Маска Чехов Антон
Яркие багрово-белые вспышки высветили угловатые стробоскопические очертания, навсегда оставшиеся в памяти Кэрол: силуэты стоявших на фоне этого естественного фейерверка Пола и О'Брайена, выглядевших крохотными и незащищенными; словно зависший в нерешительности дождь за окнами; гнущиеся от неистовых порывов ветра деревья; молния, ударившая в одно из них — высокий клен, и затем какая-то зловещая темная тень, выросшая в самом центре этого взрыва, похожая на торпеду, несущуюся прямо в центральное окно (все это случилось в какие-то считанные секунды, но вспышки молнии и замигавший вскоре электрический свет придали происходившему эффект замедленного действия); вскинутая к лицу рука О'Брайена, словно проделавшая с десяток разрозненных движений; повернувшийся и подавшийся к О'Брайену Пол — их фигуры казались снятыми на пленку, пробуксовывавшую в кинопроекторе; пошатнувшийся в сторону О'Брайен; Пол, схвативший его за рукав пиджака и тащивший вниз в безопасное место (лишь какую-то долю секунды спустя после того, как молния расщепила клен); здоровенный сук дерева, уже пробивший стекло, когда Пол все еще пытался оттащить О'Брайена в сторону; одна из густых ветвей, хлестнувшая О'Брайена по голове, сшибла с него очки, подбросив их в воздух («Что будет с его лицом, с его глазами?» — мелькнуло у Кэрол), и затем падавшие Пол с О'Брайеном скрылись из виду: гигантский сук расщепленного клена, пробивший стекло, рухнул на стол О'Брайена с каскадом воды, стекла, щепок и дымящихся кусков коры; треснувшие ножки стола не выдержали и подломились от сильнейшего удара поверженного дерева.
Кэрол очнулась на полу возле своего перевернутого кресла. Она не помнила, как упала.
Лампы дневного света, мигнув, потухли и больше не загорались.
Она лежала на животе, щекой на полу, в ужасе глядя на усыпавшие ковер осколки стекла и изодранные кленовые листья. В грозовом небе продолжала сверкать молния, и врывавшийся сквозь разбитое стекло ветер, поднимая оборванные листья, кружил их в каком-то безумном языческом хороводе; под какофонический аккомпанемент шторма они неслись через весь офис в направлении зеленых ящичков картотеки. Сорвавшийся со стены календарь метался по воздуху, то паря, то пикируя на страницах января и декабря, словно на крыльях, подобно летучей мыши. Две картины дрожали на стене, стремясь освободиться от своих проволочных вешалок. Повсюду была бумага — просто белые листы, бланки, листки из блокнота, бюллетени, газеты — все это шелестело, кружилось то в одну сторону, то в другую, взвивалось вверх, падало вниз, сбивалось в кучу и ползло по полу со змеиным шипением.
У Кэрол было какое-то жуткое ощущение того, что все это движение в комнате вызвано не просто ветром, а чьим-то... присутствием. Зловещим присутствием. Каким-то пагубным полтергейстом. В кабинете словно орудовали дьявольские призраки; благодаря своим невидимым мускулам они срывали все со стен, на какие-то мгновения вселялись в тело, состоящее лишь из листьев деревьев и бумажных листов.
Это казалось просто сумасшествием, ничего подобного ей никогда не приходило в голову. Она была поражена и совершенно сбита с толку этим одолевшим ее невероятным суеверным страхом.
Вновь сверкнула молния. Еще.
Болезненно сжавшись от этого резкого звука, опасаясь, что молния может попасть в комнату через открытое окно, она закрыла голову руками, чтобы хоть как-то защититься.
Ее сердце стучало, во рту пересохло.
Кэрол вспомнила о Поле, и сердце заколотилось с новой силой. Он был там, возле окон, с противоположной стороны стола, где-то под ветвями клена. Она не верила, что он мог погибнуть. Он стоял несколько в стороне от смертоносного дерева. Погибнуть мог О'Брайен — его сильно ударило по голове ветвью, и все зависело от того, насколько ему повезло, потому что один из острых сучков мог попасть ему прямо в глаз, судя по тому, как с него слетели очки. Но Пол наверняка жив. Просто наверняка. Однако он мог получить серьезную травму, мог истекать кровью...
Кэрол попыталась было встать на четвереньки, чтобы разыскать Пола и по возможности оказать ему первую помощь. Но очередная молния ослепительно и оглушительно разрядилась прямо возле здания, и от охватившего ее страха конечности Кэрол сделались ватными. У нее даже не было сил ползти, и эта слабость приводила ее в негодование, так как она всегда гордилась своей силой, целеустремленностью и несгибаемой волей. Проклиная себя, она вновь упала на пол.
«Что-то пытается помешать нам усыновить ребенка».
Эта невероятная мысль поразила ее так же, как и предостережение предыдущего взрыва, полученное ею за мгновение до того, как молния огневым валом ворвалась во двор.
«Что-то пытается помешать нам усыновить ребенка».
Нет. Это просто смешно. Гроза, молния — всего лишь разбушевавшаяся стихия. Не было же все это нацелено против О'Брайена только потому, что он собирался помочь им с усыновлением ребенка.
Какая глупость.
«Глупость? — подумала она, и в этот момент вновь раздался оглушительный гром, и комната осветилась дьявольским светом. — Просто природа? А ты когда-нибудь раньше видела такую молнию?»
Дрожа и холодея, Кэрол приникла к полу; охвативший ее страх был еще сильнее, чем в детстве. Она пыталась убедить себя в том, что ее испугала лишь молния, так как это было бы вполне оправданным объяснением, но она понимала, что обманывает себя. Боялась она как раз не молнии, ее-то меньше всего. Было что-то еще, что-то неопределенное, бесформенное и безымянное; оно присутствовало в комнате, и само это присутствие, чье бы там оно ни было, словно нажимало внутри ее на какую-то неведомую кнопку, вызывавшую панику на каком-то подсознательном примитивном уровне. Страх этот был глубоким, инстинктивным.
Гонимые ветром листья и бумаги, взметнувшись, устремились к ней, похожие на дервиша. Он был высоким: колонна диаметром фута в два и высотой — в пять-шесть, состоящая из сотен маленьких кусочков. Эта колонна приблизилась к Кэрол, извиваясь, вздымаясь, шелестя, меняя очертания, серебристо поблескивая в грозовом свете, и она почувствовала исходящую от нее угрозу. Она взглянула на этот вихрь, и ей вдруг показалось, что он сверху вниз тоже смотрит на нее. Через мгновение он сместился на несколько футов влево, потом вернулся, вновь задержался перед ней, потом вдруг метнулся вправо, но опять вернулся и навис над ней, словно раздумывая: не броситься ли на нее, не разорвать ли ее в клочки, не смешать ли ее с этими листьями, газетами, конвертами и прочим мусором, из которого он сам и состоял?
«Ведь это же просто обыкновенный мусор!» — сердито пыталась убедить себя Кэрол.
Созданный ветром фантом отпрянул от нее.
«Видишь? — укоризненно спрашивала она себя. — Просто бездушный мусор. Что это со мной? Уж не схожу ли я с ума?»
Она вспомнила известную аксиому, которая способствовала успокоению в подобные моменты: если тебе кажется, что ты сходишь с ума, значит, ты абсолютно нормальный — сумасшедшие никогда не сомневаются в своем здравомыслии. Будучи психиатром, она знала, что эта древняя мудрость слишком упрощала целый комплекс психологических принципов, но, по сути дела, в ней была немалая доля правды. Значит, она в своем уме.
И тем не менее эта жуткая, необъяснимая мысль почему-то вновь вернулась к ней: «Что-то пытается помешать нам усыновить ребенка».
Если кружащийся вокруг нее вихрь не был явлением природы, то чем же он был? Неужели ей надлежало поверить в то, что молния была ниспослана именно для того, чтобы превратить мистера О'Брайена в обугленный труп? Вот уж идиотская идейка-то. Кому же это дано стрелять молнией, как из пистолета? Господу? Господь явно не мог сидеть на небе и постреливать в мистера О'Брайена молниями — лишь бы помешать Кэрол и Полу Трейси усыновить ребенка. Тогда — дьявол? Он палил по несчастному мистеру О'Брайену из глубин преисподней? Какое-то сумасшествие. О Господи!
Она не могла с уверенностью сказать, что верит в Бога но уж в дьявола-то она определенно не верила.
Еще одно окно разорвалось, осыпая ее осколками стекла.
Потом молнии прекратились.
Гроза уже не ревела, а рокотала, словно удаляющийся товарный поезд.
Сильно пахло озоном.
Ветер все еще дул в разбитые окна, но с явно меньшей силой, чем за мгновение до этого, потому что взвивавшиеся вихри листьев и бумаг улеглись на пол и, будто выдохшись, лежали там кучами, слегка подрагивая.
«Что-то...»
«Что-то...»
«Что-то пытается помешать нам...»
Кэрол пыталась зажать эту мысль, как артерию, из которой била кровь. Черт возьми, она же, в конце концов, образованная женщина. Она всегда славилась своей рассудительностью и хладнокровием. Она не могла позволить себе поддаваться этим нелепым суеверным страхам.
Мерзкая погода — вот в чем было дело, а не в молнии. Это все ее выходки. О подобном то и дело читаешь в газетах. И снежный покров в Беверли-Хиллз достигал толщины в полдюйма. И день тридцатиградусной жары среди холодной зимы в Миннесоте. И дождь с безоблачно голубого неба. И, хотя подобной силы молнии были явно нечастым явлением, они, вероятно, когда-нибудь и где-нибудь уже наблюдались, и не один раз. Даже наверняка. Не могло быть и сомнений. Стоит только взять одну из книжек, авторы которых собрали всевозможные мировые рекорды, раскрыть ее на главе «Погодные явления», найти раздел «Молнии», и там скорее всего будет напечатан список таких ударов молний, на фоне которых об этом будет просто стыдно рассказывать. Причуды погоды. Вот и все. Вот и все, что это было. Ни больше ни меньше.
На какое-то время Кэрол по крайней мере удалось отбросить от себя всякие мысли о демонах, фантомах, зловещем полтергейсте и прочей подобной чертовщине.
В относительной тишине, наступающей по мере удаления грозы, она чувствовала, как к ней возвращаются силы. Оттолкнувшись от пола, она поднялась на колени. Со звоном, подобным качнувшимся от ветра колокольчикам, с ее серой юбки и зеленой блузки посыпались осколки стекла; на ней не было ни одной раны, ни даже царапины. Однако она еще не успела выйти из своего обалдевшего состояния, и в первые мгновения пол, казалось, продолжал раскачиваться из стороны в сторону, словно все происходило в каюте корабля.
В соседнем офисе какая-то женщина истерически зарыдала. Раздались другие тревожные крики, и кто-то стал звать мистера О'Брайена. Еще никто не успел забежать в офис, чтобы посмотреть, что случилось, и, судя по этому, с момента прекращения грозы прошли считанные секунды, хотя Кэрол они показались часами.
Возле окон кто-то тихо застонал.
— Пол? — позвала она.
Если ответ и последовал, то его заглушил неожиданный порыв ветра, вновь зашелестевшего бумагами и листьями.
Вспомнив, как ветвь хлестнула О'Брайена по голове, она содрогнулась. Но Пол же должен был остаться невредимым. Сук дерева прошел мимо него. Она, кажется, отчетливо это видела?..
— Пол!
Вновь охваченная страхом, Кэрол поднялась на ноги и быстро обошла стол, перешагивая через поломанные кленовые ветви и опрокинутую мусорную корзину.
2
В среду днем, после обеда, состоявшего из овощного супа «Кэмпбеллз» и запеченного сандвича с сыром, Грейс Митовски отправилась в свой кабинет и, свернувшись поуютнее на диване, решила часок-другой вздремнуть. Она никогда не спала днем в спальне, потому что, как ей казалось, это становилось бы одним из пунктов ее распорядка дня. И хотя она уже почти год три-четыре раза в неделю спала днем, она по-прежнему не хотела мириться с мыслью о том, что ей необходим дневной отдых. Она считала что дневной сон нужен детям и немощным, отжившим свое старикам. Ее детство было уже позади — как первое так и второе, благодарствуйте, — и, несмотря на то, что ей было много лет, она явно не чувствовала себя ни немощной, ни дряхлой. От дневного лежания в постели ее одолевала лень, которую она не переносила ни в ком и тем более в себе. Поэтому днем она дремала на диванчике в кабинете, повернувшись спиной к закрытым ставнями окнам, убаюкиваемая монотонным тиканьем каминных часов.
В свои семьдесят лет Грейс по-прежнему отличалась живостью ума и энергией. Она совсем не утратила своей сообразительности, вот только тело предательски подводило ее, являясь причиной ее расстройств. Артрит коснулся рук, а в дни, когда влажность была высока, как, например, сегодня, плечи неумолимо ныли от бурсита. Несмотря на то что она делала все рекомендованные ей врачом упражнения и каждое утро проходила пешком по две мили, ей становилось все труднее поддерживать свой мышечный тонус. Всю жизнь с самого детства она обожала книги и могла читать все утро, весь день и большую часть вечера, не чувствуя никакого утомления для глаз; сейчас, проведя за чтением около двух часов, она, как правило, начинала ощущать в глазах резь и жжение. Она с негодованием относилась к своей очередной «болячке» и отчаянно боролась с ними, хотя прекрасно понимала, что в этой борьбе она в конечном итоге обречена на поражение.
В ту среду днем она решила взять в своем поединке тайм-аут, коротенькую паузу, чтобы отдохнуть и расслабиться, и, растянувшись на диванчике, через две минуты уже уснула.
Сны снились Грейс нечасто, а дурные сны почти совсем не донимали ее. Но, уснув в среду днем в своем уставленном книгами кабинете, она то и дело мучилась кошмарами. Несколько раз она вздрагивала, почти просыпалась, часто дыша от охватившей ее паники. А один раз, стремясь отдалиться от чего-то жутко зловещего, она услышала свой собственный крик ужаса и поняла, что мечется на диване, терзая свои ноющие плечи. Грейс хотела окончательно проснуться, но не могла; сон не отпускал ее — что-то темное и угрожающее протягивало к ней свои холодные, липкие руки и тянуло назад в дремоту, все глубже и глубже, в самую беспросветную бездну, где какое-то безымянное существо что-то невнятно ворчало и бормотало, усмехаясь, отвратительно гнусавым голосом.
Часом позже, когда ей наконец удалось проснуться и стряхнуть с себя этот навязчивый сон, она обнаружила, что стоит посередине своей затененной комнаты в нескольких шагах от дивана, но она совершенно не помнила, как встала. Она была вся в поту и дрожала.
— Нужно сказать Кэрол Трейси.
— Что сказать?
— Предупредить ее.
— О чем предупредить?
— Это вот-вот случится. О Боже...
— Что случится?
— Так же, как во сне.
— А что во сне?
Ее воспоминания о кошмаре уже начали рассеиваться: она помнила только какие-то обрывки, и каждый из этих разрозненных кусочков исчезал, подобно осколкам сухого льда. Ей удалось сохранить в памяти лишь то, что это было как-то связано с Кэрол и что ей грозила большая опасность. И она каким-то образом знала, что это был не просто сон...
По мере отступления кошмара Грейс начала ощущать, насколько мрачно было в кабинете, и от этого ей стало не по себе. Перед сном она выключила весь свет. Ставни были наглухо закрыты, и лишь тонюсенькие полоски света проникали сквозь щели между деревянными реечками. У нее было какое-то противоречащее здравому смыслу, но совершенно очевидное чувство, что сон не совсем отпустил ее: что-то из него осталось с ней, что-то страшное и зловещее, обретшее плоть путем каких-то таинственных метаморфоз, затаившееся где-то здесь, в углу, в ожидании наблюдающее за ней.
— Хватит!
— Но сон был...
— Только сон.
Нити света по кромкам ставен внезапно заблестели, потом потускнели, затем вновь заблестели от очередной вспышки молнии. Тут же последовали сотрясающий крышу грохот и еще одна вспышка молнии, невероятной силы и яркости, один бело-голубой разряд за другим, и щели в ставнях с полминуты были похожи на раскаленные добела, искрящиеся током провода.
Одурманенная сном и несколько ошеломленная, Грейс по-прежнему стояла посередине темной комнаты, раскачиваясь из стороны в сторону, прислушиваясь к шуму грозы и ветра, глядя на вспышки молнии. Страшная сила шторма казалась неправдоподобной, и она решила, что на нее все еще действует сон, мешая трезво оценить реальность. На улице наверняка все выглядит не так ужасно, как кажется изнутри.
— Грейс...
Она словно слышала, как кто-то позвал ее из-за самого высокого стеллажа с книгами, стоявшего прямо позади нее. Судя по тому, как невнятно и неотчетливо прозвучало ее имя, у произносившего его был жутко уродливый рот.
«За мной же никого и ничего нет! Ничего».
И все-таки она не решилась повернуться.
После того как вспышки молнии наконец прекратились и долгий грохот грома поутих, стало еще душнее, чем минуту назад. Она с трудом дышала. В комнате потемнело.
— Грейс...
Она вдруг ощутила клаустрофобию, точно покрывало, опустившееся на нее. Едва различимые стены будто ожили и стали сдвигаться, создавая впечатление, что все помещение может сузиться вокруг нее до размеров и формы гроба.
— Грейс...
Пошатываясь, она направилась к ближайшему окну, ударилась бедром о письменный стол и чуть не упала, зацепившись за шнур лампы. Непослушными одеревеневшими пальцами она стала возиться с ручкой ставен, чтобы открыть их. Наконец реечки раздвинулись, и серый, но долгожданный свет заструился в кабинет, заставляя ее зажмуриться и как-то радуя. Припав к ставням, Грейс посмотрела на затянутое тучами небо, стараясь побороть безумное искушение взглянуть через плечо и проверить, действительно ли там таилось что-то чудовищное с алчной гримасой в виде улыбки. Она сделала несколько жадных судорожных вдохов, словно для поддержания сил ей нужен был не воздух, а дневной свет.
Дом Грейс располагался на небольшом бугорке в конце тихой улочки в окружении нескольких больших сосен и невероятно ветвистой плакучей ивы; из окна кабинета была видна протекавшая в двух милях вздувшаяся от дождя Саскуэханна. По берегам реки, мрачно темнея, тянулся Гаррисберг, столица штата. Нависшие над городом тучи тащили с собой лохмотья тумана, скрывавшие верхние этажи самых высоких зданий.
Когда наконец сон совсем улетучился из ее глаз и нервы несколько успокоились, она повернулась и оглядела комнату. По ней прокатилась волна облегчения.
Она была одна.
В момент затишья грозы она вновь услышала каминные часы. И это был единственный звук.
«Ну, ты убедилась, черт возьми? — с упреком спрашивала она себя. — Или ты ожидала увидеть зеленого трехглазого гоблина с зубастой пастью? Тебе стоит последить за собой, Грейс Луиза Митовски, а то так и в сумасшедший дом недолго угодить, и будешь сидеть там в кресле-качалке, радостно беседуя с призраками, пока сердобольные сиделки будут вытирать тебе слюни с подбородка».
Поскольку на протяжении многих лет ее жизнь была полна активной умственной деятельности, больше всего Грейс боялась старческого маразма. Она сознавала, что на сегодняшний день она совсем не утратила своей сообразительности и реакции. А что будет завтра? А послезавтра? Благодаря медицинскому образованию и неустанному знакомству с профессиональной литературой, даже после окончания своей психиатрической практики, она была в курсе всех последних исследований в этой области и знала, что маразмом страдают лишь пятнадцать процентов всех стариков. Она также знала, что при соответствующем лечении и упражнениях более половины этих случаев считались излечимыми. Грейс была уверена, что у нее не больше одного шанса из восемнадцати впасть в маразм. Она сознавала, что ее обеспокоенность на этот счет была явно чрезмерной, и все же беспокоилась. Поэтому ее, разумеется, взволновало столь необычное ощущение того, что кто-то или что-то было вместе с ней в кабинете всего несколько секунд назад, враждебное и... сверхъестественное. Будучи неисправимым скептиком, она едва ли доверяла разным астрологам и психотерапевтам и даже на минуту не могла поверить в какую-то суеверную чушь; она всегда считала подобные вещи, по меньшей мере, глупостью.
Но, Боже милостивый, какой же это был кошмар!
Никогда прежде во сне она не испытывала и десятой доли подобного. И хотя мрачные подробности полностью стерлись из памяти, она по-прежнему ясно помнила общее ощущение — страх, невероятный ужас, исходивший из каждого зловещего видения, каждого звука.
Она почувствовала дрожь.
Пот, выжатый из нее этим кошмаром, становился похожим на тонкую ледяную корку на ее коже.
Единственное, что еще ей запомнилось из этого кошмара, — Кэрол. Она кричала, звала на помощь.
До сего момента Кэрол никогда не фигурировала в редких снах Грейс, и в связи с этим ее появление в кошмаре казалось каким-то дурным предзнаменованием, предвестником опасности. С другой стороны, не было ничего удивительного в том, что Кэрол все-таки появилась в одном из снов, так как во сне очень часто что-то происходит с близкими и любимыми. Это мог бы подтвердить любой психолог, а Грейс и была психологом, и весьма неплохим правда, уже два с лишним года как на пенсии. Она с большой нежностью относилась к Кэрол. Если бы у нее были свои дети, она вряд ли могла любить их сильнее.
Она познакомилась с этой девушкой шестнадцать лет назад, когда Кэрол еще была вредной, упрямой и хулиганистой пятнадцатилетней девчонкой, которой чуть было не стоило жизни родить ребенка и которую после этой душевной травмы арестовали за хранение марихуаны и множество других правонарушений. В то время, помимо своей частной психиатрической практики, Грейс по восемь часов в неделю безвозмездно работала в исправительной школе, где содержалась Кэрол. Готовая съездить по физиономии любому, посмевшему над ней посмеяться, Кэрол была просто неуправляема. Но, если приглядеться, в ней даже тогда за внешней грубоватостью угадывались ум и природная доброта. Грейс приглядывалась как следует и была весьма сильно удивлена, если не поражена. Нарочито скабрезный язык, злость и показная развязность служили для девочки не чем иным, как защитным механизмом, панцирем, ограждавшим ее от физических и психологических нападок ее родителей.
По мере того как Грейс постепенно узнавала жуткие подробности жизни Кэрол дома, она все больше убеждалась, что исправительная школа была неподходящим местом для этой девочки. Воспользовавшись своим влиянием в суде, она постаралась навсегда оградить Кэрол от опеки ее родителей и позже сама официально стала ее приемной матерью. Она наблюдала, как девочка тянулась к любви и заботе, смотрела, как из замкнутого, эгоистичного и жестокого подростка она превращалась в нежную, уверенную в себе, восхитительную женщину, полную надежд и мечтаний, чуткую и с характером. Пожалуй, сыгранная Грейс в этом чудесном превращении роль была самым замечательным событием в ее жизни.
Единственным моментом, омрачавшим их отношения с Кэрол, явилось определение ее ребенка в приют. Однако тому не было никакой разумной альтернативы. Кэрол еще не могла заботиться о ребенке ни морально, ни физически, ни материально. Если бы на нее свалилась такая ответственность, подобным переменам никогда не суждено было бы произойти. Она бы на всю жизнь осталась несчастной и сделала бы несчастным своего ребенка. Беда заключалась в том, что даже сейчас, шестнадцать лет спустя, Кэрол чувствовала себя виноватой за отказ от ребенка. И каждый год в день его рождения она была снедаема этой виной. В этот роковой день Кэрол одолевала сильная депрессия, и она становилась необычайно замкнутой. Испытываемые ею терзания свидетельствовали о постоянных муках, возможно, не таких резких, как те, что ей приходилось терпеть все остальное время. Грейс укоряла себя в том, что она недооценила возможность подобной реакции и не сделала большего, чтобы хоть как-то смягчить ее.
«Ведь я же психолог, — не унималась она. — Я обязана была все это предвидеть».
Возможно, когда Кэрол с Полом усыновят чьего-нибудь ребенка, Кэрол почувствует, что справедливость в некоторой степени восстановлена. Усыновление со временем могло бы хоть как-то облегчить ее вину.
Грейс искренне надеялась на это. Она любила Кэрол как дочь и желала для нее только самого лучшего. Ей было страшно от мысли, что она может ее потерять. Поэтому появление Кэрол в кошмаре вовсе не было каким-то таинственным. И уж, конечно, не дурным знаком.
Вся липкая от пота, Грейс вновь повернулась к окну в поисках тепла и света, но день был мрачно-серым, холодным и зловещим. Ветер давил на стекло, тихо шуршал наверху под крышей.
В городе, недалеко от реки, навстречу дождю и туману, клубясь, поднимался столб дыма. Минуту назад Грейс почему-то его не заметила, хотя, судя по его обилию, он не мог появиться за несколько секунд. Даже на таком расстоянии ей был виден блеск огня у самого основания темного дымного столба.
Сделала ли это молния свое черное дело? Грейс вспомнила, с какой невероятной силой сверкала и грохотала гроза в те первые секунды ее пробуждения. Тогда, еще одурманенная сном, она решила, что непроснувшиеся чувства подводят ее и ослепительная яркость вспышек молний была лишь кажущейся, а то и воображаемой. Действительно ли таким страшным был блеск этого смертоносного огня?
Она взглянула на свои наручные часы.
Меньше чем через десять минут ее любимая радиостанция будет передавать сводку новостей. Может, они что-нибудь скажут о пожаре, возникшем из-за молнии.
Поправив на диванчике подушки, она вышла из кабинета и увидела возле входной двери, в дальнем конце нижнего холла, Аристофана. Он гордо сидел, обвившись хвостом, высоко подняв голову и словно объявляя: «Сиамский кот — это самое лучшее, что есть на земле, и я являюсь тому наглядным примером, и не смейте об этом забывать».
Шевеля пальцами, Грейс протянула к нему руку.
— Кис-кис-кис.
Аристофан не шевельнулся.
— Кис-кис-кис. Иди сюда, Ари. Иди сюда, малыш.
Поднявшись, Аристофан свернул налево в арку и удалился в темную гостиную.
— Вот упрямый котяра, — с нежным упреком произнесла она.
Пройдя в нижнюю ванную, она умыла лицо и причесалась. Банальная потребность привести себя в порядок отвлекла ее от мыслей о кошмаре. Постепенно напряжение отпускало. Глаза были красными и слезились. Она протерла веки несколькими каплями косметического молочка.
Выйдя из ванной, Грейс увидела, что Аристофан сидит на прежнем месте в холле и наблюдает за ней.
— Кис-кис-кис, — она вновь попыталась подкупить его лаской.
Он не мигая уставился на нее.
— Кис-кис-кис.
Поднявшись, Аристофан насторожился и изучающе оглядел ее своим ясным любопытным взглядом. Стоило ей сделать шаг в его направлении, как он вновь быстро улизнул и, оглянувшись лишь раз, опять исчез в гостиной.
— Ну ладно, — сказала Грейс. — Хорошо же, негодник. Как хочешь. Ты, конечно, можешь меня и презирать. Но не забудь, что сегодня вечером ты можешь остаться и без своего «Мяу-микса».
Войдя в кухню, она сначала включила свет, а затем — радио. Звук был достаточно хороший, хотя из-за грозы и слышался постоянный треск.
Слушая новости об экономических кризисах, захватывающие истории об угонах самолетов и слухи о войне, Грейс вставила в кофеварку новый бумажный фильтр, засыпала молотый колумбийский кофе и добавила полложки цикория. О пожаре рассказали лишь в самом конце выпуска и в общих чертах. Корреспонденту было известно только то, что молния попала в пару зданий в центре города и одно из них — церковь — загорелось. О подробностях он обещал рассказать через полчаса.
Грейс налила себе приготовленный кофе. Она поставила чашечку на маленький столик возле единственного на кухне окна, подвинула стул и села.
Цветущие на заднем дворе мириады роз — красных, розовых, оранжевых, белых, желтых — выглядели неестественно яркими: они словно фосфоресцировали на пепельно-сером фоне дождя.
Утром по почте пришли два журнала по психологии. Грейс раскрыла один из них, предвкушая удовольствие.
Читая о новых исследованиях в криминальной психологии, она допила первую чашечку кофе, по радио в это время наступила пауза между песнями, несколько секунд тишины, и в это короткое затишье она услышала позади себя едва уловимое движение. Повернувшись, она увидела Аристофана.
— Пришел просить прощения? — спросила она.
Потом ей вдруг показалось, что он словно подглядывал за ней и теперь, когда его «застукали», оторопел; все его изящные упругие мышцы были напружинены, и шерсть на выгнутой спине встала дыбом.
— Ари! Что случилось, дурачок?
Стремительно развернувшись, он выскочил из кухни.
3
Кэрол сидела в хромированном кресле с черными блестящими виниловыми подушками и медленно пила виски из бумажного стаканчика.
Пол тяжело опустился в кресло возле нее. Свой стаканчик он осушил одним залпом. Это замечательное виски — «Джек Дэниелз», блэк лейбл — было заботливо предоставлено адвокатом по имени Марвин Квикер, чей офис располагался рядом с офисом Альфреда О'Брайена и который тут же сообразил, что оно необходимо для восстановления сил. «Квикер и ликер»[1], — объявил Марвин, предлагая виски Кэрол. Он, видимо, повторял этот каламбур бесчисленное множество раз, но с неизменным для себя удовольствием. Наливая двойную порцию Полу, он вновь повторил его. Хотя Пол не был большим любителем спиртного, сейчас он выпил все до последней капли. У него до сих пор дрожали руки.
Приемная офиса О'Брайена была небольшой, но все, кто работал на том же этаже, собрались в ней, чтобы обсудить ударившую в дерево молнию, миновавшую опасность пожара, неожиданно быстро восстановленное электричество и, по очереди заглядывая в кабинет О'Брайена, посмотреть на учиненный там разгром. Доносившийся до Пола гул голосов не способствовал успокоению нервов.
С интервалами приблизительно секунд в тридцать какая-то крашеная блондинка визгливо восклицала: «Просто не верится, что никто не погиб! Просто не верится, что никто не погиб!» Этот голос независимо от месторасположения его хозяйки доносился до Пола и заставлял его морщиться. «Просто не верится, что никто не погиб!» В ее тоне проскальзывали нотки разочарования.
Альфред О'Брайен сидел за столом в приемной. Его секретарша, официально-строгого вида женщина с волосами, стянутыми в тугой пучок, пыталась обработать с полдюжины царапин на лице своего босса, однако О'Брайена, похоже, больше волновал его костюм. Он старательно смахивал и стряхивал приставшие к пиджаку грязь, пыль и ошметки коры.
Пол допил виски и взглянул на Кэрол. Она все еще не могла прийти в себя. Ее лицо, обрамленное блестящими темными волосами, казалось очень бледным.
Она, вероятно, заметила беспокойство в его глазах, потому что, взяв его руку, слегка сжала ее и попыталась улыбнуться. Однако улыбка не удалась, так как губы ее дрожали.
Он наклонился, чтобы ей было его слышно на фоне шума возбужденных голосов.
— Ты готова ехать?
Она кивнула.
Возле окна раздался голос, видимо, кого-то из молодых сотрудников:
— Эй! Внимание все! К дому подкатили телевизионщики.
— Если нас застанут журналисты, — заметила Кэрол, — мы проведем здесь еще не меньше часа.
Не попрощавшись с О'Брайеном, они поспешили уйти. В холле, направляясь к боковому выходу, они уже на ходу накинули на себя плащи. Выйдя на улицу, Пол обнял Кэрол за талию и раскрыл зонт. Они торопливо пошли по мокрому асфальту стоянки, старательно огибая большие лужи. Порывистый ветер казался слишком холодным для начала сентября; постоянно меняя направление, он наконец дунул под зонт и вывернул его наизнанку. Ледяной дождь, подхлестываемый ветром, лил с таким ожесточением что его капли словно впивались Полу в лицо. Пока они добежали до машины, их волосы стали настолько мокрыми, что прилипли к голове; вода, попав за воротник плаща, струилась по шее.
Пол бы почти не удивился, если бы видел, что их «Понтиак» пострадал от молнии, но машина оказалась целой и невредимой, и ее мотор послушно завелся.
Выезжая со стоянки, он хотел было свернуть налево, но тут же нажал на педаль тормоза, увидев, что через полквартала улица перекрыта полицией и пожарными. Церковь все еще была объята пламенем, несмотря на проливной дождь и мощные струи воды, направленные на нее пожарниками. Черные клубы дыма поднимались в серое небо, и в окнах с вылетевшими стеклами плясали языки пламени. Было совершенно очевидно, что церковь уже не спасти.
Он повернул направо и поехал домой по затопленным дождем улицам с переполненными водосточными канавами, где впадины в асфальте превратились в коварные озера, которые приходилось преодолевать с крайней осторожностью, чтобы мотор вдруг не захлебнулся и не заглох.
Кэрол сидела, сжавшись и притулившись к дверце машины. Несмотря на включенное отопление, она явно мерзла.
Пол чувствовал, что у него стучат зубы.
Поездка домой заняла десять минут, и за это время никто из них не сказал ни слова. Единственными звуками были шелест шин по мокрому асфальту и глухой, равномерный, как метроном, стук «дворников». В этом молчании не было ни неловкости, ни натянутости, но чувствовалось какое-то странное напряжение, словно воздух наполняла какая-то затаенная энергия. Полу казалось, что, стоит ему заговорить, Кэрол от неожиданности вылетит из машины.
Они жили в старательно отреставрированном по их инициативе доме, построенном в стиле эпохи Тюдоров, и, как всегда, от его вида — выложенной камнем дорожки, массивных дубовых дверей с фонарями по бокам, окон со свинцовыми стеклами, остроконечной крыши, — у Пола стало как-то хорошо и тепло на душе. Дверь гаража автоматически поднялась, и он, вкатив «Понтиак» внутрь, поставил его рядом с красным «Фольксвагеном» Кэрол.
Они все так же молча вошли в дом.
У Пола были мокрые волосы, влажные штанины прилипали к ногам, а рубашка — к спине. Он решил, что если тут же не переоденется во что-нибудь сухое, то неминуемо сляжет от простуды. Кэрол, по-видимому, грозила та же опасность, и они вместе отправились прямо наверх в спальню. Она раскрыла двери шкафа, а он включил стоявшую возле кровати лампу. Дрожа от холода, они стали снимать с себя мокрую одежду.
Раздевшись почти догола, они взглянули друг на друга. Их глаза встретились.
Они по-прежнему не разговаривали. В этом не было необходимости.
Он обнял ее, и они нежно поцеловались. Ее губы, еще сохранявшие аромат виски, были теплыми и мягкими.
Прильнув к Полу, Кэрол прижала его к себе, впиваясь пальцами ему в спину. Она вновь жадно поцеловала мужа, прикусывая его губы зубами, водя по его зубам языком; их поцелуи внезапно стали полны необузданной ярости.
И в нем и в ней словно вдруг что-то оборвалось, и в их желании появилось нечто звериное. Они набросились друг на друга точно безумные, поспешно срывая с себя остатки одежды, ласкаясь, вжимаясь и впиваясь друг в друга. Она покусывала ему плечо. Он, взяв ее за ягодицы, яростно мял их, но она даже не пыталась отпрянуть; напротив, она прижималась к нему все сильнее, терлась об него грудью и бедрами, ее слабые стоны свидетельствовали не о боли; они говорили о безумном желании. В постели он сам был поражен своей силой и выносливостью. Они никак не могли насытиться друг другом. Они извивались и переплетались в абсолютной гармонии, словно они не только соединились, но слились воедино, словно они были единым организмом, попавшим под воздействие одного, а не двух раздражителей. Все признаки цивилизации были на какое-то время утрачены, и в течение этого времени они издавали лишь звериные звуки: сопение, рычание, гортанные стоны удовольствия, возбужденные вскрикивания. Наконец Кэрол произнесла первое слово, тех пор как они покинули офис О'Брайена: «Да». И вновь ее голова металась по подушке, а она, выгибая свое тонкое, изящное тело, повторяла: «Да, да!» Это не являлось невольно вырвавшимся подтверждением очередного оргазма: два предыдущих вызвали у нее лишь порывистое дыхание и легкий стон. Это было «да», сказанное жизни, являющееся подтверждением того, что она жива, а не превратилась в обуглившийся кусок мертвечины, подтверждением того чуда, что им обоим удалось избежать молнии и смертоносных ветвей поверженного ею клена. Их жаркие страстные объятия были пощечиной смерти, неосознанным, но приносящим удовлетворение неприятием веры в существование самого ее мрачного призрака. «Да, да, да!» — словно магическое заклинание повторял Пол; достигнув второго оргазма, он вместе с семенем как бы изгонял из себя страх смерти.
Они в изнеможении лежали на спине друг возле друга на сбитой постели, долгое время слушая, как по крыше стучит дождь и не переставая гремит гром, уже не настолько сильно, чтобы сотрясать окна.
Кэрол лежала с закрытыми глазами и выражением абсолютного умиротворения на лице. Пол изучал ее и уже в который раз за прошедшие четыре года задавал себе один и тот же вопрос: как случилось, что она согласилась выйти за него замуж? Она была красива, а он — нет. Любой составитель словаря мог бы в качестве определения слова «некрасивый» просто поместить его фотографию. Как-то раз он в шутку высказался по этому поводу, и Кэрол разозлилась на него за такое отношение к самому себе. Однако это была правда; только правдой было еще и то, что его не особо волновало, что он — не Берт Рейнолдс; главное, что этого не замечала Кэрол. Не замечала она не только его «некрасоты», она не отдавала себе отчет и в том, что сама была красива, и упорно отрицала это, считая себя «немного симпатичной», и даже не столько симпатичной, сколько просто «так, ничего», и то в несколько забавном плане. Ее темные волосы даже сейчас, будучи спутанными и закудрявившимися от дождя и пота, выглядели замечательными — густыми и блестящими. Ее кожа была атласной, а лицо — настолько прекрасным, что трудно было предположить, что природа могла создать такое своей неуклюжей рукой. Кэрол была из тех женщин, что держал в своих объятиях бронзовый Адонис, вовсе не похожий на Пола Трейси. Но она тем не менее была здесь, и он был благодарен за это судьбе. Он не переставал удивляться, насколько они подходили друг другу во всех отношениях — умственно, эмоционально, физически.
Сейчас, когда дождь с новой силой забарабанил по крыше и окнам, Кэрол почувствовала, что он не отрываясь смотрит на нее, и открыла глаза. Они были настолько карими, что с расстояния нескольких дюймов казались черными. Она улыбнулась.
— Я люблю тебя.
— Я люблю тебя, — ответил он.
— Я боялась, что ты погиб.
— А я нет.
— Потом, после молнии, я звала тебя, но ты долго не отзывался.
— Я был занят — звонил в Чикаго, — улыбаясь, сказал он.
— Нет, серьезно.
— Хорошо, тогда — в Сан-Франциско.
— Я испугалась.
— Я просто был не в состоянии сразу откликнуться, — мягко сказал Пол. — Если помнишь, О'Брайен упал прямо на меня. Чуть не раздавил меня. Он вроде небольшой, но твердый, как скала. Он, видимо, накачал себе мускулы, отряхивая от пылинок свои костюмы и начищая себе ботинки по девять часов в день.
— Ты проявил изрядную смелость.
— Занявшись с тобой любовью? Пустяки, ничего особенного.
Она игриво дала ему пощечину.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Ты спас О'Брайену жизнь.
— Ерунда.
— Не ерунда. Он тоже так считает.
— Перестань, ради Бога. Я не вышел вперед, пытаясь его заслонить своей грудью. Я просто дернул его в сторону. Любой на моем месте сделал бы то же самое.
Она покачала головой.
— Ошибаешься. Не все так быстро соображают, как ты.
— Значит, я сообразительный? Так-так. С этим я, пожалуй, могу и согласиться. Я — сообразительный, но никак не герой. Я не позволю тебе навесить на меня этот ярлык, потому что в дальнейшем ты будешь только и делать, что ждать от меня геройских поступков. Можешь себе представить, во что превратилась бы жизнь Супермена, если бы он вздумал жениться на Лоис Лейн с ее невероятными ожиданиями?
— Как бы там ни было, — продолжала Кэрол, — хочешь ты это признать или нет, О'Брайен считает, что ты спас ему жизнь, а это для нас важно.
— Правда?
— Я была в достаточной степени уверена, что наше заявление об усыновлении ребенка будет одобрено. Теперь же у меня нет ни малейших сомнений на этот счет.
— Всегда остается маленький процент...
— Нет, — прервала она его. — О'Брайен не сможет тебя подвести после того, как ты спас ему жизнь. Ни в коем случае. Он уговорит и обработает всю комиссию.
Поморгав, Пол расплылся в улыбке:
— Черт побери, а я об этом и не подумал.
— Так что, папаша, ты — герой.
— Ну что ж, мамаша... быть может, так оно и есть.
— Мне кажется, я с большим удовольствием буду откликаться на «маму».
— А я — на «папу».
— А если просто «па»?
— Не годится — это скорее напоминает имитацию звука, с которым вылетает пробка из бутылки шампанского.
— Ты предлагаешь отметить? — спросила она.
— Я думаю, нам стоит во что-нибудь облачиться, отправиться на кухню и сочинить ранний ужин. Разумеется, если ты голодна.
— Умираю.
— Ты можешь сделать грибной салат, — сказал Пол. — А я займусь своим знаменитым феттучине Альфредо. У нас есть пара бутылок сухого шампанского, которые мы приберегли для особого случая. Мы их откупорим, навалим себе феттучине Альфредо и грибов, вернемся сюда и поужинаем в постели.
— И посмотрим новости по телевизору.
— А потом весь вечер будем читать детективы с боевиками и потягивать шампанское, пока не закроются глаза.
— Как это заманчиво, чудесно, как порочно праздно! — воскликнула Кэрол.
Подавляющее большинство вечеров он проводил, корректируя и редактируя свой роман. И ей редкий вечер удавалось отдохнуть от бумаг и писанины.
Когда они облачились в домашние халаты и шлепанцы, Пол сказал:
— Нам нужно учиться оставлять вечера свободными. Нам придется уделять много времени ребенку. Это наш долг перед ним.
— Или перед ней.
— Или перед ними, — добавил Пол.
Ее глаза заблестели.