Гроб хрустальный. Версия 2.0 Кузнецов Сергей

Предисловие для Библиотеки Мошкова

Представляя читателям Библиотеки Мошкова трилогию "Девяностые: сказка", я хотел бы сказать несколько слов.

Году в двухтысячном мне пришла в голову идея написать детективную трилогию про девяностые. 1994, 1996 и 1998 годы – и по сказке на каждую книжку, чтобы интересней было писать. Я начал "Семь лепестков" и писал их урывками года два – что вообще не идет на пользу книжкам. "Гроб хрустальный" занял у меня весь 2002 год, а летом 2003 года я наконец написал "Серенького волчка".

В этот момент я оглянулся и увидел, что первые две книги никуда не годятся. То есть в них, может быть, что-то схвачено про место и время. Наверное, даже сюжет в меру увлекательный – но написаны они отвратительно. К сожалению, издательство "Амфора" успело их не только издать, но и разрекламировать – и у меня волосы дыбом вставали при мысли, что люди прочтут "Волчка", а потом пойдут читать про лепестки и гроб.

Делать было нечего – и первые две книжки я переписал. Я планировал назвать их "Семь лепестков: второй приход" и "Гроб хрустальный: версия 2.0" – чтобы не обманывать читателя новым названием и, вместе с тем, показать, что это совсем другие книги. Однако "второму приходу" была не судьба прийти – вместо него пришел Госнаркоконтроль, спустя два года после публикации вспомнив про "Семь лепестков". Несмотря на неоднократные заверения главы этого почтенного ведомства, что художественная литература их не интересует, они затеяли долгое судебное разбирательство с "Амфорой" и книжными магазинами. Сам я чувствовал себя дурак дураком: с одной стороны, никакой пропаганды наркотиков в "Семи лепестках" не было (я уверен, что пропаганды в художественных книжках вообще не может быть), с другой – я бы хотел, чтобы все забыли о существовании этой злосчастной первой версии. Так или иначе, мое новое издательство – "Эксмо" – решило не дразнить гусей, книжку попридержать и лепестки из названия удалить. В результате в "Эксмо" книжки выходили в порядке, обратном хронологическому: "Серенький волчок", "Гроб хрустальный: версия 2.0" и только потом – "Семь лепестков", переименованные в "Подобно тысяче громов". Злые языки тут же переделали название в "Подобно тыще микрограмм", но, так или иначе, крамольных лепестков и еще более крамольного "прихода" в названии не осталось. По просьбе издательства я внес в роман несколько мелких изменений – для Библиотеки Мошкова я отыграл их назад, оставив только переписанное предисловие с завуалированными цитатами из авторского предуведомления к "Жюстине". Я также вернул на место посвящение, по нелепой случайности выпавшее при верстке.

В заключение – несколько слов о существующих в Сети первых вариантах "Семи лепестков" и "Гроба хрустального". Я выложил их в библиотеку Мошкова в тот момент, когда "Кирилл и Мефодий" подали в суд на lib.ru. Поскольку я всегда был сторонником свободного распространения книг в Интернете, было бы странно ограничиться только заявлениями – пришлось доказывать делом свою верность идеалам. Сейчас мне бы хотелось, чтобы этих книг никто не видел – но пусть себе живут, как живут старые версии сайтов на www.archive.org. Читателям же я настоятельно советую читать "Подобно тысяче громов" и "Версию 2.0", а в ранние варианты даже не заглядывать.

Разумеется, этой публикацией я также хочу выразить поддержку Библиотеке Мошкова и всем тем людям, кто способствует свободному распространению книг в сети.

Настоящим я также разрешаю свободное некоммерческое распространение трилогии "Девяностые: сказка" в сети Интернет при условии сохранения целостности текста, включая заглавие, указание имени автора, благодарностей, даты написания и прочее.

Предисловие

"Гроб хрустальный" – второй том детективной трилогии о девяностых, как раз между "Семью лепестками" и "Сереньким волчком". Появление "исправленного и дополненного" издания первой книги ("Семь лепестков: второй приход") потребовало изменений и в этом романе. Впрочем, в отличие от "Второго прихода", "Версия 2.0" не столь радикально отличается от первоначального варианта. Предоставлю читателю, знакомому с трансмутациями "Семи лепестков" до самого конца гадать, поменял ли я на этот раз убийцу.

Описанные в романе события вымышлены, хоть я и пользовался историями, которые в разное время происходили со мной, а также с людьми знакомыми и незнакомыми. Тем не менее, сходство или совпадение имен, фамилий и фактов биографий случайно и не должно считаться указанием на того или иного реального человека. В особенности это относится к моим одноклассникам, уверявшим меня после выхода первого издания, что "в нашей школе все было совсем не так". Спасибо, я знаю. Слава богу, это не мемуары.

Я также несколько отошел от реальной хронологии и датировал летом 1996 года ряд событий, случившихся немного раньше или позже. Надеюсь, заинтересованные лица не будут в обиде за вольности в обращении с реальными фактами. Пусть все эти люди не забывают, что я их очень люблю.

Для удобства читателя я привожу всю переписку и онлайновые разговоры в нормальном виде, а не латиницей, kak ono chasto byvalo v 1996 godu.

В двадцать второй главе цитируется песня "Память котят и утят" группы "Соломенные еноты".

Я считаю своим радостным долгом поблагодарить мою жену, Екатерину Кадиеву – первого читателя и редактора. Без нее эта книга никогда не была бы написана. Также я рад выразить свою благодарность Настику Грызуновой за двойную блестящую редактуру, которая сделала этот текст намного лучше. Я также благодарен Ирине Бирюковой, Сесилии Вайсман, Мише Вербицкому, Александру Гаврилову, Денису Голосову, Линор Горалик, Кириллу Готовцеву, Кате Гофман, Владимиру (Диме) Ермилову, Елене Джагиновой, Дмитрию Коваленину, Юрию Кузнецову, Максиму Кузнецову, Гэри Марксу, Свете Мартынчик, Георгию Мхеидзе, Антону Носику, Юрию Сюганову, Борису Усову (Белокурову), Максиму Чайко, Ольге Чумичевой, Леониду Юзефовичу, Михаилу Якубову и всем тем, кто поддерживал меня в девяностые и другие годы.

1

Посвящается Саше, Диме, Сереже и всем остальным моим одноклассникам

Перед ним, во мгле печальной,

Гроб качается хрустальный,

И в хрустальном гробе том

Спит царевна вечным сном.

Сказка о мертвой царевне

Александр Пушкин.

Наш мир – везде и нигде,

но не там, где наши тела.

Декларация независимости киберпространства

Джон Перри Барлоу.

На стене между третьим и четвертым этажом намалевано крупными печатными буквами: БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ – и жирный восклицательный знак.

"Хоть бы писать без ошибок научились", – думала Ольга Васильевна, тяжело поднимаясь по лестнице. Лифт не работал – впрочем, первый раз за последние месяцы. Вот у Маши в доме каждую неделю поломка, а Маша ведь на три года старше, этой зимой юбилей отмечали, все восемьдесят. Кто бы мог подумать, что доживут до таких лет, когда познакомились на Московском фронте, молодые медсестры, двадцать с небольшим. Кто бы мог подумать – а вот, получилось, выжили, дожили до победы, дотянули до старости, хоть золотую свадьбу отмечай, больше полувека. Пятьдесят пять лет прошло с осени сорок первого, с молодости, с первой встречи.

Погибать молодым – что за дурацкая идея! Молодой хорошо жить, а умирать лучше старой, все видела, ничего нового не ждешь. То есть ничего хорошего. Новое – оно всегда случается. Взять хотя бы перестройку с гласностью. Кто б мог подумать еще лет пятнадцать назад! А ведь когда-то мечтала, что в старости не будет ни бедных, ни богатых, сплошной коммунизм – а получилось, что ни коммунизма, ни коммунистов, ни пенсии, зато бедных – сколько угодно, да и богатые встречаются.

Вот Илья, например. Три года назад всем жильцам коммуналки купил по двушке где-то в Митино, а сам въехал в 24-ю, прямо над Ольгой Васильевной. Что у него там творится – уму непостижимо! Люди шастают, музыка играет, дверь не заперта. Ольга Васильевна сама убедилась как-то раз: сил не было шум терпеть, поднялась, хотела позвонить, а звонка-то и нет, одни провода торчат. Постучала, но никто не услышал – не удивительно, при такой-то музыке. Ручку дернула, а дверь и открылась – прям как в сказке. Ольге Васильевне даже любопытно стало, что внутри – как все обставлено. А то, говорят, у этих новых русских золотые даже унитазы. Врут, наверное.

Действительно: ничего золотого Ольга Васильевна не увидела. Обычная прихожая, на вешалке – куртки и пальто. Обои те же, что были, когда она заходила к Марье Николаевне за солью, а пол, пожалуй, грязнее, чем раньше.

В прихожей три двери. Две закрыты, а из третьей бу?хала музыка и доносились голоса. Ольга Васильевна замешкалась, не зная, как быть, – идти дальше не хотелось. Мало ли что там у них, дело молодое, а она уж, слава богу, навидалась по телевизору, как они развлекаются. Водка, наркотики и этот самый, который теперь вместо любви. И в комнату не войдешь, и в передней стоять глупо.

К счастью, дверь открылась, и на Ольгу Васильевну глянул из комнаты светловолосый парень. Вынул изо рта беломорину, сунул в чью-то протянутую руку и, широко улыбнувшись, спросил:

– Вы к кому, бабушка?

Ольге Васильевне он понравился – говорил уважительно, папиросу убрал. Курил опять же не какое-нибудь "Мальборо", а свой, советский "Беломор", как и сама Ольга Васильевна, что бы ей врачи ни говорили. Сказала: Я соседка ваша, из 20 квартиры.Ночь уже, а вы шумите.

– А, – протянул парень и крикнул, обернувшись: – Шаневич! Тут соседка пришла, иди разбирайся!

Шаневич – огромный мужчина с рыжей бородой, из-под расстегнутой на груди рубашки выбиваются волосы. Он-то и есть хозяин квартиры и, конечно, Ольга Васильевна не раз встречалась с ним в лифте. В жизни бы не подумала, что Шаневич – тот самый новый русский. Больно уж простецки всегда выглядит – обычный еврейский мальчик, на Розиного внука похож, разве что покрупнее будет. Впрочем, можно было догадаться: рожа разбойничья, взгляд пытливый, походка быстрая, с первого взгляда видно – шустрый. Чего-чего, а этого евреям не занимать, всегда вперед лезут. Взять хотя бы Яшку Шварцмана – тоже рыжий был, упокой Господь его душу.

Илья музыку велел выключить, перед Ольгой Васильевной извинился, пригласил заходите, если что, и даже до площадки проводил. С тех пор так и повелось: иногда сам звонил, предупреждал – мол, завтра вечером будет шумно, день рождения или еще какой праздник. Но после одиннадцати звук приглушали, вели себя тише. Все равно не уснуть, но ведь важно внимание. Ольга Васильевна всегда так считала.

Вот и сегодня – Илья сам зашел, еще утром, извинился, предупредил: вечером опять гости, у девушки одной день рождения. Ольга Васильевна удивлялась сначала, почему у них столько дней рождения, но Шаневич объяснил, что квартиру купил не для себя, а для бизнеса, у него там человек пятнадцать работают и живут, прямо как в коммуналке.

– В тесноте, – сказал он, – да не в обиде. И на работу, – пошутил, – ходить недалеко.

Ольга Васильевна еще спросила, что за бизнес такой, и Илья рассказал, но она поняла только, что про компьютеры, но не про торговлю, а про какую-то печать, вроде типографии.

Ну, типография так типография, ей-то что? Но сегодня молодежь припозднилась, время уж к двенадцати, а музыка все бу?хает, и ноги по потолку стучат. Выключила телевизор, который весь вечер призывал голосовать за Ельцина (не пойдет она голосовать за Ельцина, и за Зюганова не пойдет), ткнула окурок в пепельницу, глянула на себя в зеркало и пошла в прихожую. Как в воду глядела – не раздевалась, спать не ложилась, знала: допоздна гулять будут. Отперла дверь и услышала чьи-то быстрые шаги на лестнице: цок-цок-цок, кто-то наверх побежал. Видать, парочку спугнула. В старых домах хорошо целоваться на лестнице – места много, подоконники широкие. Еще до войны, когда только школу окончила, провожал ее домой Вадик Орлов, так, бывало, полчаса пройдет, пока до квартиры доберешься. А теперь даже где могила – неизвестно. Сгинул под Сталинградом в 43-м…

Она медленно начала подниматься и вдруг замерла. На лестничной площадке лежала белокурая девушка – лицом вниз, волосы намокли от крови, одна нога вытянута, другая согнута в колене, юбка, и без того короткая, задралась, видна резинка от чулка. Поднимаясь по лестнице мелкими шажками, Ольга Васильевна еще успела вспомнить, какие чулки – фильдеперсовые, на подвязках – носила когда-то сама. Перевела дыхание над телом, потом нагнулась, перевернула. Опыта не занимать – скольких в свое время вытянула. Чай, не все позабыла за полвека.

Что позабыла – то позабыла, но помнила достаточно, чтобы увидеть: девушка мертва. Горло перерезано, кровь хлещет. Вот так же умер Яшка Шварцман, задело осколком в сорок втором. Как она плакала тогда, как убивалась!

Кряхтя, Ольга Васильевна выпрямилась и начала спускаться. Немало убитых повидала в жизни, а вот поди ж ты, не думала, что еще доведется. Чуть в стороне валялся нож, рукоятка обмотана изолентой. На стене – какие-то странные знаки, словно убийца руки вытирал.

Надо бы позвонить в милицию, но Ольга Васильевна милицию не любила. Ни ту, старую, советскую, ни эту, демократическую. Всегда им начхать на людей, те за план и отчетность волновались, эти только о своем кармане думают. Вернулась в квартиру, пошла в ванную, вымыла руки, повздыхала, посмотрела в зеркало. Не оставлять же девочку так лежать на лестнице. Сняла телефонную трубку, сказала дежурному адрес: Хрустальный проезд, дом 5 – и удовлетворенно заметила, что рука, набиравшая "02", дрожит не больше обычного.

2

Хрустальный пр., д. 5, кв. 24, читает Глеб. Клетчатый листок, вырванный из блокнота, клетки чуть крупнее, чем в старой школьной тетради. Больше никогда не решать задач по планиметрии; и по стереометрии не решать. В клетках теперь нет смысла: не нарисуешь чертеж, не проведешь окружность по двенадцати точкам. Радиус – пять клеток: крест и восемь треугольников с катетами в четыре и три клетки. Шестнадцать плюс девять равно двадцать пять: на счастье матшкольных мальчиков, вечно забывавших дома циркуль, теорема Ферма верна только для n»2. Отсюда – навык: строить окружность без циркуля, навык, ненужный в повседневной жизни, как и большинство знаний, полученных в школе.

Хрустальный пр., д. 5. Домофон не работает, дверь открывается сама. Скрип ржавых петель: год назад Глеб не услышал бы этого звука – всё доносилось точно сквозь вату, увязало в плотном воздухе, мутном, как вода у общественного пляжа. Мир казался стертым, будто узор на обоях в однушке на «Соколе», доставшейся Глебу после размена их с Таней квартиры. Таня как всегда устроила все сама: рассталась, развелась, разменялась, разъехалась. Выдала две тысячи баксов наличными, перевезла на Сокол вещи и уехала во Францию – теперь уже навсегда. Прошлой весной Глеб вошел в свой новый дом – и увидел все те же книги на полках, те же картинки, пришпиленные булавками к стенам, под стеклом на столе портрет Кортасара, вырезанный еще в десятом классе из «Литературки». Офигенно! сказал тогда Чак, разглядывая богатую коллекцию картинок и бумажек с выписками, разложенную под плескигласом, будто на витрине. Поперек стола на длинной бумажной полосе была зачем-то выписана цитата из Бодлера: «Сатана, помоги мне в безмерной беде!», а под ней, на карточках поменьше, расположились цитаты из Акутагавы, Сартра и Мандельштама. Женившись, Глеб спрятал все бумажки в верхний ящик – и не сомневался, что Таня аккуратно перенесла их на новое место. Прошлое спряталось, аккуратно прихваченное скрепкой, словно майки и джинсы, заботливо уложенные Таней в новый шкаф. Пара зимних ботинок у двери нежно прижались друг к другу. Глеб посмотрел на них, лег на диван и не вставал целый год.

Месяц назад он взглянул в окно и удивился солнцу. Оказалось, в мире есть и другие цвета, кроме привычных оттенков серого и коричневого. Может, просто кончились Танины две тысячи, а может, Глеб наконец поверил: он действительно остался один.

Хрустальный пр., д. 5, кв. 24: не дожидаясь лифта, Глеб начинает подниматься по лестнице. Чистые стены, пока что – без надписи "Буду пагибать малодым!", квартира Ольги Васильевны, площадка перед пятым этажом, где через пару недель будет лежать труп белокурой девушки… Об этом Глеб еще не знает. Тяжело дыша, он поднимается на пятый этаж. Надо было на лифте ехать, думает он. Впрочем, вот она, дверь – белой краской по старому дерматину цифры "24". Андрей так ему и сказал: номер запомнить легко – четыре факториал.

N факториал – это произведение всех чисел от единицы до n. Два факториал – два, три факториал – шесть, четыре факториал – двадцать четыре. Еще один фрагмент ненужных школьных знаний.

Андрей так и сказал: номер запомнить легко – четыре факториал, и Глеб даже не удивился: он встретил Андрея на дне рождения Емели, Миши Емельянова. Глеб и Емеля когда-то вместе заканчивали пятую матшколу. В Москве было три пятых школы: обыкновенная и две "спец" – языковая и математическая. Были и другие матшколы, но пятая – самая заслуженная, выдержала страшный разгром в 1972 году и воспряла, словно Феникс из пепла.

Они считали себя солью земли, городской элитой, настоящими интеллигентами, будущими учеными, потенциальными героями "Полдня XXII век". Глеб, Феликс, Витя, Емеля… страшные события десятого класса разбили их дружбу, разложили на множители общий знаменатель их класса.

Сразу после поступления в институт Глеб поехал в Крым и там познакомился с Таней. До сих пор он помнил ее выцветшие на крымском солнце волосы – пожалуй, единственное, что удержала память. Так началась другая жизнь, где не было места ни старым матшкольным друзьям, ни факториалу четверки. А ведь когда-то Глеб любил математику едва ли не больше всего на свете. Помнится, еще в третьем классе прочел: в древнем Вавилоне существовала двенадцатиричная система счисления. Двенадцать – красивое число, куда лучше десяти, нашего основания системы счисления. Вроде бы потому, что древние люди считали на пальцах. Идея основывать систему счисления на количестве пальцев в третьем классе казалась Глебу изменой чистоте математической абстракции, чтобы не сказать просто – глупостью. Последние десять лет, впрочем, ему казалось глупостью думать обо всем этом всерьез.

Кстати, дважды двенадцать – двадцать четыре, кв. 24, у двери нет звонка, толкни – и входи.

Теорию сингулярности не проходят в матшколах, но ты все равно знаешь, что есть такая точка, в которой незначительное возмущение вызывает фатальное изменение в поведении системы – то, что на научном языке называется катастрофой. Толкни дверь – и входи, прямо в прихожей увидишь невысокую шатенку в яркой полупрозрачной юбке и черной маечке. Полоска голого живота, кажется, блестит в пупке сережка – а, может, только почудилось: девушка ни секунды не стоит на месте, вот уже поворачивается к собеседнику, невысокому парню в мятом темном костюме, в шапочке, прикрывающей затылок. Глеб смутно помнит: это какой-то ритуальный еврейский головной убор – талес? Цимес?

– Привет, – говорит парень Глебу и протягивает руку: – Арсен.

– Снежана, – говорит девушка, и Глеб понимает: даже его собственное имя прозвучит теперь заурядно, но все равно называется, пожимает руку, спрашивает:

– А где мне Андрея найти?

– Во второй боковой, – говорит Арсен, – как всегда.

Снежана смеется, толкает Арсена в грудь кулачком: Он тут раньше не был, как же он найдет? – а тот, уже покидая квартиру, отвечает: Твоя очередь быть Ариадной, мать.

Пойдем, говорит Снежана. Чем-то напоминает Таниных подруг, девочек из МАрхИ, совсем не похожих на Глебовых одноклассниц. Они по очереди позировали друг другу обнаженными, а летом на пляже мерялись – у кого у?же талия и больше грудь. Глядя, как Снежана покачивает худыми бедрами, Глеб представляет ее голой, задрапированной в какую-то простыню, спадающую складками вдоль длинных ног, видит стакан портвейна на столе, чувствует запах краски – и понимает, что скучает по этим девушкам, исчезнувшим из его жизни вместе с Таней.

Они входят в большую комнату, на столе – тарелки с остатками еды, разбросанные компакт-диски, стопка одинаковых книг. Глеб читает название: "Семиотический подход к изучению наследия московско-тартуской школы", пожимает плечами: лучше б какая-нибудь математика, там хоть слова знакомые. Из колонок доносится песня на несуществующем языке – гзи-гзи-гзэо, – на стене висит плакат международной конференции по объектно-ориентированному программированию: вот где наверняка найдутся старые знакомые.

Квартира 24, четыре факториал. Ненужные знания, несуществующий язык. С этим миром Глеб простился много лет назад и не предполагал возвращаться. За Снежаной он выходит в коридор. Высокий улыбающийся блондин сосредоточенно курит у окна, стряхивая пепел в консервную банку. На нем клешеные джинсы и рубашка с большим воротником, мода дискотек седьмого, наверное, класса. Так одевался Феликс Ляхов, главный пижон и стиляга их выпуска.

Бен, Андрей у себя? спрашивает Снежана. Блондин пожимает плечами и, широко улыбнувшись, кивает вглубь коридора: мол, проверь сама, я не знаю. Как такой реликт мог дожить до 96-го года? Как он сохранил свои клеша, большие воротники, записи "Бони Эм" и "Аббы"? Глеб представляет себе квартиру, напоминающую музей: шкафы старых вещей, бобинный магнитофон, виниловые диски, катушки в пожелтевших картонных коробках… Может, я и не прав, думает он, может, просто мода возвращается?

Коридор – как в любой старой коммуналке, Глеб в таких бывал пару раз в жизни. На двери – стикер с пятипалым листком, надпись: Legalize it – NOW!; на следующей – приклеенная скотчем распечатка: собака перед экраном компьютера, а внизу стандартным Courier набрано: "В Интернете никто не узнает, что ты @".

Что это значит, Глеб не понимает. Не все ненужные знания преподают в математических школах: кое о чем узнаёшь позднее. Или не узнаешь, смотря как все повернется.

Снежана толкает дверь. В углу крошечной комнаты – рюкзак, полный книг (кажется, разных); на стуле – скомканная рубашка, два непарных носка и несколько старых пятидюймовых дискет. На полу – сумка с эмблемой MIT, россыпь трехдюймовок и матрас, рядом – недопитая бутылка пива. Поверх не застланной постели в джинсах и майке лежит Андрей с книжкой в руках.

Глеб когда-то объяснял отцу: беспорядок в комнате – признак человека, ставящего математические абстракции выше реальности материального мира. Чем больше видимый хаос, тем ближе ты к совершенству. Вот Свидригайлов говорил, что бесконечность – это банька с паутиной по углам. А бесконечность – это символ математического совершенства, будь она хоть счетной, хоть континуальной.

Множество, содержащее бесконечное количество элементов, называется счетным, если все его элементы можно пронумеровать. Как ни странно, бывают бесконечные множества большей мощности: например, множество точек отрезка или иррациональных чисел. Оба они являются континуальными множествами, мощности алеф-ноль. Большинство знаний, полученных в матшколе, бесполезны в жизни – вот и эти могут пригодиться только чтобы рассказывать Тане, почему алеф в рассказе Борхеса называется алефом.

Нельзя сказать, чтобы Таню слишком впечатлило объяснение. Ее не интересовала бесконечность, ни одна, ни другая. Как взрослую женщину меня интересует лишь конечный срок собственной жизни, которую глупо тратить на уборку твоих вещей… Так она объявила еще на первом году совместной жизни, и хотя Глеб быстро переставал слушать – точно так же, как за пару лет до того отец переставал слушать его самого, – но слова про конечность жизни запомнились. Может, поэтому он приучил себя убирать в квартире – и привычка эта сохранилась даже после развода.

Андрей поднимается:

– Привет… извини, что я не того еще, – надевает носки, ищет глазами кроссовки, порывшись в сумке, достает контейнер для контактных линз.

– Ну ладно, Андрей, – говорит Снежана. – Я пошла.

– Угу, – отвечает Андрей, а Глеб с улыбкой кивает: Было очень приятно познакомиться.

Снежана на секунду задерживается в дверях: Мне тоже.

– Вот, – говорит Андрей, выливая в рот остатки пива, – теперь можно как бы жить. Привет, – и он протягивает руку, – я хоть вижу, с кем типа говорю, а то без линз я слеп как крот.

Глеб пожимает руку, кивает на матрас:

– А как же ты книжку читал?

– Я не читал, – отвечает Андрей, – я раздумывал, не почитать ли. Видеть книжку при этом ни к чему.

На обложке – пересечение световых лучей, кластеры и созвездия; английское название. Глеб ни слова не понимает: английский язык – очень нужная вещь, такому в матшколе не научат.

– Я звонил вчера, – говорит Глеб. – Мы на дне рождения Емели познакомились.

– А Емеля – это Миша Емельянов? Который нам бухгалтерию помогает делать, да?

– Типа того, – отвечает Глеб. Ему и в голову не приходило узнавать, чем заняты Абрамов и Емеля: бизнес – он и есть бизнес. Сегодня бухучет, завтра – ночной ларек. Во всяком случае, Глеб так себе это представляет.

– Я тебе свои работы принес, – говорит Глеб, доставая из рюкзака папку. – Посмотришь?

– Да, и типа кофе заодно.

Кухня под стать квартире – расшатанный стол, раковина грязной посуды, марш голодных тараканов вдоль плинтусов. Загаженная плита: проще купить новую, чем отмыть эту.

За столом двое. Знакомый блондин в рубашке с широким воротником. Бен, Глеб уже запомнил. Он приучил себя запоминать одежду – потому что лица людей слишком похожи. Но и одежду Глеб запоминает не визуально, а формульно: высокий воротник плюс блестящие пуговицы плюс клешеные джинсы. На цвет рубашки можно и не обращать внимание. Неудивительно, что Глеб не замечал на Тане ни новой юбки, ни новых туфель.

Какие теперь юбки носит Таня, какие туфли? Что осталось от нее, кроме воспоминания о волосах, выцветших на крымском солнце? Больше не разозлится на Глеба, не надует полные губы, не отвернется к стене, не скажет ты меня просто не замечаешь, не уйдет на кухню, хлопнув дверью, в ответ на Глебово я вообще не замечаю людей.

На собеседнике Бена – клетчатая фланелевая рубашка, под ней – серая футболка. Из-за черной, клочковатой бороды он напоминает одновременно еврея-талмудиста и шестидесятника, непонятно как сохранившего молодость. (Несмотря на множество знакомых евреев, живых талмудистов Глеб никогда не видел и представлял их по какой-то комедии с Луи де Фюнесом, популярной в годы первых, еще полуподпольных видеопросмотров). А может, шестидесятники и были тайными талмудистами, просто тридцать лет назад никто не понимал, что борьба против длинных волос, о которой рассказывали Глебу родители, была формой религиозных войн.

Давно я не видел столько евреев одновременно, думает Глеб. Наверное, со школы.

Когда людей так много, начинаешь путаться. Возвращается апатия. Да, слишком много народу, хочется вернуться домой, лечь на диван, смотреть по телевизору "Твин Пикс", "Санта-Барбару", просто новости. Даже выключенный телевизор лучше необходимости общаться с людьми.

– Ты зря тянешь, Ося. Локалка под энтями – это рулез, – говорит Бен, отрезая кусок сыра длинным ножом. Склизкую изоленту на рукоятке не отмыть никогда, как и плиту.

– Это идеологический вопрос, – отвечает клетчатый. – Тех, кто использует мастдай, я бы стерилизовал на месте.

Андрей вытирает стол грязной тряпкой, говорит Глебу: Я понимаю, феминизм, все дела, но что девушки вообще не убирают – это нормально, да?

Бен улыбается Глебу, как старому знакомому, говорит клетчатому:

– Да, монополия, нечестная конкуренция, все круто. У меня самого Нетоскоп. Но ты, Ося, как сатанист, должен оценить Гейтса. Три шестерки, сам понимаешь.

– Я анархо-сатанист, – отвечает Ося. – Надо различать подлинную и мнимую конспирологию. Можно найти "число зверя" в словах "Уильям Гейтс третий" или в названии Мелкософта, но дураку понятно, чем Кроули отличается от Гейтса.

Бен сразу понравился Глебу. На него приятно смотреть – может, потому что Бен все время улыбается. Эту способность Глеб заносит в ту же ячейку памяти, куда уже отправил Бенову манеру одеваться. Теперь ему будет легко узнать Бена. Чтобы лучше запомнить голос, Глеб спрашивает:

– А как найти 666 в имени Гейтса?

– Проще простого, – радостно улыбается Бен. – Каждой букве поставить в соответствие цифру и просуммировать.

– Какую цифру?

– Да любую, – говорит Ося, – не в этом дело.

И при этом отмахивается от Глеба, точно от мухи.

Андрей заливает кипятком две ложки "нескафе", раскрывает Глебову папку: Не будем, типа, отвлекаться, давай глянем, что у тебя тут.

– Ты прав, Ося, – соглашается Бен (улыбка не сходит с его лица). – Тут дело в другом. Виндоуз рулит точно так же, как рулит поп-музыка. Воплощение софтверной попсни.

– Вырубить нахуй, – отрезает Ося.

– А вот и нет! – восклицает Бен. – Помнишь, ты мне объяснял: ЛаВей говорил, что настоящий сатанизм – не среди блэк-металла или там сибирского панка…

– ЛаВей не знал про сибирский панк!

– И это не случайно! Потому что сибирский панк – это уже не круто. Это, собственно, вообще не круто. Потому что – я продолжаю – настоящий сатанизм – среди наиболее бездарных записей попсни. А ты не будешь спорить, что Виндоуз – прекрасный пример бездарной попсни.

– Чушь, – говорит Ося, взмахом руки словно отсекая от себя собеседника. – ЛаВей понимал сатанизм довольно примитивно. По большому счету, это несколько вульгаризированное, чтобы не сказать христианизированное, кроулианство.

Глеб тем временем рассказывает Андрею, что работает в "Кварке" и "Фотошопе", а про себя думает, что последний раз сидел за компьютером года полтора назад, и надеется, что ничего нового с тех пор не придумали. Нормально, говорит Андрей, закрывая папку, и в этот момент в кухню входит крупный рыжебородый мужчина – очевидно, Илья Шаневич.

– Привет всем, – бурчит он. – Почему ни одна свинья не убрала после вчерашнего? У меня здесь что, притон?

– Я вообще только пришел, – говорит Бен, продолжая улыбаться. – И, по-моему, тут все круто.

– Понятно. – Шаневич почесывает заросшую рыжим волосом грудь. – Опять придется Нюру Степановну просить, – и вопросительно смотрит на Глеба, только что его заметив.

– Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, – поясняет Андрей. – Мне его Миша Емельянов рекомендовал.

– Емельянов – незаменимый кладезь ценных кадров, – говорит Шаневич. – Жить он тоже тут будет?

– Нет, почему? – удивляется Глеб. – У меня своя квартира есть.

– Тебе везет, – зевает Илья. – Я вот не уверен, что могу про себя это сказать.

– А ты свежие "Русы" читал? – спрашивает Бен.

– А что, опять Тимофею досталось?

– А то как же! У них там, похоже, газават.

Голова идет кругом. Давай повторим, сколько же их было. В прихожей: Арсен в шапочке, Снежана в маечке. В коридоре: Бен в рубашке с широким воротником. В комнатушке: Андрей с линзами и бутылкой пива. На кухне: Ося в клетчатом, рыжеволосый и бородатый Илья. Шесть человек за полчаса: слишком много впечатлений для того, кто последний год почти не выходил из дома.

Проще запомнить геометрию квартиры: прихожая, две комнаты налево (там офис), одна направо (там гостиная). Потом – коридор, оттуда – три двери в маленькие комнаты, наверно, спальни. В конце коридора – кухня. Экскурсия по Хрустальному, говорит Андрей, он Хрустальный, потому что проезд. Вот офисная часть, вот жилая.

– А кто живет в жилой? – спрашивает Глеб

– Кто угодно. Сейчас – я, Снежана, сам Шаневич, иногда – Муфаса, иногда Ося, но редко – он человек семейный. Ты тоже можешь тут ночевать, если захочешь.

– А почему вы тут живете, а не дома?

– Потому что у нас нет дома, – отвечает Андрей. – Я из Екатеринбурга, Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии.

– Что значит – как бы из Болгарии?

– Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии.

– А, – кивает Глеб. Дай бог разобраться и без выяснения деталей.

Офис – большая комната, на длинном столе вдоль окон – четыре компьютера. На экране ближайшего – картинка: светловолосая девушка, невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги. В офисе удивительно чисто – если не считать стопки газет на полу.

– Вот здесь мы и будем делать наш журнал про Интернет, – говорит Андрей.

– Честно говоря, – сознается Глеб, – я с Интернетом не очень… на старой работе у меня только почта была.

На самом деле, Глеб не работал уже полтора года, а почтой пользовался пять раз в жизни: приходил к Феликсу в институт послать е-мэйл Тане, когда она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда еще не подозревал, чем все кончится, – но уже чувствовал приближение апатии. Первая ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет ни разу не спал один. На большой пустой кровати было неуютно, проворочался полночи, уснул под утро.

– Ничего, обучишься, – говорит Андрей, – дело типа нехитрое. Поверь мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты есть "Пегаска", там все понятно, а про "Нетскейп" я сейчас объясню. Вот сюда пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую страницу. Гипертекст, знаешь?

Глеб кивает. Он не знает этих слов, но со временем выучит. Надо только вспомнить, каким ты был двенадцать лет назад, четыре факториал, круг по двенадцати точкам, типы бесконечности – потому что все эти слова – Пегаска, Нетскейп, урел, линк, гипертекст – придумали такие же затюканные мальчики, верящие, что в качестве основания системы счисления двенадцать логичнее десяти, а лучший способ запомнить человека – это выучить, во что он одевается. Пегаска – это Pegasus Mail, программа для получения и отправки электронной почты, урел – это URL, адрес страницы в мировой паутине, мировая паутина – часть сети Интернет, основанная на гипертекстах, гипертекст – текст, где есть ссылки на другие тексты в Интернете, Интернет – компьютерная сеть, придуманная такими же ребятами как и мы, солью земли, городской элитой, настоящими учеными, потенциальными героями "Полдня XXII век".

– А вот тут букмарки. – продолжает Андрей, – то есть закладки. Вносишь адреса, куда часто ходишь. Вот тебе для затравки парочка: "Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, – это такая страница, которую каждый себе может сам завести.

– А что такое Snowball?

– Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" – заметки о русском Интернете Марусиной, то есть Маши Русиной. Хотя на самом деле она не Маша, и не Русина.

– А кто?

Андрей пожимает плечами.

– Не знаю. И, типа, никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти.

Отлично. Шесть человек и еще двое: Маша Русина, которая не Маша и не Русина, и Шварцер, про которого неизвестно ничего, кроме фамилии. С этими людьми Глебу предстоит работать. Хрустальный проезд, дом пять, квартира двадцать четыре, факториал четверки, дважды двенадцать. Номер дома совпадает с номером школы и равен числу пальцев на одной руке. Последнее, конечно, случайность, отступление от чистоты математической абстракции.

3

Удивительное все-таки дело эти старые песни. Раньше, когда слышал Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли о Марине. Хотя какое же она лесное солнышко, они вдвоем в лесу ни разу и не были.

Емеля, в миру Михаил Емельянов, незаменимый, по словам Шаневича, кладезь ценных кадров, выключает стереосистему, снова берется за телефон. Сотовый Вити Абрамова, бывшего одноклассника и нынешнего босса, молчит уже два дня.

Сотрудники глухо ропщут, мол, неделю назад пора было зарплату выплатить. Ропщут, но знают: бизнес есть бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами вполне переносимы: неделя, две – не то, что у бюджетников. Вот в газетах пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля готов терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности, но раз от разу злится все больше: Абрамов приноровился уезжать в срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял Емелю: деньги будут в банке завтра, в крайнем случае – послезавтра, но потом проходила неделя, и Абрамов как бы случайно возвращался в тот самый день, когда нужная сумма падала на счет. Емеля был почти уверен: шеф просто знает, когда можно вернуться, знает – и перекладывает на Емелю малоприятную обязанность успокаивать недовольных сотрудников.

Емеля открывает холодильник: из глубины веет ледяной пустотой. Зима, пустынная зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоит напоминанием о Ирке. Емеля вспоминает булькание, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. Вспоминает ту пятницу – ударило, словно впервые.

Сидели, как всегда смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг Емеля перехватил взгляд Ириных карих глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно двигались синхронно, точно их тела уже притерлись друг к другу. Не отрывая взгляда от экрана, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и только там заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал стрекотание суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, все еще глядя на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, он вздрогнул, взгляд словно отделился от тела, проник сквозь дверь, взлетел по лестнице – туда, где возле единственного окна полуподвального офиса курили Абрамов и Ирка. Они стояли рядом, и Емеля почувствовал на губах сухой, горячий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером, как его рука обнимает Иркины плечи. Слышал прерывистое дыхание, шепот Прекрати, не сейчас. Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: Зажигалка есть? Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох – такой знакомый, такой громкий, что Емеля не понимает, как не слышат остальные. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас.

"Федор, Петруха с тобой?" – сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", – и поднялся. Длинная сигарета с покрасневшим от помады фильтром еще дымилась на полу курилки. Раздавил ногой, потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец. Сквозь решетку вверху виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились.

Вернулся в комнату, уже Луспекаев, побросав в море басмачей, заводил мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав взгляд, подняла голову.

Он так и не узнал, когда она поняла: он знает – в этот момент или уже вечером, дома. Раздевалась в спальне, руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера, поймала его взгляд и ответила – полувопросительно, полупризывно. Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене.

Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: Какой фильм, бля, какой фильм. Все шло по-прежнему, только через две недели Абрамов сказал: едет на важный банковский семинар, хочет, чтобы Ирка, главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он.

Вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, сказал: Пусть Костя эту неделю у моих поживет, – а Ирка сказала: Ну, если хочешь… – хотя раньше старалась не подпускать Емелину мать к сыну.

Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше – как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству, неуместный, будто летающая тарелка среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где сонные продавщицы, опухшие продавцы, жильцы едва обогреваемых калориферами клетушек даже среди ночи привечали бедного и богатого, пенсионера и бизнесмена – любого, кто брал свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками – вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал новой жизни. Там нет места алкогольному братству, зато много денег, силы и славы.

Двери бесшумно смыкаются за спиной, Емеля входит в кондиционированную прохладу. Одинокий холостяцкий ужин, думает он.

Вероятно, Ирка считала: они не разводятся из-за Кости. Или – потому что Емеля готов терпеть измену, лишь бы его мать раз в два месяца воспитывала внука по своему усмотрению. Ирка наверняка презирала его за это – она не знала: если бы не Марина, он давно бы уже развелся.

Интересно, помнит ли она Марину Царёву? Они не были подругами, но четырем девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он – не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб за летние каникулы умудрялся забыть друзей, чего уж удивляться теперь, когда видятся раз в год, – но в себе Емеля был уверен. Спроси кто, сказал бы – узнает Марину с первого взгляда. Часто вспоминал ее эти годы, единственную девочку из класса, что как сквозь землю провалилась после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, услышал: переехала и не оставила телефона. Почему-то думал: она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в "керосинке", а может – где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов, он сам. Меньше всего ожидал увидеть в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное Емеля? поднял глаза.

Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос – все изменилось, разве что глаза те же – но раньше он никогда не видел их так близко.

– Ты меня не помнишь? – спросила она. – Я – Марина Царёва.

Конечно, он помнил. Ирка была с Абрамовым в очередном подмосковном пансионате, Емеля посадил Марину в свою "тойоту". Разноцветные блики неоновой рекламы плясали на фасадах соседних домов. В супермаркете взяли "Бифитер", две бутылки швепсовского тоника, сейчас все пьют джин-тоник, ты разве не в курсе?

Открывая дверь, почувствовал предательскую дрожь в глубине живота, чуть ниже пупка: впервые приводит домой женщину, когда Ирка в отъезде. Сидели на кухне, он разливал джин по стаканам. Марина почти не пила, почти не говорила, и Емеле пришлось за двоих, шаг за шагом восстанавливать прошедшие годы: институт, роман с Иркой, бизнес с Абрамовым. Пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что случилось, – как могла Марина так измениться, куда делась юная девушка, первая красавица 10 "Г" класса, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал: эта девушка – не для него, и чувство это исчезало медленней, чем падал уровень "бифитера" в бутылке. Поднялась и сказала мне пора, помог поймать машину, остаться не предложил – побоялся: откажет.

Ни Ирке, ни Абрамову не рассказал об этой встрече, ни о ней, ни о новых свиданиях. Лишь Оксане, на две недели прилетевшей из Штатов, сказал, мол, встретил Марину, а Оксана даже не спросила, как у нее дела.

И вот Емеля стоит, разглядывая замороженные овощи, думает, как тяжело после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет, вспоминать, как был здесь с Мариной. Кидает в сетку мексиканскую смесь, потом туда же – джин и тоник, словно еще надеется дозвониться до Марины.

Домашний не отвечал, Емеля даже позвонил ей на работу, но только набрал номер – вошла Светка с какой-то платежкой, трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из дома, но Марина уже ушла.

Все шло наперекосяк. Он отлично помнит: за день до отъезда Абрамова на счету было десять тысяч баксов – хватило бы заплатить хотя бы части сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось: Виктор накануне снял все деньги. Это уже ни в какие ворота, и Емеля три дня в праведном гневе названивает Абрамову на сотовый, готовясь к объяснениям. Рожа, мол, не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, а мне же отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходит – и к тому же не сегодня-завтра должен прийти очередной транш по одному договору, который Абрамов вот уже полгода мутит с Крутицким.

Емеля ставит овощи в микроволновку, и только тут замечает мигающий огонек автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых слов Емеля понимает: что-то не так. Плохо слышно, он с трудом разбирает слова. Похоже, с договором какие-то проблемы, надо срочно связаться с кем-то из партнеров. Сделать это может только Абрамов, и Емеля снова набирает номер сотового, снова слышит механический голос абонент временно недоступен.

В самой глубине его существа зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с каждой минутой поднимается выше, словно пузырь гнилого воздуха со дна темного подмосковного болота. Такое непривычное, что Емеля не сразу понимает, что за судорога сводит внутренности.

Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускается страх.

4

Сколько ангелов уместится на конце иглы? Можно ли их сосчитать? И если нет, следует ли предположить, что средневековые схоласты задолго до Кантора догадались о существовании несчетных множеств?

Сколько человек может жить в одной квартире? А сколько – жить и работать? Может ли Глеб Аникеев запомнить все имена и лица, голоса и манеру одеваться, сетевые ники, то есть прозвища, е-мэйлы, то есть электронные адреса, домашние телефоны, если у них есть другой дом, кроме общего дома с общим адресом Хрустальный проезд, пять, двадцать четыре?

Один за другим, чтобы не забыть: Илья Шаневич, большой, рыжеволосый, в вечно расстегнутой рубашке. Хозяин квартиры, владелец издательства "ШАН", названного, похоже, в его честь, издатель журнала, где Глеб работает верстальщиком. Андрей, флегматичный, непредсказуемый, доброжелательный, главный редактор журнала, у которого даже нет названия. Бен, улыбчивый, в рубашке с большим воротником, в клешах, диско в наушниках – программист, отвечает за работу местной локальной сети и прочие технические вопросы. Ося, фланелевая рубашка, взлохмаченная борода, анархо-сатанизм, взмах руки, словно отгоняет муху. Что он делает в Хрустальном, Глеб не понимает. Нюра Степановна, секретарша Шаневича, пучок на голове, сигарета в углу рта, лиловая помада. Постаревшая героиня Эльдара Рязанова, случайно попавшая в мир аутичных программистов и безалаберных бизнесменов. И, наконец, Снежана: короткие маечки, громкий голос, большие серые глаза, манеры Таниных подруг.

А кроме того – Арсен в ермолке, какие-то люди в деловых костюмах, проходящие мимо Нюры Степановны в кабинет Шаневича, черные музыканты, девочки-группи, лидер группы "Мароккасты" Муфаса, антрацитово-черный, с растаманским дредом, с легким акцентом, с громовым, под стать Шаневичу, голосом.

Андрей рассказал, как Муфаса первый раз появился в Хрустальном. Двери никогда не закрывались, вот он и вошел, спросил Илью. Ему сказали, что Ильи нет, он остался ждать. Посидели, покурили ганджа, через три часа пришел Шаневич, оказалось: Муфаса ошибся домом, искал другого Илью. Но к этому моменту уже выяснилось: Муфаса не просто так, а лидер "Мароккастов", московской команды негров-пидоров.

– В каком смысле – пидоров? – немного обиженно спросил Глеб, гордившийся отсутствием гомофобии.

– В смысле – голубых, – ответил Андрей. – Черных голубых. Шаневич хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный концерт, сегодня вечером пойдем их слушать в "Пропаганду".

– А Шаневич и концертами занимается?

– Мы тут всем занимаемся.

Что такое "Пропаганда"? Это типа новое место, объяснил Андрей. Его те же люди сделали, что держат "Кризис жанра". Глеб кивает – как обычно, когда не понимает, о чем речь. На ВМиК это здорово помогало сдавать экзамены.

Сколько человек может влезть в одну "мазду", если Шаневич сядет за руль, Снежана заберется на переднее сидение, а все остальные втиснутся сзади? Они не ангелы, их нетрудно сосчитать: шесть человек. Шаневич, Снежана, Бен, Глеб, Андрей и Нюра Степановна.

А менты не повяжут? спрашивает Глеб. Разве что внутренние, отвечает Снежана, потому что она уже прочитала "Чапаева и Пустоту" и знает все про внутреннюю Монголию и внутренних ментов. Зачем я с ними еду? думает Глеб. Впрочем, понятно зачем: иначе придется вернуться домой и лечь на диван. Полустертый узор обоев параллельным переносом размножается даже там, куда не проникает взгляд, телевизор манит бессмысленным сериалом. Что угодно лучше такой жизни, уговаривает себя Глеб и слушает, как Бен, счастливо улыбаясь, рассказывает охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел.

– Ехал в говно пьяный на своем "саабе", тормознули, он, как обычно, стольник баксов менту, не глядя. А ему – выйти из машины, руки на капот, спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Тащат в отделение, берут в коробочку, протокол…

– И он подписал? – спрашивает Шаневич.

– А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали… Любой бы подписал.

– Я бы нет, – уверенно сказал Шаневич. – Но я бы и денег не давал.

Любой бы подписал. Много лет назад Глеб, Абрамов и Вольфсон обсуждали, сломаются ли они под пытками в КГБ. Главное, сказал Вольфсон, не попадаться. Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно – не было.

Они любили рассуждать про пытки. Глеб как-то приволок в школу один латиноамериканский роман – про пятерых зеков в камере. Сидят, рассказывают, кто за что сел, кого как пытали. Читая, все примеривал на себя – а ты бы выдержал? Слава богу, отвечать на этот вопрос никому из них так и не пришлось. Даже тем, кто раскололся.

– Потом все было очень круто. Пять кусков грина – и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. В этот момент меня вытащили из машины и предъявили обвинение в даче взятки". Круто, правда?

– Ну, знаешь, – говорит Снежана. – Может, для Штейна пять штук – не очень большие деньги.

– У него понтов типа больше, чем денег, – отвечает Шаневич.

– Кто такой этот Штейн? – спрашивает Глеб Нюру Степановну.

– Ну, человек такой, – отвечает она, – к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то – риал эстейтом.

Голос тихий и бесцветный, не то – усталый, не то просто безразличный. Снежана сует в магнитолу кассету, приходится перекрикивать музыку. Глеб снова спрашивает:

– А почему тебя зовут по имени-отчеству?

– В шутку. Все напились на майские, по приколу стали звать друг друга: Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович – а ко мне привязалось.

Я все оставил на потом, я говорил себе, кричит на переднем сиденье Снежана. Окно открыто, волосы развеваются по ветру, почти касаются Глебова лица. Кто такой Иосиф Абрамович? спрашивает он. Ося, поясняет Нюра.

Сколько лет Нюре Степановне? Почему только к ней привязалось имя-отчество? Почему даже платье, нормальное, наверное, даже модное платье, выглядит на ней так, будто она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились со времен советской власти?

И крыши видели закат, и стены помнили войну, подпевает Снежана. Типа, приехали, говорит Андрей.