Возвращение в Оксфорд Сэйерс Дороти
— Что, тяжко?
— Когда уже доковылял, то ничего. Простите, что всегда являюсь на наши встречи в таком немощном состоянии. Это я, конечно, нарочно — чтобы привлечь ваше внимание и вызвать сочувствие, но боюсь, мои маневры слишком очевидны. Что вы будете с кофе — бренди или ликер? Будьте добры, Джеймс, два бренди.
— Хорошо, милорд. Это лежало под вашим столиком, мадам.
— В коллекцию оброненных вещей? — поинтересовался Уимзи, но увидел, что Гарриет, пробежав глазами открытку, вспыхнула и нахмурилась. — Что такое?
— Ничего, — ответила Гарриет, засовывая коряво исписанную карточку в сумку.
Он взглянул на нее:
— И часто вы получаете такие письма?
— Какие «такие»?
— Подметные.
— Теперь не очень. Одно мне подкинули в Оксфорде. Но было время, когда они приходили с каждой почтой. Не волнуйтесь, я привыкла. Досадно только, что не додумалась просмотреть почту перед уходом. И ужасно, что выронила эту открытку у вас в клубе — слуги могли прочесть.
— Эх вы, горе луковое. Можно мне взглянуть?
— Не надо, Питер, пожалуйста.
— Дайте сюда.
Не поднимая глаз, она протянула ему записку.
А твой титулованный ухажер любит суп с мышьяком? За какие услуги он тебя отмазал?
— Дрянь какая, — сказал он с горечью. — Значит, вот во что я вас втравил — мог бы и сам догадаться. Да, боюсь, что мог бы. Но вы ничего не рассказывали, а я пошел на поводу у собственного эгоизма.
— Вы тут ни при чем. Это неизбежные последствия. Ничего не поделаешь.
— Я мог бы подумать головой и не подставлять вас под удар. Видит бог, вы усердно старались от меня избавиться. Сказать по правде, вы испробовали все способы — кроме этого.
— Я знала, что вам это будет неприятно. Я не хотела вас задеть.
— Не хотели меня задеть?
Она вдруг осознала, что эти слова кажутся ему бредом.
— Правда не хотела, Питер. Да, знаю, я говорила вам много гадостей. Но всему есть предел. — Внезапно на нее накатила ярость. — Боже, неужто вы и правда обо мне такого мнения? Неужто вы думаете, что я способна на любую подлость?
— Но вы были вправе сказать мне, что мое присутствие усложняет вам жизнь.
— Да? И что, я должна была упрекать вас, что вы портите мне репутацию — хотя портить там было уже нечего? Или указала бы вам, что вы, спасибо вам большое, спасли меня от виселицы, но, увы, не от позорного столба? Мое имя изваляно в грязи, но извольте обращаться с ним как с белой лилией? До такого лицемерия я пока не дошла.
— Понимаю. И все же я осложняю вашу жизнь. А вы великодушно об этом молчали.
— Зачем вы заставили показать вам открытку?
— Затем, — отвечал он, доставая спички и поджигая уголок открытки, — затем, что если от урода с ружьем я всегда готов убежать, то прочим неприятностям предпочитаю смотреть в лицо. — Он кинул горящую записку на поднос, потом сгреб пепел в кучку, а Гарриет сидела и вспоминала о той записке, которую нашла в рукаве мантии. — Вам не за что себя корить. Вы ничего мне не говорили, я сам все понял. Признаю свое поражение и готов с вами проститься. Так?
Официант принес бренди. Гарриет сидела, не отрывая взгляда от своих рук, плотно сцепленных в замок. Несколько минут Питер молча смотрел на нее, потом мягко сказал:
— Не стоит огорчаться. У вас кофе стынет. В конце концов, я теперь тоже могу сказать: «Не тобою побеждена я. Это рок».[87] Самолюбие мое не пострадало, а это уже что-то.
— Послушайте, Питер. Боюсь, я сегодня непоследовательна. Я шла сюда с твердым намерением все это прекратить. Но только я могу сама за себя постоять. Я… я… — голос ее дрожал, — да будь я проклята, слышите, если позволю какому-то уроду или какой-то анонимке с вами разделаться!
Он выпрямился — так резко, что радостный возглас тут же перешел в болезненный стон.
— Черт бы побрал этот пластырь! Гарриет, вы геройский герой. Дайте мне вашу руку — и будем биться до конца! Эй, что это вы… В этом клубе не плачут. Здесь это не принято, если вы будете так себя вести, мне придется иметь дело с комитетом. Тогда они, наверное, вообще не будут пускать сюда женщин.
— Простите меня, Питер.
— И пожалуйста, не надо класть сахар в мой кофе.
Позже вечером, после того как Гарриет вызволила стонущего и сквернословящего Уимзи из недр дивана и отправила домой отдыхать — сколько позволят сердечные муки и проклятый пластырь, — она думала о том, что если кого здесь и победил рок, то точно не Питера. Он прекрасно знал старый бойцовский прием — используй силу противника против него самого. И все же она была уверена: если бы, когда он спросил «Так?» — она доброжелательно, но твердо ответила: «Мне жаль это говорить, но так и правда будет лучше», — дело было бы кончено.
— Хорошо бы он уже занял твердую позицию, — пожаловалась Гарриет той самой подруге, что ездила с ней в Европу.
— Он и занял, — ответила здравомыслящая подруга. — Он-то знает, чего хочет. Это ты не знаешь — вот в чем все дело. Конечно, завершать отношения — грязная работа, но с чего ты взяла, что он должен делать ее за тебя, тем паче когда сам он вовсе не хочет разрыва? Что же до анонимок, просто не обращай внимания.
Подруге легко было говорить — жизнь, хоть и полная трудов и забот, не слишком ее потрепала.
— Питер считает, мне надо нанять секретаршу, чтоб выпалывала анонимки.
— Что ж, — заметила подруга, — весьма дельный совет. Но ты, разумеется, ему не последуешь — это же он посоветовал.
— За кого ты меня принимаешь? — сказала Гарриет и наняла секретаршу.
Несколько месяцев все было спокойно. Она старалась больше не ввязываться в дискуссии об уме и сердце. В подобных спорах вечно рискуешь затронуть личные вопросы, а на этом поле Питер, с его живостью ума и самообладанием, легко обыгрывал ее, сам оставаясь неуязвимым. Пробить его броню она не могла, разве что с помощью совсем уж грубых приемов, но Гарриет начинала бояться своих вспышек ярости.
