Столкновение с бабочкой Арабов Юрий

ЦК большевиков поставил вопрос об исключении Ленина и Дзержинского из своих рядов. Резолюция не прошла. Вступился Троцкий, и одним голосом сверху Ульянов был сохранен. Дзержинского же спихнули на обочину партийной жизни, и вся процедура была похожа на самосожжение. Без Ленина партия не существовала, это понимали все. Но с сегодняшним Лениным она также теряла саму себя. Его положение стало шатким. Официально не занимая в партии никаких постов, он был главою правительства, навязанного государю октябрьским переворотом. В принципе, Николай Александрович мог разогнать этот кабинет уже сегодня (большевики вряд ли бы с этим согласились), но тогда снова вставал вопрос о людях, которые хотя бы потенциально могли вывести страну из кризиса.

Дворянства в прежнем виде не существовало. Многие уехали из страны после октября 1917-го, но не это было главным. Либеральная часть правящего класса, провалившаяся в качестве Временного правительства, была сброшена со счетов. От монархистов поднималась изжога. Государь запомнил, как они ратовали за его отречение, и прямое их предательство было отвратительней тупого напора русских коммунистов. Кто оставался? Никто. И это никто воплощалось теперь в симбиозе прежней и нынешней власти, влиявших друг на друга самым странным образом. Государь переставал быть богоизбранным, а большевики, пошедшие на компромисс, постепенно врастали в новую государственную систему, которая на ощупь искала свое историческое предназначение.

В январе 1921 года в дверь квартиры на Гороховой, 64 позвонили. За окном была сильная метель, раскачивающая незажженные фонари.

Александра Федоровна выглянула на улицу и увидела у подъезда большой черный автомобиль.

– Это ко мне, – сказал государь, вздрогнув.

Он знал об этом визите заранее и весь день сидел как на еже – дергался, беспорядочно перебирая государственные бумаги, попросил накрыть стол на троих, поставив в центр бутылку французского коньяка. Но потом раздумал, коньяк убрал, решив ограничиться только чаем вприкуску, которого требовало холодное во всех смыслах время за окном.

– Господин Ульянов!.. – сообщил Фредерикс.

– Вы побудете с нами? – предложил Николай жене.

– С этим преступником? Никогда!..

Императрица зябко передернула плечами, будто попробовала ногой ледяную воду. Сохраняя достоинство, за которым скрывалось неприятие позиции мужа, пошла в соседнюю комнату, где была прекрасная вентиляционная шахта. Ее приказал прорубить еще Дорогой Друг, но не для воздуха, а для того, чтобы подслушивать разговоры прислуги. После покушения на него Херонии Распутин стал особенно щепетилен в вопросах собственной безопасности и хотел знать о назревающих заговорах против него заранее. Шахта, правда, не уберегла его от цианида и нескольких пуль, выпущенных в упор.

Приложив ухо к ажурной решетке, Алиса стала слушать то, что происходит в гостиной.

Ленин вошел в своем тяжелом драповом пальто, годном на все случаи жизни. Отдал его слуге, потер замерзшие руки. В его короткой бородке клинышком государь заметил первую седину и несколько снежинок, которые не успели растаять.

– А где же черная икра? – спросил Ильич, поглядев на пустой стол. – У вас же должна быть черная икра? Или я ее недостоин?

– Мне показалось неловким выставлять ее перед вами. Вы же хотите жить со своим народом и так же просто?

– А вы? Что вы хотите, хотелось бы узнать?

Ленин подошел к зажженному камину и начал греть возле него руки.

– Я хочу лишь всеобщего блага.

– Ну, батенька, ишь куда вы закинули… Этого хотел и Робеспьер. А чем кончил?

Ильич приложил свой лоб к кирпичной кладке.

– Сильно замерзли? – поинтересовался государь, игнорируя сентенцию о Робеспьере. – Хотите, вам разотрут спиртом ступни ног?

– Ни в коем случае. Что я скажу в Совнаркоме? Что у царя мне натерли ноги, а потом оторвали?..

Боже мой, какой моветон! – подумала Алиса, припав ухом к отверстию вентиляционной шахты. – А еще дворянин!.. Впрочем, какой он дворянин? Всего лишь во втором поколении. Его кровь не успела облагородиться. И мы все – заложники дурной крови.

Выглядел он неважно. После перенесенного покушения председатель Совнаркома стал серее обычного и хоть мог еще искрить, словно бенгальский огонь, но воздух постепенно выходил из него, словно из проколотой велосипедной камеры.

– Ну а чаю хотя бы вы попьете? – спросил государь.

– Только не пролетарского.

– А что это такое – пролетарский чай?

– Без заварки. В лучшем случае на еловых шишках.

– Шишек у меня нет, – сказал Николай. – Но с этого и может начаться ваше буржуазное перерождение. Сначала английский чай, а потом столовые приборы из чистого золота.

– Кстати, о буржуазности я и приехал с вами поговорить.

Александра услыхала, как слуга ставит на стол разогретый самовар. А мне бы недурно туда пойти, – пришло ей в голову. – На правах хозяйки дома.

– Мы полностью пересмотрели свою точку зрения на социализм, – пробормотал Ильич, принюхиваясь к кипятку.

– Этого я и боялся, – ответил Николай Александрович.

– И зря. Вам не надоела тотальная бедность?

– Бедность дисциплинирует, – ушел государь от ответа. – Бюрократию, во всяком случае. В бедности есть что-то трезвое и искреннее… И кто это «мы»?

– Мы… это партия большевиков, – сказал Ленин, отводя глаза.

И соврал. Об этом пересмотре знали пока лишь два человека – царь был третьим.

– И что же теперь? Вы национализируете жен или будете расстреливать только по пятницам?

– Вы касательно ипатьевского дома? Я к этой расправе не имею ни малейшего отношения, – отрезал Владимир Ильич.

Это была его любимая тактика – черную работу сваливать на других, а потом выходить во всем белом: вы брали германские деньги, а не я! вы экспроприировали тифлисский банк, а не мы ! – и попробуйте, докажите обратное!.. И в самом деле: после его смерти не найдут никаких материальных средств – ни накоплений, ни имущества. А Надежда Константиновна будет жить с его сестрой в полупустой казенной квартире с дощатым полом…

…Ленин совладал со своим раздражением. Только голова заболела и ладони стали липкими. Пусть говорит, тиран, про ипатьевский дом, собака лает – ветер носит… Ведь письменных распоряжений о казни не было. А про остальное спрашивайте у безумного Феликса.

К столу вышла императрица в фиолетовом платье. Обмахиваясь веером, посмотрела через лорнет на Ульянова, как смотрят через лупу на навозного жука. Неохотно протянула ручку, разрешая поцеловать. Гость приподнялся со стула. Приложиться или не приложиться? – пронеслась в голове летучая мышь. Не поцеловать! – приказал кто-то суровый изнутри. И Ленин тихонько пожал протянутую ладонь, как пожимал бы руку Инессе Арманд или любому члену партии.

– Что? – тревожно спросил государь у жены.

– Вы, наверное, будете играть в фанты? – спросила Алиса, близоруко щурясь.

На лице Николая Александровича изобразилось тревожное изумление… Больше коммунистов он боялся только своей жены.

– В некотором смысле, – согласился Ленин, галантно поддерживая беседу. – Да! Фанты…

Она не собиралась отступать и решила идти до конца. Вынула из волос заколку и положила перед собой на стол.

– Твоя вещь, Ники! – приказала Александра Федоровна.

Ленин коротко хохотнул. Шумно отпил чуть остывший чай из своей чашки.

– Гражданин Романов… поддержите супругу в ее начинании.

Николай Александрович, стиснув зубы, отдал императрице мундштук.

– Вы? – сказала Алекс, не рискуя назвать гостя по имени.

– А мне нечего дать… Разве что…

Порывшись в кармане, Ильич вытащил маленькую красноармейскую звезду и положил на стол.

Алиса встала, взяла с подоконника гостиной шкатулку и спрятала туда предложенные вещи.

– Валерьян Викентьевич, – позвала она слугу из коридора. – Вы нам нужны!

– Так что же вы пересмотрели в социализме? – спросил государь, пользуясь тем, что супруга отошла от них на метр.

– Какой социализм? Мы сейчас в фанты играем! – оборвала его Алекс.

На пороге появился старый камердинер, любивший говорить бессмысленные и звучные слова. Александра Федоровна передала ему свою шкатулку.

– Закройте глаза и тяните любую вещь!..

Камердинер вытащил маленькую звезду.

– Сарданапал! – произнес он, морщась.

Алиса демонически рассмеялась.

– Очень хорошо! Вам известно правило фантов? Теперь вы обязаны выполнить любое мое желание.

Ленин с вопросом посмотрел на государя, тот еле слышно вздохнул.

– Решение принято коллегиально. Просите, – разрешил председатель Совнаркома.

– Скажите мне откровенно… Только не увиливайте… Глаза в глаза, – Алиса села напротив и взяла руки Ленина в свои. – Когда вы оставите всех нас в покое и уберетесь в геенну огненную, откуда вылезли?

Она обворожительно улыбнулась, пустив в ход все свое женское обаяние. Муж нервно дернулся и, достав папиросу из портсигара, начал жевать кончик, не закуривая.

– Геенну огненную я отменил. Специальным декретом Совнаркома, – спокойно сказал Ильич.

– А что же тогда осталось?

– Эксплуататорские классы, интеллигенция… От нее мне и досталась пуля, – он потрогал свою шею, которая гнулась с трудом.

– Но вы нарушаете правила фантов. Я жду откровенного ответа: когда вы оставите в покое Россию?

– Когда появится то, что можно оставить, госпожа Романова, – ответил Ленин.

Это был всего лишь риторический оборот. Он никогда раньше не думал о смерти, а добровольный отказ от власти годился для другого человека – Ильич был на это неспособен. Только после выстрелов в упор, произведенных непойманными бандитами, он впервые задумался о том, что все может прерваться неожиданно. Никто об этом не предупредит и не спросит.

– И сейчас есть что оставлять. Родина никуда не исчезла, – заметила Алиса.

– По-моему, Алексей вас зовет, – подал голос Николай Александрович, который сгорал от смущения.

– У меня отличный слух, Ники! Никто меня не зовет! – яростно оборвала она.

– Родины пока нет, – сказал Ильич. – За годы войны и государственных переворотов мы потеряли Финляндию, Латвию, Эстонию, Литву, Западную Ук-раину и Западную Белоруссию.

– По вашей милости!..

– Это вопрос спорный. Позвольте мне продолжить, коли… гм!.. мы играем в фанты, – Ленин сделал небольшую паузу, собираясь с мыслями. – Вместе с территориями вследствие войны мы лишились около двадцати миллионов человек. Промышленность расстроена, деньги не имеют силы, натуральный обмен между городом и деревней себя изжил… Через Советы мы построили новую модель управления… И только!.. Но пока сами не знаем, чем именно нам управлять.

– И это – на совести ваших кожаных комиссаров!

– Так вот… Отвечая на ваш вопрос… Я отойду от дел, когда страна оживет.

– А что? Есть какой-то план? – поинтересовался государь.

– Есть. И весьма реалистичный.

Ленин замолчал. Он хотел сказать сейчас о том, что революционный Кронштадт выдвинул лозунг «Советы без коммунистов!», но как произнести эти страшные слова? И еще – что русский пролетариат в целом не оправдал надежд, на него возлагаемых. О мировой революции он не думает, а лишь о том, как прокормить себя. Иждивенец по сути, он не хочет работать за идею и по-прежнему просит блага от начальства, не важно, кто оно, коммунисты или монархисты. Мы, конечно же, провалились! Но в этом провале была правота классического марксизма: чтобы подготовить рабочих к самоуправлению, нужно провести их через горнило капиталистических отношений, которые в николаевской России только начинали выходить из детства. Бессмысленно требовать от молодого побега силы большого дерева. Даже Левка это понял – еще год назад положил мне на стол записку об отмене продразверстки в деревне. А я подумал: это же конец и полный провал! А сейчас согласился. Но как им об этом скажешь? Разве эти общипанные судьбой феодалы мыслят классовыми и социальными категориями? Что они поймут, необразованные и серые, в моих горьких словах?..

– Мы будем реставрировать в стране капиталистический рынок, соединив его с Советами. Здесь в папке находятся тезисы, которые я оглашу на съезде через несколько дней. Ознакомьтесь. Новая экономическая политика выведет нас из исторического тупика.

– А если нет? – тревожно спросил Николай.

– Выведет. Деревня подымет. Крестьянский производитель жив. И, освободившись от наручников продразверстки, он будет продавать излишек зерна в городе. Отбирать мы больше ничего не будем. Натуральный обмен откладывается до лучших дней. Возникнет новый советский рубль, обеспеченный не идеей, а деревенским производителем и золотым запасом. Каждый советский человек будет иметь право заниматься коммерцией и даже организацией своего собственного предприятия. Это мы закрепим законодательно. Город наполнится продуктами, и селедка уплывет обратно в Море Лаптевых, подальше с глаз…

Государыня с Николаем переглянулись.

– И вы знаете про селедку ? – спросил царь удивленно.

– Мне ее дают в столовой Совнаркома. Это не рыба. Это соленая бумага с костями внутри.

– С кирпичами, – уточнила Алекс.

Ильич пожал плечами, потому что не понял ее слов.

– Я выполнил правило игры?..

– Так и быть, ладно!.. – уступила императрица.

– Теперь моя очередь. Пусть тянет! – приказал Ленин, недобро сверкнув своими степными глазами.

Игра становилась для него интересной. В шкатулке теперь лежали только вещи обоих монархов. Последнее слово оставалось за ним. И так будет всегда, пусть не рассчитывают на иное…

Камердинер вытащил женскую заколку.

– Вертхеймер, – сказал он.

– Превосходно! Выполните мою просьбу, госпожа Романова… Вы согласны ее выполнить?

– Согласны. Но если вы попросите меня станцевать голой на столе, то я откажусь…

– Голой? Зачем? Здесь не Монмартр. Здесь – все хуже и проще… – Ленин стал еще серее, чем был. Без того узкие губы сделались почти прозрачными.

– Будьте любезны, госпожа Романова… Покиньте эту комнату и не входите в нее, пока я разговариваю с вашим мужем! И никогда… никогда не появляйтесь при мне без специального приглашения!..

От волнения он начал картавить еще больше. Буква «р» почти стерлась, и все слова звучали округло, как у маленького ребенка.

– Хорошо, – государыня встала и, ни на кого не глядя, ушла из гостиной.

– И вы, – сказал Ленин государю. – Поскольку там остался один ваш мундштук… Уходите… Уезжайте из России, куда глаза глядят! Пока вам разрешают. Все уезжайте! И не цепляйтесь за наши колеса… Раздавим!

– Ваши колеса без меня съедут в овраг, – заметил Николай Александрович.

– И славно! Будем сидеть в овраге, и никого нам не надо! Сами все решим и сделаем!.. А саботажа мы не потерпим. Революция, начавшись однажды, никогда не кончится… Все только начинается!

Он погрозил в пространство кулаком. Упал в кресло белее стены. Камердинер молча и неподвижно смотрел на него.

Государь дернул за звонок. На его призыв прибежали Фредерикс и Боткин.

– Господину Ульянову плохо, – сказал государь. – Сделайте что-нибудь!..

4

Она пришла в магазин на Литейном во второй раз весной 1922 года. Бессмысленная вывеска «Главтабак» была снята и заменена на такую же невнятную «Промкооперация».

Недавно была произведена деноминация прежних денег, и один миллион рублей был приравнен к одному советскому рублю. В стране начали ходить новые десятирублевые монеты, которые называли золотыми, так как они были обеспечены 7,71 граммами чистого золота. Они соответствовали старому царскому червонцу.

В магазине императрица купила двести граммов черной икры, батон баварского хлеба с луком и пару бутылок французского вина.

Она была озабочена и недовольна. У Татьяны, которая поступила учиться на курсы кройки и шитья, наметился роман со школьным учителем, преподававшим историю французской революции.

У Ольги, которая начала работать в аппарате правительства, были тяжелые отношения с Сокольниковым. Тот курировал новый экономический курс и начал приударять за знатной девушкой, а она была к нему равнодушна. Анастасия, выйдя замуж за дипломата, уехала жить в Англию, и Александра Федоровна сильно скучала по ней. Только красавица Мария не могла найти себя, и один раз, зайдя в ее комнату, императрица обнаружила в ней папиросы «Герцоговина Флор». Красавица и курит!.. Причем тайно от матери! Нужно сказать ей, что будем курить вместе. Только вместе, потому что прятаться от близких – это последнее дело.

По проспекту неслись английские автомобили. Их было немного, но на фоне трамваев и извозчиков они сильно выделялись своим блеском.

Сыщик Коновалов, охранявший ее, взял у императрицы авоську с купленными продуктами, и они по-шли вместе домой на Гороховую.

Государыня любила ходить пешком по городу, который стал ей родным. Сейчас – одна, но чаще – с мужем, который мог идти, не присаживаясь, несколько часов.

Глава одиннадцатая, последняя Дно

1

В октябре 1922 года Троцкий в последний раз приехал в Горки. Ильич опять находился на лечении, и Лев Давидович боялся увидеть человека, подмятого болезнью и усиленно делающего вид, что ничего особенного не происходит. Комендант усадьбы сказал, что Владимир Ильич сидит в беседке над Пахрой.

Нарком пошел туда, разбивая сапогами первый ледок на лужах, которые сладко хрустели, будто сахар под щипцами. Лев вспомнил детство, как он топтал этот хрупкий лед осени или весны, и освобожденная вода, словно язык холодного пламени, подбиралась к ступням, пытаясь их лизнуть. Детство!.. Оно, оказывается, никуда не ушло из меня, а я-то думал, что дав-ным-давно с ним распрощался.

Беседка присела на косогоре, поросшем бурьяном. Сорная трава, тронутая первыми заморозками, совсем не красила загородную резиденцию вождя. Хорошо, что я свой, ко всему привык, а если появится иностранцы? Что они скажут, сопоставляя этот беспорядок с аккуратностью Версаля или Потсдама? Нужно сказать ему, пусть найдет нового садовника, а старого уволит…

Внизу текла уютная, словно гамак, река. Таких много в Подмосковье – неброских скромниц, смешливых сестер с косичками притоков, которые приласкают и исцелят лучше любого врача. Должно быть, здесь водятся раки, и мужики тащат их ведрами, продавая в тех же Горках… Можно сторговаться и купить два ведра по цене одного. Им же все равно, этим грубым мужикам, – все деньги пропьют и опять полезут за раками…

В круглой деревянной беседке, чем-то похожей на маленькую обсерваторию, сидел в кресле-качалке человек в ушанке и пледе, накинутом поверх пальто. Ноги его были в валенках, глаза закрыты. Надежда Константиновна, также одетая по-зимнему, притулилась рядом на деревянной скамейке.

Она обрадовалась, увидев Льва Давидовича. Он вошел в беседку в длинной красноармейской шинели до пят, похожей на монашескую рясу. Звезда горела во лбу, как у пушкинской царевны, но глаза не излучали всегдашней уверенности. Они как будто стали грустнее. Троцкий приложил палец к губам, улыбнувшись Наде. Они давно чувствовали взаимную симпатию, которая переросла бы в нежность, если бы они были мужчиной и женщиной. Но они были и оставались товарищами по борьбе, лишенными пола, и всякая нежность, во всяком случае напоказ, являлась неуместной.

– …Можно, – прошептала Надежда Константиновна в ответ на его палец, – Он просил разбудить, если вы придете.

– …Кто здесь? – спросил Ильич, пробуждаясь.

– Пришел Лева, Володенька!..

– Это я, Владимир Ильич… – Троцкий наклонился и пожал протянутую руку в варежке. – По-моему, не вовремя…

От всегдашнего смущения, которое его охватывало при виде вождя, он снял свою буденовку, похожую на железнодорожную трубу, и остался без шапки.

– Вы всегда вовремя. Чаю пили с дороги?

– Комендант угостил меня. Как себя чувствуете?

– Как потрошеная рыба. Меня уже зажарили, сбрызнули лимоном, но еще не подали к столу… Наденьте же свою шапку! Вы же не над могилой!..

– Все мы… как потрошеная рыба, – согласился Лев Давидович, присаживаясь рядом с Надей.

– Вы не похожи на глупую покорную рыбу… Ваша шинель! Она зовет к подвигам! А ведь и правда хорош? Да, Надюша? В такой шинели нужно быть на передовой!

– А где она, передовая? – осведомился Троцкий.

– Гм!.. В самом деле, где? Не совсем ясно. И я нахожусь в некотором затруднении.

– Как раз о передовой я и хочу с вами переговорить.

Ленин внимательно посмотрел на второго человека в партии и не совсем его узнал…

– Можно я скажу вам одну вещь, Лев Давидович? Только не обижайтесь… даете слово?

– На вас? Никогда, Владимир Ильич.

– Вы стали очень похожи на русского в последнее время.

– Это хорошо или плохо? – не понял Лев.

– Не хорошо и не плохо. Просто любопытный биологический факт.

– А я всегда думал, что у коммунистов нет национальности.

– Национальности нет, – согласился Ильич. – Но вы стали русским. Так же, как и я. Такое иногда происходит… Говорят, в Харбине все русские, которые там живут, имеют желтую кожу и узкие глаза. Их не отличить от китайцев. Мимикрия. Защитные цвета. Опять же, биология. А точнее, зоология из школьной программы.

– Мимикрия – тревожная политическая тенденция. Ее требуется обсудить, – пробормотал Троцкий, и словно гиря сорвалась с его уст.

– Наде можно присутствовать?

– От Надежды Константиновны у меня тайн нет.

Ленин с трудом встал со своей качалки. Похожий на снеговика, но только без снега, присел на скамеечку рядом с Троцким и Крупской.

– Давайте… Давайте свою пулю. Во мне сидят две. Будет и третья.

– Я прошу отставки с поста наркома по военным делам. А также со всех постов, которые в партии занимаю, – решился Троцкий, прыгая в ледяную воду.

– Причина? – спокойно осведомился Ильич.

– Буржуазное перерождение нашего партийного аппарата.

Ленин хмыкнул.

– Загнули вы, батенька, загнули… О каком перерождении вы говорите? Наше ЦК на две трети состоит из мелкой буржуазии. Это те же самые меньшевики, но утащенные в воронку социализма авторитетом… Моим и вашим.

– И это хорошо?..

– Хорошо или плохо… это не политические категории. Политика есть целесообразность. Советский буржуа теперь целесообразен. К сожалению… – добавил он тихо.

Посмотрел с косогора на реку. Подумал: В ней бы и утопиться. И пусть они без меня варят свою кашу.

– Это вы-то буржуа ? – переспросил он Троцкого, возвышая голос. – Вы – создатель Красной Армии и исполнитель октябрьского переворота… вы называете себя буржуа?

– Пустое. Революция не достигла своей цели. А армия… ее боеспособность проверяется только на войне. Оборонительной или наступательной революционной войне. А ее нет!..

В голосе Льва Давидовича зазвучала обида: он играл в прятки, но никого не нашел. Дорогой инструмент расстроился, струны начали дребезжать и фальшивить. Войны хочет. Предложил мне недавно поход на Индию. Я отказал. Тогда он попросился в Варшаву громить Пилсудского. Тоже ведь придется отговорить. Ему скучно. Богатеть не желает, хотя шампанское пьет с тоски, как мне рассказывали… Странный тип!

–  Буржуа … – Ленин по-прежнему крутил это слово, присматриваясь к нему со всех сторон, потому что оно его возбудило. – Не вы ли привели дезертиров в чувство? Лично расстреливали каждого пятого?

– Каждого десятого. И не я, а специально обученные люди.

– Все равно. И дисциплина в наших войсках превосходит царскую. Буржуазность вам не светит, не надейтесь. Переговоры в Гельсингфорсе и Бресте вы провели, как умели. Никто бы не сделал лучше. Кайзер наступать не может, вы оказались правы. Возвращение Прибалтики и Западной Украины – дело ближайшего будущего. Тогда и понадобится ваша армия.

– А сохранение Николая Романова… Это тоже не буржуазность?  – наконец сказал свое главное слово Лев Давидович.

– Это, скорее, оппортунизм. Который помог нам избежать международной интервенции, – бесцветно сообщил Ленин, снимая с себя ушанку. – Никто ничего не понял. И до сих пор никто ничего не понимает…

– Вот здесь у нас с вами расхождения нет, – согласился красный нарком.

Ильич покрутил ушанку в руках и отдал ее Наде со словами:

– Развяжите уши… Мне холодно. После выстрелов я все время мерзну, – объяснил он Троцкому. – Даже летом. А давайте уедем вместе. Например, на Капри к Горькому?.. Там всегда тепло.

– А что мы там будем делать? Кормить чаек?

– Да. Кормить чаек. Горьким… – согласился задумчиво Ильич.

Он был на Горького зол. Тот некоторое время назад написал ему письмо о неспособности отсталого русского человека жить в прогрессивном социалистическом государстве. Между строк сквозило, что русский темный мужик является угрозой для всего человечества. А я будто и сам не знаю. Умник. Хотя в идее что-то есть. Россия без русского мужика… Об этом нужно подумать.

– Не забывайте, что именно вы предложили эту буржуазность. Ваша записка и легла в основу НЭПа, – напомнил Ленин то, что никогда не забывал.

Хотя в партии автором новой экономической политики считался именно Старик.

– И НЭП, как советская власть, всерьез и надолго, – почти передразнил вождя Троцкий.

– Всерьез и надолго… – как эхо, откликнулся Ильич.

– Я списал свою записку у эсеров.

– Не в этом дело. Сохранив революцию даже в нашем урезанном и непоследовательном виде, мы готовим будущее. Все, что происходит здесь, крайне важно для всех мыслящих людей планеты. Мы с вами – часть всемирной истории. Как и эта беседка с оврагом, как холодное стеклянное солнце и эта девочка-река со своими песчаными отмелями… Она никогда не согреется, потому и будет всегда прозрачной, словно колодезная вода.

– Не будет. По ней поплывет мазут, когда начнется индустриализация, – сказал нарком.

– Да. Индустриализация. Это вопрос решенный, – согласился Ленин. – Деньги от НЭПа пойдут на строительство новых фабрик. В тяжелую и легкую промышленность. Там родится другой пролетариат, образованный и ответственный. Он довершит начатое нами дело. Кстати, и вооружения здесь красной строкой. Это уже по вашей части.

Крупская тем временем развязала уши на зимней шапке и отдала Ильичу. Тот, нахлобучив ее по самые брови, стал похожим на старого мальчика. Или на лилипута, который всегда старый мальчик.

– А что с деревней? – поинтересовался Троцкий.

– Она ожила за этот год. За счет ее все завертелось. А что предлагаете вы?

– Я подсчитал… Сейчас шестьдесят процентов хлеба дают шесть процентов крестьянских хозяйств. Остальные являются, по сути, иждивенцами.

– Перекос. Согласен.

– Нам нужны коллективные хозяйства. Примерно двести тысяч колхозов, которые переварят двадцать пять миллионов частных производителей.

– Переварят… Да. И что останется после этого переваривания?

Ответ напрашивался сам собой. Что обычно остается – дурнопахнущие отходы. Но Троцкий не стал огорчать Ильича.

– Середняк добровольно не пойдет в колхоз. Ему и так хорошо теперь, – сказал Ленин.

– Не пойдет – значит заставим.

– Насильно мил не будешь. Только убеждением и словом. Не сметь трогать середняка!..

– И сколько же лет уйдет на это убеждение? – горько спросил Лев Давидович.

– Сколько нужно. Помните крота Карла Маркса, который, по его выражению, славно роет? Медленно, но верно. Это и есть история. И мы ее плодов, по всей вероятности, не увидим… – Ильич посмотрел куда-то в небо, и всем показалось, что он всхлипнул.

– Я, кажется, понимаю, что хочет сказать Лев Давидович, – подала голос Надя. – Я вам сейчас объясню…

Так бы и крикнул ей: Молчи, женщина!.. Здесь теоретики поумнее вас!.. Но не могу. Еще обидится. А я теперь всецело от нее завишу. С тех пор как начал болеть… Спасибо интеллигенции! Ее пули навсегда примирили меня с глупостью жены.

– Лев Давидович хочет сказать, что ему ужасно скучно.

– Всем скучно, всем, – подтвердил Ленин.