Посмотри в глаза чудовищ Успенский Михаил
Потом открылся уходящий вниз лаз, укрепленный частыми окладами из мореного дуба. Под ногами оказалось что-то вроде приставной лестницы или рельсового пути с неширокой колеей. Да это и был, наверное, рельсовый путь, присмотрелся я – для деревянного паровоза пятого века…
Впрочем, все это было неважно.
Когда в тридцать пятом – почти случайно – я был направлен вновь на Мадагаскар, шейх Али из Багдада соизволил, наконец, сделать то, чего от него безуспешно добивался Шлиман: поделиться своим многовековым опытом поиска кладов и грабежа могил. Где и при каких обстоятельствах разжился шейх столь долгим веком, оставалось загадкой – во всяком случае, для всех, кого я знал.
Шейх любил рассказывать истоии из своей жизни, странно напоминавшие сказки «Тысячи и одной ночи». Однако дело свое он знал великолепно. Он отметил своим присутствием все известные погребения Африки, Аравии, Азии и Европы, а узнав об открытии нового материка, немедленно крестился у самого Диего де Ланды перед отплытием в Юкатан…
Сейчас все это могло мне пригодиться. Я перестал напрягать зрение и повел рукой перед собой, прислушиваясь к напряжению материалов и породы. И сразу же обнаружил полость под ногами. Еще шаг – и я рухнул бы вниз на камни или колья… Механизм, отключающий ловушку, давно вышел из строя. Пришлось по– кошачьи, цепляясь за крепь, ползти по стене мимо опасного места.
Дальше шло примерно то же самое. Строители гробниц были изощрены, но скованы догматами. А главное – надо постоянно помнить, что самые страшные и хитрые ловушки поставлены не на того, кто пытается приникнуть снаружи, а на того, кто может пожелать выйти изнутри…
Несколько раз мне попались клочья одежды и осколки костей.
Ворота в погребальную камеру стояли распахнутыми настежь – как дверца гигантской мышеловки. Я остановился в створе и стал рассматривать то, что предстало моим глазам.
Со мной уже бывало такое: будто бы это я недавно видел во сне, который забыл, когда проснулся, и вот только что вспомнил. Так было, когда Аннушка заявила мне, примчавшемуся из Лондона в замороженный Петроград, что разводится со мной: Я стоял перед нею и понимал, что проживаю этот миг уже не первый и даже не десятый раз. Некое остановленое мгновение, похожее на вьюгу в стеклянном шаре, есть такая швейцарская игрушка, я привез ее и берег до случая: мальчик на оленях, и если встряхнуть шар, начинают кружить белые хлопья; эта метель может кружиться и век, и два, и три, и мальчик не сдвинется с места, а будет все так же нестись на своих оленях в непроглядный мрак; я вышел и разбил игрушку о камень: Вот и сейчас: я будто бы попал в вихрь времени: все это уже происходило много раз, я стоял и рассматривал то, что было передо мной, и каждый раз видел что-то другое, и каждый раз не то, что там было на самом деле, и осознание неизбежной ошибки накатывало, захлестывало, лишало воздуха и решимости вдохнуть…
Наконец я сбросил наваждение. Кое-чему нас все-таки учили.
Я, конечно, знал заранее, что Аттила похоронен не по гуннскому обычаю, а по обряду братства Белого Быка, к которому впоследствии принадлежал и молодой Тимур (повзрослев, он вырезал Братство до последнего человека). И все же…
Аттилу не окружали скелеты рабов и солдат – настоящий воин и на том берегу Реки найдет себе и рабов, и дружину. Не был заколот любимый конь – настоящий воин и на том берегу Реки добудет себе скакуна. И уж тем более не было сосудов с вином и белых пшеничных лепешек… Но что-то там все-таки было, и я долго, очень долго не мог понять того, что вижу.
Глаз – страшно консервативный инструмент…
Будто скомканная кошма устилала всю погребальную камеру, собираясь у дубовой домовины высоким сугробом. И будто кусты из толстой железной стружки поднимались над грудью и в ногах мертвеца…
Полторы тысячи лет у Аттилы росли ногти и волосы.
Когда я это понял, меня, привычного ко всему, чуть не вывернуло наизнанку.
Я вдруг очень живо представил себе, как по знаку – что это будет? петушинное слово? труба архангела? рог Хеймдалля? – Аттила встает, обламывает ногти, мечом, лежашим в той же домовине, отхватывает себе лишнюю бороду и власы…
Мы очень мало знали о братстве Белого Быка. Можно сказать, не знали почти ничего. Тимур постарался на совесть.
Но проклятие древнего знания пало и на него самого. …Мы не знаем, будет ли это таким же кошмаром, как вскрытие могилы Тамерлана, говорил Софроний, наставляя меня; но мы обязаны предположить худшее…
Я вынул три бутылки с «тьмой египетской», содрал с них предохранительную оплетку, потом связал их крепко репшнуром – и в образровавшийся между ними треугольник всунул детонатор с химическим замедлителем. Потом пассатижами раздавил заключенную в медную трубку ампулу с кислотой. Примерно через час кислота разъест проволочку, удерживающую боек…
Путь назад был сложнее. Я уже говорил, что ловушки обращены преимущественно против того, кто хочет выйти.
Я почти успел добраться до колодца, когда сзади негромко щелкнуло. На миг меня охватила паника. Я знал, что «тьма египетская» не распространяется мгновенно и что времени у меня достаточно – и все же рванулся, зацепился рукавом, потом – чуть не застрял в завале… Я уже крепко держался за веревку, дергал ее – тащи! тащи! – когда из лаза вслед за мной пришла тьма.
Фонарик, пристегнутый к поясу, погас. Я подтянулся и, торопясь, полез к кругу синего с красными прожилками света над головой. И тут меня накрыло.
Исчезло все. Не просто свет – и звук, и запах разрытой земли, и понятие верха и низа. Я перестал чувствовать веревку в руках… Исчезло само время, исчезли удары сердца, дыхание, голос. Конечно, я кричал. Кто бы не закричал на моем месте?..
Спасло меня то, что волна отхлынула. Мои руки и голова оказались над тьмой, и я с отчаянием погребенного заживо стал выбираться наверх. Когда я перевалился через край колодца, сердце колотилось, как после рукопашной.
– Коминт…– позвал я.
– Не соврал, – сказал чей-то чужой голос. – Правда, пацан.
Глаза снова привыкали видеть. Из множества странных пятен вдруг сложилось: лежащие лицами вниз Аттила и Коминт, а над ними нависшие темные фигуры. И еще раз сложение пятен – и с какой-то запредельной четкостью я вижу лица, различая бородавки, веснушки, шетину, седину в усах; различаю царапины на зеленых пуговицах с выдавлеными пентаграммами и нитки, которыми заштопаны дырочки на гимнастерках; различаю зарубки на ложах автоматов…
– Дяденьки! – выдыхаю я. – Они туда пошли, они все там! Я в стенку вжался, не увидели, мимо прошли!
– Кто пошел?
– Да американцы же! Мы за ними от самой больницы Эржебет следим! Они там на кладбище…
– Дугин, Параськин, Азизов, Баркан – вниз! Хоть одного взять живым!
– Дяденьки, не ходите! – закричал я шепотом. – Там мертвецы лазиют! Гроб на семи колесиках…
– Щас мы их посчитаем, эти колесики…– усатый лейтенант полез первым. – Щас там мертвецы раком до самого ихнего Пентагона встанут…
Итак, четверо ушли вниз, а оставшиеся двое принялись соображать, откуда взялся русский пацан в мятежном Будапеште.
– Ты, вообще, кто? – спросил бородавчатый капитан с шеренгой золотых коронок по верхней челюсти. – Ты откуда здесь взялся?
– Я – Коля Тихонов. Из Москвы. Постойте. Дядя Коминт… – я встал на четвереньки и направился к лежащим. – Дядя Коминт…
– Все нормально с ним, – сказал капитан. – Оглушили только.
– Дядя Аттила…
– Ты не смотри, – сказал капитан. – Ну, ошиблись малехо.
– Эх, вы, – сказал я. – Он же за нас. Он же…
– Война, брат, – капитан был суров. – Так что ты тут делаешь?
– За американцами слежу. Они что-то раскапывают здесь, а что – понять невозможно.
– Что-то раскопали? – спросил второй, лет сорока, тоже с капитанскими звездочками, только ничего военного в нем не было. Кое-что другое – было…
– Да. Но я издалека смотрел, не видно ни черта. Что-то длинное тащили. Потом везли в таких ящиках – метра три длиной, зеленые…
– Постой, – сказал настоящий капитан слегка оторопело. – Я имел в виду – что ты здесь, в этом бардаке, забыл?
– Ничего не забыл. Жили мы здесь. Пока не началось. Отец в университете преподавал…
– Почему же не уехали со всеми?
– Так я же объясняю: американцы…
Я встал, подтянул спадающие штаны. Теперь в моих руках было по ножу.
– Отец раскопками занимался. Американцы его похитить хотели. Ну, мы и…
Я как бы развел руками. Капитан в изумлении попятился, держась за грудь, и опрокинулся в колодец. Не-капитан сунулся на колени, потом упал ничком. Ноги его задергались…
Я оттащил его к колодцу и тоже бросил вниз.
Коминт уже пришел в себя и теперь стряхивал с рук путы. Коминта связать – это надо стараться неделю.
Аттила был убит ножом в сердце.
– Неплохо разведка работает, – сказал Коминт. – Нюхали пороху парни…
– Что ж ты не убежал, как я велел?
– Да вот… – он засмущался. – Думал, справлюсь. Да и справился бы, в конце концов… Сделал, что хотел?
– В общем, да. Теперь бы колодец обрушить…
И тут, словно в ответ, земля вздохнула, пришла в движение и сразу же успокоилась. Я оглянулся. Каменного кольца не было. На его месте осталась воронка, как от небольшой фугасной бомбы. И кто-то невидимый прошел, ломясь, по кустам – и сгинул вдали…
– Неужели все? – сказал Коминт.
Я помолился над Аттилой и встал.
– Да. Вроде бы все.
– Как-то не верится.
– Мне тоже. Но салюта все равно не будет.
До ближайшего рума было две недели пути – пешком и по ночам.
7
Нужно вредить плохим певцам, разрезая им глотку, чтобы они не организовывали сборищ.
Атуа Мата Рири
В удлиненные горизонтальные окна, устроенные чуть ли не под потолком, уже вовсю лился утренний свет, а Каин говорил, говорил и говорил. Как будто хотел выговориться за многие годы, если не столетия. Речь его была сумбурна, он заплутал в собственных мыслях, и потому вынужден был то и дело возвращаться на особо приметные места, чтобы оттуда двинуться по новой дорожке. …Сначала вы надеялись открыть Истину попутно, между делом, рассчитывали, что она сама, по доброй воле, нечувствительно познается вами, а потом увлеклись ею, воспылали страстию, как Стенька к персидской княжне, и забыли о своем предназначении… Враг уже не у ворот, враг давно в городе, и помечает дома крестами, вырезает караулы на башнях, лезет со свечой в пороховой погреб… Продажные писаки, художники, лицедеи уже в открытую навязывают обществу – хуже того, детям – сказку про доброго дракона, про хорошего ящера, про храбрых черепашек и мудрых удавов. Упорно внушается мысль, что чужое, уродливое, нечеловеческое обязательно должно быть милым, дружелюбным и совершенно безопасным. Чтобы детишки, выросши, не пугались до тех пор, пока их не начнут жрать… И когда рухнут стены, и маленькие зеленые твари хлынут в дома искать свежей горячей крови – вот тогда мы сами, со своей свечой, спустимся в свой пороховой погреб…
Семеновского лейб-гвардии полка отставной поручик Сергей Илларионович Бахметьев нынешнее свое прозвище получил еще от собственных крепостных и дворовых людей не столько за бурую печать посреди высокого лба, сколько за физиологические над этими самыми крепостными и дворовыми людьми опыты.
Штудии сии предполагали благую цель – бесконечно повысить их трудолюбие и плодовитость. Временные неудачи не смущали пытливый ум. Когда вопли подопытных достигли высочайшего слуха, матушка-императрица живо распорядилась богомерзкие штудии прекратить, имение забрать в опеку, а любознательного поручика посадить на цепь в доме скорби. Там его, в свою очередь, тоже присмотрели для опытов. Екатерина Романовна Дашкова, посетившая заведение на Пряжке, прониклась интересом к возвышенному образу мыслей достойного сына века Просвещения. Пресловутого маркиза в ту пору никто не читал – оттого, должно быть, что он еще ничего и не написал.
Многоученая княгиня забрала несчастного к себе в дом, где и поселила вместе со своими длиннохвостыми питомцами в каменном подвале. Ему было предложено продолжать прерванные опыты – но на ином, более благодарном материале.
С годами Сергей Илларионович выяснил, что крысы – вовсе не то, за что они себя выдают. Что они, как и люди, делятся на варваров и эллинов, причем эллины – отнюдь не язычники, поскольку почитают единого создателя и подчиняются апостолам его. Обращены господа пасюки в свою катакомбную ересь были еще в Александрии двенадцатого века все тем же безумным арабом Аль-Хазредом. Ад представлялся крысам в виде бесконечного, лишенного стен и крыши амбара со сплошным каменным полом, по которому бродят на бесшумных лапах тощие египетские кошки; рай же имел форму большого кожистого яйца, оболочку которого следовало прогрызть.
Не все, но многие «эллины» находили в те года дорогу в свой парадиз.
Всего за два века была создана подземная империя, простиравшаяся от Тихого океана до Атлантического. Передовые отряды конкистадоров уже готовы были к броску в Новый свет, но люди еще не проложили туда дорогу. И тут грянула беда.
Чума, собственно говоря, была нацелена неведомым врагом прежде всего на крыс. Их потери были гораздо выше людских, и даже высокая плодовитость уже не спасала. Европа была потеряна полностью, в Передней Азии сохранились едва тлеющие очаги цивилизации. Пришло время варваров… Темные века тянулись бесконечно.
Самым мудрым, наконец, стало ясно, что без помощи людей не выжить и в рай не попасть.
В рукописях Аль-Хазреда цветистым арабским слогом расписывалось возвращение на Землю людей-змей и людей-крокодилов. Екатерина Романовна и Сергей Илларионович, склонившись щека к щеке над рыжим пергаментом, проникались грядущей опасностью. Сердца их отныне бились во имя спасения человечества.
Именно Екатерина Дашкова и представила своего фаворита Брюсу. Яков Вилимович поразился тайным знаниям и превеликому жару отставного поручика.
По прошествии необходимого срока и должной подготовки (школы на Мадагаскаре тогда еще не было, обучение проходило в ските на высоком берегу Тобола), новик был допущен к малым тайнам. Что интересно, о крысах он никогда и ни с кем не говорил.
В рядах Пятого Рима Каин пробыл недолго – до наполеоновского нашествия.
Последний раз его видели в горящей Москве… …Каждый раз, как доходило до дела, ваш драный орден бросал все и начинал делить еще не захваченные трофеи. И ничего ему не нужно было, кроме мирской власти – что бы там ни врал ваш монашек. Вы уже прибрали к рукам Грозного – но перестарались, и он просто спятил, а в моменты просветления пытался вас же истребить. Вы навели морок на всю Русь и заставили ее отступиться от умницы Годунова только за то, что он отринул вас. И эта идиотская затея с царевичами…
Возразить было нечего. Орден неоднократно бросался в Большую Политику, но каждый раз выползал оттуда то с выбитыми зубами, то со свороченным набок носом, ворча и приговаривая, что, если бы не… то мы…
Пятый Рим с упорством Сизифа пытался понять Россию умом и промерить аршином.
В Смутное время поставили на Пожарского – казалось бы, небитый козырь. Но не сочли нужным согласовать действия с Каббалой, и нижегородский резник Минкин все испортил.
Во время Раскола составляли графики и были убеждены, что народ отвергнет никоновы новшества, удалось спихнуть и самого Никона, но все почему-то получилось наоборот.
Ближе всего к цели Орден подобрался при Петре Великом – император и Пятый Рим подошли друг к другу как нельзя лучше. Петр Алексеевич даже порядок престолонаследия для такого случая изменил, да вот беда – был император крепок и упрям, и до последней секунды, даже когда соборовали, не верил в свою смерть. А когда поверил, жизни осталось на два слова: «Отдайте все…». И Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, спешащий из Голландии в качестве петровского бастарда, поспел как раз к пушечному выстрелу, извещавшему жителей столицы о кончине великого государя.
От этого удара отходили долго, допустили ненужную смерть Петра Второго, а в наступившем после того бабьем царстве сориентироваться не смогли, поскольку логике оно подвержено не было. Не поддержали робкую попытку Волынского упорядочить хаос, при Елизавете не захотели найти общего языка с Ломоносовым ( «Зато другие захотели», – мрачно добавил Каин), ввязались зачем-то в прусскую авантюру…
В золотые екатерининские годы ничто, казалось, не мешало благоприятному развитию событий (уже подготовлены были мастера тантра-йоги из хороших семей) – но вот беда: Софроний терпеть не мог Вольтера…
О годах правления Павла в Ордене говорить было не принято.
Попытка Наполеона создать единую Европу Орденом, в сущности, приветствовалась – потому и начался в его рядах повсеместно распространившийся некоторое время спустя раздор между западниками и славянофилами. Единственное, что удалось реально сделать – это внушить Александру мысль о необходимости сохранить Францию, чего так не хотели остальные члены Священного союза. Но это был уже festum post festum.
Как ни странно, обиходив Александра к концу его правления, Орден даже пальцем не шевельнул, чтобы пробиться к трону, и это сделали автогены– масоны. Попытка, предпринятая дилетантами, оказалась столь близка к успеху, что тот же Скопин-Шуйский бушевал потом на Капитуле и кричал, что с десятью ратниками: – ну, и так далее. :в конце концов, вы на нас паразитировали все эти века, ваше богатство и ваше долголетие оплачивалось нашими жертвами. Вы хоть давали себе труд задуматься, откуда брался ксерион? Вы получали его от Фламеля! А Фламель, полагаете, из тумбочки? Или из этого: атанора? Вот вам – из атанора! Мы, мы соскребали ксерион с полов пещер, куда нас приводили наши серые разведчики!
Вот я сам, своими руками!.. А вы хоть представляете себе, как охранялись кладки? И – кто их охранял?..
Как раз это Николай Степанович представлял себе достаточно хорошо. :Но мы же понимаем, что вся наша борьба есть ни что иное, как разорение деревень. Мы не просто не можем пробиться в замок – мы не можем найти ворота замка. Все наши пути ведут мимо цели. Нас не понимают, нас не признают, на нас охотятся все, кому не лень – даже палестинцы. Будто в нас заключается зло, а не в обитателях замка и не в тех, кто им служит…
Николай Степанович помычал, но Каин то ли не услышал, то ли не счел нужным ответить. :Конечно, вы можете осуждать наши методы. Но представьте себе: вы ворвались в военный лагерь – без пароля, без приглашения, паля наугад в часовых: Чего вы ждали? Что вас пригласят в шатер командира, и поднесут рюмку водки со льда, и развлекут приятной беседой, пока командир занят планированием завтрашней битвы? Вы этого ждали? Или, может быть, вы хотите сказать, что нехорошо брать заложников? Так не вынуждайте наш маленький партизанский отряд это делать! Да и как иначе я мог рассчитывать на то, что вы хотя бы выслушаете меня, не перебивая?..
Николай Степанович снова промычал, и теперь Каин остановился перед ним.
– Хотите что-то сказать?
Николай Степанович кивнул.
– Тогда я хочу предупредить вас вот о чем: у вас, конечно, есть сильнейший позыв расправиться со мной. Ликвидировать меня. Если я все правильно понимаю, вы можете сделать это, не прикладая рук. Просто словом. Не советую.
То есть подчинить меня, или убить, или что-то еще вы, если повезет, сможете.
Но этажом выше сидит девочка, чуткая к магии. Рядом с ней находятся ваши женщины. И как только вы начинаете произносить инкантаментум, – Каин издевательски выделил это слово, – девочка превращается в машину для убийства. Все будет кончено в долю секунды. Хоть что-то я умею делать лучше вас…
Николай Степанович еще раз кивнул.
Внезапно – где-то разомкнулись тучи – воздух косо прорезало розоватыми пластинами света. На какое-то время все прочее, что было в этом помещении, стало необязательным, призрачным: и собеседники, и огромный сейф в углу, и незаконченный бассейн с коробом застывшего раствора и торчащей из него навеки лопатой…
Каин протянул руку и взялся за край пластыря.
– Итак, вы меня поняли? – и потянул пластырь.
Это было больно.
– Где тут у вас сортир? – спросил Николай Степанович.
8
А что же делали эльфы с крадеными младенцами?
Кэтрин Энн Портер
Гостеприимство Каина распространилось еще и на Бортового, но заложниц не коснулось, и это было понятно, но обидно.
– Итак, подведем промежуточный итог, – сказал Каин. – Мы преследуем одну цель.
У нас общий враг. У нас равно нет друзей. Наша вражда объясняется всего лишь недоразумением. Я даже готов дать вам удовлетворение, но только после победы.
– Мгм, – неопределенно откликнулся Николай Степанович. – Скажите, милейший, а ваша затея с: э-э: ураном – на что нацелена?
Каин посмотрел на свою руку. В руке он держал рюмку.
– Если у нас ничего не получится, – сказал он, – и если мерзкие твари все-таки полезут наверх, мы приведем эту бомбу в действие. Вы, кажется, помните, что происходит с ураном под действием ксериона? По нашим расчетам, сгорит вся сибирская тайга, займутся нефтяные пласты. Завод этого дурака тоже рванет…
Через год настанет новый ледниковый период, который переживут только теплокровные…
Он выцедил водку.
– Кстати, о дураке, – сказал Николай Степанович. – Где он и что с ним?
– Должно быть, в аэропорту. Счастливое семейство вновь обрело: ну, и так далее.
– Не врете?
– А смысл? Он мне нужен. Зла я на него не держу. Опасности он тоже не представляет…
– Не для печати, – влез было Бортовой, но Николай Степанович прихлопнул его ладонью.
– Сейчас стало неинтересно, – сказал брюзгливо Каин, – а когда-то крысы таскали мне провиант из спецотдела Елисеевского. Где теперь такое найдешь? Сыр из дичи. Снетки в плетеных коробах. Кисло-сладкое мясо. Купаты по-имеретински.
Раки в белом вине. И само вино: «Кахетинское N 8», «Красный камень», «Усахелаури N 21», коньяк «Двин»…
– Так бутылками и таскали? – изумился Бортовой.
– Тележка у них на то имелась…
– Так вот, не для печати, – Бортовой был упрям, на то и репортер: – Если я все правильно понял, вы хотите воспер: в'спре:пятствывовать воскрешению мертвых в день Страшного Суда. А вот как к этому отнесется Русская православная церковь за рубежом? С ними вы согласовали?
Каин впервые улыбнулся.
– Еще Зверь не вышел из моря, – сказал он. – Вот он выйдет, и согласуем. – И посмотрел на часы.
– Зверь давно вышел, – сказал Николай Степанович и тоже посмотрел на часы. -
Видите ли, дражайший, мы с вами находимся в несколько неравновесном положении. Вы когда-то пренебрегли отвлеченным знанием и сделались неспособны прочесть пылающие письмена. Вы преуспели в тактике, но безнадежно отстали в стратегии. Мы, каюсь, совершенно о тактике забыли и оказались в положении блестящего штаба, на который напоролась кучка выходящих из окружения врагов. Голодных, оборванных: Понимаете, о чем я говорю?
– Хотите возглавить операцию? Вы, единственный выживший штабной писарь?
– Нет, совсем нет. Да, кстати: а как вы поняли, что я – это я?
– Никак. Мы тупо и просто начали с Евпатории, нашли какого-то отставной козы депутата, который оказался до того разговорчив, что мы его даже не стали закапывать…
– Понятно. Давайте выпьем за упокой души этого несчастного авантюриста.
– А к'к же тогда: эт: в'скрешение? – опять встрял Бортовой.
– Будет тебе воскрешение, Миша. Расслабься. Значит, Сергей Илларионович, подвожу, как вы выразились, промежуточный итог. Я без вас победить могу. Вы без меня – нет. Видите, даже тактика ваша идет от неизбежности поражения…
– Какой упокой души? Он жив и здоров. Давайте лучше за погибель врагов.
– Поддерживаю.
– П'сть дохнут, как м'хи…
– Продолжаю мысль, – Каин поднял палец. – Оказалось очень просто выяснить, кто вы, зачем и откуда. Похоже, что о маскировке своих действий вы вообще не задумывались. Конечно же, единственный ратник на планете! Последний защитник Камелота! Ланцелот Прудовый. Вот. И что мы имеем в результате?..
– В результате мы имеем следующее: я знаю, где находится вход в усыпальницу ящеров, и знаю, как его открыть. Вы не знаете, где он – и подавно не можете.
Несмотря на всю вашу тайную армию и многовековой опыт сопротивления.
Почему?
– Почему же не можем? Очень даже можем. Вот вами и откроем.
– Я понимаю, что к этому все в итоге сведется. К банальному принуждению. Так скажите, нужен мне такой союзник или нет?
– А у вас есть выбор?
– Разумеется.
– Нет у вас выбора! Потому что…
– Потому что вы уже захватили мою семью, – скучным монотонным голосом сказал Николай Степанович, – и готовы вот-вот предъявить мне их примерно в том же виде, что четыре часа назад – двух дорогих мне женщин? Эх, Сергей Илларионович. Господин лейб-гвардии поручик. Не стыдно?
– Не стыдно. На карту поставлено все.
– Я не об этом. Ослабли вы разумом, воюя против несчастных медлительных тварей. В Аргентину, наверное, барон отправился с группой товарищей? У него там собственный немалый интерес возник. Так вот, их всех или уже нет на белом свете, или торопятся немногие уцелевшие с печальным известием…
Каин дернулся, как от внезапного ледяного прикосновения.
– Что?
– Это была ловушка, – холодно сказал Николай Степанович, доставая портсигар. -
Крысоловка. Курить будете? Отличные сигареты, рекомендую: Я расставил несколько ловушек, и вы умудрились попасть во все. Неужели вы считали меня способным на то, чтобы посадить своих родных в центр мишени и заставить посылать мне письма через цыган, которых вы контролируете? Даже обидно, право. Я и сам не знаю, где сейчас находится моя семья. Знаю только, что под охраной таких людей, с которыми вам не сладить… Да, Каин, я был о вас лучшего мнения. Деградация налицо. Что мне теперь прикажете с вами делать?
– Не забывайтесь, – в голосе Каина зазвучали свистящие нотки, – это вы у меня в руках, а не наоборот!
– Пойдемте посмотрим, – предложил Николай Степанович. – Вообще-то я просил, чтобы нам не мешали…
За дверью стоял Коминт.
Увидев его, Каин попятился.
Коминт, опустив руки, медленно пошел к нему.
– Коминт, – позвал Николай Степанович.
– Что? – не оборачиваясь и глядя в грудь Каину, отозвался Коминт.
– Наверху ничего не случилось?
– Нет, все нормально.
– Тогда погоди. Он нам еще будет нужен.
– Ты видел его войско?
– Частью.
– Тогда ты ничего не видел, командир: На что он нам?
– Живец.
– Зря. Таких надо: Впрочем, как знаешь. Ты командир…
– Идите, Каин, – сказал Николай Степанович и кивком указал на лестницу.
В обширном вестибюле чьей-то недостроенной виллы сидело на корточках вдоль стен Каиново воинство. Их на взгляд было десятка два. Среди обычных зомбиков попадались и те, другие: с металлическими руками и ногами, с клинками-косами, с толстыми воронеными стволами, торчащими из плеч…
Перед ними стоял Илья в джинсовом жилете на голое мускулистое тело и неслышно наигрывал что-то на свирели.
– На тихой дудочке любви, – сказал, подходя, Костя. – Здесь все, командир.
– Хорошо. Илья, сдай этих бедняг другому, пойдешь со мной. Яков Вилимович!
– Здесь: – откуда-то из-под лестницы отозвался Брюс. – Иду.
Горбатый цыган подошел к Илье, принял свирель. Воинство Каина шелохнулось, будто бы вздохнуло, но осталось сидеть.
– Батяня, – сказал Илья, тылом кисти вытирая рот, – надо с ними что-то делать. Не вечно же в дудочку над ними дуть…
Николай Степанович, не ответив, присел рядом с четвероруким парнем. Транс колдовской музыки не мог разгладить жестких складок возле губ. Меж неплотно сведенными веками розовел белок глаз. Лет десять назад, скорее всего, это лицо было на фотографии, которую показывали по какому-нибудь местному телевидению. «Мальчик десяти лет, ушел из дома и не вернулся. Был одет в коричневое драповое полупальто с цигейковым воротником:»
– Ты прав, Илья. Надо что-то делать…
По дымному следу (Из рассказов дона Фелипе)
– Это я теперь в деревне вроде как самый главный, а приехал-то позже всех.
Тогда, из болот, я уходил последним – и то ли свечку задел, то ли земля так неудачно повернулась: Очутился я опять же в болоте. Но как бы и в бане в то же время. Кое-как выбрался – на третий день…
Вот представь: болото. Тростник какой-то, осока, прочая гадость. Лягушки вот такие – тебе по пояс, пожалуй. И все время кто-то кого-то жрет, и думаешь только: слава Богу, не меня. А делаешь шаг – и вот-те нате, хрен в томате: автострада, бензоколонка, машины едут. Ну, вылез я… руки, понятно, вверх: война же была, чужаков так и так в полицию сдавали; а в Америке этой человека в полицию сдать не западло, а гражданский долг. Долго со мной разбирались, но видно был по мне: из германского плена мэн. Пока переводчика нашли, я кое-что смикитить сумел и легенду выстроил. Будто бы сидел во Франции, бежал через Испанию на панамском шипе. А панамцы эти долбанные меня нашли и за борт выбросили: И так я в это поверил, что панамцев до сих пор не люблю. И что ты думаешь: скушали мою брехню за милую душу: доверчивые были, это потом мы им ума-разума вложили. Переводчик, бывший таксист парижский, Москаленко, так хорошо переводил, что мне только «да» и «нет» отвечать оставалось. Много я из его переводов о Франции да Испании узнал…
А потом – повезли меня в город Вашингтон к послу Майскому. По дороге Москаленко мой мне и говорит: ты, мол, лучше бы в посольство не ходил, поскольку там советская власть, а где советская власть, там и тюрьма неподалеку. Я бы, говорю, и сам рад не ходить, тем более что и командир велел: пока Сталин живой, домой не ворочаться. Да только что я могу сделать в чужой– то стране? Москаленко обещал помозговать, но уж очень все быстро произошло.
Я даже мявкнуть не успел…
Встречу нашу с послом даже для кино снимали. А назвался я, кстати, именем Пети Брагина, последнего нашего в бою павшего, он у нас из детдомовских, и рыла у нас с ним схожие: были. Да. И газетчиков всяких тьма, в блокноты строчат, на аппараты снимают. Рассказал им, как деревни жгут, как баб с детишками за то, что пленным еду приносят, убивают. Американцам, чтобы воевать, себя взвинтить нужно. Ну, взвинтил. Кино уехало, посол ручкой сделал, убрались журналисты – явилися чекисты. И – берут меня в оборот: как я в плен сдаться посмел и за сколько родину продал? Морду еще не бьют, но примериваются. Там у них в посольстве своя Лубяночка махонькая: подвал двухэтажный. И вот держат меня там, не выпускают. Допросы снимают. И чувствуя я, что завираться начинаю. Это вам не ФБР, переводчиков с русского им не требуется. В конце концов, понимаю я, что пришел мне форменный карачун: приперли к стенке в прямом и переносном. Получаюсь я по всем статьям предатель и шпион, и возразить нечего: И вдруг: приводят меня не в допросную, что в подвале же, а в кабинет начальника чекистского, тот, не моргнув глазом, конвоиров отсылает, дверь запирает и мне говорит: что ж ты, сукин сын Филипп Антонович Пансков, в запирашки со мной играешь? Тебе же Героя за гималайскую операцию присвоили! И тут, веришь ли, растерялся я.
Всего ждал, только не этого. Верно говорят: не повезет, так даже на родной сестре триппер поймаешь. А он, гад, на меня смотрит. И все понимает. И я уже все понимаю…
Не повезут меня ни в какую Россию, а пристрелят тут же и тут же зароют в подвале, как и не было никогда…
Встаю. Руки по швам. Служу Советскому Союзу!..
В общем, не успел он.
Запихнул я его в шкаф, в том же шкафу костюмчик понаряднее нашел, рубашечку, галстук, который завязывать не надо, штиблеты по ноге, макинтош, шляпу на глаза надвинул, сигару в зубы – я видел, начальник так ходил, – бумажник не забыл спионерить: и в коридор. Охранники меня, понимаешь ли, слишком близко подпускали…
Вышел на площадь, с полицейскими раскланялся, такси остановил и поехал на вокзал. Слова некоторые я уже понимал…
Нью-Йорк тогда был тогда самый большой город в мире, и искать им меня пришлось бы очень долго.
Вышел из вагона, опять же в такси, говорю: синагога. Какая, спрашивает таксист.
Говорю: эни. Любая, мол. Ну, он разворачивает машину и останавливается на другой стороне улицы…
С евреями договориться оказалось не так уж легко, но и не слишком трудно.
Много, говорю, я вашего брата спас, выручайте теперь и вы меня. В общем, был я через месяц эмигрантом из-под Варшавы по имени Беня Блашкович. А потом еще чуть-чуть – и принял меня Военно-морской флот в свои объятия.
Чтоб в морской пехоте служить, язык в тонкостях знать необязательно. Райт, лефт, стенд стил, йес, сэр! – ну и еще пара слов. Главное, слова короткие. Не то что у нас: «Побатальонноперваяротанаместеостальныенаправомарш!»
Читать бесплатно другие книги:
