Три цвета знамени. Генералы и комиссары. 1914–1921 Иконников-Галицкий Анджей

Перемирия, заключенного правительством Польши с Советской Россией, не признал.

В ноябре 1920 года провозглашает себя Начальником Белорусского государства и Главнокомандующим всех вооруженных сил на территории Белоруссии.

После поражения, понесенного от красных, его армия интернирована в Польше; сам Балахович принят на польскую службу в чине генерал-майора.

С 1921 по 1939 год – инспектор кавалерии резерва Войска польского. Живет в собственном имении в Беловежье, занимается коммерцией. С 1928 года – один из руководителей белоэмигрантского Союза защитников отечества.

По некоторым сведениям, впрочем не особенно надежным, в 1936 году состоял при генерале Франко в Испании в качестве консультанта по вопросам ведения разведывательно-диверсионной войны против республиканцев.

Трижды женат; отец двоих сыновей и пяти дочерей.

Убит в 1940 году в оккупированной немцами Варшаве при невыясненных обстоятельствах.

«Уши большие, оттопыренные»

Балахович прожил жизнь не долгую и не короткую: пятьдесят семь лет. При этом главные вехи его биографии укладываются в шесть лет – с 1914 по 1920 год. До этого – тихая, неприметная жизнь провинциального агронома. После – относительно спокойное существование обеспеченного коммерсанта, беловежского помещика, не обремененного служебными обязанностями. Посередине – нечто несусветное: феерические взлеты, авантюры, падения. Взять хотя бы рост в чинах. Осенью 1915 года – корнет, летом 1919 года – уже генерал. За неполных четыре года перескочил через шесть ступенек! Карьера молодого Бонапарта. В мирное время на это ушло бы по меньшей мере лет двадцать пять беспорочной службы.

Балахович принадлежал к породе людей, для которых Гражданская война поистине «мать родна». Только в условиях страшных тектонических взрывов и потрясений, в вихрях революционного пламени и дыма они могут найти себя; тут они – как рыба в воде; вне Гражданской войны и революции это нескладные обыватели, заурядные службисты, посредственности, неудачники, средней руки уголовная братва, а порой просто уличные драчуны да забубенные пьяницы. Степной бандит Котовский, полуграмотная судомойка с уголовными наклонностями Маруся Никифорова, дебошир и картежник, младший офицер «на льготе» Шкура, работник плотницкой артели Чапаев, вечный сотник Унгерн, выгнанный из полка после суда офицерской чести… Подлинные герои своего стремительного и краткого времени. Их объединяет еще одно обстоятельство: помимо ярких легенд, обо всех них сохранились отрывочные и очень противоречивые сведения. Их образы тонут в мифологическом тумане, оценки их личностей и действий варьируют от апологетически-восторженных до инфернально-мрачных.

Все это в полной мере относится к Балаховичу. О его жизни до революции мало что известно; фамилия, национальность и вероисповедание – под вопросом. Под большим вопросом даже его боевая доблесть и личная честность. По словам одних, на германском фронте он «показал себя с самой выдающейся стороны» (поручик Пунин); по мнению других – «ничем не отличился на войне» (член Северо-Западного правительства Маргулиес). Для журналиста издаваемой в Пскове в 1919 году газеты «Новая Россия освобождаемая» он «легендарный Народный Витязь, освободитель Северо-Западной России», «излюбленный вождь народный», который «поднял и лично ведет рати на освобождение белокаменной Москвы». Для бывшего гласного Псковской городской думы, члена белого Северо-Западного правительства Василия Горна – омерзительный тип, фальшивомонетчик, вымогатель и палач, растлевающий души людские зрелищем публичных казней. В одном сходятся все: Балахович – авантюрист, шествующий в ногу с несентиментальным временем.

Борис Викторович Савинков, знаменитый эсер-террорист: «Балахович – лучшая бомба, которая когда-либо была у меня в руках».

Павел Иванович Олейников, красный командир и бывший офицер, перешедший к белым: «Ему нужна война, нужен противник – и только… Война для него поэзия».

Николай Николаевич Юденич, генерал от инфантерии, главнокомандующий войсками Северо-Запада России: «С военной точки зрения Балахович не более как преступник, но все же молодчина и полезен в теперешней обстановке».

Александр Павлович Родзянко, генерал, командующий Северо-Западной армией белых: «Балаховича я сам расстреляю, он не военный человек, он ксендз-расстрига, он разбойник!»[325]

Наиболее объемную характеристику и даже словесный портрет нашего многоцветного героя дает в своем дневнике Мануил Сергеевич Маргулиес, министр снабжения в Северо-Западном правительстве (при Юдениче):

«Завтракал с генералом Булак-Балаховичем. Рассмотрел его подробнее: человек лет 35, среднего роста, сухая военная выправка, стройный, лицо незначительное, широкие скулы, нижняя часть узкая, со слегка прогнотическою челюстью. Уши большие, оттопыренные, глаза темно-серые, лоб правильный, довольно хорошо развитый, ногти плохие, руки грязные. Казацкого покроя военный сюртук, желтые генеральские лампасы (ленточки двух Станиславов, двух Анн, Владимира и двух Георгиев); говорит с польским акцентом, житейски умен, крайне осторожен, говорит без конца о себе в приемлемо-хвастливом тоне… Пьет мало…»[326]

Обратите внимание: оттопыренные уши и грязные руки. Черты внешности литературного подонка, Урии Гипа. В то же время – военная выправка, семь боевых орденов (правда, настоящих ли?). Лицо незначительное. Образ, в котором соединены черты героя и ничтожества. В другом месте Маргулиес пересказывает чьи-то разговоры, в которых ирония смешана с восторгом и страхом: «Балахович – герой: начал наступление с 300 солдатами, теперь у него 12 000… правда, любит подвешивать: „да, любит, любит этак подвешивать, есть грех, но герой“»[327].

Что было, то было. Публичные казни, трупы повешенных на фонарях. Средневековая непосредственность и средневековый размах. То отечески сечет крестьян розгами, то восстанавливает древнюю Псковскую республику, то носится с идеей создания (естественно, под его диктатурой) независимой белорусско-прибалтийской конфедерации.

На путь сих деяний встает весной восемнадцатого – сразу же после подписания Брестского мира.

Принято считать, что главным чаяньем народным в семнадцатом году был мир. События года восемнадцатого заставляют внести коррективы в эти представления. Большинство, конечно, хотело мира; но многие уже не могли жить без войны. В стране и армии накопилось столько людей, привыкших к смертельному риску и к убийству, столько жаждущих «упоения в бою», что их хватило не на одну, а на несколько десятков армий. Правда, армии, составленные из смутьянов, были разительно не похожи на регулярные войска дореволюционной России. Там основой всего были обязательность службы для одних, чины и сословно-корпоративные связи для других, дисциплина и порядок для всех – то есть начала обезличивающие. В вооруженных формированиях, рожденных революцией, на первый план вырвались яркие индивидуальности, люди героические и часто беспринципные, проникнутые духом удалого налета, приносящие кровавые жертвы идолам успеха. Этой братии не война была в тягость, а государственный порядок и обусловленная им армейская косность. Мирный строй не дает возможности талантливым авантюристам реализовать честолюбивые мечты. В 1918 году эти авантюристы превратились в кондотьеров, собиравших вокруг себя отряды (полки, дивизии, шайки, банды) фанатиков, героев, удальцов и подонков. И шли воевать – с кем угодно, под знаменами всех цветов ради ненасытной жажды приключений.

Одиссея капитана Энгельгардта

Интересный пример зигзагообразного пути героя «той единственной, Гражданской» – судьба ближайшего соратника Балаховича, боевого офицера, аристократа, палача, бандита и провокатора барона Энгельгардта.

Энгельгардт Борис, из дворян, год рождения 1889-й. Род Энгельгардтов – знаменитый. Остзейцы, потомки крестоносцев, эстляндские бароны, а с XVIII века – смоленские помещики, родня самого Потемкина, они обладали широчайшими связями в светском обществе Петербурга. Один из Энгельгардтов, Егор Антонович, был директором Царскосельского лицея и наставлял шалуна Пушкина на путь истинный. В роскошном особняке другого Энгельгардта, Василия Васильевича, расположенном на углу Невского проспекта и Екатерининского канала, во времена Николая I устраивались многолюдные и блистательные маскарады. Могущественный Константин Петрович Победоносцев в немолодые уже годы женился на юной красавице Екатерине Александровне, урожденной Энгельгардт. И так далее. В общем, славный род.

Нет ничего удивительного в том, что молодой небогатый отпрыск баронской династии был принят на службу в лейб-гвардии Семеновский полк. В начале XX века этот полк считался в гвардии самым демократичным, хотя и благородным. Здесь служили и титулованные выпускники Пажеского корпуса, и бедные провинциальные дворяне. Среди последних – Михаил Тухачевский. Так эстляндский барон Энгельгардт оказался с сыном помещика и крестьянки Тухачевским под одной крышей – в казармах на Загородном проспекте.

К началу войны они оба подпоручики. Отношения не то чтобы дружеские, но приятельские. Оба – участники тесного и весьма вольнодумного офицерского кружка. О Тухачевском в этом кружке шепотом рассказывали, что еще юнкером, удостоенный на смотре царского рукопожатия, красавец Миша, рисуясь, говорил товарищам: «А здорово было бы его, государя, тут же и убить!» Но началась война. Близ Ломжи, в том самом бою, в коем Тухачевский попал в плен, младший офицер 5-й роты Энгельгардт был тяжело ранен.

Он вернулся в строй. Воевал. И вот – революция, советская власть, перемирие, грядущая демобилизация. Но идти домой, коротать век тихим обывателем – не хотелось. Энгельгардт, имевший уже к тому времени чин капитана, остался в полку. Надо заметить, что Семеновский полк проявил среди всей гвардии наибольшую лояльность к новой власти. В начале 1918 года он почти в полном составе влился в Красную армию, охранял Наркомфин и Госбанк и позднее был преобразован в Полк охраны имени товарища Урицкого. И оставался таковым, пока весной 1919 года, тоже в полном составе (как говорится, под фанфары), не перешел возле поселка Выра под трехцветные знамена Северного корпуса генерала Родзянко…

Между тем в охваченную революционным сумбуром Россию вернулся бежавший из немецкого плена Тухачевский. Летом восемнадцатого он – командир красных соединений на Восточном фронте. Энгельгардт решил напомнить о себе старому другу. Он пробирается через бушующую страну из голодного Петрограда в Поволжье, находит однополчанина. Стремительно растущий «красный Бонапарт» Тухачевский в это время уже командир 1-й Революционной армии, ведет операции против Народной армии Комуча, против Чехословацкого корпуса. Энгельгардта он охотно берет под свое крыло, назначает командиром дивизии. Осенью 1918 года бывший барон участвует в боях на Сызрано-Самарском направлении. Его дивизия вносит решающий вклад в ход операции, закончившейся разгромом антибольшевистских сил. Командарм Тухачевский шлет в Реввоенсовет республики донесения, где расписывает воинские таланты и преданность делу революции красного комдива товарища Энгельгардта. Его даже вроде бы собирается наградить именным оружием сам Троцкий. И тут – красный комдив исчезает.

В то время положение Советской республики было крайне неустойчивым. Однопартийная диктатура установлена… Но где? В Москве, Питере, в нескольких городах и губерниях Центральной России. На всем остальном пространстве развалившейся империи уже вовсю полыхала всеобщая война. По стране из конца в конец носились никем не управляемые и не контролируемые «повстанческие» и «добровольческие» «армии», «дивизии», «отряды», возглавляемые удачливыми атаманами. Им было все равно, под каким знаменем убивать и грабить. Больше нравились, конечно, те знамена, под которыми можно было начисто забыть о дисциплине и ответственности. Пока самым вольным было красное знамя, пока оно пламенело символом разрушения старого мира, эти авантюристы и честолюбцы, пассионарии и отморозки охотно вливались в Красную армию – целыми отрядами, во главе с атаманами. Когда с осени восемнадцатого Реввоенсовет республики, руководимый Троцким, начал наводить в армии порядок, восстанавливать дисциплину, добиваться хоть какой-то управляемости – они так же, строем, под звуки маршей, стали уходить к белым. Надо сказать, что Белое движение осенью того года было дезорганизовано страшно. Между его руководителями, лидерами партий, генералами, этническими вождями и денежными тузами шла неостановимая грызня. Порядка по ту сторону дырявого фронта было еще меньше, чем по эту. Искателям приключений, безумцам и уголовникам становилось тем вольготнее у белых, чем опаснее у красных.

Через несколько недель после исчезновения из ставки Тухачевского Энгельгардт появляется – но где! В ставке Деникина! Большевики скрежещут зубами, но ничего поделать не могут. (Кстати, в окружении Деникина имелся свой Энгельгардт, тоже Борис, по отчеству Александрович, полковник, офицер Осведомительного агентства.) Нашему Энгельгардту тут нет доверия: в деникинском штабе хорошо знают, что пару месяцев назад он лихо воевал под красным знаменем на Сызранском направлении. Энгельгардт покидает негостеприимный кров и кружным путем пробирается в Эстонию. Там на деньги англичан и французов идет формирование белых войск. Много офицеров, но еще больше перебежчиков с красной стороны. Недавно к белым перебежал со своим полком Балахович. Барона Энгельгардта крестьянский сын Балахович радостно принимает к себе, производит в подполковники и назначает начальником контрразведки.

В Пскове Энгельгардт – правая рука батьки и главный его помощник по части заплечных дел. Он ведет допросы всех подозрительных личностей – воров, жидов и коммунистов. Но самыми подозрительными, с точки зрения его и Балаховича, личностями являются те, у кого есть что взять. Аресты, допросы и розги – до тех пор, пока не откупятся деньгами или иным добром. Особенно широко такого рода меры применялись по отношению к небедному псковскому еврейству. Впрочем, не меньше интересовали псковскую контрразведку зажиточные крестьяне окрестных деревень. Барон, потомок разбойных рыцарей-меченосцев, на пару с потомком литовского татарина орудуют теми же методами, что их предки в далеком XIII веке. Правда, оформлен разбой вполне в буржуазном духе: «Г[ражданину] (такому-то). По приказанию командующего войсками Псковско-Гдовского района предлагаю прибыть в штаб, помещающийся в здании Земского банка, к 5 часам вечера. Офицер для поручений подполковник Энгельгардт». На этой же бумажке снизу красноречивая приписка: «От гражданина… (того же самого) 20 000 (двадцать тысяч) рублей получил»[328]. Дата. Подпись.

Но денег и ценностей, награбленных у псковичей, не хватает. Энгельгардт участвует еще в одной прекрасной авантюре Балаховича. В глубокой тайне, в надежно охраняемых подвалах бывшего Земского банка они начинают печатать фальшивые деньги, старые «керенки», имевшие тогда еще хождение по обе стороны линии фронта, и купюры Северо-Западного правительства, обеспечиваемые поддержкой Антанты (так называемые крылатки). Если в делах застеночных еще можно усмотреть возрождение благородного разбойного промысла рыцарственных предков, то теперь перед нами обыкновенная уголовщина. Лейб-гвардеец и красный командир превращается в фальшивомонетчика.

За все эти деяния новый главнокомандующий Северо-Западной армией Юденич производит Балаховича в генерал-майоры, а Энгельгардту достаются полковничьи погоны. Но судьба – индейка. Готовясь к решающему наступлению на Петроград, Юденич начинает наводить порядок в тылу. Терпеть самостоятельного псковского диктатора и его буйную команду он более не намерен. В Псков врывается отряд бронемашин, посланный для того, чтобы установить здесь власть главнокомандующего. Балахович бежит к эстонцам, офицеры его штаба, в том числе Энгельгардт, арестованы. Им грозит суд… Проходит еще два месяца. Наступление, поражение и гибель армии Юденича совершаются с поразительной быстротой. Барон снова на свободе.

Но в Эстонии ему не сидится. Он мчится в Польшу. Там в 1920 году он вступает в вооруженные формирования «Народного союза защитников Родины и свободы», создаваемые для борьбы против красных войск Тухачевского (старый знакомый!) эсером Савинковым и «русским витязем» Балаховичем. Уже Польша заключила мир с большевиками, но Савинкову, Балаховичу и Энгельгардту никакие мирные договоры не указ. Ранней весной 1921 года их войска небольшими партизанскими группами вторгаются на территорию Советской Белоруссии. Тут даже Савинков ужаснулся. Балахович и Энгельгардт действуют дерзко, смело, жестоко. Обходя города, нападают на села, грабят крестьян без зазрения совести, жгут сельсоветы; совработников, коммунистов, учителей, комсомольцев вешают на деревьях, режут, топят в болотах. Несколько месяцев отряд Энгельгардта был ужасом Белоруссии.

Но красные и тут победили. Бросив остатки отряда, Энгельгардт едет на историческую родину, в Эстонию. Живет в Таллине. Другой потомок рыцарей, барон Врангель, назначает Энгельгардта руководителем эстонского отделения Российского общевоинского союза (РОВС). Союз этот ставит перед собой одну задачу – непримиримую борьбу с большевизмом. Диверсии в Совдепии, теракты против руководителей Красной армии и Советского государства – его основные методы. Для этого необходимо создавать белогвардейское подполье на территории СССР. Эстония – удобнейший плацдарм для переброски через границу, в Совдепию, своих людей. Энгельгардт принимает в этой работе активное участие. Но агентов РОВС в Советском Союзе преследуют провалы. Ни Врангель, ни сменивший его Кутепов так и не разгадали одной из существенных причин краха своих начинаний. Их представитель в Эстонии полковник Энгельгардт с 1923 года тайно и тесно сотрудничает с ВЧК – ОГПУ. Высокородный барон, ко всему прочему, становится двойным агентом и провокатором.

Вся эта история закончилась закономерно. В сентябре 1939 года немцы и коммунисты поделили между собой Польшу; летом 1940 года советские войска вошли в Эстонию. Энгельгардт был арестован и расстрелян, невзирая на агентурные связи с ВЧК – ОГПУ – НКВД. Впрочем, к этому времени та же участь постигла всех тех, с кем он контактировал в этой организации. В те же дни Балахович был убит в оккупированной немцами Варшаве. Нелишне напомнить, что бывший однополчанин и покровитель, а впоследствии боевой противник Энгельгардта Тухачевский был расстрелян тремя годами раньше по обвинению в военном заговоре и шпионаже в пользу Германии.

«Коммунистов и убийц повешу!»

Энгельгардтова эпопея – дубль истории Балаховича. Только начальные условия у них разные, а развитие и финал близки, как две колеи одной дороги.

В 1917 году, во время подъема революционной волны, Балахович стремится к тому берегу, где ярче горят огни грядущих возможностей. Осенью, после захвата немцами Риги и развала фронта, он уводит часть своего эскадрона к Пскову и Луге. Заключено перемирие; Балахович со своими бойцами, спаянными двухлетней партизанщиной, переходит на службу к Советам. В феврале 1918 года объявлена демобилизация, но Балахович не складывает оружия. Через две недели, в дни немецкого наступления на Петроград, он со своим отрядом, вняв ленинскому воззванию: «Социалистическое отечество в опасности!» – присоединяется к частям завесы. Мир подписан – он с тем же отрядом, увеличившимся за счет сотен бродячих искателей «фарта», вступает в формирующуюся Красную армию. Он выслуживается перед новой, еще не устоявшейся властью, надеясь, надо полагать, на блистательную карьеру. Сделался же прапорщик Крыленко Верховным главнокомандующим – чем штаб-ротмистр Балахович хуже?

И дела его пошли в гору. В марте, по личному решению Троцкого, он командир 1-го коннопартизанского Лужского полка. Под его началом – 1121 боец. Сила! (Впрочем, по словам недоброжелателей, людей у него втрое меньше, но довольствие от народных комиссаров он получает на тысячу с лишним.) О военных подвигах полка и красного командира Балаховича сведений ничтожно мало. Если таковые и были, то впоследствии их постарались стереть: советским командармам и военным историкам было неудобно вспоминать, как белобандит Балахович восемь месяцев воевал под красным знаменем. Мы уже упоминали о том, как он участвовал в осуществлении продовольственной диктатуры и подавлял кулацкие мятежи в Лужском уезде. В докладе военного комиссариата Петроградской губернии за август 1918 года говорится, что «отрядниками Балаховича вырубались шашками целые селения». Лихо работали. Но для нашего героя это была только проба сил. Звездный час его был впереди.

В 1918 году политическая ситуация менялась еще стремительнее, чем в 1917-м. К осени положение большевиков представлялось катастрофическим. Их разношерстные враги наступают со всех сторон. Внутри кольца фронтов – хаос, голод, мятежи, теракты. Убиты Урицкий и Володарский, ранен Ленин. Большевистское руководство на грани раскола; цепляясь за власть, оно делает террор главным инструментом своей политики. Командиры разбегаются из Красной армии, уводя с собой целые полки. С командной должности уходит надежда военспецов Бонч-Бруевич, а его генеральскую квартиру в Чернигове со всей обстановкой экспроприирует местный Совдеп. На границах Советской республики набирают войска генералы, атаманы и полковники, именующие себя белыми. При благожелательном нейтралитете германских властей, доживающих последний час, в Пскове формирует добровольческую Северную армию генерал-майор Вандам (Едрихин[329]).

Решение созрело. 26 октября Балахович в своем штабе под Лугой устроил пир по случаю приезда приятеля – комиссара ВЧК Петерса. Пили все – и командиры, и бойцы. Ночью после попойки Балахович разоружил ненадежную часть похмельного полка, а с остальной, надежной частью (четыре с половиной сотни) ушел по направлению к Пскову. 2 ноября отряд Балаховича уже отдыхал в древнем городе, готовясь влиться в армию Вандама-Едрихина.

Примечательный факт, характеризующий особенности русской смуты. Контакты Балаховича с красными и с ЧК не прервались, и сам себя он никогда не называл белым. Маргулиес уверенно пишет, что он «все время поддерживает связь с тылом большевиков, где имеет эмиссаров». По словам Горна, выступая перед обывателями в Пскове, Балахович кричал: «Я командую красными еще больше, чем белыми!»

Но при этом: «Коммунистов и убийц повешу до единого человека!» – таково продолжение речи Балаховича, цитируемой Горном[330]. Осуществить эту программу Станиславу Никодимовичу удалось не сразу. 15 ноября поверженные собственной революцией германцы бежали из Пскова, вслед за ними по направлению к эстонской границе ушли добровольцы Северной армии. 25-го в город вступили красные.

Добровольцы прогнали Едрихина, но и Балаховичу не удалось встать во главе собранной полуармии. С малым своим отрядом он самостоятельно действует в окрестностях Печор: коммунистов вешает, кулаков раскулачивает. По льду Чудского озера совершает разбойничий налет на Гдов, где захватывает заготовленное красными снаряжение, продукты и кучу денег. (Где-то здесь, на Печорском или Гдовском направлении, в составе красных частей против балаховцев воюет бывший штабс-капитан и кавалер пяти орденов Михаил Зощенко.) К весне «полк» Балаховича, уже в составе армии Эстонской республики (главнокомандующий – бывший подполковник Лайдонер), хозяйничает на восточном берегу Чудского озера, проделывая те же операции с эстонцами. В апреле – наступление красных; вместе с эстонскими войсками Лайдонера в его отражении участвует бывшая Северная армия, преобразованная в корпус (по численному составу полк: 3 тысячи штыков и сабель, 83 пулемета, 15 орудий). В районе Васкнарвы успешно воюет Балахович. В мае белые переходят в наступление. Главные силы Северного корпуса под командованием генерала Родзянко (племянника бывшего председателя Государственной думы) берут Ямбург (ныне Кингисепп) и Волосово. 15 мая полковник Балахович (опять сам по себе) стремительно врывается в Гдов; красноармейцы бегут, сдаются, сотнями вступают в его полк. Комиссары повешены на деревьях, кого-то балаховцы расстреливают в пригородном лесу. Чудская флотилия, стоящая поблизости от Гдова, в селе Раскопель, почти в полном составе, вместе с красным командиром Нелидовым, переходит на сторону Балаховича. Он мчится дальше. С одним неполным эскадроном – к Пскову. Не успел: 25 мая, преследуя бегущих красных, в Псков вошли эстонцы. Он все же въехал в город на белом коне – 29 мая. Через два дня Лайдонер официально и торжественно передал Балаховичу власть над Псковом и всем Псковско-Гдовским районом.

Утро следующего дня красочно живописует Горн:

«–Там, – говорит мне какая-то женщина, – идите на площадь, и на Великолуцкую…

Я пошел и увидел. Среди массы глазеющего народа высоко на фонаре качался труп полураздетого мужчины. Около самого фонаря, видимо с жгучим любопытством, вертелась разная детвора, поодаль стояли и смотрели взрослые… В тот день еще висело четыре трупа на Великолуцкой улице, около здания государственного банка, тоже на фонарях один за другим в линию по тротуару» [331].

Далее Горн резюмирует: «Вешали людей во все время управления „белых“ псковским краем».

О том же, правда не как очевидец, а со слов других лиц, рассказывает Маргулиес:

«Когда Булак-Балахович взял Псков, он задержал всю большевистскую Чрезвычайную комиссию – 34 человека. Вывел их на площадь, куда повалили и псковичи. Булак сказал чекистам речь: „Вы так провинились, что вам больше нет места на земле, считайте себя мертвыми; но если о ком-нибудь из вас кто-нибудь из собравшегося здесь народа скажет доброе слово, что вы кого-нибудь пожалели, с кем-нибудь были милосердны, – того я пощажу“.

Из народа крики: „Всех их казнить!“

–Вы слышите, – сказал Балахович, – приходится вам всем умереть. Пуль у меня нет, они все на учете, и вешать вас у меня некому – все заняты делом. Даю вам полчаса времени – вешайтесь сами.

Все через полчаса повесились»[332].

Именно развешивание граждан на фонарях стало главным символом «балаховщины» в Пскове. Батька (так теперь его требовалось называть) не стеснял себя в этом плане. Если верить многочисленным, как будто написанным под копирку свидетельствам очевидцев, командующий войсками Псковского и Гдовского районов полковник Балахович не без своеобразного юмора осуществлял свою политическую программу.

Пример балаховской революционно-сардонической иронии приводит в воспоминаниях красный боец Н. А. Порозов со слов балаховца-перебежчика:

«Батька Балахович проводил смотр одного из своих полков. Под конец вышли из строя 5 солдат и заявили, что воевать ни с кем не хотят.

–Стало быть, воевать не хотите?

–Не хотим.

–Правильно, – говорит Балахович, – белые насильно в бой никого не посылают.

И отдает приказ повесить всех пятерых перед строем»[333].

Горн, Маргулиес, Гессен, Кирдецов и прочие со сладострастным содроганием описывают ужасы правления Балаховича в Пскове. По его приказу были вырыты из могил и выброшены тела похороненных красноармейцев. Провинившихся обывателей, в том числе девушек, подвергали публичной порке розгами и шомполами. Жертвы батьки – наряду с «ворами, жидами и коммунистами» – богачи, с которых было что взять, и бедняки, за которых некому заступиться. Балахович окружил себя садистами-авантюристами вроде Энгельгардта и жуликоватыми дельцами, подобными полковнику Стоякину. Под страхом наказаний и казней эта шайка вымогала деньги и ценности у зажиточных граждан, в особенности у евреев. Штаб Балаховича и его «ушкуйники» гуляли напропалую, проматывая награбленные денежки. «Над Псковом стоял дым коромыслом… улицы, особенно по вечерам, были полны компаниями балаховских молодцов, пьяными голосами дико оравших на улицах песни», – добавляет подполковник Смирнов.

Свидетельства красочны, правда у них есть один недостаток: они все принадлежат заклятым врагам псковского батьки. Тут не обходится без противоречий; Маргулиес, к примеру, записывает (и опять-таки с чужих слов): «Отношение крестьян к нему – любовное; верят в батьку». Правда, вот Маргулиесу в этом случае поверить трудно, особенно если вспомнить про кавалерийские расправы над лужскими крестьянами во время прошлогодней продкампании… Выяснить, что и как было на самом деле, теперь уже невозможно. Но образ сложился. А вот отношения чрезмерно самостоятельного псковского кондотьера с руководством белых – не сложились.

Руки вверх, гражданин Юденич!

В ночь на 23 августа в Псков вступил посланный Юденичем для «восстановления порядка» полковник Пермикин с войсками. Штаб Балаховича был захвачен, Стоякин, правая рука батьки, то ли застрелен, то ли удавлен.

Свидетельствует Николай Никитич Иванов, министр общественных работ эфемерного Северо-Западного правительства и ярый сторонник псковского батьки:

«В ночь на 23-е августа в Псков ворвался с людьми полк[овник] Б. С. Пермикин, после сего дела генерал, и арестовал нескольких чинов штаба Балаховича, из которых был задушен после ареста один полковник Стоякин, особенно ненавистный штабу, остальные потом были отпущены без какого-либо суа и наказания»[334].

Балахович бежал из Пскова (или, по версии Иванова, тоже авантюриста каких мало, «спокойно проехал с несколькими своими всадниками сквозь кольцо расступившихся перед батько пермикинских солдат»). Защиту ему дали эстонцы. Через пару недель он уже, по свидетельству очевидцев, «в полной генеральской форме разгуливал у всех на виду в Ревеле»; через месяц его крестьянско-партизанские зеленые отряды снова буянили под Печорами. Позднее их видели близ Пыталово и Себежа, где они громили красные тылы уже под эстонским знаменем.

Юденич устранил «самостийника» и партизана из своей армии накануне решающих битв. Но октябрьское генеральное наступление белых на Петроград закончилось катастрофой. Армия Юденича, дойдя до окраин города, мгновенно развалилась. Описание ее жалкой и трагической гибели – за рамками нашего рассказа. В январе Юденич, генерал без войск, но с остатками (и немалыми) собранных на военные нужды денежных средств, поселился под охраной нескольких офицеров в Ревеле (теперь уже Таллине), в гостинице «Коммерс».

В январе 1920 года в ревельской газете «Верный Путь», считавшейся рупором Балаховича и его сторонников, было напечатано открытое письмо к Юденичу. Главный вопрос, торчавший из этого текста, как дуло пистолета: куда делись деньги? На что израсходовано золото, присланное Колчаком, и средства, выделенные союзниками? Когда генерал Юденич даст отчет о деньгах?

Ответа от бывшего главнокомандующего не последовало.

Поздно вечером 27 января в дверь его номера постучали. Отворил дежурный офицер; в сумраке коридора темнело несколько молодцеватых фигур в военных френчах. «Письмо его высокопревосходительству». Офицер принял листок, отнес в кабинет. Надев очки, генерал от инфантерии Юденич прочитал следующий текст: «Так как Ваше высокопревосходительство, не произведя расчета, решили оставить нас, согласно решения Временного управления делами бывшей Северо-Западной армии, приглашаетесь следовать на место Вашего временного пребывания до урегулирования расчета. Где Вы будете находиться в полной безопасности под моей охраной. Генерал-майор Булак-Балахович».

Дочитав, Юденич потянулся за револьвером, но было поздно. Разоружив охрану, Балахович и его спутники вошли в кабинет. Под их конвоем Юденич был выведен на улицу, доставлен на вокзал, где уже разводил пары паровоз с прицепленным к нему единственным вагоном. Через полчаса крохотный состав мчал пленного главнокомандующего в сторону Тарту.

В Таллине поднялся страшный переполох. Министры и генералы несуществующего Северо-Западного правительства кинулись в резиденции английских и французских военных представителей. По требованию интервентов эстонская полиция остановила разбойничий поезд на станции Тапа, где разветвляются пути на Нарву и Тарту. Юденич был освобожден. Впрочем, и Балаховича отпустили. Последняя авантюра красно-бело-зеленого генерала на эстонской земле закончилась неудачей.

Ничего: через пару месяцев он заварит очередную кровавую кашу на границе Белоруссии и Польши. В сентябре – октябре 1920-го вместе с Савинковым совершит погромно-разбойничьи рейды на Овруч, Мозырь и Пинск, во время которых прославится такими художествами, по сравнению с коими «развешивание гирлянд» из воров и коммунистов в Пскове покажется детской шалостью. Видавший виды Савинков скажет потом на суде в Москве: «В моей борьбе с вами я был смертельно ранен душевно этим последним балаховским походом». Это – потом. А сейчас человек лет тридцати пяти, сероглазый, среднего роста, с военной выправкой, с оттопыренными ушами по сторонам незначительного лица, мчится в эшелоне из Эстонии через Лифляндию в Брест…

Котовский

Закон истории осуществляется в броуновском движении огромного количества людей и обстоятельств, через случайное переплетение и взаимодействие бесчисленных причинно-следственных цепочек. Случайность и неизбежность – два лика истории, или два узора, перетекающие друг в друга, как фигуры на рисунках Эшера.

Вечно соблазнительный вопрос и всегда остающийся без ответа: что было бы, если бы.

Что было бы, если бы эрцгерцог Франц Фердинанд отменил свой визит в Сараево, как советовали ему многие доброжелатели? Если бы уехал из злополучного города после первой, неудачной попытки покушения? Если бы шофер его машины не замешкался на повороте, дав Гавриле Принципу возможность достать револьвер и прицелиться? Если бы Принцип промахнулся, стреляя в эрцгерцога, или если бы его револьвер дал осечку? Что было бы тогда? Случилась бы мировая война или нет? А если бы не случилась, произошла бы в России революция? И если нет, то как сложились бы судьбы десятков миллионов людей, всей той необозримой людской пустыни, с поверхности которой мы подняли восемнадцать крохотных песчинок – героев этой книги?

Жизнь Григория Котовского дает множество поводов (да и в целом является поводом) задать этот самый вопрос: что было бы, если бы? Ее фантастические перегибы, ее этапы, несовместные, как гений и злодейство, многократно заставляют задуматься: почему случившееся с ним случилось так, а не иначе? И по какому руслу потекла бы эта жизнь, если бы не случайные сцепления обстоятельств, определившие ее главные повороты?

«Обладая душой мягкой…»

Поздним вечером 8 октября 1916 года супруга главнокомандующего Юго-Западным фронтом Надежда Владимировна Брусилова, немолодая уже дама с сединой в волосах, аккуратно собранных в узел на макушке, сидела в своем кабинете за рабочим столом. Перед ней были разложены бесчисленные бумаги – отчеты, счета, прошения, ведомости и письма по делам благотворительным, санитарным, газетным и прочим, коими она деятельно занималась последний год. Настольная электрическая лампа высвечивала неровный круг посреди этого делового хаоса. За окнами чернела непроглядная одесская ночь; шум листьев на Приморском бульваре смешивался с шумом беспокойного моря. Людской говор и стук колес на бульваре совсем стих, уныло плыли в темном воздухе фонари. Надежда Владимировна утомилась за день: три деловых визита, светский прием с лотереей в пользу раненых, беседа с газетчиками, разговоры с просителями, которые шли к ней, потому что она жена главнокомандующего. Теперь еще надо было успеть разобрать накопившиеся за день бумаги. Хотелось спать.

Тихонько скрипнула половица: вошла горничная. В руке она держала помятый конверт. Надежда Владимировна подняла голову от бумаг, вопросительно глянула на горничную поверх очков:

–Что еще, дорогая?

–Да вам вот. Простите за беспокойство. – Горничная протянула конверт. – Это принес какой-то мальчишка; говорит, из тюрьмы. Швейцар и дворники его гнали, а я гуляла с собачатами и согласилась взять: уж очень он просил. Жизнь человека, говорит, от этого зависит.

–Хорошо сделали, что взяли.

Конверт не был запечатан. Собственно, это были сложенные листки. Развернув их, госпожа Брусилова увидела ровные беглые строчки, скачущие поперек страниц, как кавалеристы на маневрах.

«Ваше Высокопревосходительство!

Коленопреклоненно умоляю Вас прочесть до конца настоящее письмо. Приговором Одесского военно-окружного суда от 4-го числа сего октября я приговорен к смертной казни через повешение за два совершенных мною разбойных нападения, без физического насилия, пролития крови и убийства. Приговор этот подлежит конфирмации Его Высокопревосходительства господина главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта. Ваше Высокопревосходительство! Сознавая всю степень виновности своей перед Отечеством и обществом за совершенные преступления, принеся публично в суде полную повинную за них и полное искреннее и чистосердечное раскаяние и признавая справедливость вынесенного мне судом приговора, я все-таки решаюсь обратиться к Вашему Высокопревосходительству с мольбой о высоком и великодушном заступничестве пред господином главнокомандующим – Вашим высоким супругом – о смягчении моей участи и о даровании мне жизни…»

Письмо было длинное. Перевернув последний листок, Надежда Владимировна видела подпись: «Коленопреклоненно умоляющий Ваше Высокопревосходительство Григорий Иванов Котовский»[335].

Надежду Владимировну нелегко было чем-нибудь удивить. И людей на своем веку она, племянница премьер-министра Витте и оккультистки Блаватской, повидала всяких. Но это письмо и подпись под ним вызвали все-таки легкое дрожание ее руки.

Котовский! Имя, памятное с 1906-го, кажущегося теперь таким далеким года. Тогда много писали в газетах, а еще больше рассказывали историй, похожих на сказки, об этом невесть откуда взявшемся герое – благородном разбойнике, соблазнителе честных жен, неуловимом мстителе, мастере великолепных побегов из тюрем. Тогдашняя обывательская публика любила читать романы про разбойников – и вот он явился, настоящий герой такого романа. Надежда Владимировна, конечно, была слишком умна и образованна, чтобы верить кухаркиным сказкам и увлекаться образом бульварного героя. Но она кое-что знала о нем из куда более основательного источника – из разговоров господ, причастных к судебной и полицейской власти Одессы, Херсона, Бессарабии. И почему-то сочувственно относилась к этому незаурядному преступнику. Он вызвал интерес уж во всяком случае больший, чем благовоспитанные и безликие охранители общественных устоев в генеральских и полковничьих мундирах с орденами.

Теперь она читала странные фразы, никак не вязавшиеся с образом степного джентльмена удачи, находчивого и бесстрашного: «Ступив на путь преступления в силу несчастно сложившейся своей жизни, но, обладая душой мягкой, доброй и гуманной, способной также на высшие и лучшие побуждения человеческой души, я, совершая преступления, никогда не произвел ни над кем физического насилия, не пролил ни одной капли крови, не совершил ни одного убийства. Я высоко ценил человеческую жизнь и с любовью относился к ней, как к высшему благу, данному человеку Богом. <…>

И вот теперь, поставленный своими преступлениями перед лицом позорной смерти, потрясенный сознанием, что, уходя из этой жизни, оставляю после себя такой ужасный нравственный багаж, такую позорную память, и испытывая страстную, жгучую потребность и жажду исправить и загладить содеянное зло, и черпая нравственную силу для нового возрождения и исправления в этой потребности и жажде души, чувствуя в себе силы, которые помогут мне снова возродиться и стать снова в полном и абсолютном смысле честным человеком и полезным для своего Великого Отечества, которое я так всегда горячо, страстно и беззаветно любил, я осмеливаюсь обратиться к Вашему Высокопревосходительству и коленопреклоненно умоляю – заступитесь за меня и спасите мне жизнь…»

Весь тон и стиль письма был искусствен и фальшив, и именно это особенно остро заставляло почувствовать отчаяние человека, которого через несколько дней – а может быть, часов – сунут головой в петлю и бросят болтаться на виселице…

Надежда Владимировна, не выпуская из рук письма, закрутила вертушку телефонного аппарата. Час был поздний, ответили не сразу.

–У аппарата Эбелов, – послышался наконец в трубке хрипловатый недовольный голос начальника военного округа.

–Михаил Исаевич, дорогой, ради бога, извините, вас беспокоит Брусилова.

–Надежда Владимировна! Боже мой! Доброго вам вечера… Вернее, доброй ночи. Что случилось?

–Послушайте, Михаил Исаевич, вам, может быть, покажется странным, но это очень важно… Речь идет о жизни человека. Нельзя ли задержать казнь одного приговоренного преступника, именно Котовского…

На том конце провода почувствовалось неприятное замешательство.

–Гм… Простите, не понимаю. Не извольте гневаться, Надежда Владимировна, вы же знаете порядок…

–Знаю, ваше высокопревосходительство, потому и беспокою. Мой муж утверждает эти приговоры по представлению военно-судебных властей, обычно доверяя им. Но тут особый случай. Мне нужно хотя бы немного времени, хотя бы день, чтобы успеть связаться с ним.

На том конце провода оценили обращение «ваше высокопревосходительство» и легкое ударение, поставленное на словосочетании «мой муж». Голос Эбелова зазвучал мягче.

–Надежда Владимировна, вы знаете, ваша просьба для меня закон. Но в сем случае… Я не вполне властен. Нужно предписание военного прокурора… Да и мнение градоначальника… Переговорите с ними. Со своей стороны, я не возражаю. Хотя, искренне скажу, удивляюсь. Да. Удивляюсь. Ведь он, кажется, обыкновенный уголовный преступник? И весьма опасный?

–Опасный – да, но обыкновенный – едва ли. Так я могу сослаться на вас, сказать, что вы не возражаете?

–Ах, разумеется, Надежда Владимировна, для вас – все. Но удивляюсь.

Попрощавшись, Брусилова снова принялась накручивать ручку телефона. Следующим был поднят с постели градоначальник Сосновский.

–Ради бога, простите, милый Иван Васильевич, это Брусилова…

Сосновский тоже вначале недовольно молчал, ссылался на порядок, потом выражал недоумение, но соглашался. Он, в сущности, был добрый человек, как и Эбелов. С семейством Брусиловых он был знаком в бытность архангельским губернатором: тогда племянник нынешнего главкоюза Георгий Львович Брусилов участвовал в северной экспедиции на ледоколе «Вайгач»; потом снарядил свою собственную экспедицию, на шхуне «Святая Анна» отправился к Северному полюсу и пропал без вести в Ледовитом океане. Отчего же не помочь этому славному семейству? Если Надежда Владимировна просит за какого-то уголовника, то, значит, это зачем-то ей нужно. А может быть, нужно самому Алексею Алексеевичу?

Последним был звонок прокурору военно-окружного суда Ивану Платоновичу Огонь-Догановскому. Он еще не спал, в настроении был приподнятом и даже позволил себе подтрунить над внезапной милостью высокородной дамы к знаменитому каторжнику:

–Охота вам беспокоить Алексея Алексеевича! На рассвете вздернут эту собаку Котовского – и баста!

–Послушайте, Иван Платонович, я не шутки с вами шучу, право. Мы христиане и не можем радоваться смерти грешника…

–Ну полно, полно, Надежда Владимировна. Ежели до христианства дошло, то я умолкаю. Пошутил, пошутил. Извольте, не будем утром казнить – казним вечером… Ну простите, Надежда Владимировна, с языка сорвалось.

Соглашение об отсрочке было достигнуто. Теперь оставалось передать мужу прошение о помиловании, и как можно скорее. В текучке дел он может конфирмовать приговор не глядя. До его ставки в Каменец-Подольске добрых четыреста пятьдесят верст, и прямой телефонной связи нет.

Вновь скрипнула половица – вошла горничная:

–Надежда Владимировна, тут жандарм пришел, говорит, едет курьером в штаб генерала. Спешит очень, поезд, говорит, уходит. Обещал, говорит, к генеральше заглянуть перед отъездом, нет ли у вас чего генералу передать.

«Перст Божий», – подумалось Брусиловой.

–Пусть войдет поскорее.

Она быстро набросала несколько строк на листе бумаги, положила в конверт вместе с письмом Котовского, запечатала. Усатый рослый жандарм уже стоял у письменного стола:

–Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! Не прикажете ли чего передать его высокопревосходительству?

–Вот, возьмите. Отдайте в руки генералу, как только приедете. Скажите там, чтобы доложили о вас ему сразу. Скажите: это очень важно, я приказала как можно скорей в руки передать генералу. – Секунду помолчала. – И благодарю очень, что не забыли заехать.

–Рад стараться, ваше высокопревосходительство! Будет исполнено, не извольте беспокоиться.

Через десять дней на стол председателя Одесского военно-окружного суда лег лист бумаги с машинописным текстом из штаба главнокомандующего Брусилова: «Возвращая дело, сообщаю, что Главнокомандующий приговор суда о лишенном всех прав состояния Григории Котовском утвердил, заменив смертную казнь каторгой без срока».

Из приличной семьи

Что было бы, если бы?..

Если бы мальчишка не донес письмо до губернаторского дворца? Если бы горничная не вышла именно в это время гулять «с собачатами»? Если бы курьер не ехал в эту ночь в штаб Юго-Западного фронта или забыл бы зайти «к генеральше»?

Главнокомандующий твердил бы без изменений отправленный телеграфом приговор, и на рассвете следующего дня тело Котовского в самом деле болталось бы уже в петле…

О нем поговорили бы да и забыли.

Жизнь Котовского начиналась и долгое время текла самым заурядным образом – можно сказать, шла параллельным курсом с жизнью Балаховича, хотя ни тот, ни другой, ни кто-либо из их близких не подозревали об этом.

Начальный этап этой жизни можно назвать так: «мальчик из приличной семьи».

Родился Григорий Иванович Котовский 12 июня 1881 года в местечке Ганчешты[336], в Бессарабии. (В автобиографии, написанной после Гражданской войны, он омолодил себя на шесть лет, подогнав события молодости под фальсифицированную дату рождения.) Его родители – люди ничем не примечательные. О них, как и о братьях и сестрах Григория, почти ничего не известно. Впоследствии Котовский, как и Балахович, будет утверждать, что его отец происходил из знатного, но обедневшего шляхетского рода. Что род этот издревле обитал в Подолии, что дед Григория Ивановича был полковником и впал в немилость после того, как отказался подавлять польское восстание. Это – вымысел, как и многое другое в автобиографии Котовского и его рассказах о своем прошлом. Хотя род Котовских значится в VI части «Списка дворян Подольской губернии 1897 года», однако эти потомственные дворяне не имели, по-видимому, никакого отношения к Ивану Николаевичу Котовскому, числившемуся в мещанском сословии и ко времени рождения старшего сына служившему механиком на винокуренном заводе Манук-Бея в Ганчештах. Его жена, Акулина Романовна, происходила из крестьянской, возможно старообрядческой, семьи.

Куда более заметной личностью был владелец винокурни, земель и усадьбы в Ганчештах Манук-Бей, тоже Григорий Иванович, богач, меценат и потомок славных предков. Его дед, драгоман султанского двора и признанный лидер армянской общины Молдовалахии, в 1812 году помогал Кутузову заключить с турками Бухарестский мир, а затем выехал из подвластных султану румынских земель в пределы Российской империи. При нем, при его сыне и внуке в Ганчештах был отстроен большой и прекрасный усадебный дом в помпейском стиле, разбит парк, заведены кукурузные поля и виноградники, начато производство кукурузного спирта и крепких напитков из винограда, ныне известных в России под именем молдавских коньяков. Вот на этом-то производстве у Манук-Бея-внука работал мещанин города Балты Иван Николаевич Котовский.

Механик, бесспорно, работал хорошо и пользовался расположением хозяина. Когда в семействе Котовских родился первый сын (до этого явились на свет три дочери), Манук-Бей стал его восприемником, крестным отцом. Видимо, и наречен младенец был в честь крестного – Григорием.

О детских годах Гриши Котовского ничего не известно, кроме разве того, что рос он ребенком подвижным и нервным, страдал заиканием и был подвержен судорожным припадкам, заставлявшим подозревать эпилепсию. Кроме того, был левшой и, как многие таковые, отличался живым воображением и артистическими наклонностями.

Иван Николаевич получал неплохое жалованье; семья казалась обеспеченной и вполне благополучной. Но пришла беда: от последствий тяжелых родов умерла Акулина Романовна. Грише не исполнилось еще и восьми лет. Потом стал прихварывать отец семейства. У него обнаружили чахотку – туберкулез легких. В 1895 году он умер. Григорий и младшие дети остались на попечении старшей сестры и ее мужа, инженера. Помогал и крестный. На средства Манук-Бея Григорий был отправлен учиться: сначала в Кишиневское реальное училище, где, однако, не прижился, а потом в Кукурузенское коммерческое сельскохозяйственное училище. Его и окончил, получив специальность агронома, – точь-в-точь как Балахович, только годом или двумя раньше.

В прекрасную пору юности Григорий Котовский вступил при вполне благоприятных обстоятельствах. В школе учился он хорошо, агрономическую науку усваивал успешно и охотно, а если, бывало, дерзил учителям, ссорился или даже дрался с ровесниками – так с кем же из юнцов такого не бывает? Добрый крестный был вполне доволен своим питомцем и при случае говаривал ему:

–Хорошо окончишь училище – отправлю в Германию, в университет, какой сам выберешь. Все оплачу.

И поглядывал на крестника с невольной гордостью. Не красавец, но приятен. Умен. Роста среднего, телосложения крепкого. Во всех отношениях молодец.

У Манук-Бея не было детей. Чем ближе он подходил к смертной черте, тем, наверно, явственнее ощущал в крестнике своего продолжателя на земле, даже, может быть, дарованного ему вместо сына.

Григорий не обманывал ожиданий богатого крестного. И в ожидании светлого будущего не только успешно шел к окончанию училищного курса, но как мог развивал душу и тело: учил языки, музицировал на скрипке, гармони и духовых инструментах, пел в хоре, занимался гимнастикой и боксом, играл в новомодную игру футбол. Он уже явственно нравился барышням. И жизнь представлялась ему прекрасной.

Для получения диплома оставалось пройти практику в чьем-нибудь имении – и можно было паковать чемодан для отъезда в Германию, в Гейдельберг, или Йену, или Галле, или куда-нибудь еще. В январе 1901 года он начинает работать помощником управляющего в Валя-Корбуна, имении помещика Скоповского. По-видимому, крестный помог в этом трудоустройстве: его имя открывало в Бессарабии многие двери. И тут – неожиданное преткновение. Не отбыв и двух месяцев в должности, молодой Котовский уходит из Валя-Корбуны. Причины неясны. Случился какой-то конфликт с хозяином, и, судя по всему, не из-за работы. Впоследствии получила распространение романтическая версия – о соблазнении жены хозяина и о ревности последнего. Однако через год Котовский был вновь принят Скоповским на службу, что как-то не вяжется с психологической картиной любовного треугольника.

Он вернулся, но жизнь готовила ему роковой подвох. В начале 1902 года его благодетель неожиданно скончался. В завещании Григория Ивановича Манук-Бея упоминались различные научные и благотворительные организации; имя Котовского не значилось.

Все планы полетели кувырком.

Двадцатилетний Котовский остался один на один с житейским морем.

Зарабатывать на жизнь однообразным трудом, тянуть скучную лямку барского управляющего, играть роль вечно ответственного и вечно зависимого маленького человека – и это вместо туманно-манящей Германии, вместо блестящих университетских перспектив…

И вот Григорий уходит вновь от помещика, на сей раз совсем уже не по-хорошему. Через некоторое время в полицию поступило заявление Скоповского о похищении у него бывшим помощником управляющего денежной суммы в размере семидесяти семи рублей.

С этого момента начинается новый этап жизни Котовского, который можно назвать так:

Степной атаман, гроза богатых

А что было бы, если бы Манук-Бей умер несколькими годами позже?

Уехал бы Котовский в благоустроенную Германию, окончил бы университет, обрел бы знакомых – ученых и писателей, вернулся бы в Россию европеизированным интеллигентом и, как подавляющее большинство таковых, при наступлении революции примкнул бы к кадетам, к Белому движению… А может быть, эмигрировал бы. А может быть, случилось бы с ним что-нибудь еще. Во всяком случае, не было бы знаменитого бандита, атамана приднестровских степей. Скорее всего, не было бы и красного командира с шашкой на коне. Хотя – кто знает…

Заявлению Скоповского в полиции не придали большого значения. Семьдесят рублей – мелочь, не стоит того, чтобы гоняться за преступником. Попадется на чем-нибудь другом – получит по заслугам; не попадется – пусть себе гуляет. Попался Котовский скоро, в декабре того же 1902 года, – на сей раз по причине подделки документа. Намеревался устроиться на службу к другому помещику, господину Семиградову, предъявил поддельную рекомендацию. Бессарабские помещики неплохо знали друг друга. Семиградов навел справки – и неудачливый кандидат в управляющие был арестован. Четыре месяца тюрьмы за подлог – первый приговор, вынесенный императорской Фемидой Григорию Ивановичу Котовскому, двадцат одного года, мещанину города Балты.

По отбытии наказания Котовский некоторое время работал у разных хозяев. Детально восстановить обстоятельства его жизни в это время и в последующие годы невозможно. Документы из судебно-полицейских архивов проливают свет только на криминальную составляющую его биографии; автобиография и мемуары советского времени мифологизированы по канонам классовой борьбы и местами совершенно недостоверны. Факт тот, что жил он до 1905 года легально; очевидно также, что в это время крепли его связи с криминальным миром. Вскоре после первого тюремного сидения он получил второй срок: два месяца тюрьмы за те самые рубли, похищенные у Скоповского. Месяцы, проведенные в Кишиневском тюремном замке, стали школой сознательной борьбы против законности, правопорядка и прочих устоев буржуазно-обывательского бытия.

Незаметно и тайно надвигалась первая русская революция. Оковы сословно-самодержавных традиций и вековечного общественного порядка мучили и тяготили многих, особенно молодых. Анархический бунт против прошлого, против законов отцов, созревал в тысячах, десятках тысяч горячих сердец.

3 апреля 1902 года участник Боевой организации социалистов-революционеров Степан Балмашев застрелил министра внутренних дел Российской империи, егермейстера двора его императорского величества Дмитрия Сергеевича Сипягина. Балмашев был ровесник Котовского; свой выстрел он произвел в тот день, когда ему исполнился двадцать один год – по российским законам порог совершеннолетия. В этом же самом возрасте Котовский начал свой бунт против старого общества. Начал с кражи. Но это не была обыкновенная уголовщина. Сама эпоха не хотела видеть в краже обыкновенную уголовщину. Русская революция искала в преступлении способ осуществления великой мечты о всеобщем человеческом братстве. Кумир тогдашней интеллигенции Максим Горький вложил в уста своего юного и обаятельного персонажа формулу революционно-анархического отношения к собственности и к преступлению против собственности: «Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка!»

Кража – способ восстановления справедливости в несправедливом обществе.

Котовский встает на путь борьбы с неправедным правопорядком. Можно назвать это так. Конечно, деньги у Скоповского он взял не корысти ради (или, во всяком случае, не только ради корысти), а с целью восстановления справедливости. Так думал и действовал не один он. Через три-четыре года по всей России прокатятся волны революционных экспроприаций, по внешним признакам неотличимых от обыкновенных грабежей. В сущности, отличие одно: убежденность действующих лиц в том, что они совершают деяние во благо человекам; что они не грабители, а идейные борцы за справедливость; что преступны не они, а само общество.

В толпе влюбленных в сладкое слово «революция» (а таковых в России становилось все больше и больше) распространялось убеждение, что преступления не существует вовсе, что оно есть неосознанная форма протеста против социальной несправедливости и государственного гнета. Преступник – стихийный революционер. Эту концепцию развивали приверженцы радикальных движений: эсеры, анархисты, большевики. Многие добропорядочные члены общества, от нижних его слоев до самого верха, готовы были принять такой взгляд на вещи, потому что обретали в нем идейное оружие против гнетущей косности сословного строя, против тяжеловесного имперского бюрократизма. И потому общественные симпатии принадлежали тем, кого закон называл преступниками, а не тем, кто по долгу службы боролся с криминалитетом.

Котовский, надо полагать, первые свои криминальные подвиги совершил не из идейно-революционных соображений, а под влиянием безотчетного порыва. Не революционер, а бунтарь, для сознательной политической деятельности он был еще слишком молод и несведущ. Но государственная машина сама перешла против него в наступление: по достижении двадцати одного года Котовский подлежал призыву на военную службу. Казарменная дисциплина была не по его вольной натуре. Два года ему удавалось уклоняться от призывной жеребьевки. В 1904 году началась Русско-японская война. Беглецов, скрывающихся от службы, стали усиленно разыскивать. В январе 1905 года Котовский был сыскан и арестован в третий раз – теперь за злостное уклонение от отбывания воинской повинности. Через месяц он был под конвоем отправлен в Житомир, в запасной батальон 19-го Костромского пехотного полка.

На поля сражений в Маньчжурию он так и не попал. Но Русско-японская война сыграла в его жизни роль немалую. И опять: если бы… Если бы его разыскали на полгода раньше, если бы успели отправить в действующую армию, если бы ему довелось принять участие в боях, то, может быть, в нем уже тогда открылись бы качества натуры, превратившие его в боевого командира тринадцатью годами позже. Может быть, он остался бы на военной службе, как Врангель или как Буденный. Но этого не случилось. На долю Котовского выпали лишь тоска запасных казарм и унизительная неволя новобранца.

31 мая он бежал из Житомирского гарнизона. Говоря языком военно-юридических терминов, дезертировал. В военное время сие преступление карается сурово – вплоть до смертной казни. Обратного пути в легальную жизнь для Котовского более не существовало.

Летом 1905 года по огромной России от балтийских шхер до Владивостокского рейда гулял красный петух первой русской революции. В Причерноморье отдельные очаги забастовок, митингов и крестьянских волнений готовы были слиться в единый пожар всеобщего бунта. В Одессе стачка переросла в восстание; в морской дали виднелся силуэт мятежного броненосца «Потемкин». Кишинев еще не успел забыть страшный еврейский погром; неспокойно было по всей Бессарабии. Беглецу Котовскому было к кому примкнуть, было с кем объединиться в поисках бунтарской воли. На короткое время он сошелся с эсерами, затем стал действовать сам по себе.

В его личности было нечто привлекающее и подчиняющее людей. Удаль. Артистизм. Обаяние. Харизма.

Уже осенью 1905 года вокруг Котовского собирается группа: человек семь-десять верных последователей. Можно называть ее шайкой или бандой. Можно – партизанским отрядом. Так или иначе, это было настоящее сообщество равных – в отличие от всех социальных структур старой России, где царила ненарушимая иерархия. Старая Россия была Отечеством – и в смысле отеческой власти, и в смысле сыновнего бесправия. Враждебные ей молодые силы стали объединяться по принципу братства, в котором равные выбирают предводителем того, кому верят; того, чья звезда вдохновляет на смелое действие, такое, чтобы душа веселилась и кровь играла. Подобным образом будут формироваться в годы мировой войны партизанские отряды Шкуро, Пунина и прочих; в семнадцатом году – ударные батальоны смерти; в восемнадцатом – всевозможные добровольческие армии, белые, красные и иных цветов. Все они состояли из людей, ненавидящих государственный порядок и строй, не приемлющих дисциплину и субординацию, неспособных медленно и упорно двигаться снизу вверх по лестнице чинов. Среди них были люди чести и отъявленные негодяи, благородные герои и прирожденные палачи, дураки и умные, образованные и неучи. Но выдвинуться на первые роли в их среде могли только личности яркие, вдохновенные, рисковые, харизматичные. Способные породить легенду.

Таким, несомненно, был Котовский.

Первый период действия его «отряда» – или «банды» (кому как нравится) – был непродолжительным, всего около полугода, но очень насыщенным, остросюжетным и ярким. По данным полиции, за период с 1 декабря 1905 года до ареста Котовского, 16 февраля 1906 года, его удальцы совершили сорок налетов, грабежей, нападений. Грабили только богатых. Первоначально местом их деятельности был лес между Кишиневом и Оргеевом. Там грабили проезжающих помещиков и коммерсантов по классическому разбойничьему сценарию. Но вскоре по всей Бессарабии стали разлетаться рассказы о налетах «атамана Котовского» на богатые помещичьи усадьбы, на городские дома и квартиры богачей, на ювелирные магазины и на казенные экипажи, перевозящие денежные суммы.

Полиция занялась Котовским всерьез. В донесениях отмечалось, что налетчиками руководит опытный и ловкий начальник. Насчет ловкости – спорить не станем. А вот опыта подобных, почти боевых действий у атамана Гриши не было: вместо того – смелость и организаторский талант.

Недостаток опыта привел к тому, что котовцы довольно скоро оказались в жестких полицейских тисках. 5 января атаман едва спасся от сыщиков, примчавшихся на крики одной из жертв ограбления. 6 января весь его отряд попал в засаду, но вырвался из окружения после перестрелки. Удивительно, что обошлось без жертв. Вплоть до последнего своего ареста в 1916 году Котовскому удавалось избегать кровопролития, о чем писал он в письме Надежде Владимировне Брусиловой.

16 февраля 1906 года молодой атаман был наконец схвачен. Его тайное прибежище выдал полиции кто-то из своих. Котовский был доставлен в знакомый ему Кишиневский тюремный замок, но до суда не досидел. Две попытки побега были неудачными, на третий раз все получилось наилучшим образом. 31 августа 1906 года заключенный опасный преступник Григорий Котовский выломал скобы у дверей камеры, проник в коридор, из коридора на чердак, оттуда по веревке спустился во внутренний двор замка. Затем прошел в другой двор, где располагались мастерские. Там по приставленной доске перелез через стену и был таков.

Вслед ему полетели телеграммы с требованием сыскать и вернуть и с описанием внешности. Рост: два аршина семь вершков с четвертью (174 сантиметра). Телосложения плотного, несколько сутуловат. Голова круглая, с залысинами, волосы черные, редкие, глаза карие, усы маленькие. Слегка заикается. Походка характерная, как бы «боязливая», во время ходьбы покачивается. Левша, но стреляет одинаково хорошо с обеих рук. Физически очень силен. Чрезвычайно опасен.

В другой полицейской ориентировке говорится, что оный преступник хорошо говорит по-румынски, по-еврейски (имеется в виду идиш), по-немецки и может объясняться по-французски. Умен, энергичен, производит впечатление интеллигентного человека. В обращении приятен и даже изящен. Умеет произвести хорошее впечатление на тех, с кем имеет дело.

Отсроченный приговор

Через месяц после побега Котовский был выслежен на улицах Кишинева, от преследования убежал, причем был ранен в ногу; на следующий день вновь попал в засаду, был еще раз ранен и на сей раз задержан. Его имя уже было широко известно в Бессарабии, о его аресте писали все местные газеты. Сообщали подробности его побега и задержания, пересказывали его ответы на первых допросах. В атмосфере всеобщего заинтересованного внимания готовился судебный процесс. Революционная буря к этому времени поутихла; казалось, имперский порядок восстановлен. Котовскому уже не так сочувствовали, как год тому назад, – скорее, боялись. В апреле 1907 года состоялся первый суд, а в ноябре, по протесту прокурора в связи с мягким приговором, – второй. Котовский произносил на судебном заседании анархические речи, которые, впрочем, уже выглядели несколько анахронизмом. Но личность подсудимого привлекла симпатии публики. Свидетели подтвердили: он благороден, он не грабил малоимущих, не свирепствовал, не унижал. В его образе виделось что-то рыцарское. Вопреки настроениям зала приговор, вынесенный на втором суде, был достаточно суров: двенадцать лет каторги.

Три года Котовский провел в тюрьмах Кишинева, Николаева, Смоленска. Лишь в декабре 1910 года его отправили по этапу в Забайкалье, в Александровскую каторжную тюрьму, оттуда – в Горный Зерентуй Нерчинского округа. В 1912 году вместе с другими каторжниками он был переведен на строительство Амурского участка Транссибирской железной дороги. В 1913 году ожидалась амнистия по случаю трехсотлетия царствования династии Романовых. 19 февраля стало известно, что осужденный Котовский под амнистию не подпадает. Через неделю он бежал из каторжной тюрьмы.

Бежать с каторги – не такое уж сложное дело; главное – выжить после побега. Кругом места безлюдные, тайга непролазная, просторы необъятные, звери дикие. Еще полдела – бежать летом. Ну а зимой… Морозы до пятидесяти градусов, а бывает, и за пятьдесят. От тюрьмы до ближайшего жилья, до места, где можно искать человеческой помощи, – более семидесяти верст по снежной целине, по тайге. Бежавших не очень даже искали. Во-первых, искать – это значит переносить те же тяготы, что и беглец. Во-вторых, считалось, что беглец и так погибнет, если не вернется.

Котовский выжил, потому что был силен, упорен и еще потому, что побег свой тщательно подготовил. Запас еды, теплые вещи, деньги и, главное, паспорт на имя мещанина Рудковского – неведомо как все это ему доставили с воли, но – доставили. Дошел до Благовещенска, оттуда уехал поездом на запад. С приключениями, арестами, побегами к осени добрался до Бессарабии. На исходе 1913 года в Кишиневе, Тирасполе и Одессе вновь заговорили о дерзких налетах шайки Котовского.

Второй период его бандитско-партизанской деятельности – более длительный, два с половиной года, – все заметнее уводит героя от идейного романтизма экспроприаций в сторону классической уголовщины. Впрочем, и таковая в предреволюционные годы была окружена романтическим ореолом. Литературный персонаж Беня Крик из «Одесских рассказов» Бабеля и реальный Мишка Япончик – если не друг, то хороший знакомый Котовского – становились героями времени в преддверии надвигающейся смуты. Особую остроту похождениям великих бандитов придавал фактор войны. С августа 1914 года Бессарабия, а позднее и Одесса стали прифронтовой зоной, в которой распоряжалась военная администрация и действовали законы военного времени. Это означало, что за налеты и грабежи можно было заслужить не какой-нибудь там каторжный срок, а самую что ни на есть настоящую виселицу.

Котовский гулял по веселым городам Бессарабии и Черноморья – гулял тем бесшабашнее, чем опаснее становились его похождения. То он с вооруженными до зубов «братишками» является на квартиру к одесскому скотопромышленнику Арону Гольштейну и «предлагает» хозяину пожертвовать деньги «в фонд обездоленных», а когда тот дрожащими руками вынимает из бумажника пятьсот рублей, читает ему возмущенную нотацию о вреде скупости и отнимает все имеющиеся в доме деньги – девять тысяч. То, попав в дом скромного врача Бродовского, приносит ему витиеватые извинения, объясняя, что в ошибке виноваты наводчики, которые будут наказаны, и что он, Котовский, никогда не грабит людей, живущих трудовыми доходами. То дерзким нападением отбивает у полиции несколько десятков арестантов, из коих некоторые присоединяются к его «отряду». При этом живет открыто, под мирной фамилией Ромашкин, служит управляющим в имениях помещика Стаматова, крутит романы с дамами полусвета, посиживает в ресторанах, посещает театры и концерты, и как-то раз, увидев в партере Кишиневского театра директора Кукурузенского училища, подходит к нему в антракте и говорит с искренней радостью:

–Иосиф Григорьевич, вы меня не узнаете? Я ваш бывший ученик Гриша Котовский!

Но такая жизнь на острие ножа не может продолжаться долго. Удачи перемежаются с провалами. За его выдачу назначена премия в две тысячи рублей. В туманном будущем все назойливее маячит арест и смертный приговор. И главное, уходит время жизни: ему уже тридцать пять. Неужели жизненные вершины уже пройдены и от него ничего не останется, кроме ветхих газетных листов с колонками криминальной хроники?

Неудача подстерегла его в июне 1916 года. Продал кто-то из соратников – польстился на две тысячи плюс амнистия. Кто – неизвестно. 25 июня Котовский был арестован на хуторе Кайнары под Бендерами, где работал по агрономической части. При задержании Ромашкин-Котовский пытался бежать, оказал сопротивление, был ранен. Участники задержания получили денежные премии.

Котовский был доставлен в Одессу. Попытки побега из одесской тюрьмы не удались. Бунтарско-разбойный этап его биографии неумолимо стремился к концу. 4 октября Военный суд Одесского округа вынес приговор – смертная казнь через повешение. 7 октября материалы судебного дела были отосланы в штаб главнокомандующего фронтом для утверждения приговора. На исходе следующих суток Надежда Брусилова получила то самое письмо из камеры смертника.

«Если жеВы, Ваше Высокопревосходительство, не найдете возможным ходатайствовать перед господином главнокомандующим, Вашим высоким супругом, о даровании мне жизни, то, как потомок военных, дед которого, полковник артиллерии, сражался и проливал кровь за Отечество, умоляю как о высшей милости и чести ходатайства Вашего Высокопревосходительства пред Его Высокопревосходительством господином главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта о замене им смертной казни через повешение смертной казнью через расстрел. Я знаю, что как отверженный я лишен права чести умереть от благородной пули, но как потомок военных, как искренний и глубокий патриот, стремившийся попасть в ряды нашей героической армии, чтобы умереть смертью храбрых, смертью чести, но не имевший возможность это сделать в силу своего нелегального положения, умоляю об этой высшей милости, и последним моим возгласом при уходе из этой жизни будет возглас: „Да здравствует армия!“»

Все, высказанное Котовским в этих строках, сбудется самым удивительным образом (на увлекательную выдумку о деде-полковнике не обращаем внимания). Ему будет дарован новый этап жизни; он получит возможность вступить в ряды армии, сделается одним из самых славных ее командиров («Да здравствует армия!»). И в конце концов погибнет «от благородной пули»… Как будто высший суд заменил ему казнь через повешение военным расстрелом с отсрочкой приговора на девять лет…

…В начале марта 1917 года в одесской тюрьме узнали о совершившейся революции. Политические заключенные были освобождены сразу, уголовных начали выпускать постепенно, после декрета Временного правительства от 17 марта «Об облегчении участи лиц, совершивших уголовные преступления». Котовский с его бессрочной каторгой под декрет не подпадал. Но воздух воли ворвался в тюремные стены. Режим был смягчен до крайности, до того, что можно стало заключенным гулять по улицам города, возвращаясь в камеру к вечерней поверке. Бежать из такой неволи было проще пареной репы. Но Котовский не бежал. Он теперь хотел настоящего освобождения именем революции. В Одессе он и ранее был личностью известной, теперь стал знаменит. Его кандалы ушли с аукциона, говорят, за несколько тысяч рублей. Он появлялся в общественных местах, вызывая восхищенный шепот и всеобщее движение. Барышни и артисты приветствовали его в театре.

Мир перевернулся. Кто был ничем, тот стремительно становился всем. И Котовский вышел в новую свою жизнь другим человеком. Его облик стал обретать очертания народного вождя.

5 мая, по многочисленным ходатайствам общественных организаций, под давлением Исполнительного комитета Советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одесской области (на революционном языке – Румчерода), Одесский военно-окружной суд постановил: Григория Котовского условно освободить от наказания и передать его в ведение военных властей. То есть отправить на фронт.

Начался новый этап его жизни – военный.

Он был направлен в 136-й Таганрогский пехотный полк, находившийся на Румынском фронте в составе 34-й дивизии VII корпуса 6-й армии. Армией командовал генерал от кавалерии Афанасий Андреевич Цуриков, тот самый, под чьим началом когда-то служили Муравьев, Корнилов и Каледин.

Но повоевать по-настоящему на фронте Первой мировой ему не довелось, хотя его включили в команду пеших разведчиков. Позднее, в советское время, распространилась легенда о совершенных Котовским на Румынском фронте боевых подвигах, о его награждении Георгиевским крестом и производстве в прапорщики. Документальных подтверждений этому нет, да вряд ли что-либо подобное могло иметь место: в полк Котовский прибыл только в августе, а с середины июля до ноябрьского перемирия разлагающаяся русская армия активных военных действий не вела. Котовский действительно сразу же отличился, но не в боях с австрийцами, а на митинговом фронте. Уже в сентябре имя Котовского числится в составе полкового комитета. Доверие солдат и авторитет в их среде он завоевал так же быстро и уверенно, как когда-то в тюрьме среди заключенных.

В октябре месяце, в нарастающей революционной сумятице, плотная, коренастая фигура Котовского исчезает из поля нашего зрения. Обо всем, что он делал в это время, о том, как относился к разворачивающимся событиям, как встретил известие об Октябрьском перевороте, мы узнаем только с его слов, а это источник ненадежный. Когда он примкнул к большевикам – неизвестно. В феврале 1918 года он уже воевал на стороне красных во главе собранного им отряда. Но в партию вступил только на исходе Гражданской войны.

В феврале – марте 1918 года он – командир кавалерийской группы в Тираспольском отряде вооруженных сил Одесской советской республики. Название громкое и длинное, а суть простая: несколько сотен, а может быть, десятков удальцов под предводительством славного атамана рубятся как могут с румынами и немцами. Иногда атаман получает приказы от главнокомандующего – Михаила Муравьева. В этих приказах, в телеграфных строчках Муравьев именует его красным командиром. Наверно, в это время на бритой голове атамана появилась фуражка с красной звездой, а на коренастом торсе – кожаная куртка, перекрещенная ремнем и портупеей. Такие куртки до революции носили военные шоферы и летчики. Теперь они стали символом вольного полета командиров красных отрядов.

Немецко-австрийские войска оккупируют Украину, вступают в Одессу; румыны занимают Бессарабию. Следы Котовского вновь теряются. В мае 1918 года его вроде бы видели в Москве. В июле он замечен в Одессе. Поддельный паспорт, вымышленная фамилия. Нападения на гетманские обозы и австрийские военные склады, грабежи богатых, диверсии на железнодорожных станциях, подрыв мостов… Где тут действовал Котовский, где Мишка Япончик, где красные партизаны, где одесские бандиты – разобраться невозможно. Но у Котовского теперь есть знамя – и оно красное. Используя богатый криминальный опыт, он ведет целенаправленную борьбу против знамен всех остальных цветов.

А цвета эти сменяли друг друга как в калейдоскопе. Черно-желтое австрийское и «жовто-блакитное» гетманское (оно же и петлюровское) знамя; русский триколор белогвардейцев и тех же цветов знамя французов; сине-желто-красный румынский флаг и черные полотнища анархистских отрядов. Весной 1919 года, после ухода французских войск, над Одессой замаячили красные знамена Советов. Котовский – военный комиссар, а с июля месяца – командир 2-й бригады 45-й стрелковой дивизии Красной армии. Комбриг.

Во время летне-осеннего наступления Деникина он совершает рейд по тылам петлюровцев и белых, прорывается к Житомиру на соединение с красными. В феврале 1920 года наступает на Одессу и врывается в любимый город со стороны Пересыпи. Потом бросок на Тирасполь, потом Польский фронт: оборона, отступление, наступление. Потом – Петлюра и Тютюнник. Потом – подавление антоновского восстания на Тамбовщине. С декабря 1920 года Котовский комдив, с октября 1922 года – комкор.

Окончена Гражданская война. Из уголовника-висельника он превратился в красного генерала. Если равнять по дореволюционным чинам – генерал от кавалерии. В этом же чине был Брусилов, когда росчерком генеральского пера выписал Котовскому девять лет жизни.

Точнее, восемь лет, девять месяцев и двадцать восемь дней.

6 августа 1925 года комкор Котовский был убит при не вполне ясных обстоятельствах – застрелен в доме отдыха Чабанка, близ Одессы. В совершенном убийстве признался некий Мейер Зайдер, но мотивы преступления так и остались невыясненными.

Просто истек отпущенный срок. Закономерность остановила игру случайностей.

Тело Котовского было подвергнуто бальзамированию и помещено в мавзолее в городке Бирзула. Городок переименовали в Котовск. В шестнадцатую годовщину смерти, 6 августа 1941 года, вступившие в Котовск румынские солдаты разгромили мавзолей и выбросили тело. Местные рабочие тайком извлекли останки комкора из общей могилы и хранили их в мешке три года, до возвращения Красной армии. Мавзолей был восстановлен, и то, что осталось от атамана-командира, было вновь помещено в это смертехранилище.

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги:

Никогда еще жизнь не ставила Мэттью Хиллера перед таким трудным выбором.Блестящий врач, талантливый ...
Знаний, полученных в автошколе, не всегда достаточно для того, чтобы уверенно чувствовать себя на эк...
В книге даны жизнеописания всех генерал-фельдмаршалов Российской империи, чьи боевые и нравственные ...
Дети ангелов наделены мудростью тысячелетий. Правда, иногда они путают понятия добра и зла. Их всемо...
В книге рассказывается о возникновении и развитии украинского казачества. Первые казацкие отряды на ...
Чего хочет женщина, того хочет бог, уверены французы. Только вот чего хочет бог, никому не известно....