О Шрусбери ничего не было слышно. Только однажды в Михайловом триместре в одной бестолковой лондонской газете мелькнула заметка «Студенточки лишились нарядов», оповестившая общественность, что некто развел во дворе Шрусбери костер и сжег на нем мантии и что «хозяйка» колледжа приняла дисциплинарные меры. Новости про женщин всегда имели успех. Гарриет написала в газету язвительное письмо, указав редактору, что «студенточек» принято именовать «студентками» или вообще «студентами», а доктор Баринг занимает пост ректора. Результатом стало только то, что в газете опубликовали другую заметку, озаглавив ее «Прекрасные школярки» и упомянув «прелестных барышень-ученых».[88]
Она не упустила случая гневно сообщить Уимзи — первому подвернувшемуся под руку представителю мужской половины человечества, — что подобного рода пошлости то и дело слышишь, когда среднестатистический мужчина берется рассуждать об интеллектуальных интересах женщин. Уимзи ответил, что от дурных манер его всегда тошнит — но чем лучше, например, журналистский обычай называть иностранных монархов просто по имени, без титула?
Однако недели за три до конца Пасхального триместра колледж вновь потребовал внимания Гарриет — на этот раз дело коснулось ее лично и потому встревожило сильнее.
Февраль, плача и неистовствуя, переходил в март, а Гарриет получила письмо от декана.
Моя дорогая мисс Вэйн!
Хотела Вас спросить, удастся ли Вам выбраться в Оксфорд в следующий четверг на церемонию открытия нового библиотечного крыла, на которой будет присутствовать канцлер? Как Вы знаете, дата официальной церемонии назначена уже давно — а в самих зданиях, мы надеялись, можно будет жить уже к началу этого триместра. Но, к сожалению, из-за споров с конторой подрядчика и болезни архитектора мы сильно запаздываем, едва успеваем закончить работы к открытию. Честно признаться, помещения первого этажа до сих пор не отделаны. Но, разумеется, мы не могли просить лорда Оукаппла перенести визит, он же так занят — ну что ж, в конце концов, важнее ведь библиотека, а не преподавательские комнаты, хотя бедняжкам и некуда приткнуться.
Мы — и я, и доктор Баринг — очень бы хотели, чтобы Вы приехали (хотя, конечно, у Вас так много других дел). Нам бы очень помог Ваш совет, поскольку в колледже творятся весьма неприятные вещи. Конечно, мы понимаем, что автор детективов — не полицейский, но я знаю, что вы принимали участие и в настоящем расследовании, и уверена, что Вы гораздо лучше нашего сумеете выследить злоумышленника.
Только не подумайте, что нас режут в собственных постелях! Но, пожалуй, в чем-то наш случай будет даже посложнее простого честного убийства! Видите ли, нас изводит некий полтергейст и анонимщик в одном лице — можете представить, насколько это омерзительно. Похоже, первые подметные письма стали приходить некоторое время назад, но поначалу никто не обращал на них особого внимания. Я думаю, каждый хоть раз сталкивался с подобными посланиями, и хотя даже не все из них пришли по почте, понятно, что человеку со стороны не составило бы труда подбросить их в привратницкую, а то и в сам колледж. Другое дело — наглая порча имущества: последний случай был настолько вопиющим, что с этим пора уже что-то сделать. Бедная мисс Лидгейт — ее монументальный труд, «Просодия английского стиха» — вы помните, как она работала над рукописью, — искалечили и изуродовали самым гнусным образом, некоторые важные страницы и вовсе уничтожили, так что теперь их придется писать заново. Бедняжка чуть не плакала — и что самое страшное, похоже, к этому причастен кто-то из колледжа. Мы думаем, что кто-то из студенток затаил зло на профессорскую — только это уже не безобидная выходка, а чудовищная низость.
Полицию мы вызвать не можем — если бы Вы видели эти письма, то поняли бы, что огласка тут недопустима, а Вы сами знаете, как быстро передаются сплетни. Думаю, Вы видели ту отвратительную статейку про сожженные во дворе мантии. Это было в ноябре, и мы так и не нашли виновника. Разумеется, вначале мы решили, что имеем дело с глупым розыгрышем, но теперь предполагаем, что все это звенья одной цепи.
Так что если бы Вы нашли время приехать, нам бы очень пригодился Ваш опыт и мы были бы Вам бесконечно признательны. Должен же тут быть хоть какой-то выход — больше это безобразие продолжаться НЕ МОЖЕТ. Но как выследишь кого бы то ни было в колледже, где 150 человек студентов, а двери открыты и днем и ночью?
Боюсь, письмо получилось сумбурным, но я очень взволнована: открытие близится, экзаменационные листы, вступительные и студенческие, сыплются и сыплются, «как листва осенняя, устлавшая пластами лесные Валамброзские ручьи»[89]. Очень надеюсь увидеть Вас в четверг.
Искренне Ваша
Летиция Мартин
Вот ведь досада! Ничто не могло бы так повредить женщинам в университете — в любом университете, не только в Оксфорде. Конечно, в любое сообщество могут проникнуть нежелательные лица, но если в колледже пышным цветом цветут такого рода психологические выверты, родители попросту побоятся отпускать туда невинных дочек. Пусть даже не дойдет до настоящей беды (хотя никогда не знаешь, до чего доведет людей травля), все равно грязное белье будет выставлено на всеобщее обозрение — и ничего хорошего это колледжу не сулит. Поскольку, как всегда, хоть девять десятых всей грязи окажутся клеветой, оставшаяся десятая поднимется со дна колодца истины — ее-то все и запомнят.
Кто знал это лучше ее самой? Гарриет криво улыбнулась, перечитывая письмо. «Нам бы очень пригодился Ваш опыт» — да уж, опыта у нее хоть отбавляй. Разумеется, декан ничего не имела в виду и не подумала, что от этих слов кляча станет брыкаться.[90] Самой мисс Мартин в голову бы не пришло, что человеку, обвиненному в убийстве, а потом оправданному, могут писать оскорбительные письма, и, само собой, она не сообразила, что просить совета в подобном деле у печально известной мисс Вэйн — все равно что говорить о веревке в доме повешенного. Пример той наивной бестактности, к какой склонны женщины, ушедшие из мира и посвятившие себя науке. Декан пришла бы в ужас, поняв, что по-хорошему Гарри-ет ни в коем случае не следует призывать на помощь в таком деле, ведь даже в Оксфорде, даже в Шрусбери…
Да, даже в Шрусбери — во время встречи выпускников. Вот оно что. Ту записку она нашла в рукаве мантии, когда была в Шрусбери на встрече выпускников. А еще та картинка, что валялась во дворе. Была ли картинка, или записка, или обе они очередным доказательством того, что мир враждебен к Гарриет? Или же они как-то связаны с последовательными нападками на колледж? Странно было бы, если бы за такой короткий срок в одном колледже объявилось целых два злонамеренных сумасшедших. Но если сумасшедший всего один, это значит очень неприятную вещь — и тогда Гарриет просто обязана вмешаться, по крайней мере, рассказать то, что знает. В жизни бывают случаи, когда личные чувства и мотивы надо отбросить ради общих интересов — и это именно такой случай.
Гарриет нехотя подошла к телефону и заказала звонок в Оксфорд. Ожидая соединения, она обдумывала дело в свете открывшихся новых фактов. Декан не сообщила никаких подробностей относительно подметных писем — сказала только, что в них чувствуется озлобленность против профессорской и что их автор явно имеет отношение к колледжу. Казалось бы, естественно приписать жестокие выходки студенткам, но декан не знала того, что знала Гарриет. Истерзанное, больное воображение само себя растравливало: «переспелая девственность», «противоестественный образ жизни», «полоумные старые девы», «неудовлетворенные желания и подавленные импульсы», «нездоровая атмосфера» — на ум приходили все новые обороты, которые, конечно, подхватит молва. Неужели именно это и скрывается в башне на холме? Неужели башня эта похожа на башню леди Аталии из «Озорного ветра»,[91] на обитель разрушенных надежд, извращений и безумия? Если «будет око твое просто», значит, «тело твое светло будет»[92] — но разве это «око просто» вообще существует в природе? «Но что прикажете делать тем несчастным, кого угораздило родиться с умом и сердцем?» У них око заведомо не «просто». И самим им непросто — но проще ли всем остальным? (С филологической точки зрения это был сомнительный каламбур, но мысль верная.) Что ж, если таков расклад, то что все же выбирать: ум или сердце? Может быть, приходится идти на компромисс — просто чтобы не сойти с ума? Но, согласившись на компромисс, человек обрекает себя на изнурительную внутреннюю войну, на «одежду, обагренную кровью»,[93] — и, с тоской подумала Гарриет, на неизбежные последствия войны: инфляцию, спад производства и разброд в правящих кругах.
Тут на другом конце сняли трубку и раздался взволнованный голос декана. Гарриет, не забыв протараторить, что не умеет расследовать непридуманные преступления, выразила понимание и сочувствие и спросила об одной принципиально важной, на ее взгляд, детали:
— Каким почерком написаны эти письма?
— В том-то и трудность. По большей части они склеены из газетных вырезок. Так что почерка не опознать.
Все ясно. Это не два разных злоумышленника, а один и тот же. Что ж, идем дальше.
— Там просто непристойности, или оскорбления, или угрозы?
— И то, и другое, и третье. Всякие ругательства, каких бедная мисс Лидгейт просто не знает: для нее предел грубости — драма времен Реставрации. И поток угроз — кому грозят позором, кому виселицей.
Да, и в самом деле башня леди Аталии.
— Кому-нибудь, кроме преподавателей, они приходят?
— Трудно сказать, нам же про это не сообщают. Но кажется, нескольким студенткам прислали.
— И их то присылают по почте, то подбрасывают в привратницкую?
— Да, в последнее время стали писать на стенах и по ночам подсовывают под двери. Похоже, это кто-то из колледжа.
— Когда пришло первое письмо?
— Насколько я знаю, впервые письмо прислали мисс де Вайн в Михайловом триместре. Поскольку это был ее первый триместр в колледже, мы решили, что у кого-то с ней личные счеты. Но вскоре анонимки подкинули и другим людям, и стало понятно, что дело не в том. Такого у нас еще никогда не случалось. Сейчас мы думаем, что надо присмотреться к первому курсу.
Как раз первокурсницы — вне подозрений, не то что все прочие, подумала Гарриет. Вслух же заметила:
— Не стоит торопиться с выводами. Люди могут долгое время вести себя вполне обычно, пока чего-нибудь не случится. В том-то и трудность, что во всех других отношениях подобные злоумышленники выглядят нормальными людьми. Это может быть кто угодно.
— Вы правы. Боюсь, это может быть даже кто-то из нас. Вот что ужасно. Да, конечно, что говорить — немолодые девственницы и так далее. Но страшно представить, что, может, в эту самую минуту ты сидишь рядом с человеком, у которого в мыслях вот такое. Как вы думаете, а сама она, бедолага, знает, что делает? Мне уже снятся кошмары — а вдруг это я сама хожу во сне и пишу людям гадости? Боже, я так боюсь за церемонию открытия! Придет к нам бедный лорд Оукаппл, а эта гадюка станет брызгать ядом ему на ботинки. А вдруг и ему подкинут анонимку?
— Думаю, — сказала Гарриет, — я и в самом деле к вам приеду. По правде говоря, я не лучший помощник в таком деле, но приеду все равно. При встрече я вам все объясню.
— Это будет очень любезно с вашей стороны. Уверена, вы найдете какое-нибудь решение. Я так понимаю, вы захотите посмотреть улики. Да? Хорошо. Каждую бумажку будем беречь у сердца. Наверное, стоит брать их пинцетом, чтобы не оставлять отпечатков пальцев?
Гарриет усомнилась, что отпечатки пальцев здесь помогут, но посоветовала все же принять меры предосторожности, просто из принципа. Затем попрощалась под несмолкающие благодарности на том конце провода и так и застыла с трубкой в руках. Есть ли ей с кем посоветоваться? Есть, но ей вовсе не хотелось обсуждать с ним подметные письма, тем паче — то, что творится за стенами университетских башен. Она решительно повесила трубку и отодвинула телефонный аппарат.
Но на следующее утро она проснулась в другом настроении. Иногда личные чувства и мотивы надо отбросить ради общего блага. Так она сказала — значит, отбросит. Уимзи может быть полезен колледжу — и она попросит его о помощи. Приятно ей или нет, хочется или нет ей услышать «я же вам говорил» — она спрячет свою гордость в карман и обратится к нему за советом. Она приняла ванну и оделась, окрыленная сознанием своей бескорыстной преданности благому делу. Затем прошла в гостиную и с удовольствием позавтракала, все еще лучась самодовольством. Она уже доедала тосты с джемом, когда пришла секретарша и принесла утреннюю почту. Среди писем была записка от Питера, сочиненная явно наспех и посланная накануне с вокзала Виктория.
Срочно вызвали, еду за границу. Сначала в Париж, потом в Рим. Куда потом — одному богу известно. Если буду Вам нужен — per impossibile[94], — со мной можно связаться через посольства, или же пишите на Пикадилли, мне перешлют. В любом случае первого апреля ждите письма.
П. Г. Б. У.
Post occasio calva.[95] Не будешь же закидывать посольства рассказами о череде смутных и непонятных мелких происшествий в одном оксфордском колледже, тем паче если адресат твой занят собственными расследованиями и колесит по Европе. Судя по всему, его вызвали по очень срочному делу — записка была написана в спешке и довольно коряво, словно бы нацарапана в последний момент, уже в такси. Гарриет позволила себе развлечься, гадая, что же произошло: может, застрелили принца Руритании,[96] или вновь объявился Великий Мошенник, или цивилизации угрожает международный заговор и на нее хотят направить Смертельный Луч — в той литературе, к которой она и сама была причастна, такое случается на каждом шагу. Но что бы ни произошло, одно было ясно: помощи ждать не от кого, надо действовать самой и утешаться сознанием своей независимости.
Глава V
Девичество есть картина изящная, как ее называет Бонавентура, благостная сама в себе и, если угодно поверить паписту, похвальная. И хотя иное неудобство, раздражение, одиночество и т. д. и присущи таковым особам… все же сии беды легко выносимы и не более чем игрушки по сравнению с известными нередкими обременениями супружества… И мне порою думается, что неплохо было бы среди многочисленных богатых Холостяков найтись такому благотворителю, кто построил бы монашескую Коллегию для старых, обветшалых, неказистых или ропотливых девиц, дабы поселить в ней тех, кто утратил свои первые любови, или встретился с иным несчастьем, или по любой другой причине хочет вести жизнь одинокую. Остальное же, говорю я, суть игрушки в сравнении, которые довольно вознаграждаются бесчисленными радостями и несравненными преимуществами Девичества.[97]
Роберт Бертон
Гарриет подъезжала к Оксфорду под ледяным ливнем, который умудрялся просочиться даже через швы откидного верха и заставлял дворник работать в полную силу. Уже это одно делало поездку совсем не похожей на ту, июньскую, но главная перемена была в ее чувствах. Тогда Гарриет ехала в колледж неохотно, с тяжелым сердцем: блудная дочь, она хоть и не опустилась до мрачной романтики свиных рожков, но и не надеялась на откормленного тельца.[98] Теперь колледж сам узнал, что значит пятно на репутации, и обратился к ней за помощью, не слишком заботясь о морали, но уповая на ее профессиональные навыки. Не то чтобы Гарриет так уж волновала эта загадка и не то чтобы она рассчитывала ее разгадать, но теперь на нее можно было смотреть просто как на работу, которую предстоит сделать. В июне каждый указатель заставлял ее думать: «Еще не скоро — еще тридцать миль можно не волноваться — еще двадцать миль едем спокойно — еще десять миль, это не скоро». Теперь, напротив, она торопилась добраться в Оксфорд как можно быстрее — вероятно, отчасти виной тому была погода. Она съехала по Хедингтонскому холму, думая только о том, как бы машину не занесло, пересекла Модлин-бридж, ограничившись лишь едким замечанием в адрес стайки велосипедистов, пробормотала «слава богу», добравшись до ворот на Сент-Кросс-роуд, и радушно поздоровалась с привратником Паджеттом.
— Доброе утро, мисс. Гадкая нынче погода. Декан распорядилась, мисс, поселить вас в гостевой комнате в Тюдоровском здании, сама она сейчас на встрече, но к чаю вернется. Вы знаете, где гостевая комната, мисс? Наверно, в ваше-то время ее не было. Так вот, это на Новом мосту, мисс, между Тюдоровским зданием и Северной пристройкой, где раньше был коттедж, только теперь-то его снесли, поднимаетесь по главной лестнице, идете мимо Западной аудитории, той, где раньше была студенческая гостиная, мисс, пока не сделали новый вход и не сдвинули лестницу, потом направо и по коридору примерно до середины. Как бы вы не заплутали, мисс. Это только скауты вам могут показать, да где ж их сейчас найти.
— Спасибо, Паджетт. Я не заплутаю. Сейчас только поставлю машину в гараж.
— Не беспокойтесь, мисс. Льет как из ведра. Я сам позже ее поставлю. Пусть постоит немножко так, кому она мешает. И чемодан ваш я отнесу, мисс, я б вас и проводил, да только вот не могу отлучиться, пока миссис Паджетт из буфета не вернется.
Гарриет вновь попросила его не беспокоиться.
— Если знать, мисс, тут пройти-то несложно. Но из-за всех этих перестановок — тут оттяпают, там надстроят, еще где-нибудь что-нибудь поменяют — наши прежние леди часто путаются.
— Я не запутаюсь, Паджетт.
И в самом деле, ей не составило труда отыскать таинственную гостевую комнату, ориентируясь по передвинутой лестнице и снесенному коттеджу. Из окон она могла обозревать Старый двор, а вот Новый двор не просматривался, и большая часть здания Библиотеки была скрыта за пристройкой Тюдоровского здания.
Выпив чаю у декана, Гарриет и заметить не успела, как оказалась в профессорской, где собралось внеплановое заседание под предводительством ректора. Ей предъявили материалы дела — сложенные в кучку горестные плоды чьей-то извращенной фантазии. Там было штук пятнадцать подметных писем — их специально хранили для исследования. Чуть меньше половины — картинки вроде той, что Гарриет в июне подобрала на газоне. Еще были записки, в самых неблаговидных выражениях извещавшие разных членов колледжа, что их грехи падут на их же голову, что в приличном обществе им не место и что если они не оставят в покое мужчин, пусть не ждут ничего хорошего. Некоторые из этих посланий пришли по почте, другие кто-то подбросил на подоконник или под дверь, и все они были составлены из букв, вырезанных из газет и наклеенных на дешевую писчую бумагу. Еще было две записки к студенткам: одна к старшекурснице, безобидной девушке с хорошими манерами, которая готовилась к выпускным экзаменам по классической филологии, другая — к мисс Флаксман, чрезвычайно одаренной второкурснице. Последняя записка была сформулирована яснее, чем все прочие, — в ней упоминалось реальное имя. «Не оставишь в покое Фаррингдона, …, — пеняй на себя». В середине стояло грязное ругательство.
Оставшиеся материалы были представлены, во-первых, брошюрой мисс Бартон «Положение женщин в современном государстве». Как-то воскресным утром библиотечный экземпляр этой книги обнаружили весело потрескивающим в камине в студенческой, которая располагалась в здании Берли. Во-вторых, к делу были приобщены гранки и рукопись «Просодии английского стиха» мисс Лидгейт. С ними произошла следующая история. Мисс Лидгейт наконец внесла в гранки все необходимые исправления и уничтожила ранние редакции своей работы. После этого она передала гранки вместе с рукописью предисловия мисс Гильярд, которая согласилась прочесть текст и проверить точность исторических ссылок. Мисс Гильярд утверждала, что получила текст в субботу утром и отнесла к себе в комнату (которая располагалась на той же лестнице, прямо над комнатой мисс Лидгейт). Затем она ходила с гранками в библиотеку (старую, в Тюдоровском здании, которую теперь должна была заменить новая) и там их читала, сверяясь со справочниками. В тот день, по ее словам, она была в библиотеке одна — только у дальних стеллажей она заметила кого-то незнакомого. Потом мисс Гильярд ушла в трапезную обедать, а бумаги оставила на столе. После обеда она повела группу первокурсниц на реку, проверить, насколько они искусны в парной гребле. Вернувшись наконец в библиотеку, она обнаружила, что бумаги со стола исчезли. Сначала она подумала, что это мисс Лидгейт, увидев свой труд на столе, решила его забрать и внести новые важнейшие исправления. Поэтому она пошла к мисс Лидгейт, но той не было в комнате. По ее собственным словам, мисс Гильярд удивило, что коллега забрала материалы, не оставив даже записки, но по-настоящему встревожилась она только перед ужином, когда, в очередной раз стучась в комнату к мисс Лидгейт, вдруг вспомнила, что та собиралась на пару дней уехать в Лондон. Разумеется, тут же начались поиски и расспросы, но успехом они не увенчались. И только в понедельник утром, после службы, гранки обнаружили в профессорской — они были разбросаны по столу и по полу. Нашла их мисс Пайк — она первая из донов зашла в комнату. Скаут, которая убирала в профессорской, уверяла, что до службы там ничего не валялось, а выглядели бумаги так, будто их подбросили в окно — что было нетрудно сделать. Однако никто не заметил под окнами ничего подозрительного, хотя допросили весь колледж, особенно тех, кто позже прочих пришел в часовню и у кого окна напротив профессорской.
Найденные гранки были сплошь измалеваны типографскими чернилами. Все исправления на полях были начерно закрашены, то тут, то там уродливыми буквами были накорябаны ругательства. Рукописное предисловие сожгли, о чем победно сообщала надпись из больших букв, вырезанных откуда-то и наклеенных на первой странице прямо поверх текста.
Вот такими новостями мисс Гильярд пришлось встретить мисс Лидгейт, вернувшуюся в колледж в тот же день после завтрака. Попробовали выяснить, когда именно гранки унесли из библиотеки. Удалось опознать человека в дальнем эркере — им оказалась мисс Берроуз, библиотекарь. Она, однако, сказала, что не видела мисс Гильярд — в библиотеку та пришла позже, а на обед ушла раньше. Не видела она и гранок на столе — по крайней мере, не обратила внимания. В субботу в библиотеке было мало посетителей, но второкурсница, которая в три часа зашла свериться с позднелатинским словарем Дьюкенджа и, сняв книгу с полки, положила ее на стол, уверяла, что заметила бы гранки, если бы было что замечать. Студентку звали мисс Уотерс, она училась французской словесности у мисс Шоу.
Неудобно получилось со свидетельством казначея: та видела мисс Гильярд у дверей профессорской как раз в понедельник утром, перед службой. Но мисс Гильярд объяснила, что только до двери и дошла: она собиралась в профессорскую за забытой мантией, но потом вспомнила, что оставила ее в Елизаветинском здании, и отправилась туда, еще не успев войти в комнату. Она сердито осведомилась, уж не подозревает ли казначей, что это она испортила гранки. «Разумеется, нет, — заверила мисс Стивенс, — но если бы мисс Гильярд заходила в профессорскую, она бы знала, были ли гранки в комнате на тот момент, и, соответственно, помогла бы установить или terminus a quo, или же, напротив, terminus ad quem».[99]
Этим список вещественных доказательств исчерпывался, не считая того факта, что у колледжского секретаря и финансового распорядителя мисс Эллисон пропала большая бутылка типографских чернил. Ни в субботу вечером, ни в воскресенье распорядитель в свой кабинет не заходила и могла сказать только, что в час дня в субботу бутылка была еще на месте. Дверь кабинета она никогда не закрывала, поскольку деньги хранились в другом месте, а все ценные бумаги были заперты в сейфе. А ее помощница жила не в колледже и в выходные не приходила.
Больше интереса для следствия не представляло почти ничего — разве что на стенах в коридорах и туалетах то и дело появлялись грубые надписи. Но надписи эти, конечно, сразу же стирали, поэтому осмотреть их было нельзя. Разумеется, после пропажи и порчи гранок следовало принять административные меры. Доктор Баринг обратилась ко всему колледжу и призвала очевидцев дать показания. Но никаких показаний не последовало, и ректор написала приказ, запрещающий разглашать информацию о происходящем за пределами колледжа: всякому, кто поставит в известность прессу, университетскую или национальную, грозило строгое дисциплинарное взыскание. Кроме того, члены Шрусбери осторожно навели справки в других женских колледжах и выяснили, что такого рода безобразия нигде больше не творятся.
Поскольку на данный момент все факты свидетельствовали о том, что нападки на колледж начались не раньше прошлого октября, подозрение закономерно пало на студенток первого курса. Когда доктор Баринг дошла до этого пункта, Гарриет сочла, что пора вмешаться.
— Боюсь, — сказала она, — что мои показания позволят исключить и первый курс, и вообще большую часть студенток. — И, борясь с неловкостью, она рассказала о двух подметных письмах, которые обнаружила во время встречи выпускников.
— Благодарю вас, мисс Вэйн, — сказала ректор, когда Гарриет окончила свой рассказ. — Мне искренне жаль, что вам пришлось пережить столь неприятные мгновения. И разумеется, ваше свидетельство существенно сужает круг подозреваемых. Если злоумышленник присутствовал на встрече выпускников — значит, скорее всего, это либо кто-то из немногих студенток, которые тогда остались в колледже из-за устных экзаменов, или кто-то из скаутов, или же одна из нас.
— Да. Боюсь, что именно так.
Доны переглянулись.
— Очевидно, — продолжала доктор Баринг, — это не может быть одна из выпускниц, поскольку выходки продолжаются уже довольно долго. Не может это быть и кто-то из посторонних, кто в колледже не живет, — некоторые письма подбрасывали в комнаты прямо под дверь, а кроме того, установлено, что надписи на стенах появлялись уже после полуночи. Таким образом, виновника следует искать среди сравнительно небольшого круга лиц — среди тех трех категорий, что я обозначила.
— И конечно же, — добавила мисс Берроуз, — гораздо вероятнее, что это кто-то из скаутов, а не одна из нас. Мне трудно даже вообразить, чтобы кто-то в профессорской опустился до таких гнусностей. Но что до людей другого класса…
— Вы несправедливы, — парировала мисс Бартон. — Я совершенно убеждена, что мы не должны поддаваться классовым предрассудкам.
— Насколько я знаю, у всех наших скаутов безупречная репутация, — сказала казначей. — Можете быть уверены, я с большим тщанием подбираю персонал. Те, кто не ночует в колледже, — уборщицы и другие слуги, разумеется, вне подозрений. Кроме того, напомню, бльшая часть скаутов живет в своем крыле. При этом главный вход в нашем крыле на ночь запирается, а все окна первого этажа зарешечены. Запасной вход отгорожен от остальных зданий колледжа железной калиткой. Так что попасть из скаутского крыла в наше можно одним-единственным способом — через буфет. Но и он на ночь запирается. Ключи хранятся у главного скаута, Кэрри. Она работает в колледже уже пятнадцать лет, и, полагаю, ей можно доверять.
— Никогда не понимала, — язвительно вставила мисс Бартон, — зачем запирать на ночь бедных слуг. Прямо как диких зверей. А все остальные ходят где пожелают. Впрочем, в данном случае все оказалось к лучшему.
— Вы прекрасно знаете, почему мы так делаем, — сказала казначей. — У служебного входа нет привратника, кроме того, через стены колледжа нетрудно перелезть. Решетки стоят на всех окнах первого этажа, выходящих на улицу или на Кухонный двор, — в наших комнатах в том числе. Что же до буфета, то его запирают для того, чтобы студенты не таскали еду — насколько я знаю, при моей предшественнице они только этим и занимались. Так что, как видите, ограничения касаются членов колледжа в той же мере, что и скаутов.
— А кто из скаутов живет в других зданиях? — спросила финансовый распорядитель.
— В каждом здании их по нескольку человек, — ответила казначей. — Все они женщины порядочные и уже давно у нас служат. У меня с собой нет списка, но, кажется, в Тюдоровском здании их три, в Елизаветинском — то ли три, то ли четыре, и еще четыре живут в мансардах в Новом дворе. В Берли живут только студенты. А, и еще, конечно, есть личная прислуга ректора и горничная в лазарете — она живет там же, где фельдшер.
— Я проверю своих слуг и выясню, не причастен ли кто-нибудь из них к этому делу, — сказала доктор Баринг. — Казначея я попрошу навести справки о горничной из лазарета. И не лишним будет следить за теми скаутами, которые ночуют в колледже, — это в их же интересах.
— Вы не можете не признать… — с горячностью начала было мисс Бартон.
— Это в их же интересах, — твердо повторила ректор. — Вы совершенно правы, мисс Бартон, нет оснований подозревать скаутов более, нежели нас самих. Но именно поэтому нужно как можно скорее снять с них подозрения.
— Несомненно, — сказала казначей.
— Что же до того, каким образом устроить проверку, — продолжала ректор, — касается ли дело скаутов или кого угодно, я уверена, что чем меньше людей будут знать детали, тем лучше. Возможно, мисс Вэйн выскажет какое-нибудь дельное предложение, мне лично или же…
— Вот-вот, — мрачно прервала ее мисс Гильярд. — Или же кому? Насколько я понимаю, никому из нас доверять нельзя.
— К сожалению, это правда, — согласилась ректор, — и сама я тоже под подозрением. Нет нужды говорить, что я всецело доверяю членам колледжа, всем вместе и каждому по отдельности, однако же я убеждена, что, как и в случае со скаутами, в наших интересах принять все возможные меры предосторожности. Вы что-то хотели сказать, проректор?
— Несомненно, тут вовсе не нужно делать различий, — сказала мисс Лидгейт. — Я готова подвергнуться любым следственным процедурам.
— Вас-то как раз ни в чем не заподозришь, — заметила декан. — Вы же больше всех пострадали.
— В какой-то мере мы все тут пострадали, — сказала мисс Гильярд.
— Боюсь, — подала голос мисс Эллисон, — придется допустить, что это может быть обманный ход, — насколько я понимаю, эти… э… анонимщики часто посылают письма самим себе, чтобы рассеять подозрения. Ведь так, мисс Вэйн?
— Да, — признала Гарриет. — Честно говоря, не очень верится, чтобы кто-либо намеренно причинил себе такой ущерб, какой понесла мисс Лидгейт, но если начать проводить подобные различия, то уже не остановишься. Я считаю, в нынешней ситуации нас устроит только однозначное алиби.
— А алиби у меня нет, — сказала мисс Лидгейт. — В субботу я уехала уже после того, как мисс Гильярд ушла обедать. Более того, в обеденное время я зашла в Тюдоровское здание, занести мисс Чилперик ее книгу, так что запросто могла бы заглянуть еще и в библиотеку и забрать рукопись.
— Но у вас алиби на то время, когда ваши гранки нашли в профессорской, — заметила Гарриет.
— Нет, — возразила мисс Лидгейт, — и того нет. Я приехала ранним поездом, когда все были в часовне. Конечно, чтобы забросить гранки в профессорскую и вернуться к себе в комнату, пока их не нашли, мне пришлось бы поторопиться — но я могла успеть. В любом случае я хочу, чтобы со мной обходились так же, как с остальными.
— Спасибо, — сказала ректор. — Все ли с этим согласны?
— Уверена, в этом вопросе мы единодушны, — отозвалась декан. — Но мы забыли еще об одной категории подозреваемых.
— Да, о студентках, которые оставались в колледже во время встречи выпускников, — сказала ректор. — Что мы о них знаем?
— Я не помню точно, кто там был, — ответила декан, — но думаю, большинство из них готовились к выпускным экзаменам на степень и сейчас уже окончили колледж. Потом сверюсь со списком. А, еще была мисс Каттермол, она готовилась к экзаменам первой ступени — уже повторно.
— Точно, — подтвердила казначей. — Каттермол.
— А та женщина, которая сдавала экзамены второй ступени, — забыла, как ее зовут. Хадсон, кажется? Ее не было тогда в колледже?
— Была, — сказала мисс Гильярд.
— Как я понимаю, одна сейчас на втором курсе, другая на третьем, — сказала Гарриет. — Кстати, а ничего не известно про Фаррингдона, который упоминается в письме к мисс Флаксман?
— Это самое интересное, — сказала декан. — Этот Фаррингдон учится, если я не ошибаюсь, в Нью-колледже, причем они были помолвлены с Каттермол еще до того, как поступили в Оксфорд, а сейчас он помолвлен с Флаксман.
— Вот как?
— И, как я поняла, в первую очередь — или отчасти — из-за того подметного письма. Мне рассказали, что, получив анонимку, мисс Флаксман обвинила мисс Каттермол и показала письмо Фаррингдону — в итоге молодой джентльмен разорвал помолвку и теперь ухаживает за Флаксман.
— Некрасиво вышло, — заметила Гарриет.
— Да. Правда, та помолвка была не более чем семейной договоренностью, а теперь все просто признали fait accompli.[100] Но кажется, второй курс страшно всполошился.
— Понятно.
— Остается вопрос, — сказала мисс Пайк, — какие шаги мы собираемся предпринять? Мы спросили совета у мисс Вэйн, и лично я готова признать — особенно в свете того, что мы только что услышали, — что нам никак не обойтись без посторонней помощи. При этом ясно, что полицию сюда вмешивать нежелательно. Но тогда у меня вопрос: предполагает ли мисс Вэйн сама вести расследование? Или же она посоветует обратиться к частному детективу? Или что?
— Честно признаться, я в неловком положении, — сказала Гарриет. — Я хочу помочь, чем только сумею, но вы ведь понимаете, что такого рода расследование займет много времени, особенно если вести его в одиночку. Это место — проходной двор, и патрулировать его почти невозможно. Понадобился бы целый отряд агентов —и даже если нарядить их скаутами или студентками, это вызовет недоумение.
— А исследование вещественных доказательств тут не поможет? — спросила мисс Пайк. — Лично я готова предоставить свои отпечатки пальцев или подвергнуться любой другой процедуре.
— Боюсь, — ответила Гарриет, — что дактилоскопия не столь много дает на практике, как может показаться из книг. То есть, разумеется, мы можем взять отпечатки пальцев у всей профессорской, а возможно, и у скаутов, хотя им это придется не по вкусу. Но только сомневаюсь, что на такой грубой бумаге различишь какие-либо отпечатки. Кроме того…
— Кроме того, — подхватила декан, — в наши дни любой преступник знает, что нужно работать в перчатках.
— А если не знал, — мрачно заметила мисс де Вайн, до сих пор молчавшая, — то узнал только что.
— Черт! — вскрикнула декан. — Я забыла, что это одна из нас.
— Вот почему я говорила, — вставила ректор, — что нам не следует обсуждать методы расследования.
— Сколько человек держали в руках эти письма? — спросила Гарриет.
— Думаю, немало, — ответила декан.
— А нельзя ли устроить обыск… — начала было мисс Чилперик. Она была самой молодой из донов — невысокая, худенькая, застенчивая женщина, помощник тьютора по английской словесности, известная в первую очередь тем, что была помолвлена с младшим доном из другого колледжа.
Ректор не дала ей договорить:
— Прошу вас, мисс Чилперик. Воздержитесь от такого рода предложений. Возможно, вы кого-то предупредили.
— Невыносимое положение, — сказала мисс Гильярд. Она сердито взглянула на Гарриет, как будто невыносимое положение создала именно она. Что ж, в каком-то смысле так и было.
— Похоже, — сказала финансовый распорядитель, — что хотя мы сами позвали сюда мисс Вэйн, ни последовать ее совету, ни даже выслушать его мы не в силах. Сцена в духе Гилберта и Салливана.[101]
— Давайте спросим напрямую, — предложила ректор. — Вы советуете обратиться к частному детективу?
— Только весьма необычному, — сказала Гарриет, — обычный бы вам совсем не подошел. Но я знаю одну организацию, где вы можете найти нужного человека и рассчитывать на полную конфиденциальность.
Она вспомнила о мисс Кэтрин Климпсон, содержавшей машинописное бюро, которое на самом деле было женским детективным агентством и занималось мелкими расследованиями. Агентство давно стало самоокупаемым, но Гарриет знала, что основано оно на деньги Питера Уимзи. Она была одной из немногих людей в Королевстве, кто это знал.
Мисс Эллисон кашлянула.
— Плата за услуги детективных агентов, — заметила она, — будет странно смотреться в годовом отчете.
— Думаю, это разрешимо, — сказала Гарриет. — Я лично знаю это агентство. Возможно, плата и не потребуется.
— Это неправильно, — сказала ректор. — Работа конечно же должна оплачиваться. Я готова взять расходы на себя.
— Так тоже неправильно, — возразила мисс Лидгейт. — Разумеется, мы на это не согласимся.
— Может быть, я сначала спрошу о размере гонорара? — предложила Гарриет. Сказать по правде, об этой стороне дела она ничего не знала.
— Спросить не помешает, — согласилась ректор. — Между тем…
— Я хотела бы предложить, — сказала декан, — оставить все это дело на рассмотрение мисс Вэйн, поскольку она единственная в этой комнате вне подозрения. Возможно, на свежую голову ей придет какая-нибудь мысль, и с утра она вам ее изложит. Или не с утра — ведь с утра у нас церемония открытия и визит лорда Оукаппла, — а в какое-нибудь другое время.
— Хорошо, — сказала Гарриет в ответ на вопросительный взгляд ректора. — Так и решим. И если я придумаю, чем могу быть вам полезна, то сделаю все, что в моих силах.
Ректор поблагодарила ее.
— Мы все понимаем неловкость нашего положения и постараемся как можно скорее решить это дело. И еще: что бы ни думала и ни чувствовала каждая из нас, совершенно необходимо отгонять все смутные подозрения и стараться не говорить ничего такого, что звучало бы как обвинение. Ничто так не разрушает научное сообщество, как атмосфера взаимного недоверия. Со своей стороны повторю, что всецело доверяю каждому члену профессорской. Я буду стараться сохранить непредвзятость ума и вас, коллеги, призываю к тому же.
Доны с этим согласились, и встреча окончилась.
— Что ж, — сказала декан, когда они с Гарриет шли по направлению к Новому двору, — в жизни еще не была на таком неуютном собрании. Дорогая моя, вы бросили бомбу!
— Боюсь, что да. Но что мне было делать?
— Разумеется, нечего. Боже мой! Легко ректору говорить о непредвзятости ума, но мы теперь будем отчаянно гадать, что думают о нас коллеги и не даем ли мы повода заподозрить нас в сумасшествии. Вот эта-то подозрительность — самое страшное, понимаете?
— Понимаю. Кстати сказать, я наотрез отказываюсь подозревать вас. Уж вы-то в высшей степени в здравом уме. Вы самый здравомыслящий человек, кого я встречала.
— Не сказать, чтобы вы проявили непредвзятость, но спасибо на добром слове. И ректора с мисс Лидгейт тоже ни в чем не заподозришь, ведь правда? Но думаю, лучше так не говорить. Иначе методом исключения… Боже! Неужели не найдется какого-нибудь чужака с фальшивым железным алиби?
— Надеюсь, что найдется. Кроме того, в нашем распоряжении те две студентки и скауты.
Они вошли в гостиную декана. Мисс Мартин яростно разворошила угли в очаге, села в кресло и уставилась на огонь. Гарриет, примостившись на кушетке, смотрела на нее.
— Послушайте, — сказала декан, — вам не стоит делиться своими соображениями со мной, но зато нам всем ничто не мешает делиться соображениями с вами. Правда? Ну так вот. Какова цель этих нападок? Это не похоже на личные счеты. Скорее на слепую ненависть ко всему колледжу. Что за этим стоит?
— Ну, может быть, кто-то считает, что колледж его чем-то оскорбил. А может, сводит личные счеты, прикрываясь дымовой завесой. Или просто забавляется — безобразия часто устраиваются из этих соображений, если слово «соображение» тут уместно.
— Но тогда это просто хулиганство. Все равно что дети перевернут мебель или слуги притворятся привидениями. И раз уж мы о слугах, как вам мысль, что виновен кто-то из них? Разумеется, мисс Бартон будет возражать. И все-таки в этих записках очень грубая лексика.
— Да, — сказала Гарриет. — Но там нет ни одного слова, которого бы я, к примеру, не знала. Я вот что думаю: возьмите чопорнейшего человека — и под наркозом он извлечет из своего подсознания самые неожиданные слова. Более того, чем чопорней человек — тем грубей будет ругань.
— Вы правы. Кстати, вы заметили, что в этих письмах нет ни одной ошибки?
— Да, заметила. Возможно, это значит, что автор писем — человек образованный, хотя обратное не обязательно верно. Я имею в виду, что грамотные люди могут намеренно писать неграмотно, так что ошибки на письме мало что доказывают. Но вот отсутствие ошибок не подделаешь — это следствие грамотности. Боюсь, я непонятно говорю.
— Нет, все понятно. Грамотный человек может притвориться неграмотным, а неграмотному притвориться грамотным не легче, чем мне — математиком.
— Но она могла пользоваться словарем.
— Все равно это значит, что словарь присутствует в ее картине мира, как сейчас принято говорить. Как вы думаете, а не глупо со стороны злоумышленника писать без ошибок?
— Не знаю. Образованные люди часто не умеют правдоподобно подделать неграмотность: делают ошибки в простых словах, но правильно пишут сложные. Разоблачить их не так уж трудно. Возможно, как раз умнее вовсе не притворяться…
— Понимаю. Значит ли это, что скаутов можно исключить? Хотя кто знает, вдруг они пишут грамотней нас. Они часто знают больше нас. И уж точно лучше одеваются. Но я не о том. Прервите меня, как начну нести ерунду.
— Никакой ерунды вы не несете, — сказала Гарриет. — Все, что вы говорите, очень верно. Пока что никого исключить не получается.
— И куда, — продолжала декан, — деваются изрезанные газеты?
— Так нечестно, — сказала Гарриет, — вы меня опередили. Я как раз сама об этом думала.
— А мы этот вопрос уже изучили, — удовлетворенно сообщила декан. — Как только мы заметили беспорядки, то есть примерно с начала этого триместра, мы стали проверять все газеты в профессорской и студенческой. Прежде чем выбросить газеты, их сверяют со списком и смотрят, не изрезаны ли страницы.
— Кто этим занимается?
— Миссис Гудвин, мой секретарь. Наверное, вы еще ее не видели. Она живет здесь только во время триместра. Очень приятная девушка — то есть женщина. Она овдовела и осталась без гроша, а у нее еще десятилетний сын в начальной школе. Когда умер ее муж, школьный учитель, она пошла учиться на секретаря и буквально нашла себя. Миссис Гудвин просто незаменима, ценный и надежный помощник.
— Она была в колледже во время встречи выпускников?
— Да, конечно. Она… о боже! Разумеется, вы не думаете, что… нет, ну это просто нонсенс. Это в высшей степени порядочная и разумная женщина. Она так признательна колледжу за то, что нашла работу, и, конечно, не стала бы ею рисковать.
— Все равно нужно внести ее в список. Как давно она здесь работает?
— Дайте подумать. Почти два года. До встречи выпускников все было спокойно, а она уже целый год жила в колледже.
— Но члены профессорской и скауты жили в колледже еще дольше — по крайней мере, большинство из них. Ни для кого нельзя сделать исключения. А что известно о других секретарях?
— Секретарь ректора, мисс Парсонс, живет в доме ректора. Секретари казначея и финансового распорядителя не живут в колледже, так что их можно исключить.
— Давно мисс Парсонс здесь работает?
Читать бесплатно другие книги:
