равича это просто бесило. Хотелось схватить песика и шваркнуть на сиденье. Но он слишком хорошо знал, что за народ парижские таксисты.
Одиноко тарахтя, машина катила сквозь теплынь июльской ночи. В воздухе робкое дыхание свежей листвы. Волны аромата, где-то цветет липа, жасминная россыпь звезд на светлеющем небе, тут же и самолет, мигая сигнальными огнями, зеленым и красным, словно тяжелый жужжащий жук между светляками; притихшие улицы, звенящая пустота, истошное пение двух пьяных, аккордеон откуда-то из подвала, и вдруг – накатом – испуг, страх, паника, он не успеет, да скорей же, скорей…
Вот и дом. Сонное царство. Лифт ползет вниз. Ползет нескончаемо долго, жирной светящейся гусеницей. Равич уже взбежал по пролету лестницы, но опомнился, повернул. Лифт, даже такой медленный, все равно быстрее.
О, эти игрушки-клетушки парижских лифтов! Словно пеналы камер-одиночек, обшарпанные, трясучие, гремучие, при этом открытые со всех сторон, – только пол, редкие прутья ограждения, одна лампочка вполнакала, другая мигает на последнем издыхании, наконец-то верхний этаж. Он раздвинул решетку, позвонил.
Открыла сама Жоан. Равич впился в нее глазами – ни крови, ни синяков. Лицо нормальное, вообще ничего.
– Что случилось? – выпалил он. – Где…
– Равич! Ты приехал!
– Где… Ты что-то натворила?
Она посторонилась, пропуская его в квартиру. Он вошел. Огляделся. Никого.
– Где? В спальне?
– Что? – не поняла она.
– У тебя в спальне кто-то? Есть там кто-нибудь?
– Да никого. С какой стати? – И, удивляясь его недоумению, добавила: – Зачем мне кто-то, когда я тебя жду?
Он все еще смотрел на нее. Стоит как ни в чем не бывало, цела-невредима, и даже улыбается.
– С чего ты вообще взял? – Она уже почти смеялась. – Равич! – усмехнулась она, и в тот же миг кровь ударила ему в лицо, словно пригоршня града: она решила, что он ревнует, и даже потешается над ним! Медицинская сумка на плече мгновенно налилась свинцом. Он поставил ее на стул.
– Ах ты, сука паскудная!
– Ты что? Да что с тобой?
– Ах ты, сука паскудная! – повторил он. – А я-то, осел, поверил!
Снова подхватив сумку, он повернулся к двери. Она тут же очутилась рядом.
– Ты куда? Только не уходи! Ты не смеешь меня бросить! Если уйдешь, я ни за что не ручаюсь!
– Вранье! – бросил он. – Жалкое вранье! Хоть бы врала по-человечески, а это ж такая дешевка – с души воротит! Нашла чем шутить!
Но она уже тащила его от двери.
– Да ты только посмотри! Посмотри, что было! Сам увидишь! Погляди, что он устроил. И мне страшно – вдруг он снова придет! Ты не знаешь, какой он бывает…
На полу опрокинутый стул. И лампа в придачу. Несколько осколков стекла.
– Обувайся, когда по дому ходишь. Не то порежешься. Это все, что я тебе могу посоветовать.
Между осколками валялась фотокарточка. Равич раздвинул осколки ногой, фотокарточку поднял.
– На вот. – Он бросил фото на стол. – И оставь меня в покое.
Она все еще стоит у него на пути. И смотрит в упор. Только лицо опять совсем другое.
– Равич, – сказала она тихо, сдавленным голосом, – можешь обзывать меня как хочешь. Я часто врала. И дальше буду врать. Мне так хотелось…
Она отшвырнула фотокарточку, и та, скользнув по столу, перевернулась лицом вверх. На фото был совсем другой мужчина, не тот, с кем Равич видел ее в «Клош д’Ор».
– Всем правду подавай! – бросила она с нескрываемым презрением. – Все только и твердят: не ври, не ври! Говори только правду! А скажешь правду – так вы же первые и не выдерживаете. Ни один! Но тебе-то я совсем редко врала. Тебе – нет. С тобой я не хотела…
– Ладно, – буркнул Равич. – Не будем в это вдаваться. – Сейчас, как ни странно, она опять чем-то его растрогала. И он из-за этого злился. Не намерен он больше подставлять ей душу.
– Нет. С тобой мне это было не нужно, – сказала она, глядя на него почти с мольбой.
– Жоан…
– Я и сейчас не вру. Ну или не совсем вру, Равич. Я тебе позвонила, потому что и правда боялась. Только-только его за дверь выставила и на замок заперлась. И первое, что мне в голову пришло, – это тебе позвонить. Что же тут такого?
– Не больно ты была напугана, когда я приехал.
– Так он ушел уже. И я знала, что ты приедешь, поможешь.
– Ну и прекрасно. Тогда все в порядке и я могу идти.
– Но он же снова заявится. Он кричал, что вернется. А сейчас сидит где-то и напивается. Я-то знаю. А когда он пьяный приходит, он не как ты. Он пить не умеет…
– Все, хватит с меня! – перебил ее Равич. – Кончай валять дурака. Дверь у тебя крепкая. И больше так не делай.
Она умолкла ненадолго.
– А что мне тогда делать? – вдруг выпалила она.
– Ничего.
– Я тебе звоню – три раза, четыре, – а тебя нет, или ты трубку не берешь. А если берешь, так сразу «оставь меня в покое». Это как прикажешь понимать?
– Да так и понимать.
– Так и понимать? И как же именно? Человек не машина, захотел – включил, не захотел – выключил. То у нас ночь любви – и все прекрасно, все замечательно, а потом вдруг…
Она умолкла, не спуская с него глаз.
– Я знал, что так и будет, – проговорил он тихо. – Я знал – ты обязательно захочешь этим попользоваться. Как это на тебя похоже! Ведь знала же – то был последний раз, и на этом все. Да, ты пришла ко мне, и именно потому, что это последний раз, все было как было, и это прекрасно, потому что было прощание, и мы были упоены друг другом, и в памяти осталось бы именно это – но ты, как последняя торгашка, решила все передернуть, попользоваться случаем, заявить какие-то права, лишь бы то единственное, неповторимое, что у нас было, перечеркнуть попыткой жалкого, пошлого продолжения! А когда я не соглашаюсь, прибегаешь к совсем уж мерзкому трюку, и в итоге мы в который раз пережевываем все ту же жвачку, рассуждая о вещах, о которых даже упоминать – и то бесстыдство.
– Но я…
– Все ты прекрасно знаешь, – перебил он ее. – И кончай врать. Даже повторять не хочу все, что ты тут наплела. Противно. Мы оба все знали. И ты сама сказала, что больше не придешь.
– А я и не приходила!
Равич пристально посмотрел ей в глаза, но сдержался, хотя и с трудом.
– Хорошо, пусть. Но ты позвонила.
– Позвонила, потому что мне было страшно!
– О Господи! – простонал Равич. – Ну что за идиотизм! Все, я сдаюсь!
Она робко улыбнулась.
– Я тоже, Равич. Разве ты не видишь: я хочу только одного – чтобы ты остался.
– Это как раз то, чего я не хочу.
– Почему? – Она все еще улыбалась.
Равич чувствовал: никакие слова тут не помогут. Она просто-напросто не хочет его понимать, а начни он объяснять все снова, одному Богу известно, чем это может кончиться.
– Это просто мерзость и разврат, – сказал он наконец. – Только ты этого все равно не поймешь.
– Как знать, – почти нараспев протянула она. – Может, и пойму. Только между сегодня и тем, что было у нас неделю назад, какая разница?
– Ну все, начинай сначала.
Она долго смотрела на него молча.
– Мне все равно, как там что называется, – проговорила она наконец.
Равич молчал. Понимал, что бит по всем статьям.
– Равич, – сказала она, подойдя чуть ближе. – Да, я говорила в ту ночь, что все кончено. Говорила, что ты больше обо мне даже не услышишь. Говорила, потому что ты так хотел. А если не исполнила, ну неужели не понятно – почему?
И смотрит в глаза как ни в чем не бывало.
– Нет! – грубо отрезал Равич. – Мне одно понятно: ты хочешь и дальше спать с двумя мужиками.
Она и бровью не повела.
– Это не так, – помолчав, возразила она. – Но даже если бы это было так, тебе-то что за дело?
В первую секунду он даже опешил.
– Нет, серьезно, тебе-то что за дело? – повторила она. – Я люблю тебя. Разве этого не достаточно?
– Нет.
– Тебе не следует ревновать. Кому-кому, а тебе нет. Да ты и не ревновал никогда…
– Неужели?
– Да конечно. Ты вообще не знаешь, что такое ревность.
– Да где уж мне. Я ведь не закатываю сцены, как твой ненаглядный…
Она улыбнулась.
– Равич, – снисходительно протянула она, – ревность вдыхаешь с воздухом, которым до тебя дышал другой.
Он не ответил. Вот она стоит перед ним, смотрит. Смотрит и молчит. Воздух, тесная прихожая, тусклый полусвет – все вдруг почему-то полнится ею. Ее ожиданием, ее безмолвным, мягким, но до беспамятства властным притяжением, словно ты на высоченной башне стоишь и через перила вниз смотришь, и уже голова кругом идет. Равич всеми фибрами, физически ощущал это ее тяготение. Но не хотел снова попадаться в ловушку. Хотя и уходить раздумал. Если он сейчас просто так уйдет, этот безмолвный призыв будет его потом преследовать. Он должен со всей ясностью положить этому конец. К завтрашнему дню ему во всем понадобится полная ясность.
– У тебя есть что-нибудь выпить? – спросил он.
– Да. Чего тебе дать? Кальвадоса?
– Коньяку, если есть. Хотя можно и кальвадоса. Все равно.
Она направилась к буфету. Он смотрел ей вслед. Этот сладкий ветерок, это незримое излучение соблазна, это неизреченное, но явственное «поди сюда, совьем гнездышко», это вечное мошенство, – как будто мир и покой в биении крови и вправду можно обрести дольше, чем на одну ночь!
Ревность. Это он-то не знает, что такое ревность? Может, ему и о бедах любви ничего не известно? И разве эта боль – куда древней, куда неутолимей, чем мелкое, личное своекорыстие, – не страшней всякой ревности? Разве не начинаются эти беды с простой и страшной мысли, что один из вас умрет раньше другого?
Кальвадос Жоан не подала. Принесла бутылку коньяка. Хорошо, мелькнуло у Равича. Иногда она все-таки хоть что-то чувствует. Он отодвинул фотографию, чтобы было куда поставить рюмку. Потом, однако, снова взял карточку в руки. Самое простое средство смягчить боль – как следует рассмотреть того, кто пришел тебе на смену.
– Что-то память стала сдавать, даже странно, – проговорил он. – Мне казалось, твой ненаглядный выглядит совсем иначе.
Она поставила бутылку на стол.
– Так это вовсе не он.
– Ах вон что, уже другой кто-то…
– Ну да, из-за этого и весь сыр-бор разгорелся.
Равич на всякий случай как следует хлебнул коньяка.
– Уж пора бы тебе знать: не стоит расставлять в доме фотографии мужчин, когда приходит бывший любовник. Да и вообще не стоит расставлять ничьих фотографий. Это пошлятина.
– А я и не расставляла. Он сам нашел. Целый обыск устроил. А фотографии нужны. Тебе не понять. Такое только женщина понимает. Я не хотела, чтоб он ее видел.
– И нарвалась на скандал. Ты что, зависишь от него?
– Нет. У меня свой контракт. На два года.
– Но это он тебе его устроил?
– А почему нет? – Она искренне удивилась. – Что тут такого?
– Да ничего. Просто в таких случаях некоторые доброхоты страшно обижаются, если не чувствуют ответной благодарности.
Она только вскинула плечи. И он тут же увидел. Вспомнил. И защемило сердце. Эти плечи, когда-то вздымавшиеся рядом с ним покойно, размеренно, во сне. В вечернем небе мимолетная стайка птиц, вдруг полыхнувшая оперением в лучах заката. Давно? Насколько давно? Ну же, незримый счетовод, подскажи! Вправду ли совсем похоронено, или еще живы, еще подрагивают какие-то отголоски чувств? Только кто же это знает?
Окна распахнуты настежь. Вдруг что-то влетело, клочком тени мелькнуло на свету, запорхало, затрепетало под абажуром, замерло, осторожно раскрывая крылья, расправив их во всю ширь, и обернулось сказочным пурпурно-золотисто-лазурным видением, королевой ночи, воцарившейся на мерцающем шелку абажура, – роскошной ночной павлиноглазкой. Тихо вздымались и опускались бархатные молочно-кофейные крылья, так же тихо и мерно, как грудь стоящей напротив него женщины под тонкой материей платья, – где, когда это уже было однажды в его жизни, когда-то несказанно давно, целую вечность назад?
Лувр? Ника? Нет, гораздо раньше. Назад, назад, в солнечно-пыльную завесу прошлого. Курится фимиам над топазами алтарей, все громче рокот вулканов, все темнее сумрак страстей в крови, все утлее челн познания, все бурливее жерло воронки, все пунцовее и раскаленнее лава, черно-багровыми языками оползающая со склонов, накрывая и пожирая смертоносным жаром все живое вокруг, – и вечная насмешка горгоны Медузы над тщетными усилиями духа, этими зыбкими письменами на песках времен.
Бабочка встрепенулась, нырнула под шелк абажура и полетела опалять себе крылья о раскаленную электрическую лампочку. Фиолетовая пыльца. Равич поймал несмышленую красавицу, отнес к окну и выпустил в сумрак ночи.
– Снова прилетит, – равнодушно проронила Жоан.
– Может, и нет.
– Да каждую ночь прилетают. Из парка. Все время одни и те же. Пару недель назад были желтые, лимонные такие. А теперь эти.
– Ну да, все время одни и те же. Хотя и разные. Все время разные, хотя и одни и те же.
Что он несет? Это не он говорит, это что-то вместо него, как будто суфлер за спиной. Отраженный звук, эхо – гулкое, далекое, с отрогов последней надежды. А на что он надеялся? И что подкосило его в эту внезапную минуту слабости, полоснуло словно скальпелем там, где, как ему казалось, все давно уже заросло здоровой мышечной тканью? Что затаилось в нем гусеницей, куколкой, погрузившись в зимнюю спячку, – ожидание, все еще живое, как ни старался он его обмануть? Он взял в руки фото со стола. Снимок как снимок. Лицо как лицо. Таких миллионы.
– И давно? – спросил он.
– Да нет, недавно. Работаем вместе. Несколько дней. Когда ты в «Фуке»…
Он предостерегающе вскинул руку.
– Хорошо, хорошо! Я уже знаю! Если бы я в тот вечер… ты сама знаешь, что это неправда.
Она задумалась.
– Это не так…
– Ты прекрасно знаешь! И не ври мне! Ничто настоящее так быстро не проходит.
Что он хочет услышать? К чему все это говорит? На милосердную ложь напрашивается?
– Это и правда, и неправда, – сказала она. – Я ничего не могу с собой поделать, Равич. Меня как будто тащит что-то. Словно я вот сейчас, сию секунду что-то упущу. Ну, я и хватаю, не могу удержаться, хвать, а там пусто. И я за следующее хватаюсь. И знаю ведь заранее, чем все кончится, что одно, что другое, а все равно не могу. Меня тащит, бросает, то туда, то сюда, и все не отпустит никак, это как голод, только ненасытный, и никакого сладу с ним нет.
Вот и конец, подумал Равич. Теперь уж взаправду и навсегда. Теперь уж точно без обмана, без всяких там метаний, возвращений и надежд. Полная, спасительная определенность – как она пригодится, когда пары разгоряченной фантазии снова затуманят окуляры рассудка.
О, эта химия чувств, вкрадчивая, горькая, неумолимая! Буйство крови, бросившее их однажды друг к другу, никогда не повторится с прежней чистотой и силой. Да, в нем еще остался островок, куда Жоан пока не проникла, который не покорила, – потому-то ее и влечет к нему снова и снова. Но, добившись своего, она тут же уйдет навсегда. Кому же охота этого дожидаться? Кто на такое согласится? Кто станет так собой жертвовать?
– Вот бы мне твою силу, Равич.
Он усмехнулся. Еще и это.
– Да ты в сто раз сильнее меня.
– Нет. Ты же видишь, вон как я за тобой бегаю.
Читать бесплатно другие книги:
