Непобедимый разум. Наука о том, как противостоять трудностям и невзгодам Ликерман Алекс
– Ага, – ответила она.
– Из-за чего?
Она тяжело вздохнула.
– Я кое-что украла.
Я удивленно поднял голову.
– Что?
– Кожаную куртку.
– Зачем?
– Она не принадлежала тому, у кого была.
– А кому же она принадлежала?
– Neiman Marcus[13].
– Магазину одежды?
Она кивнула.
– Не очень понимаю, – сказал я.
По словам Одри, одна из ее подруг украла куртку в магазине. Узнав об этом, девушка начала давить на нее, чтобы она вернула куртку. Та отказалась. Поэтому Одри украла куртку у подруги и вернула ее в Neiman Marcus. Когда подруга узнала об этом (от самой Одри), то рассказала о случившемся всем остальным, а те устроили Одри настолько жесткий бойкот, что она больше не хотела ходить в школу.
Я недоверчиво уставился на Одри, удивляясь той странной и прекрасной комбинации генетики и воспитания, которая заставила ее беспокоиться о справедливости больше, чем о своем социальном положении (которое, безусловно, было для нее важным).
– Мало кто из моих взрослых знакомых смог бы так поступить, – сказал я. – Не уверен, что и я мог бы.
– Если бы я знала, что стану изгоем, – ответила Одри, – то тоже не стала бы этого делать.
Моральная трансформация
Несмотря на образ, часто формируемый СМИ, большинство людей обладают моральным сознанием{138}. Но далеко не всегда понимание, что правильно, а что нет, останавливает нас от неверных шагов, которые повышают уровень нашего благополучия. Дурные поступки не всегда делают нас несчастными: силу рационализации нельзя недооценить. Совершая небольшие проступки, мы быстро о них забываем. Но недавние исследования показывают, что борьба за справедливость дает преимущество, о котором раньше мало кто задумывался. Она делает нас сильнее.
В ходе исследования, проведенного под руководством психолога Курта Грея, сначала была оценена способность участников определенное время держать на весу полуторакилограммовую гантель. Затем экспериментаторы дали каждому по доллару. Половина участников (экспериментальная группа) могла пожертвовать его на благотворительность (и это сделали все), а другим такой возможности не дали. Когда участников снова попросили удержать на весу гантель, те, кто отдал деньги на благотворительность, держали ее в среднем на 7 секунд дольше, чем те, кто этого не сделал{139}. Почему? Согласно Грею, причина в том, что благое дело повышает уровень так называемой моральной трансформации (и этот эффект проявляется в действиях, направленных не только на благо, но и на вред{140}).
Если мы хотим понять, почему хорошие или плохие поступки делают нас сильнее, прежде всего стоит выяснить, что есть добро и зло. Философы и религиозные деятели обсуждали этот вопрос много столетий, а нитирэн-буддизм дает прямолинейный ответ. Добро, или благо, – то, что повышает у сознательных существ ощущение радости или снижает страдания. Это естественные действия, которые совершает такое существо. И оно должно воздерживаться от дурных поступков, приводящих к обратному эффекту. Иными словами, добро – то, что позволяет сознательным существам избежать вреда, а зло притягивает вред. Добро – то, что справедливо и честно, а зло – несправедливо и нечестно.
Моральные дилеммы
Ряд исследований уже подтверждает, что вера в добро и зло в понимании нитирэн-буддизма может оказаться более универсальной, чем считалось ранее. В одном интернет-опросе, проведенном психологом Марком Хаузером и его коллегами, 5000 участникам из 120 стран были предложены три моральных сценария и один контрольный. Они должны были дать им обоснованную оценку. Например, один сценарий выглядел так: Дениз едет на поезде и вдруг слышит, как один из проводников кричит, что отказали тормоза. Машинист теряет сознание от шока. Впереди на путях стоят пять человек, не имеющих возможности сойти с них вовремя и неминуемо попадающих под поезд, который идет на высокой скорости. Дениз видит, что от основного пути отходит другой, по которому она может направить поезд. Но там стоит один человек, также не имеющий возможности сойти. Она может направить поезд на боковую ветку, убив одного человека, или ничего не делать – тогда погибнут пятеро. Хаузер и его коллеги хотели выяснить, считают ли участники морально допустимым, если Дениз направит поезд на боковую ветку.
Результаты показали: не менее 89 % согласились с тем, что Дениз стоит направить поезд на боковую ветку. Участники одинаково оценили, какие действия могут считаться моральными, а какие нет, в большинстве случаев. Во время обсуждения они выработали моральные принципы, единые для представителей разных культур. Например, они решили, что сознательное причинение вреда другому менее правильно с моральной точки зрения, чем бездействие. Они сочли, что вред, связанный с уже существующей угрозой, менее опасен, чем сознательное изобретение способов его причинения. Также они решили, что прямое причинение вреда менее допустимо, чем косвенное. Тем не менее подавляющее большинство участников не указывали эти принципы как причину принятия решения в каждом случае{141}.
Другие исследования свидетельствуют, что такое поведение вполне нормально для человека. Делая шаг, связанный с моральными соображениями, мы, видимо, полагаемся не на размышления, а скорее на интуицию, а потом рационализируем свои суждения и решения{142} (это не значит, что она не может и не должна направляться разумом; она остается основной движущей силой в принятии решений). Откуда возникает моральная интуиция? Ответа пока нет. Мы только знаем, что ее проявления уже есть у людей в раннем возрасте. Исследования показывают, что дети в возрасте трех лет (когда еще не выработалась способность выражать или даже понимать суть истины, лжи или справедливости) реагируют негативно, когда им дают меньше небольших подарков, чем их товарищам, если все они внесли равный вклад в уборку комнаты{143}.
Можно предположить, что корни принятой в нитирэн-буддизме концепции добра как любого действия, направленного на предотвращение вреда или оказание помощи (например, то, что мы делаем, чтобы остановить страдания или принести радость), кроются не в авторитете бога, религии или философии, а в психологических и, возможно, неврологических процессах человеческого мозга. Даже если мы не считаем, что они могли бы стать твердой основой для формирования объективной и сдерживающей морали, или если посчитаем неприменимой для себя концепцию добра и зла в нитирэн-буддизме, мы не можем отрицать, что именно она побудила участников исследования Грея стать сильнее{144}.
Что такое вред?
Если верить исследованию Хаузера, то мы все считаем, что причинение вреда – зло. При этом часто мы не можем твердо сказать, что такое вред. Это порой приводит к серьезным и даже трагическим последствиям. В сущности, представление о вреде варьируется не только в разных культурах, но и в рамках одной культуры с течением времени и даже в мышлении человека, принадлежащего к ней. Вспомните разногласия по поводу вреда добрачных сексуальных отношений. И даже если люди соглашаются с тем, что такое вред, они часто не соглашаются с тем, что хуже. Это легко заметить в спорах о том, что хуже: аборт или рождение нежеланного ребенка.
Как же понять, что правильно, а что нет, сталкиваясь с множеством сложных моральных головоломок реального мира? Вера в моральный релятивизм (определение «правильного» и «неправильного» с точки зрения местных норм и привычек) не дает понять, что люди могут не иметь единого мнения по поводу вреда и при этом верить, что он вызывает зло. А моральный абсолютизм – убеждение в том, что некоторые действия всегда считаются правильными или неправильными во всех ситуациях и контекст происходящего не важен, – не учитывает, что часто мы вынуждены отдавать предпочтение одному из двух зол. Мы редко выбираем между правильным и неправильным. Гораздо чаще приходится выбирать между неправильным и менее неправильным (то есть между вредоносным и менее вредоносным). И понятие неправильного может меняться в зависимости от контекста. Например, убийство считается злом в нитирэн-буддизме. Однако убийство одного человека «менее неправильно», если оно помогает предотвратить смерть пяти других или он страдает от мучительной боли из-за смертельного заболевания.
К сожалению, наша способность просчитать все возможные последствия причинения или предотвращения вреда (сделать моральный выбор) истощается по мере того, как мы оказываемся все дальше от ситуации, в которой делаем выбор. Можем ли мы знать, что наше действие, предотвращающее вред сегодня, не приведет к еще большему вреду завтра или предотвращение проблем здесь не приведет к возникновению вреда где-то еще? Разумеется, ответа нет. Учитывая нашу склонность принимать решения интуитивно, а также неспособность предсказать последствия наших решений в момент их принятия, приходится признать: нам стоит всегда стремиться к минимизации страданий и максимизации радости (это очевидно), а наши лучшие суждения всегда отчасти ошибочны.
Баланс
Возможно, нам поможет логика, которая, помимо прочего, утверждает, что мы должны наделять большим весом доказанный вред (например воровство), чем недоказанный (например проклятия в адрес другого человека). И если мы считаем какое-то свое действие правильным, хорошим и справедливым, то, вероятно, слишком упрощаем и контекст, в котором его совершаем, и правила, в соответствии с которыми делаем выбор. Если выбор кажется нам простым и не вызывает сожалений, то, возможно, мы недостаточно задумываемся о нем. И наконец, если мы не можем определить, кто пострадает от нашего выбора, или не хотим этого делать (не переживаем из-за того, что вынуждены совершать один вред, пытаясь избежать другого), то рискуем превратиться в монстров. И дело не в вере в то, что цель всегда должна оправдывать средства. Люди становятся чудовищами, потому что не мучаются из-за того, какие средства вынуждены использовать для достижения целей.
Некоторые считают, что обманчивость наших суждений может служить основанием для того, чтобы вообще не делать выбор. Но нитирэн-буддизм утверждает, что отказ от выбора хуже, чем выбор «меньшего зла». Эдмунд Берк[14] уже давно сказал, что для победы зла достаточно бездействия приличных людей. С точки зрения нитирэн-буддизма ситуация, при которой мы, обладая достаточной силой для предотвращения зла, допускаем его, ничем не отличается от ситуации, при которой мы творим его сами. Справедливость существует только потому, что люди борются с несправедливостью.
Любые моральные действия, как благие, так и дурные, делают нас сильнее. Мы в это верим (исследования показывают, что мы предвзято считаем людей, принимающих решения в области морали, более стойкими{145}), и это, видимо, влияет на восприятие не только других, но и себя{146}. Когда мы находим в себе определенные качества, то действуем соответственно{147}. А значит, совершение морального действия или даже попытка его совершения может повысить нашу стойкость, поскольку мы считаем себя более стойкими. Это заставляет нас действовать, а следовательно, и чувствовать себя определенным образом{148}.
– Я не пыталась защитить какие-то высокие идеалы, – сказала Одри, когда я поделился с ней этими мыслями. – Я просто не хотела, чтобы моя подруга и дальше считала, будто в воровстве нет ничего плохого. Возможно, это было глупо и она сама бы это переросла.
– Борьба с несправедливостью никогда не бывает глупой, – сказал я. – Каждый наш шаг важен. Мир становится лучше только тогда, когда люди пытаются сделать его лучше.
Одри закатила глаза.
– Ну она же никого не убила. Это была всего лишь кожаная куртка.
– Мы делаем мир лучше не только потому, что боремся с несправедливостью, – сказал я. – Он становится лучше из-за того, что мы влияем на мировоззрение других. А сила этого влияния связана скорее не с масштабом несправедливости, а с тем, что мы защищаем свои взгляды.
Она задумалась.
– Но ведь и я несовершенна.
– Так сказала вам подруга, когда вы сообщили, что вернули куртку в магазин?
Она снова закатила глаза.
– Да, что-то вроде того.
– Уверен, что так и было, – сказал я и добавил, что ей не стоит серьезно относиться к подобным аргументам, которые часто высказывают люди, знающие о том, что сами ведут себя плохо. Тот факт, что мы не идеальны во всем, не лишает нас права бороться против несправедливости. В сущности, мы несем ответственность за борьбу с несправедливостью, даже если сами делаем что-то неправильно. Если бы моральное право на такую борьбу существовало только у идеальных людей, то справедливость была бы невозможна. И борьба с несправедливостью не делает неидеальных людей лицемерами. Ведь они пытаются исправиться.
– Вы хотите меня успокоить, – спросила Одри, – или действительно верите в это?
– И то, и другое, – ответил я. – Вы говорили с ней о том, почему так поступили?
– Я ни о чем с ней не говорила. В этом и заключается проблема изгоя. Со мной никто не разговаривает.
Сила авторитета
Выступая против несправедливости в стремлении сделать мир лучше, мы можем повысить свою стойкость до такого же уровня, что и при принятии личной миссии. Однако чтобы сохранить приверженность к правильным действиям (а следовательно, считать себя стойкими), мы должны бороться с теми силами, которые нам мешают. А для этого нужно прежде всего понять их истоки.
В 1963 году психолог Стенли Милгрэм задумался, что позволило нацистам уничтожить шесть миллионов евреев: желание совершить геноцид или то, что небольшая группа людей, действительно хотевших уничтожить евреев, смогла воспользоваться подчинением авторитету и переманить на свою сторону тех, кто стал исполнителями. Милгрэм не пытался оправдать людей, заявлявших, что они «только выполняли приказы». Скорее его интересовало, что сильнее: власть авторитета или желание действовать в соответствии со своими личными ценностями.
Он провел исследования по следующему сценарию. Экспериментатор просил испытуемых наносить удары электрическим током с нарастающим напряжением «жертве», которую участники могли слышать, но не видеть (на самом деле «жертвы» только имитировали в нужные моменты отчаянные крики). Результаты оказались потрясающими: хотя «жертв» инструктировали молчать после повышения силы ударов до определенного уровня (имитируя потерю сознания), 65 % участников продолжали повышать силу ударов вплоть до 450 вольт. Оказалось, большинство будут следовать приказам, даже если те не согласуются с их принципами{149}.
Что объясняют эти результаты? Согласно Милгрэму, признавая власть авторитета, мы склонны принимать смысл, который он придает своим и нашим действиям, даже когда он противоречит нашим ощущениям{150}. В ходе экспериментов исследователь говорил участникам, что цель, или смысл эксперимента в том, чтобы проверить, как влияет наказание на обучаемость. Смысл ударов электрическим током казался конструктивным. Когда авторитет приказывает нам что-то сделать, мы склонны забыть о своих принципах. Говоря словами Милгрэма, «чувствуя себя ответственными перед авторитетом, мы отказываемся от ответственности за содержание своих действий»{151}.
Но почему мы так быстро отказываемся от собственных суждений, когда авторитет отдает нам приказ? Возможно, в эти моменты нам кажется, что авторитет обладает специальными знаниями или опытом, которых нет у нас. Или, возможно, дело в том, что мы осознаем свое несовершенство, вероятную неправоту наших суждений и при этом не понимаем несовершенства суждений других. В результате их мнение становится для нас важнее, чем собственное. Возможно, наше суждение обусловлено нашим «я», а следовательно, внутренней неуверенностью. Мы уверены в любом ответе ровно настолько, насколько уверены в себе. А поскольку мы понимаем, что не знаем абсолютной истины, нам просто убедить себя, что ее знают другие. Иными словами, доверие к другим становится для нас стратегией для устранения беспокойства и неуверенности.
Не исключено, что у нашей склонности ставить суждения других людей выше собственных имеются и более глубокие корни. Есть как минимум одно основание предполагать, что мы верим и подчиняемся авторитету из-за влияния естественного отбора. Иначе дети не признавали бы власть родителей, ограничивающих их порой бездумное поведение, и столкнулись бы со значительно большим риском травмы или смерти.
Склонность подчиняться авторитету, заложенная в нас естественным отбором или возникшая в результате обучения, неизбежна для большинства людей, даже когда они осознают ее. В надежде доказать обратное психолог Джорджия Шелтон провела исследование, в котором рассказывала участникам о результатах работы Милгрэма, затем задавала вопросы с целью понять степень усвоения материала, а после этого просила их выступить в качестве инструкторов в аналогичном эксперименте. Она сказала, что они станут контролировать «учителя», который будет наказывать «ученика» ударами тока за допущенные ошибки. Шелтон проинформировала участников, что «ученики» знают истинную цель эксперимента, но не сообщила, что об этом знали и «учителя». В ходе эксперимента «учителя» проявляли все большее беспокойство и в какой-то момент стали умолять участников остановиться. Как и в исследованиях Милгрэма, на самом деле ударов током не было, однако участники эксперимента думали, будто «учителя» верят в то, что причиняют настоящую боль «ученикам». Однако, несмотря на просьбы учителей, 22 из 24 участников эксперимента довели его до конца (приказав учителям повысить силу удара до предельного значения 450 вольт). Видимо, даже понимание того, почему люди слепо верят авторитетам, не позволило участникам эксперимента провести параллель между своим подчинением доктору Шелтон и подчинением «учителей» им самим{152}.
Авторитеты могут значительно снизить нашу стойкость. Именно они обладают уникальной силой, позволяющей нарушить нашу автономию. Не факт, что наши родители захотят отговорить нас от того, чтобы вернуть найденные деньги, или работодатель убедит нас, что не стоит сообщать государственным органам о фактах нарушения закона в компании. Но это возможно. Как показывает исследование Шелтон, наша способность сопротивляться указаниям авторитетов может оказаться гораздо слабее, чем мы думаем.
Как же мы можем повысить вероятность правильных действий в каждом случае и тем самым обрести дополнительную силу? Возможно, не нужно сопротивляться негативному влиянию авторитета, лучше избегать его (так же как при противостоянии искушению и негативному мышлению). При столкновении с моральной дилеммой лучше принять сознательное решение не обращаться за советом к тому, кого мы считаем авторитетом.
Это не так рискованно, как кажется. Нет оснований считать, что, обращаясь за советом к авторитету (или кому-то еще), мы повышаем вероятность того, что будем действовать правильно. Есть поводы утверждать обратное: мы склонны спрашивать совета у тех, кто к нам неравнодушен (членов семьи и близких друзей). А они будут скорее заниматься вместе с нами рационализацией желаемого, а не выбором должного. Любой авторитет будет, скорее всего, подталкивать нас к решению, которое нравится ему. Может, нам и повезет и мы обратимся за советом к человеку именно в тот момент, когда он хочет действовать правильно и помогать другим (это снизит вероятность того, что мы будем заниматься рационализацией неправильных поступков). Однако заранее предсказать такие моменты крайне сложно. Поэтому не стоит рисковать и полагаться на мнение человека, который в лучшем случае высказывает моральное суждение ничем не лучше нашего, а в худшем – активно отговаривает нас от правильного выбора. Лучше сосредоточиться на выявлении и противостоянии своей склонности к рационализации того, что мы хотим делать, а не того, что правильно.
Разумеется, сила авторитета не влияет на всех в равной степени (вспомните: не менее 45 % участников эксперимента Милгрэма хотя бы частично ему сопротивлялись). Некоторые презирают авторитеты – по сути, любую силу, пытающуюся влиять на наши суждения. Такие люди находят силы в том, чтобы восстать против других, и наслаждаются любой возможностью двигаться не туда, куда идет толпа. Интересно, как же они смогли проигнорировать изначальное импульсивное желание поддаться влиянию авторитета или давлению ровесников? Возможно, они научились противостоять второй силе, противодействующей нам в процессе выбора, – желанию угодить другим.
Самооценка и потребность угодить другим
Как часто бывает, мой разрыв с первой подругой происходил постепенно. Но даже когда мы оба признали, что наши отношения закончились, она продолжала просить меня об одолжениях: встретить ее в аэропорту, поделиться конспектами, помочь сменить масло в автомобиле. И я почему-то соглашался.
Как-то утром во время медитации я понял: мне не нравится, что она всегда рассчитывает на меня. Когда я закончил упражнения и направился в душ, раздражение переросло в гнев. Закончив мыть голову и наблюдая за тем, как последние струйки мыльной воды утекают из ванной, я принял жесткое решение: отказать, когда она о чем-то меня попросит.
Тут зазвонил телефон. Сосед по квартире сообщил, что мне звонила бывшая подруга и попросила перезвонить ей до того, как я уйду на учебу. Я сказал себе: когда она попросит меня об одолжении (а других причин звонить у нее не было), я отвечу «нет». Конечно же, она попросила меня записать для нее телешоу. Но хотя я собирался сказать «нет», я пролепетал «да».
Я повесил трубку и громко рассмеялся. Отказать ей было для меня так же невозможно, как поднять автомобиль руками. Но даже понимание этого меня не расстроило. Наоборот, это меня возбудило: я подумал, что если смогу признать этот факт, то найду способ изменить ситуацию.
Я тут же решил начать читать мантры, чтобы избавиться от неспособности сказать «нет». Несколькими месяцами позже, во время повторения мантр, я внезапно понял, почему не мог ей отказать. Я подписал с ней «контракт хорошего парня» (именно так она позже охарактеризовала наши отношения). До того я совершенно не понимал, что представляет собой этот «контракт» и что я по сути подписываю его почти со всеми знакомыми. Но теперь я понял не только его суть, но и причины. Моя самооценка строилась не на внутреннем ощущении, как я считал раньше, а на внешнем – на мнении других. Суть «контракта хорошего парня» была проста: я соглашаюсь вести себя с вами хорошо, давать вам советы, заботиться о вас и даже чем-то жертвовать, а вы всегда и при любых условиях будете считать меня мудрым, любящим и идеальным. А главное, вы согласитесь хорошо ко мне относиться.
Однако от подруги я ожидал не только хорошего отношения, но и любви. И как только я почувствовал ее первые признаки, тут же попал в зависимость от нее. Именно поэтому у меня началась депрессия, когда подруга меня бросила. Дело было не в том, что меня бросил человек, которого я считал любовью всей своей жизни, а в том, что я искренне верил: без этой любви я не буду счастлив. Почему же я продолжал помогать ей даже после того, как наши отношения прекратились? Я никак не мог отказаться от привычек хорошего парня. Какая-то часть меня продолжала верить, что если я буду дальше исполнять свои контрактные обязательства, то она снова начнет выполнять свои.
И когда я осознал свою склонность к подписанию такого рода контрактов, я перестал это делать. Я понял суть произошедшего только через несколько месяцев, когда мой лучший друг спросил, почему я перестал общаться со многими из наших общих друзей. Я тут же захотел уйти в оборону и отрицание. Но потом понял, что он прав. Поначалу я не мог понять, почему стал проявлять пренебрежение ко многим друзьям, а потом осознал, что теперь мне не нужно было их одобрение для поддержания моей самооценки. Как только у меня исчезла потребность в их расположении, я увидел, что у меня с ними мало общего, и поэтому бессознательно утратил к ним интерес. Я не только понял, кто я, но и стал тем, кем хотел быть: человеком, способным любить и ценить себя без потребности в любви других.
– Я не утверждаю, что желание быть любимым – это плохо, – сказал я Одри. – Или что мне стало все равно, нравлюсь я людям или нет. Но освободившись от потребности быть приятным другим и научившись оценивать себя самостоятельно, я смог легче справляться с внутренним диссонансом, когда веду себя неприятно.
Я отметил, что быть приятным для других все равно важно. Но если основная задача нашего хорошего поведения – вызвать теплые чувства к себе, то людям покажется, что мы более альтруистичны, чем есть на самом деле. Если вы даете людям все, чего они хотят, они будут счастливы в краткосрочной перспективе, но не в отдаленном будущем (это напоминает счастье ребенка, который хочет смотреть телевизор вместо того, чтобы делать уроки; счастье азартного игрока, ставящего все сбережения на единственный поворот колеса рулетки; или алкоголика, получившего заветную бутылку). Если наша основная цель в том, чтобы быть сострадательным, помогать людям стать счастливыми надолго, то нельзя им во всем угождать.
Если мы расстраиваемся, когда разочаровываем других, вызываем у них гнев или неприязнь, если нам сложно вынести даже незначительный конфликт или мы постоянно беспокоимся о том, что думают о нас другие, а наши действия определяются их отношением к нам, то вряд ли мы сделаем что-то действительно хорошее для себя или для них. Но и это не все: мы будем всегда чувствовать себя вымотанными, ублажая других, и у нас не останется энергии для управления собственным напряжением.
Желание угодить иногда ослабевает с возрастом, но у многих оно сохраняется. Оно осталось бы и у меня, если бы я не страдал после разрыва с подругой. Для многих из нас контроль над желанием угодить означает серьезные согласованные усилия.
К счастью, озарение – не единственный путь к управлению собой. Результата можно добиться и постепенно, с помощью повтора простых действий. Если мы, сталкиваясь с необходимостью кого-то разочаровать, будем видеть в этой ситуации возможность для развития сострадания (разумеется, если вообще уместно говорить об этом), то мы сможем спокойно отказать, не считая себя неудачниками и не впадая в гнев. Потерпев поражение (что вполне вероятно), мы скажем себе, что в следующий раз все выйдет лучше, и вспомним, что четкое определение границ обычно вызывает не неодобрение, а уважение.
А поскольку мы будем постоянно использовать свою моральную интуицию против желания ублажать других, постепенно этот процесс перестанет вызывать у нас дискомфорт и отнимать много энергии, превратившись в привычку. Учась противостоять этой потребности, мы не всегда достигаем успеха, но постепенно избавляемся от привычки всем угождать.
– Разочарование других меня не беспокоит, – сказала Одри, покачав головой. – Проблема в другом: у меня нет друзей.
Я тяжело вздохнул.
– Не думаю, что смогу дать ценный совет. Попробуйте еще раз поговорить с подругой. Люди реагируют на честность даже тогда, когда не хотят, и даже когда этого не показывают. Просто попытайтесь с ней пообщаться и описать реальные причины ваших действий.
– Так я и сделала, – сказала она глухо.
– И что вы сказали?
– Не хочу, чтобы она думала, будто воровать нормально.
– А почему это для вас так важно?
– Потому что… – она помахала в воздухе рукой, будто пытаясь поймать ответ. – Потому что я дура… Не знаю…
– Нет, потому что вы заботитесь о ней, – сказал я. – И она должна это понять. Достучаться до сердец других людей можно смелыми действиями и честной демонстрацией сострадания и сочувствия. Вам нужно найти ключ к ее сердцу.
Одри немного помолчала, а потом неловко пожала плечами.
Я посмотрел на Сэма.
– Мне бы очень хотелось дать вам совет получше…
– Нет, – ответил он, собирая вещи, – все в порядке. Спасибо, что нашли время с нами поговорить. Мы очень благодарны.
Одри смотрела в пол.
– Спасибо, – тихо повторила она.
Через месяц Сэм вернулся в клинику и попросил о встрече.
– Как дела у вашей дочери? – спросил я, как только мы устроились в кабинете.
– Гораздо лучше. Она последовала вашему совету.
– Неужели?
– Да, – ответил он со смешком. – Потрясающий ребенок.
Сэм рассказал мне, что его дочь никак не могла дозвониться до подруги, поэтому отправилась к ней домой и отказалась уходить, пока та не вышла из дома и не поговорила с ней.
– Не знаю, что именно она сказала, но, думаю, это было как-то связано с вашими советами. А теперь они снова подружились.
– И она больше не изгой?
Он кивнул. Я был вновь поражен смелостью Одри. Я спросил Сэма, считает ли он возврат куртки в магазин сострадательным жестом, который помог его дочери поговорить с подругой.
– Думаю, да, – сказал он. – Хочу рассказать вам занимательную историю.
Вскоре после восстановления социального положения Одри увидела, как другая ее подруга защищает новенькую девочку, над которой насмехались остальные.
– Когда Одри спросила ее, почему она это делает, то знаете, что та ответила? Она не хотела, чтобы ее друзья считали, что быть вредным хорошо. – Он потряс головой. – Представляете себе?
– Просто поразительно, – ответил и задумался, как часто люди просят других бороться за справедливость и как редко это срабатывает. Я вспомнил и о том, как Милгрэм немного изменил эксперимент. Он подговорил одного из коллег выступить в роли «участника» и отказаться бить током испытуемых. Появление нового человека со смелой и решительной позицией снизило долю участников, слепо подчинявшихся авторитету, аж до 10 %{153}. Другие люди, желающие бороться за правду, вдохновляются именно нашей приверженностью, смелостью и готовностью, как говорил Ганди, «быть тем изменением, которое мы хотим видеть». Именно тогда, когда мы сами боремся, другие хотят встать рядом с нами. И неважно, кто мы: мировой лидер вроде Ганди или четырнадцатилетняя школьница.
Глава 6
Принятие боли
Независимо от того, сколько сил дает нам готовность к автономии, жизнь иногда приносит боль (как физическую, так и эмоциональную), от которой мы становимся совсем слабыми. Поэтому стойкость – способность переносить не только проблемы, но и боль, которую они вызывают.
Боль – очень интересное явление. Например, наш мозг воспринимает физическую боль не только сложно, но и противоречиво. Боль в ушибленном пальце или голове может казаться единой, но на самом деле представляет собой сумму двух разных ощущений, вызванных двумя не связанными между собой зонами мозга. Первая – задняя островковая доля (posterior insula) – отвечает за регистрацию ощущения боли (ее качества, интенсивности и т. д.). Вторая – передняя поясная кора (anterior cingulate cortex) – фиксирует неприятный характер боли. Мозг обрабатывает боль именно так – об этом говорят и результаты многочисленных экспериментов со сканированием, и пациенты с повреждениями передней поясной коры, которые чувствуют боль, но не считают ее неприятной{154}. Она их не беспокоит (интересно, что такой же эффект иногда дают наркотики{155}). Когда передняя поясная кора не функционирует нормально, человек испытывает боль, однако не испытывает эмоций. Следовательно, боль теряет мотивирующую силу.
Заключение о том, что боль и неприятные ощущения, вызываемые ею, связаны с понятными неврологическими процессами в разных участках мозга, объясняет, как один и тот же стимул может вызвать разные ощущения. Даже если физическое ощущение боли остается неизменным, аффективная реакция на нее – страдания – разнится в зависимости от нескольких факторов.
Исследования показывают, что на нашу способность переносить боль существенно влияет то, как мы интерпретируем ее смысл. Участники одного исследования сообщили, что боль, ассоциировавшаяся у них с видоизменением тканей тела, кажется им более сильной, чем другие ее виды{156}. Возможно, именно поэтому женщины оценивают боль при раковых заболеваниях как более неприятную, чем при родах, даже если интенсивность одинакова{157}. Сосредоточиваясь на пользе боли (бывает и так), мы можем снизить степень ее неприятности. Еще одно исследование показало, что женщины в процессе родов, сосредоточившиеся на необходимых для успеха действиях, считали боль в два раза менее неприятной, чем те, кто не думал, что надо делать{158}. Это справедливо даже для случаев, когда боль связана одновременно и с пользой, и с вредом. В ходе исследования, проведенного во время Второй мировой войны анестезиологом Генри Бичером, выяснилось, что 75 % солдат с серьезными ранениями – переломами и отрывом конечностей – сообщали об относительной слабости боли (даже без учета влияния лекарств), поскольку это гарантировало скорое возвращение домой{159}.
Ожидание того, что боль будет сильной, снижает ее переносимость. Но если мы ожидаем, что боль будет умеренной, то выносим ее гораздо легче{160}. Кроме того, неприятные ощущения ослабляются при психологической подготовке. Это справедливо и для полезных медицинских процедур, и для пыток{161} (однако доказано, что боль, причиняемая с целью вреда, более неприятна, чем вызванная случайными событиями{162}).
Мы можем легче управлять болью, если перескажем себе истории предыдущего болезненного опыта с другой точки зрения: сосредоточиваясь не на интенсивности боли, а на том, что нам удалось ее пережить. Если мы пережили ужасный эпизод тогда, то сможем сделать это и сейчас. (Однако важно сопоставлять одинаковые типы болезненного опыта. Воспоминания о том, как мы смогли успешно пройти марафонскую дистанцию, полезны, когда мы карабкаемся в гору, однако вряд ли помогут, когда мы оплакиваем смерть супруги. Здесь уместнее вспомнить, как мы пережили, например, болезненный развод.) Бессознательные сравнения такого рода объясняют, почему многие женщины утверждают, что вторые роды проходили легче, чем первые: не потому, что им было не так больно, а потому, что знание об удачном опыте усиливает их веру в способность справиться и на этот раз. Так же, как вера в собственные силы помогает стать сильнее{163}, вера в способность выносить боль повышает терпимость к ней{164}. Знание о том, какую боль нам нужно вытерпеть, снижает беспокойство. Ряд исследований уже показал, что чем ниже беспокойство, тем слабее и неприятные ощущения{165}.
Чем лучше мы знакомы с неприятными ситуациями в целом (чем чаще мы с ними сталкиваемся), тем меньше боли они нам причиняют. В ходе исследования представителей элиты велосипедного спорта физиолог Джероен Сварт обнаружил, что чем лучше испытуемые знакомы с трассой, тем легче переносят боль, связанную с ее прохождением{166}. Еще интереснее то, что знание, сколько остается до финиша, позволяет им переносить еще большую боль, а значит, активнее стараться. По мнению Сварта, мозг постоянно рассчитывает, какие усилия ему нужно предпринять (сколько еще боли он может вынести), на основании ожидаемой продолжительности упражнения, степени уверенности в его длительности и вероятности неожиданных событий.
Отношение велосипедистов к гонкам – не просто метафора для управления болью. Это применимая на практике модель. И в спортивном состязании, и при написании книги или рождении ребенка мы часто делаем то же, что и велосипедисты, за которыми наблюдал Сварт: корректируем усилия (а следовательно, и переносимость боли) на основе ежеминутных расчетов потребности и знания о том, когда боль уйдет.
Головоломка боли
– Не знаю, как это мне поможет, – засомневался Дэн, один из моих пациентов, страдавших от хронических болей, когда я рассказал ему во время одного из визитов об исследовании Сварта.
Дэн, банковский менеджер и отец двоих детей, впервые пришел ко мне примерно годом раньше, жалуясь на не проходящий уже несколько месяцев насморк. Я подумал, что у него либо аллергия, либо вазомоторный ринит (когда блуждающий нерв по неизвестным причинам стимулирует чрезмерное производство слизи), поэтому прописал ему противовоспалительное. Но лекарство не помогло. Потом начались головные боли. Поначалу его ответы на вопросы о характере боли натолкнули меня на мысль, что она связана с напряжением (неприятна, но не опасна), пока я не спросил, когда она усиливается.
– Когда я стою, – ответил он.
Я занервничал. Головные боли, усиливающиеся при правильном положении тела, – признак низкого давления спинномозговой жидкости. Я понял, что противовоспалительное не действовало, потому что из его носа текла не слизь.
Через несколько дней нейрохирург подтвердил мои опасения: это была спинномозговая жидкость. Когда же у Дэна текло из носа? На этот вопрос он не мог ответить однозначно.
– Иногда во время чихания, – сказал он. – Иногда – во время секса или даже занятий спортом.
Когда чуть позже сканирование показало, что у Дэна произошло отделение правой височной кости от черепа, я вспомнил, что он был бодибилдером-любителем. Может, дело в чрезмерной физической нагрузке?
Узнать это было невозможно. Оказалось, что и не нужно. В любом случае проблему нужно было исправлять, что и было сделано через четыре дня. Операция прошла хорошо, через неделю Дэна выписали домой.
Но головные боли не исчезли. Они становились сильнее, когда он лежал, и ослабевали, когда он садился. Происходило прямо противоположное тому, что было до операции. Когда нейрохирург провел пункцию, чтобы измерить давление спинномозговой жидкости, оказалось, что теперь оно очень высокое. Хирург не понимал, почему так произошло, но откачка части жидкости и стабилизация давления временно улучшили состояние Дэна. Хирург решил провести еще одну операцию. Он планировал установить вентрикуло-перитонеальный шунт, чтобы постоянно откачивать спинномозговую жидкость в направлении от мозга к животу и тем самым сохранять давление в норме.
Шунт начал выкачивать жидкость, как и было задумано. Это решило проблему с головными болями на пару недель, а потом они вернулись (причем сильные). Я прописал Дэну болеутоляющее, потом еще одно, и еще. Ничего не помогало.
Боль как болезнь
Управление работой с болью как узкая медицинская специальность возникло, по некоторым данным, в 1965 году после публикации статьи Рональда Мелзака и Патрика Уолла «Механизмы боли: новая теория»[15]. Она впервые привлекла внимание медицинского сообщества к боли как важной проблеме{167}. В прежние времена она воспринималась только как следствие болезни. Считалось, что боль исчезает, когда человек справляется с ее причинами. Однако после публикации статьи Мелзака и Уолла, а также создания Международной ассоциации по изучению боли медицинское сообщество признало, что боль – иногда сама по себе болезнь. Сегодня мы уже знаем, что примерно 25 % взрослых людей страдают от нее (от умеренной до сильной и хронической), а у 10 % хроническая боль настолько сильна, что влияет на их способность работать и взаимодействовать с окружающими{168}. Тогда она уже не сигнализирует об опасности, а скорее показывает, что работа нервной системы пошла наперекосяк.
Именно к такому выводу пришла специалист по боли, к которой я направил Дэна. По ее мнению, у него, как и у многих других пациентов с хронической болью, проблема вызвана нарушениями работы центральной нервной системы. Дэн воспринимал нормальное давление спинномозговой жидкости как болезненное. Коллега указала мне на ряд недавних исследований, согласно которым хроническая боль, вызываемая многими причинами (фантомные боли в ампутированных конечностях, общая боль тела при фибромиалгии, боли в суставах при остеоартрите, а иногда и непрекращающиеся головные боли), связана с хроническим повышением чувствительности болевых центров в мозге{169}.
При этом непонятно, постоянно ли это повышение. Известно, что хроническую боль крайне сложно лечить. Некоторые противоэпилептические средства помогают справиться с этой проблемой, но далеко не всегда. Да и врачи неохотно прописывают пациентам такие средства из-за побочных эффектов, неоднозначности эффективности в долгосрочной перспективе, а также возможности привыкания и передозировки{170}.
Однако пациенты с хронической болью очень страдают, и иногда специалисты решают рискнуть. Врач, обследовавшая Дэна, прописала ему противоэпилептические средства и наркотические вещества и даже начала делать ему периодические внутривенные инъекции успокоительного.
Головные боли у Дэна так и не исчезли.
– Мы не знаем, когда пройдет ваша боль и пройдет ли вообще, – сказал я ему. – Но я думал о немедикаментозном лечении. Думаю, даже если оно не сможет значительно снизить вашу боль, то поможет вам лучше ею управлять.
Я посоветовал Дэну поговорить с когнитивно-поведенческим терапевтом, помогающим пациентам справляться с хронической болью с помощью психологических методов (и у меня как раз была коллега – специалист в этой области). Дэн уже практически не мог работать из-за своего состояния и отчаянно нуждался хоть в каком-то облегчении. Поэтому он охотно согласился.
Отвлечение
Увидев Дэна в своей клинике двумя месяцами позже, я с удовольствием узнал, что он вернулся к работе. Когда я спросил его, как ему это удалось, он ответил, что терапевт, к которой я его отправил, заставила его поверить в свои силы: «Вы будете испытывать боль в любом случае, поэтому если вы хотите работать, вам надо работать».
– Честно говоря, – признался мне Дэн со смущенной улыбкой, – мне и в голову не приходило, что можно относиться к происходящему именно так.
Терапевт высказала эту идею после того, как предложила Дэну ряд когнитивных техник для повышения терпимости к боли. Для начала она порекомендовала отвлекаться с помощью юмора{171}. Последовав ее совету и начав смотреть комедии, он обнаружил, что они помогали совсем немного и только тогда, когда он их смотрел. Вдобавок он не желал провести остаток жизни перед телевизором. Дэну очень нравилась его работа, и он хотел к ней вернуться.
Поэтому терапевт и предложила ему выйти на работу. Она особо подчеркнула, что его боль не сигнализирует о травме или повреждении тканей и что работа для него безопасна. А если Дэн действительно любил свою работу так сильно, как говорил об этом мне, это могло бы отвлечь его от боли. Терапевт предупредила Дэна еще об одном. Чтобы все прошло как надо, работа должна стать для него не просто интересной{172}. Отвлечение от боли сработает, если Дэн будет делать не просто что-нибудь, а что-то, способное улучшить его эмоциональное состояние{173}. Механизм, с помощью которого отвлечение снижает боль, предполагает не только переключение, но и повышение тонуса{174}.
Но терапевт предупредила Дэна, что боль заставляет обращать на нее внимание (например, боль, свидетельствующая о травме или ее возможности, помогает нам выжить{175}). Так, человек может отвлечься от слабой боли во время пробежки с помощью юмора, размышлений или разговора (разумеется, не мешающего набирать хорошую физическую форму). Однако терапевтический опыт показывает, что в какой-то момент отвлечение начинает давать пациентам с хронической болью незначительное облегчение.
А с учетом силы боли Дэна возвращение к работе как средство проверить работу механизмов отвлечения стало бы физически тяжелым. Поэтому терапевт предложила ему дополнительно заняться терапией принятия и ответственности, цель которой – не уменьшение боли, а улучшение способности действовать несмотря на нее.
Терапия принятия и ответственности
Терапия принятия и ответственности предполагает, что человек, полностью подчинившийся боли, не позволяет себе потерпеть связанное с ней поражение. По словам терапевта, принятие боли при невозможности снизить ее уровень помогает уменьшить связанные с ней страдания. Это помогло бы Дэну не тратить силы на ее избегание и начать исполнять свои желания (например вернуться к работе). Если человек цепляется за возможность избегания боли, то у него может сохраняться сильный страх (что он не сможет ее избежать), который усилит неприятные ощущения. По словам врача, несколько исследований уже продемонстрировали, что терапия принятия и ответственности способна улучшить жизнедеятельность людей, страдающих от хронической боли{176}. Она предложила Дэну попробовать. Тот согласился.
Прежде всего терапевт научила Дэна технике медитации. Исследования уже показали, что простое осмысление эмоциональной ответной реакции на боль снижает степень ее неприятности и улучшает функционирование организма{177}. Было доказано, что медитация снижает неприятные ощущения от острой боли почти на 60 %{178} (поэтому она более эффективна, чем обезболивающие препараты{179}). Врач попросила Дэна сосредоточиться на правильном дыхании и принятии всех негативных внутренних реакций без раздумий (это, по ее мнению, помогло бы ему научиться принимать боль). Она сообщила Дэну интересный факт: оказывается, медитация приводит к снижению активности нескольких центров боли в нашем мозге. Расстройства восприятия, возникающие при хронических болях, вполне исправимы{180}. Исследования показали, что после того как пациентам с хронической болью удавалось снизить активность передней поясной коры (за счет обратной связи из МРТ-сканера в режиме реального времени), их болевые ощущения снижались почти наполовину. При этом испытуемые даже не ставили перед собой такой цели. Можно считать, что сознательный контроль бессознательной мозговой деятельности не только возможен, но и представляет собой совершенно новый инструмент{181}.
Также терапевт рассказала Дэну, чем отличается хроническая боль от острой. Она не свидетельствует о немедленной угрозе. Дэну необходимо отказаться от прежних стратегий, мешавших ему работать (например, он не двигался и не выходил на улицу). Терапевт разработала для него программу постепенного включения в работу, которой он раньше избегал, чтобы минимизировать боль. Например, он начал ездить на общественном транспорте и проводить перед компьютером по несколько часов. Наконец, терапевт подчеркнула, что ему нужно ясно и конкретно сформулировать свои цели и стремиться к ним.
Хотя Дэн и решил, что медитация почти не помогает ему, он сказал, что идея принятия – того, что он может все, несмотря на боль – показалась ему «освобождающей». По крайней мере, он смог вернуться к работе.
Принятие эмоциональной боли
Физическая и эмоциональная боль явно различны, но исследования в области сканирования мозга показывают, что они активируют одни и те же участки мозга (за редкими исключениями){182}: не только те, что отвечают за неприятные ощущения, но и те, что обеспечивают регулирование их интенсивности, местоположения и силы (отчасти это объясняет неожиданный эффект от применения обезболивающих общего действия: они снижают боль и от ушиба пальца, и от оскорбленных чувств{183}). Неудивительно, что физическая боль и эмоциональная приводят к одной реакции – сильному желанию избежать их причин. «Страдайте, когда есть над чем страдать. Радуйтесь, когда есть чему радоваться. Воспринимайте страдание и радость как факты жизни», – писал Нитирэн Дайсёнин{184}. Но большинство людей не следуют этому совету.
К сожалению, стратегии избегания эмоциональной боли часто вреднее, чем сама боль. Злоупотребление алкоголем или наркотиками губительнее беспокойства, которое они призваны заглушить. А вред отказа от отношений значительно выше, чем страх чрезмерной близости{185}.
Этим дело не ограничивается. Попытки подавить эмоциональную боль способны, как ни странно, усилить ее{186}. А умение принимать эмоциональную боль, готовность испытать ее без попыток контроля приводят к ее ослаблению. Например, в одном исследовании пациентов с генерализованным тревожным расстройством те из них, кто научился принимать свое беспокойство, говорили о значительном снижении его уровня, причем даже в течение длительного времени после завершения эксперимента{187}.
Однако это только приятный «побочный эффект». Истинная цель принятия – не уменьшение эмоциональной боли, а скорее превращение ее в более комфортное ощущение. С функциональной точки зрения осознанная попытка уменьшить эмоциональную боль путем ее принятия не отличается от попыток ее подавить. В результате возникают негативные и нежелательные последствия. Суть принятия не в том, что вы начинаете лучше себя чувствовать, а в том, что вы начинаете действовать правильно. Вы не голодаете, а выясняете, почему переедаете. Вы не перестаете беспокоиться из-за общения с другими людьми, а пытаетесь понять, что приводит к добровольной изоляции. А если вы испытываете хронические головные боли, то не снижаете уровня активности. Принимая болезненный опыт, мы воздерживаемся от нежелательного поведения, к которому он часто приводит.
Если мы научимся замечать ситуации, когда мы пытаемся избежать эмоциональной боли (как ни странно, это требует долгой практики), нам будет проще выносить эмоциональную боль без лишних размышлений. Например, мы можем перейти от мысли «беспокоиться плохо» к мысли «я обеспокоен». Когда у нас возникают болезненные мысли (например о своей никчемности), мы можем использовать специальное упражнение, в ходе которого снова и снова повторяем слова «я никчемен», пока они не утратят смысл. Это помогает нам признать, что мысли – только трактовка событий, а не истина, которая обязательно отражает объективную реальность{188}. Таким образом, научившись отказу от размышлений о болезненных чувствах и лишению неприятных мыслей смысла, мы обретаем новую способность – отказаться от желания избежать боли.
В этом нам помогает целый ряд техник. Так, мы можем представить свои болезненные мысли как письма, которые отправляют нам другие – возможно, те, с кем мы часто не соглашаемся. Тем самым мы настраиваемся на скепсис в отношении любых негативных идей. Мы можем научиться благодарить свой разум за болезненные мысли, как благодарим маленького ребенка за причудливые, но бессмысленные идеи. Или можно представить себе болезненное ощущение в виде посылки определенного размера или веса, которую нам нужно какое-то время подержать в руках, а потом поставить на пол. Здесь подойдет любой метод, показывающий, что мысли и чувства – не тираны, которым мы должны подчиняться, а только плод нашего мышления. И тогда мы можем перейти к основной цели принятия – предотвращению влияния этих явлений на достижение целей. Принятие не означает, что мы забываем о проблемах. Наоборот, мы принимаем болезненные мысли и чувства, неминуемо возникающие вместе с проблемой, но они не мешают воплощению нашего решения.
Исследования показывают, что принятие отлично работает в разных условиях. Например, принятие (а не отторжение) навязчивых мыслей значительно снижает возбуждение у людей с обсессивно-компульсивным расстройством{189}. Принятие тяги к еде снижает аппетит и помогает сбросить вес{190}. Принятие никотиновой зависимости помогает бросить курить{191}. А принятие сигналов о надвигающемся эпилептическом приступе снижает тяжесть и частоту таких приступов{192}.
Возможно, вам кажется, что при столкновении с проблемами нужно контролировать свои эмоции – проявлять смелость в борьбе с раком или стоически переносить потерю любимого человека. На деле будет куда лучше, если мы позволим себе чувствовать то, что чувствуем. Если же мы попытаемся стать кем-то, кем мы не являемся, то будем страдать не только из-за боли, но и из-за неспособности жить в соответствии с ожиданиями. Преодоление болезненного внутреннего опыта путем принятия – признания того, что мы можем быть слабыми, – делает нас сильнее.
Возвращение на работу обошлось Дэну дорого. Его боль не только не прекратилась, но и усилилась. Приходя ко мне, он жаловался, что болеутоляющие, которые он принимал, уже не давали облегчения.
Я сообщил, что у нас заканчиваются возможные варианты действий, и признался, что не представляю других выходов. При этом я не сказал ему главного, о чем очень беспокоился. Меня взволновали его слова о том, что лекарства больше не помогают. Возможно, он что-то почувствовал в моем тоне, потому что, как только я сделал паузу, он внезапно сказал: «Я очень ценю то, что вы продолжаете мной заниматься, хотя эта ситуация, похоже, изрядно вас напрягает».
Смутившись, я вспомнил еще одного своего пациента, женщину по имени Селия, которая страдала от хронической боли из-за неудачной операции на спине. При нашей первой встрече она четко, но безэмоционально описала не только качество и силу своей боли, но и все остальное, что заставляло ее страдать. Прогулы лишили ее возможности работать, и она не могла, несмотря на отчаянное желание, играть с детьми во дворе. Возникло напряжение в отношениях с мужем, в итоге брак распался. Я пообещал сделать все, что в моих силах, и не бросать ее. Она разрыдалась, хотя и пыталась сдержаться.
Она объяснила свою реакцию только через несколько месяцев. Когда другие врачи, к которым она обращалась, пытались помочь ей и терпели поражение (хотя и не по своей вине), они теряли к ней интерес: не перезванивали, отказывались выписывать рецепты и даже раздражались, когда она говорила им, что боль усиливается (а это иногда происходило по непонятным причинам). По ее словам, поначалу все они казались заботливыми, однако не могли заботиться о ней в течение долгого времени. Она знала, что медицина не может ей помочь, и нуждалась даже не в облегчении, а в человеке, готовом остаться с ней, когда больше ничего нельзя сделать.
Я никогда этого не говорил, но отлично понимал то, чего не понимал никто из ее предыдущих врачей. Они не были безразличны и умели заботиться о пациентах, но не могли справиться с ощущением тщетности своих усилий. Доктора (возможно, из-за определенных защитных психологических механизмов) игнорируют то, что не могут исправить.
Я и сам игнорировал пациентов, которым не мог помочь. А после того как и мои усилия при общении с Селией не увенчались успехом, я очень хотел бросить ее лечение. Но она с самого начала сделала кое-что очень важное. Рассказав, как плохо обошлись с ней другие врачи, она заставила меня задуматься о собственном поведении. И как только я почувствовал, что мне хочется повернуться к ней спиной, я начал с этим бороться.
Похожий импульс возник у меня и при общении с Дэном. Однако я уже не мог не понимать, что раздражение – только реакция на ощущение беспомощности. Поэтому, последовав примеру Дэна, я решил не подавлять свои чувства, не отрицать их, а полностью принять их и двигаться дальше. И это помогло мне сказать Дэну то, что я уже говорил Селии: я его не брошу.
Несмотря на мой скепсис по поводу эффективности в долгосрочной перспективе, я прописал ему повышенную дозу лекарств. Неделей позже он сказал мне, что это действительно помогло. К сожалению, это также привело к большей усталости. Шэрил, жена Дэна, начала замечать долгие паузы в его дыхании во время сна. Обеспокоившись тем, что у него может развиться дыхательная недостаточность, я решил провести исследование его сна. Через две недели пришли результаты. У Дэна действительно развилось апноэ.
Теперь пришлось делать мучительный выбор: снизить дозу, чтобы улучшить сон (и уровень энергии), или оставаться на той же дозе и страдать не только от усталости, но и из-за снижения уровня кислорода в организме во время сна.
По большому счету, выбора у него не было. Надеясь, что навык принятия боли позволит ему работать и дальше, Дэн решил снизить дозу. Тогда же я начал применять для лечения его апноэ СИПАП-терапию[16]. К сожалению, как и большинству пациентов, Дэну такое лечение доставляло серьезный дискомфорт, и он попросил меня прекратить его. Я порекомендовал ему привыкнуть, сказав, что СИПАП-терапия поможет ему при необходимости вернуться к большей дозе препарата. Несмотря на неудобство, Дэн согласился продолжить.
Затем он заметил нечто странное. После того как мы добавили в его СИПАП-маску больше кислорода, он полностью избавился от головной боли по утрам после пробуждения. Это показалось мне интересным. Как известно, с помощью кислорода можно легче справляться с кластерными головными болями (особенно с самыми неприятными – сосудистыми). Я подумал, что его головные боли могли быть своеобразной ответной реакцией на недостаток кислорода.
Мы решили провести эксперимент. В дни, когда головные боли Дэна настолько усиливались, что он не мог ходить на работу, он должен был постоянно носить кислородную маску. Оказалось, что в половине случаев это помогало ему полностью избавиться от болей. Поэтому он стал регулярно носить с собой маску. К нашему немалому изумлению, вскоре он смог не только нормально себя чувствовать с меньшей дозой лекарства, но и лучше контролировать головную боль (впервые со времени первой операции).
Через несколько месяцев, во время очередного посещения, Дэн снова меня удивил.
– Я начал опять ходить в спортивный зал, – сказал он и быстро добавил: – Никаких чрезмерных нагрузок. Работа с небольшим весом и немного бега.
– А боли не усиливаются? – спросил я.
Он кивнул.
– Я занимаюсь спортом только в хорошие дни, – и добавил, пожав плечами: – А если боль начинается, то я с ней справляюсь.
Этот жест вызвал у меня улыбку. Хотя нам неожиданно повезло и кислородная терапия помогла ему добиться облегчения, еще больше на его жизнь повлияло признание того факта, что он будет и дальше испытывать боль и что с этим надо как-то уживаться. Проверив его кровяное давление и заметив повышение тонуса в бицепсах, я понял, что сила принятия имеет еще один важный эффект. Мы все хотим справиться с проблемой быстрее, чем надо. Вот почему, научившись принимать любую боль (как Дэн), мы обретаем контроль над ситуацией и можем достичь куда большего, чем нам казалось.
Глава 7
Учитесь забывать
Независимо от нашей решимости и готовности встретить ожидаемые или непредвиденные препятствия, степени личной ответственности или способности принимать боль, неприятная правда в том, что некоторые проблемы невозможно решить, некоторых целей нельзя достичь. Вот почему иногда ваша стойкость повышается, даже когда вы решаете смириться с ситуацией.
На протяжении всей карьеры мне приходилось часто работать с онкобольными, но один случай запомнился особо. Это был сорокаоднолетний журналист, пришедший ко мне с мультиформной глиобластомой – злокачественной опухолью мозга с почти гарантированным летальным исходом. Почему я так хорошо его помню? Мы были почти ровесниками, у него, как и у меня, были жена и трехлетний ребенок, и он обожал писательский труд. А еще он сказал мне при нашей второй встрече: «Надежда – единственное, что стоит между мной и миром».
Он рассказал мне, что десятки, даже сотни раз в день метался между двумя крайностями: не переставал надеяться, что сможет излечиться, но понимал, что выздоровление если и возможно, то крайне маловероятно. Однако, как ни странно, оказалось, что наибольший комфорт он испытывает, понимая, что не может вылечиться. Он просто переставал беспокоиться и не спать по ночам в тщетных надеждах.
Обычно люди считают надежду чудесным даром. Она помогает нам двигаться, когда мы хотим остановиться, и позволяет добиваться того, что кажется недостижимым. Надежда как эмоция, присущая только человеку (лишь люди способны представить себе будущее), часто помогала нам проявлять лучшие свои черты. Главная же ее ценность в том, что мы считаем возможным достичь того, на что надеемся. И, к счастью, поскольку мы часто считаем невозможным то, что на самом деле возможно, обычно надежда оказывается хорошим помощником. Однако когда дело касается того, чему не суждено случиться, надежда встает между нами и остальным миром, блокируя нашу способность почувствовать единственное, что даст нам спокойствие, – принятие неминуемого.
Главная проблема, связанная с надеждой на недостижимое, в том, что она пробуждает желания. А желание невозможного приводит к ужасным последствиям: наш вечно мечущийся мозг навязчиво изобретает нереалистичные схемы. Он одновременно бушует и трепещет при мысли о неудаче. Надежда не позволяет нам просто отказаться от того, чего у нас точно не будет. В результате мы страдаем сильнее и дольше.
Мой пациент понимал, что его болезнь неизлечима, но желание жить не позволяло ему отказаться от надежды. В результате он не только увлекался бесполезными мерами вроде макробиотических диет, употребления огромного количества витаминных добавок и даже поста, но и постоянно сосредоточивался на желании того, чего у него не могло быть, – нормальной и долгой жизни. Через несколько месяцев после нашей первой встречи он рассказал мне, как сильно хочет перестать тосковать по жизни. Он был настоящим борцом и хотел сражаться, но только в тех схватках, в которых у него был хоть какой-то шанс на победу.
– Вы не знаете наверняка, сможете победить или нет, – сказал я.
В тот момент мое желание затуманило разум. Я никак не мог перестать думать о его жене и дочери – особенно дочери – и о своих жене и сыне.
– В этом и проблема, – сказал он. – Умом я понимаю, что моя жизнь заканчивается. Но я не могу этого почувствовать. Я не могу перестать надеяться на то, что выживу.
Однако через несколько недель после нашего разговора, поскольку опухоль в его мозге росла, мой пациент утратил способность писать. И хотя это было самым тяжелым ударом на тот момент, как ни странно, это одновременно оказалось лучшим подарком для него.
– Я наконец-то перестал надеяться, – сказал он мне на последней встрече. К тому времени его речь была уже настолько искажена, что его жене приходилось переводить то, что он пытался сказать. Когда я услышал это, в горле у меня защекотало, а глаза наполнились слезами (не знаю, от грусти или от облегчения). Он умер через несколько дней – по словам жены, в мире и спокойствии.
Неотвратимость потери
С момента рождения мы сталкиваемся с тревожным парадоксом. Нашу жизнь украшают привязанности, но они же становятся причиной худшей боли, когда мы их теряем. Мы ужасно страдаем, даже когда сталкиваемся с угрозой потери привязанности (к человеку или вещи). Как же мы можем обеспечить себе продолжительное счастье, если со временем гарантированно теряем массу важных для себя вещей (в том числе и жизнь)?
Ответ (по крайней мере частично) состоит в принятии неотвратимости потери. Мы можем освободиться от страдания из-за своей неспособности что-то удержать, вытесняя из сердца то, что мы уже потеряли или можем скоро потерять. Если мы горюем, то самая эффективная стратегия – отпустить свои чувства.
Разумеется, есть и другие. Например, мы можем попытаться ограничить количество привязанностей, чтобы снизить вероятность потери того, от чего зависит наше счастье. Однако здесь есть три проблемы. Первая – мы не всегда способны сознательно контролировать объект и силу привязанности. Вторая – мы все равно уязвимы к потере всего, к чему привязаны (в том числе того, без чего не сможем быть счастливыми). И третья – если даже, потеряв что-то, к чему мы испытываем умеренную привязанность, мы начинаем утешать себя тем, что не потеряли что-то другое, гораздо более важное (например детей или здоровье), это почти не помогает снизить боль от утраты.
Кто-то пытается отказаться от каких-либо привязанностей вообще. Эта стратегия часто используется в буддизме, но в нитирэн-буддизме считается безрассудной. У всех живых существ есть стремление к выживанию. Как, например, мы могли бы жить, не испытывая привязанности к еде или дыханию? Как мы можем создавать что-то ценное, если отказываемся от привязанности к целям? И какая польза будет нашим друзьям, супругам или детям, если мы ограничим свою заботу о них до минимума, стремясь заранее избавиться от боли, которую принесет расставание?
Мы часто формируем привязанности, но при этом не признаемся (даже себе), что потеря их объекта заставит нас страдать. К сожалению, часто это приводит к неправильному поведению (например злоупотреблению алкоголем или наркотиками), вызывающему еще больший вред, чем боль от потери{193}. Хуже того, отказ признать или почувствовать боль утраты зачастую превращает острую реакцию в хроническую{194}.
Похоже, именно это произошло с моим пациентом Рави, шестидесятипятилетним преподавателем английского языка, уроженцем Вест-Индии. Он обратился ко мне, жалуясь на упадок сил. Первые симптомы он начал замечать за месяц до своего шестидесятипятилетия. Рави объяснил, что каждое воскресенье, начиная с сорокового дня рождения, он делает отжимания в количестве раз, равном его возрасту. Однако на этот раз, вместо того чтобы увеличить количество отжиманий всего на одно (до 65), он обнаружил, что с огромным трудом делает всего 60.
– Мне кажется, что 60 отжиманий – неплохо, – сказал я. Мне было сложно представить себе, что неспособность сделать 65 отжиманий свидетельствует о серьезных проблемах.
– Я должен делать 65 отжиманий, – настаивал на своем Рави с обеспокоенным выражением лица.
Быстрое неврологическое исследование показало, что уровень его силы в пределах нормы, поэтому я перестал изучать состояние его бицепсов и обратился к беспокойству.
– Рави, вы один из немногих известных мне людей в возрасте за 60, которые занимаются отжиманиями, – сказал я, надеясь, что ему будет этого достаточно. – Мне кажется, ваша проблема – скорее следствие возраста.
Он покачал головой и закрыл глаза.
– Я слабею быстрее, чем должен. – Рави рассказал, каким усталым себя чувствует, хотя каждую ночь спит по восемь часов.
– Мешает ли вам усталость заниматься чем-то еще, кроме физических упражнений?
– Дело не в том, что я не могу заниматься другими делами, – ответил он. – Скорее, не хочу.
Рави не мог испытывать удовольствия ни от каких занятий. Не так давно он вышел на пенсию и не мог справиться с ощущением потери общения с бывшими учениками. Кроме того, он всегда считал себя патриархом в семье с четырьмя детьми. Но они повзрослели и обзавелись собственными семьями, и он чувствовал себя все более отстраненным от их жизни. По его собственному признанию, он ощущал себя менее сильным (в физическом и психологическом смысле) и менее ценным. Ему казалось, что он никому не нужен.
Читать бесплатно другие книги:
