Путешественник Тэффи Надежда

Глава 3

На следующий день я проснулся в полдень в покоях отца, с такой тяжелой головой, что чуть ли не желал, чтобы ее отрубил Ласкатель. Последнее, что я помнил из всего пиршества, было то, как великий хан проревел, обращаясь к вану Чимкиму: «Как следует приглядывай за молодым Поло! Выдели ему отдельные покои! И служанок в двадцать два карата!» Последняя фраза прозвучала забавно: он что же, хочет приставить ко мне слуг, сделанных из алмазов или других драгоценных камней? Это казалось полной ерундой, поэтому я решил, что Хубилай попросту был сильно пьян, как, впрочем, и все остальные.

Тем не менее, после того как две отцовские служанки помогли нам встать, вымыться и одеться и принесли каждому по порции освежающего питья – пряный и ароматный напиток, но так сильно приправленный mao-tai, что я не смог осилить его, – вошел Чимким. Отцовские служанки распростерлись в ko-tou. Ван, который тоже явно испытывал похмелье, вежливо отодвинул сапогом с дороги два распростертых тела и сообщил мне, что прибыл, как ему и было приказано, чтобы препроводить меня в новые комнаты, которые уже приготовлены.

Когда мы пришли туда – а это оказалось совсем рядом, в том же коридоре, куда выходили покои отца и дяди, – я вежливо поблагодарил Чимкима за заботу и добавил:

– Не понимаю, почему великий хан приказал тебе следить за моими удобствами? Ты же ван города и важный чиновник. Разве во дворце мало управляющих? По-моему, их здесь столько же, как у буддиста блох.

Ван коротко усмехнулся (наверняка у него от смеха болела голова) и сказал:

– Я никогда не отказываюсь даже от незначительных поручений. Мой отец полагает, что мужчина может научиться командовать другими лишь тогда, когда сам научится беспрекословному подчинению.

– Твой отец, похоже, такой же любитель мудрых афоризмов, как и мой, – дружески заметил я. – А кто твой отец, Чимким?

– Человек, который вчера отдал мне приказ. Великий хан Хубилай. – Да ну? – удивился я, а он тем временем склонил голову, пропуская меня в мои новые апартаменты. – Ты, что ли, один из бастардов? – спросил я затем бесцеремонно, как спросил бы сына дожа или Папы Римского, рожденного благородным, но, как говорится, с другой стороны одеяла. И с интересом оглядел двери, потому что они не были прямоугольными, как на Западе, или остроугольной аркой на мусульманский манер. Здесь входная дверь и все остальные двери между моими многочисленными комнатами назывались по-разному: Лунные врата, Врата Лютни, Врата Вазы и так далее, поскольку их створки имели форму этих предметов.

– Апартаменты роскошные.

Чимким рассматривал меня так же оценивающе, как я рассматривал богатые покои. А затем спокойно произнес:

– Марко Поло, до чего же у тебя все-таки оригинальная манера разговаривать со старшими.

– О, ты ведь не намного старше меня, Чимким. Как мило, эти окна открываются прямо в сад. – По правде говоря, я вел себя страшно глупо, но моя голова, как я уже упоминал, была не в лучшем состоянии. К тому же на пиру Чимким не сидел за столом вместе с законными сыновьями Хубилая. Это воспоминание заставило меня кое о чем призадуматься. – Но среди наложниц великого хана я не видел ни одной, кто мог бы иметь такого взрослого сына, как ты, Чимким. Которая из присутствовавших на вчерашнем пиру женщин твоя мать?

– Та, которая сидела ближе всех к великому хану. Ее зовут Джамбуи.

Тут-то я и должен был обо всем догадаться, но не обратил на это внимания, восхищенный и занятый разглядыванием своей спальни. Кровать оказалась замечательно упругой, а на ней располагались подушки, для меня все сделали на западный манер. Также – очевидно, на случай, если я захочу пригласить в постель придворную даму, – на ней имелась одна подушка в стиле хань: своего рода небольшой фарфоровый пьедестал, сделанный в форме склоненной женщины, которую можно было подложить под шею гостьи, чтобы не нарушить ее coiffure[180].

А Чимким тем временем продолжил развлекать меня беседой:

– Те сыновья Хубилая, которые сидели с ним прошлой ночью, все ваны его провинций и орлоки его армий.

Для того чтобы вызывать служанок, в спальне имелся медный гонг, такой же огромный и круглый, как колесо от кашгарской повозки, но сделанный в виде рыбы с огромной круглой головой: разинутый рот был огромным, а медное тело под ним – коротким, для резонанса.

– Я был назначен ваном Ханбалыка, – продолжал свою праздную болтовню Чимким, – потому что Хубилаю нравится, когда я рядом. И он посадил меня за ваш стол, чтобы оказать этим честь твоим отцу и дяде.

Я исследовал самую изумительную лампу у себя в гостиной. Она состояла из двух цилиндрических бумажных абажуров, один в другом, в оба по всей их окружности были вставлены листки бумаги – таким образом, что тепло пламени в лампе заставляло абажуры медленно вращаться в противоположных направлениях. Они были расписаны различными пятнами и линиями и просвечивали, так что их движение и свет внутри заставляли рисунки периодически превращаться в узнаваемую картину – и эта картина двигалась. Позже я видел подобные лампы и светильники, изображающие различные сценки, но эта демонстрировала мне, снова и снова, мула, взбрыкивающего задними ногами и коварно сбрасывающего сидевшего у него на спине маленького человечка. Я был в восторге.

– Я не старший сын Хубилая, но я единственный сын, рожденный его старшей женой, Джамбуи-хатун. Это делает меня наследником престола ханства и бесспорным преемником отцовского трона и титула.

В этот момент я оказался на коленях, озадаченный структурой странного, плоского и бледного ковра на полу. После внимательного исследования я обнаружил, что он был сделан из длинных тонких полос слоновой кости, сплетенных вместе. Я никогда прежде не видел ничего подобного и не слышал о таком ремесле, как плетение из слоновой кости. Поскольку я и так уже стоял на коленях – когда слова Чимкима наконец достигли моего затуманенного с похмелья сознания, – мне не составило труда мгновенно оказаться распростертым в ko-tou у ног следующего великого хана Монгольской империи, которого я только что неосмотрительно назвал бастардом.

– О светлейший принц… – начал я извиняться, обращаясь к ковру из слоновой кости, к которому был прижат мой измученный болью и покрытый потом лоб.

– Встань! – приветливо произнес наследный принц. – Давай останемся друг для друга просто Марко и Чимкимом. Еще будет время для титулов, когда мой отец умрет, а я очень надеюсь, что он проживет еще много-много лет. Поднимайся и поприветствуй своих новых служанок, Биликту и Биянту. Добрых монгольских девушек, которых я лично выбрал для тебя.

Девушки четырежды сделали ko-tou перед Чимкимом, четыре раза перед нами обоими и затем еще четыре раза уже только передо мной. Я пробормотал:

– А я думал, что мне пришлют статуи из самоцветов.

– Статуи? – удивился Чимким. – Ах да, тебя сбили с толку двадцать два карата. Нет, это просто особая система оценки девушек, разработанная моим отцом. Если ты прикажешь подать мне бокал очищающего голову снадобья, мы посидим, и я все тебе объясню.

Я отдал соответствующее распоряжение, заодно приказав подать мне чаю, и обе девушки, продолжая кланяться, пятясь, вышли из комнаты. Едва только взглянув на них, я понял, что Биликту и Биянту – сестры. Они были примерно моего возраста и гораздо привлекательнее остальных монгольских женщин, которых я видел до этого, и, разумеется, гораздо привлекательнее тех пожилых женщин, которые прислуживали моим отцу и дяде. Когда служанки вернулись с питьем для нас, мы с Чимкимом устроились на облицованных скамьях, а девушки принесли опахала, чтобы обмахивать нас. Тут я заметил, что они были близнецами, одинаково одетыми и одинаково привлекательными. «Придется приказать девушкам одеваться по-разному, – решил я, – а иначе как же их различать? Интересно, а каковы они без одежды?» Однако я отогнал эту мысль, чтобы выслушать принца, который, сделав большой глоток из бокала, снова заговорил:

– У отца моего, как ты уже знаешь, четыре законные жены. Каждая из них по очереди принимает его в своей собственной юрте, но…

– В юрте?! – изумленно переспросил я.

Он рассмеялся.

– Это только так называется, хотя ни один монгол-кочевник не скажет, что это юрта. Видишь ли, в прежние дни, когда жизнь была кочевой, монгол-господин держал своих жен разбросанными по всей своей земле: каждая жила в собственной юрте, и, таким образом, куда бы господин ни ехал, он никогда не оставался ночью без жены. Сейчас, разумеется, каждая так называемая юрта жены – это роскошный дворец здесь, поблизости, и вдобавок весьма густо населенное место, больше напоминающее bok, чем юрту. Четыре жены – четыре дворца. Одна моя мать имеет постоянный штат больше трехсот человек. Фрейлины, гонцы, лекари, служанки, цирюльники, рабы, швеи и астрологи… Но я начал говорить о каратах.

Он внезапно замолчал, легонько прикоснувшись рукой к голове, и снова сделал большой глоток из бокала, после чего продолжил:

– Полагаю, отец мой находится сейчас в таком возрасте, что ему вполне достаточно четырех женщин, даже законных жен, которые тоже стареют. Однако существует древняя традиция: все подчиненные великому хану земли – в том числе такие далекие, как Польша и Индийская Арияна, – каждый год посылают ему самых прекрасных девушек, достигших брачного возраста. Разумеется, отец просто не в состоянии взять их всех в наложницы или служанки, но он также не может и разочаровать своих подданных, наотрез отказавшись от их даров. Таким образом, он ежегодно получает немало красивых и послушных девственниц.

Чимким опустошил свой бокал и отдал, даже не взглянув, через плечо, где Биликту-Биянту взяла его и стремглав выбежала.

– Каждый год, – продолжил он, – когда девушек раздают разным ильханам и ванам в разные земли и провинции, эти мужчины рассматривают их и оценивают подобно драгоценным камням. Внимательно изучив красоту лица, пропорции тела, цвет лица, волос, голос, изящество походки и прочее, девушку оценивают в четырнадцать карат, или в шестнадцать, или в восемнадцать, а случается, что и выше. И только тех, кого оценили больше, чем в шестнадцать карат, посылают сюда, в Ханбалык, и только те девушки, которые набрали двадцать четыре карата, могут надеяться на то, что останутся в окружении великого хана.

Хотя Чимким и не мог расслышать беззвучных шагов вернувшейся служанки, он поднял руку, и она приблизилась, как раз вовремя, чтобы снова наполнить его бокал. Казалось, это не удивило моего собеседника – словно он предполагал, что так и будет. Чимким снова сделал из бокала большой глоток и продолжил:

– Но даже эти, немногие девушки, оцененные в двадцать четыре карата, сначала должны какое-то время пожить с женщинами более старшего возраста здесь, во дворце. Те обследуют их еще более пристально, обращая особое внимание на то, как девушки ведут себя ночью. Не храпят ли во сне, не раскидываются ли на кровати? Затем, основываясь на рекомендациях старших женщин, отец выбирает нескольких девушек в качестве наложниц на следующий год, остальные становятся его служанками. Всех оставшихся он делит, в зависимости от их ценности в каратах, между своими министрами и придворными фаворитами, в соответствии с их рангом. Поздравь себя, Марко: он оценил тебя неожиданно высоко, раз велел выделить гостю девственниц в двадцать два карата.

Чимким замолчал и снова улыбнулся.

– Я не очень понимаю, почему ты так себя ведешь – возможно, тебе просто нравится оскорблять благородных правителей, называя их калмыками и бастардами. Надеюсь, что все остальные придворные не станут копировать твою манеру обращения, стремясь превзойти тебя и возвыситься до положения фаворитов.

Я прочистил горло и произнес:

– Ты упомянул, что девушек привозят из разных стран. Скажи, а почему ты решил выбрать для меня монголок?

– Так велел отец. Ты и так уже очень хорошо говоришь на нашем языке, но он хочет, чтобы ты достиг безупречной беглости. Известно, что разговоры в постели – лучший и скорейший способ выучить чужой язык. А почему ты спрашиваешь? Ты предпочитаешь женщин какого-нибудь другого племени?

– Нет-нет, – быстро возразил я. – Признаться, у меня еще не было возможности, хм, оценить монголок. С нетерпением ожидаю возможности провести этот опыт. Благодарю твоего отца и тебя за оказанный мне почет, Чимким.

Он пожал плечами.

– Они оценены в двадцать два карата – почти совершенство. —

И, снова глотнув из бокала, наклонился ко мне, чтобы сказать уже серьезно, говоря теперь на фарси, так чтобы служанки не могли подслушать: – При дворе моего отца, Марко, немало благородных господ старше тебя и очень высокого ранга, которые никогда не получали в знак уважения от Хубилай-хана ничего лучше шестнадцати карат. Полагаю, ты это запомнишь. Любое дворцовое сообщество представляет собой муравейник со своими интригами, заговорами и замыслами, даже на уровне мальчишек-писарей или поварят на кухне. Многих при дворе озлобит, что молодого человека вроде тебя не отнесли к этому же уровню личинок муравьев – писарей и поварят. Ты пришелец и вдобавок ференгхи, что делает тебя вдвойне подозрительным, а тебя неожиданно и непонятно почему вдруг возвысили. Вчера вечером ты стал предметом зависти и злобы очень многих. Поверь мне, Марко, никто другой, кроме меня, не предостережет тебя по-дружески, потому что я единственный, кто может это сделать. Я второй человек после своего отца, я единственный в целом ханстве, кому не надо бояться Хубилая или завидовать его положению. Все остальные, напротив, видят в тебе угрозу. Поэтому будь все время начеку.

– Я верю тебе, Чимким, и благодарю тебя. А не знаешь ли ты какого-нибудь способа, чтобы я не стал мишенью завистников?

– Монгол, скачущий на коне, заботится о том, чтобы никогда не ездить по вершинам гор, а всегда держится чуть ниже гребня.

Я сел и обдумал этот совет. И тут же кто-то принялся скрестись во входную дверь. Одна из служанок скользнула туда, чтобы открыть. Мне было не очень понятно, как можно держаться подальше от вершин, пока живешь во дворце, разве только я стану постоянно расхаживать по нему, отбивая поклоны ko-tou. Служанка вернулась в комнату.

– Хозяин Марко, это посетитель, который назвался Синдбадом, он умоляет немедленно принять его.

– Что? – произнес я, захваченный мыслями о вершинах. – Но я не знаю никого по имени Синдбад.

Чимким посмотрел на меня и поднял брови, словно говоря: «Уже появились враги?»

Но тут я потряс головой, чтобы заставить ее снова заработать, и сказал: – О, разумеется, я знаю этого человека. Прикажите ему войти. Вошедший немедленно бросился ко мне. Вид у посетителя был совершенно безумный: он ломал руки, а его глаза и рот округлились от ужаса. Без всякого ko-tou или «салям» он заныл на фарси:

– Во имя семи путешествий моего тезки, хозяин Марко, я попал в проклятое место!

Я поднял руку, чтобы остановить раба и не дать тому ляпнуть что-нибудь неосмотрительное (достаточно было и моих собственных выступлений), после чего повернулся, чтобы обратиться к Чимкиму на том же языке:

– Позвольте мне, о наследный принц, представить вам моего раба Ноздрю.

– Ноздрю? – удивленно пробормотал Чимким.

Уловив мой намек, Ноздря отвесил ko-tou принцу, затем мне и кротко произнес:

– Хозяин Марко, я прошу вашего покровительства.

– Ты можешь говорить в присутствии принца. Он наш друг. Но скажи, почему ты назвался вымышленным именем?

– Я повсюду искал вас, хозяин. И воспользовался всеми своими именами, расспрашивая всех подряд и каждый раз называясь иначе. Я решил, что так будет благоразумней, потому что опасаюсь за свою жизнь.

– Почему? Что ты натворил?

– Ничего, хозяин! Клянусь – ничего! Я уже давно веду себя так безупречно, что в преисподней все наверняка опечалены. Я чист, как новорожденный ягненок. Это все Дондук и Уссу. Хозяин, спасите меня из этой скотобойни, которая называется казармой. Позвольте мне поселиться в вашем жилище. Я прошу всего лишь соломенный тюфяк. Я улягусь на пороге, как сторожевой пес. Вспомните, сколько раз я спасал вашу жизнь, хозяин Марко, и теперь спасите мою собственную!

– Что? Что-то я не припомню, чтобы ты спасал мне жизнь. Чимким выглядел удивленным, а Ноздря, похоже, совсем потерял голову.

– Разве нет? А по-моему, хозяин, это было, только очень давно. Но даже если и нет, значит, просто пока не представилось случая. Тем не менее, когда в будущем вы попадете в опасную переделку, будет лучше, если я окажусь поблизости, под рукой, и…

Я перебил раба:

– А что такое произошло с Уссу и Дондуком?

– Это-то как раз меня и напугало, хозяин. Страшная судьба Уссу и Дондука. Они ведь не сделали ничего плохого, не так ли? Только сопровождали нас сюда от Кашгара, и делали это весьма толково, правда? – Не дожидаясь ответа, Ноздря продолжил лепетать: – И вот сегодня утром пришел отряд стражников, они связали Дондука и уволокли его. Мы с Уссу, уверенные, что произошла ужасная ошибка, начали расспрашивать в казарме и узнали, что Дондука отвели на допрос. Забеспокоившись, мы продолжили расспросы, и нам было сказано, что Дондук дал неудовлетворительные ответы, а потому в настоящий момент его хоронят.

– Amoredi! – воскликнул я. – Он мертв?

– Надеюсь, что так, хозяин, в противном случае была совершена еще большая ошибка. Но это еще не все, хозяин, какое-то время спустя стражники пришли снова, связали Уссу и поволокли прочь и его. Едва придя в себя, я возобновил расспросы. Но мне грубо ответили, чтобы я поменьше интересовался способами пыток. Так вот, Дондука схватили, убили и похоронили, и Уссу тоже схватили, теперь моя очередь! Поэтому я сбежал из казармы, чтобы найти вас и…

– Тихо, – сказал я и бросил вопросительный взгляд на Чимкима. Тот сказал:

– Отец обеспокоен и хочет выяснить все, что только возможно, о своенравном ильхане. Вспомни, ты ведь сам упомянул прошлым вечером, что вас сопровождали люди из личной охраны Хайду. Без сомнения, отец полагает, что они хорошо осведомлены о своем хозяине – вдруг тот готовит бунт? – Чимким остановился, заглянул в свой бокал и добавил: – Допросы проводит Ласкатель.

– Ласкатель? – удивленно пробормотал Ноздря.

Я принялся усиленно размышлять, от чего у меня заболела голова, и через некоторое время сказал Чимкиму:

– Это очень бесцеремонно с моей стороны вмешиваться в дела, которые касаются только монголов. Однако я чувствую некоторую долю ответственности…

Чимким осушил свой бокал и встал.

– Пойдем, я познакомлю тебя с Ласкателем.

Не скажу, что подобное заявление меня обрадовало. Я предпочел бы провести весь день в своих новых покоях – лечить головную боль и знакомиться с близнецами Биликту и Биянту, – но я отправился к Ласкателю и заставил Ноздрю пойти с нами.

Мы проделали немалый путь по крытым переходам, открытым дворам и каким-то лестницам, которые вели в подземелье, а затем снова долго шли через подземные мастерские, полные ремесленников, кладовые и винные погреба. После этого Чимким провел нас через анфиладу освещенных, но безлюдных комнат, их каменные стены были влажными от слизи и пятен лишайников. Здесь принц ненадолго остановился, чтобы тихим голосом сказать Ноздре, хотя, несомненно, его совет относился и ко мне тоже:

– Не употребляй больше слово «пытки», раб. Ласкатель чувствительный человек. Он обижается и негодует, когда так говорят. Даже когда речь идет о важном деле и он вынужден выбивать людям глаза и класть в пустые глазницы горячие угл, – это совсем не пытки. Называй это допросом, лаской, щекоткой – называй как угодно, но не пыткой – не ровен час ты и сам попадешь к Ласкателю, и тогда он припомнит тебе столь непочтительное отношение к его профессии.

Ноздря только громко сглотнул, а я сказал:

– Понимаю. В христианских темницах это официально называется «проводить допрос с пристрастием».

Наконец Чимким привел нас в помещение, которое, если бы не факелы и не слизь на стенах, могло вполне сойти за контору в процветающем торговом доме. Комната была полна высоких письменных столов, за которыми стояли служащие, занятые гроссбухами, документами или абаками – привычная рутина хорошо поставленного дела. Это была человеческая бойня, но бойня организованная и упорядоченная.

– Ласкатель и все его служащие – хань, – сказал Чимким в мою сторону. – Они гораздо лучше нас подходят для этого занятия.

По-видимому, даже наследному принцу не разрешалось входить во владения Ласкателя. Мы просто стояли и ждали, пока старший из этих служащих хань – высокий, с суровым выражением лица – не соблаговолил подойти к нам. Они с принцем какое-то время говорили на языке хань, затем Чимким перевел мне:

– Человека по имени Дондук допрашивали первым, он вел себя достойно, но отказался сообщить хоть какие-то сведения о своем хозяине Хайду. Тогда он был, как ты выражаешься, допрошен с пристрастием, на пределе способностей Ласкателя. Но Дондук оказался упрямым, и таким образом – поскольку мой отец издал на сей счет приказ – его предали «смерти от тысячи». Затем был арестован человек по имени Уссу. Он также вынес и обычный допрос, и допрос с пристрастием, и теперь тоже будет предан «смерти от тысячи». Оба, разумеется, заслужили ее, будучи предателями по отношению к верховному правителю, моему отцу, но… – Чимким произнес это даже с какой-то гордостью, – Дондук и Уссу преданы своему ильхану, непоколебимы и храбры. Они настоящие монголы.

– Скажи, а что такое «смерть от тысячи»: от тысячи чего? Чимким ответил, снова понизив голос:

– Марко, называй это смертью от тысячи ласк, тысячи мучений, тысячи проявлений нежности, какая разница? Получив хоть что-нибудь в таком количестве, человек умрет. И название означает всего лишь, что смерть будет медленной.

Он явно хотел на этом закончить разговор, но я сказал:

– Я никогда не питал особой любви к Дондуку, а вот Уссу был гораздо более приятным попутчиком. Мне бы хотелось узнать, как долго его еще будут мучить.

Чимким недовольно скривился, но повернулся и снова заговорил со старшим служащим. Тот, похоже, удивился, немного помялся и вышел из комнаты через обитую железом дверь.

– Только моему отцу или мне разрешается созерцать это, – зашептал Чимким. – И даже я должен говорить Ласкателю льстивые комплименты и униженно извиняться за то, что оторвал его от работы. Сейчас ты увидишь Ласкателя.

Я ожидал, что старший служащий появится обратно, ведя за собой некое чудовищное волосатое подобие человека – широкоплечего, с мускулистыми руками, нависшими бровями, одетого во все черное, как

Мясник в Венеции, или в красное, под цвет адского пламени, как палач дивана в Багдаде. Однако если предыдущий представитель этого ведомства выглядел вылитым служащим, то человек, который вернулся с ним, был просто квинтэссенцией чиновника: седовласый, бледный, хрупкий, с суетливыми манерами, одетый в шелка жеманного розовато-лилового цвета. Он пересек комнату маленькими аккуратными шажочками и взглянул на нас пренебрежительно, очень сильно de haut en bas[181], несмотря на то что нос у него был, как и у всех хань, совсем крошечный. Он выглядел прирожденным чиновником-бюрократом. Я подумал, что этот человек никак не может быть палачом. Но он обратился к нам по-монгольски:

– Я Пинг, Ласкатель. Что вы хотите от меня? – Его голос звучал твердо и сдержанно, в нем не чувствовалось скрытого негодования, характерного для речи служащего, которого оторвали от работы.

– Я Чимким, наследный принц. И я хотел бы, господин Пинг, чтобы вы объяснили моему благородному гостю, что такое «смерть от тысячи».

Удивительное создание пренебрежительно фыркнуло:

– Я не привык, что со мной беседуют в такой грубой манере, и не отвечаю на подобные вопросы. Самые благородные гости здесь – мои собственные.

Чимким, возможно, и побаивался Ласкателя, но он все-таки был наследным принцем. Более того, он был монголом, которого оскорбил простой хань. Поэтому Чимким выпрямился во весь свой рост и возмущенно рявкнул:

– Ты государственный служащий, не забывай это и изволь быть вежливым! Я твой принц, а ты нагло пренебрег ko-tou! Немедленно поклонись!

Ласкатель Пинг вздрогнул, словно мы кинули в него раскаленными углями, послушно упал на пол и сделал ko-tou. Все остальные служащие в комнате в страхе склонились над своими столами, похоже, они впервые столкнулись с таким. Чимким застыл над распростертым на полу человеком на несколько мгновений, прежде чем приказать тому подняться. После того как Пинг встал, он стал неожиданно спокойным и внимательным, так обычно бывает с наглецами, когда кто-нибудь наберется смелости и рявкнет на них. Ласкатель залебезил перед Чимкимом, изображая усердие и готовность выполнить любую прихоть принца.

Тот сердито произнес:

– А теперь расскажи господину Марко, и немедленно, что такое «смерть от тысячи».

– С удовольствием, – ответил Ласкатель. Он повернулся ко мне с такой же мягкой улыбкой, которой удостоил Чимкима, и заговорил тем же елейным голосом, но его взгляд, направленный на меня, был ледяным и злым взглядом змеи.

– Господин Марко, – начал Ласкатель. (В действительности он сказал «господин Мах-ко», в обычной манере хань, но я постепенно приучился к неслышному «р» в их речи и уже не обращал на это внимания.) – Господин Марко, это называется «смертью от тысячи», потому что для казни требуется тысяча маленьких кусочков шелковой бумаги, свернутых и перемешанных в корзине. На каждом таком кусочке написаны одно, два, максимум – три слова, которые обозначают части человеческого тела. Пупок, например, или правый локоть, или верхняя губа, или большой палец левой ноги, или еще что-нибудь. Разумеется, в человеческом организме нет тысячи частей – по крайней мере, тысячи, способных испытывать боль, как кончик пальца, скажем, или деятельность которых можно приостановить, как почки. Если быть точным, традиционно Ласкатель насчитывает только триста тридцать шесть подобных частей тела. Таким образом, бумаги, покрытые письменами, почти все встречаются по три раза. То есть у нас получается следующее: триста тридцать две части тела, названия которых трижды написаны на отдельных листках бумаги, что в целом составляет число девятьсот девяносто шесть. Вы следите, господин Марко?

– Да, господин Пинг.

– Тогда вы заметите, что названия четырех частей тела не пишут на листках по три раза. Их названия записаны лишь однажды, на четырех листках бумаги, в результате и получается тысяча. Я позже объясню, почему делают такое исключение, – если вы сами потом не догадаетесь. Итак, у нас есть тысяча маленьких свернутых бумажек. Каждый раз, когда какого-нибудь мужчину или женщину приговаривают к «смерти от тысячи», то прежде чем я сам начну заниматься «объектом», мои помощники вновь как следует перемешивают эти бумажки в корзине. А делается это для того, чтобы уменьшить вероятность повторения «ласк», что доставляет ненужные мучения «объекту» и вызывает скуку у меня.

Да он и правда в душе настоящий чиновник, подумал я: излишне педантичный, все тщательно высчитывает, называет жертву «объектом», с величавой снисходительностью объясняет мне механику своего дела. Но я был не настолько глуп, чтобы показать ему свое отношение. Вместо этого я заметил почтительно:

– Простите меня, господин Пинг. Но все это – написание, скручивание и разбрасывание бумажек – какое отношение это имеет к смерти?

– К смерти? Это имеет отношение к умиранию! – резко сказал он, словно я произнес нечто совершенно неуместное. И, бросив лукавый взгляд на стоящего в стороне принца Чимкима, заметил: – Какой-нибудь грубый варвар может убить «объект». Но искусно вести, манить и обхаживать мужчину или женщину через умирание – ах, для этого существует Ласкатель!

– Понятно, – сказал я. – Пожалуйста, продолжайте.

– После того как «объект» опорожнит мочевой пузырь и кишечник, дабы предотвратить возможные досадные случайности, его надежно, но удобно привязывают стоймя между двумя столбами, так чтобы я легко мог «приласкать» его как спереди, так сзади или сбоку, где потребуется. На моем рабочем подносе имеются триста тридцать шесть отделений, на каждом аккуратно подписано соответствующее название части тела, и в каждом лежит один или несколько изящных инструментов, искусно сделанных специально для того, чтобы их можно было использовать на какой-то определенной части тела. Тут есть своя специфика в зависимости от того, что это за часть: плоть, сухожилие, мышца, оболочка, пузырь или хрящ. Инструменты могут быть ножами разной формы, шилами, щупами, иглами, щипчиками, скребками. Инструменты каждый раз заново затачивают и полируют, а помощники (их называют «промокатели жидкостей» и «штопальщики») пребывают в готовности. Я начинаю с традиционного медитирования Ласкателя. Таким образом, я настраиваю себя не только на страхи «объекта», но и на его самые сокровенные опасения и возможные реакции на самых глубоких уровнях. Искусный Ласкатель способен испытывать очень схожие чувства со своим «объектом». Согласно легенде, когда-то давным-давно самым лучшим Ласкателем была женщина, которая могла так настроиться, что кричала, корчилась и рыдала в унисон со своим «объектом» и даже умоляла простить ее.

– Кстати, о женщинах, – сказал Ноздря. Все это время он стоял, спрятавшись за мной и съежившись, чтобы казаться невидимым. Но его похотливое любопытство, должно быть, пересилило робость. Он говорил на фарси, обращаясь к принцу: – Женщины все-таки отличаются от мужчин, принц Чимким. Знаете… в определенных частях тела… в общем, здесь и там. Наверное, в таких случаях господин Ласкатель вешает разные бирки и использует различные инструменты?

Ласкатель сделал шаг назад.

– Кто… это… такой? – произнес он со сдержанным отвращением, как если бы шел по улице и внезапно наступил в дерьмо, а оно вдруг имело наглость запротестовать вслух.

– Простите раба за дерзость, господин Пинг, – мягко сказал Чимким. – Но точно такой же вопрос пришел в голову и мне тоже. – Он повторил его на монгольском языке.

Палач снова издал вздох, присущий служащему-бюрократу.

– Различия между мужчиной и женщиной, если рассматривать их с точки зрения «ласки», поверхностны. Вот, например, когда на свернутом листке бумажки читаешь – «красный драгоценный камень», это означает самый выступающий из гениталий орган, который имеет большой размер у мужчин и очень маленький у женщин. Если на бумажке написано – «нефритовая железа», правая или левая, это означает яички мужчины или внутренние половые железы женщины. Если читаешь – «глубокая долина», это дословно означает женское лоно, а в случае с мужчиной это его внутренняя миндалина, или так называемое третье яичко.

Ноздря издал непроизвольное «уй!», словно от боли. Ласкатель уставился на него.

– А теперь могу я продолжить? После медитирования процедура проходит так. Я наугад вытаскиваю из корзины бумажку, разворачиваю ее, и в ней говорится, какая часть тела «объекта» предназначается для «ласки». Предположим, там сказано: левый мизинец. Разве я должен браться за «объект» подобно мяснику и отрывать его левый мизинец? Нет. А что тогда, интересно, прикажете делать в случае, если такая же бумажка попадется мне снова? Итак, для начала я могу просто загнать иголку глубоко под ноготь. Во второй раз, возможно, разрежу палец до кости по всей длине. И только если бумажка попадется мне в третий раз, я отрублю палец полностью. Обычно вторая бумажка, которую я вытаскиваю, ведет меня к иной части тела «объекта» – другой конечности, носу или, скажем, к «нефритовой железе». Хочу заметить, что три раза подряд одинаковые бумажки попадаются очень редко. Случается, правда, что одна и та же часть тела выпадает дважды, но столь скучная вещь происходит не часто. За всю мою карьеру лишь единственный раз все три бумажки с названиями одной и той же части тела «объекта» попались мне одна за другой. Незабываемо! Позже я попросил математика Лин Нгана рассчитать для меня, как часто могут происходить такие исключительные случаи. Насколько я помню, он сказал, что-то около одного случая на три миллиона. Это произошло много лет тому назад. Это был левый сосок…

Казалось, палач погрузился в блаженные размышления о прошлом. Но вскоре резко очнулся и продолжил:

– Возможно, теперь вы начинаете постигать, каким мастером своего дела должен быть Ласкатель. Не подумайте, что я просто бегаю взад-вперед, вытаскиваю бумажки и затем отрезаю куски от «объекта». Нет, я продолжаю свою работу неспешно, размеренно, потому что у «объекта» должно быть достаточно времени, чтобы прочувствовать каждую разновидность боли. А боль может варьироваться по своей природе: сначала – разрезание, затем – прокол, после этого – растирание, прижигание, сминание и так далее. Конечно же, раны тоже должны различаться по своей остроте – так, чтобы «объект» испытывал не агонию во всем теле, а боль в разных местах, которую он может различить и идентифицировать. Вот, например, верхний коренной зуб медленно выкручивают, а ноготь вытаскивают из пазухи вверх. А локтевой сустав очень медленно ломают и выкручивают, зажав в тиски моего собственного изобретения. Или, скажем, раскаленный докрасна металлический щуп вставляют во внутренний канал «красного драгоценного камня» мужчины, то гда как в отверстие «красного драгоценного камня» женщины со всей нежностью направляют маленький цилиндр округлой формы. А между этим, возможно, сдирают кожу с грудной клетки и оставляют ее висеть в виде передника.

Я сглотнул и спросил:

– Как долго это продолжается, господин Пинг?

Он чуть пожал плечами, выразив презрение.

– Пока «объект» не умрет. Именно это и называется «смерть от тысячи». Однако еще никто не умирал от умирания, если вы меня понимаете. В этом и состоит мое величайшее искусство – продолжить умирание и даже уменьшить мучения «объекта» от этого. С другой стороны, никто еще не умирал от абсолютной боли. Даже я иногда удивляюсь тому, какую боль можно вызвать и как долго ее возможно терпеть. Между прочим, я раньше был лекарем, таким образом, никогда не нанесу по небрежности смертельную рану. И еще я знаю, как не дать «объекту» преждевременно умереть от потери крови или не вызвать шок тела. Мои помощники – «промокатели» умеют прекрасно остановить кровотечение, а если мне требуется проколоть трудный орган вроде пузыря, еще в самом начале процедуры «ласки» мои «штопальщики» смотрят, как лучше заткнуть то, что я должен удалить.

– Скажите, – я решил сформулировать вопрос иначе, – а как долго «объект» может переносить эти «заботы»?

– Это главным образом зависит от случая. От свернутых листков бумаги и порядка, в каком случай приводит их в мои руки. Вы верите в каких-нибудь богов или богинь, господин Марко? Тогда, вероятно, боги регулируют очередность бумажек в соответствии с размерами преступления «объекта» и суровости наказания, которое он заслужил. Случай или боги в любое время могут направить мою руку к одной из тех четырех бумажек, про которые я уже упоминал.

И Ласкатель поднял свои тонкие брови, испытующе глядя на меня. Я кивнул и сказал:

– Думаю, я догадался. Там, должно быть, записаны четыре жизненно важных органа, поражение которых вызовет быструю смерть вместо медленного умирания.

Он воскликнул:

– Синяя краска синее самого растения индиго! Как говорится, ученик превосходит своего учителя. – Он тонко улыбнулся. – Господин Марко – способный учащийся. Вы можете и сами стать хорошим… – Я, разумеется, ожидал, что он скажет: Ласкателем. Я не хотел быть палачом – ни плохим, ни хорошим. Однако я был вознагражден совершенно иначе, когда Пинг произнес: – Хорошим «объектом», потому что все ощущения усиливаются, если хорошо понимаешь механизм «ласки». Да, имеется четыре места – сердце, естественно, еще одно в позвоночнике и два в мозгу, – где воткнутое туда острое лезвие вызовет мгновенную смерть, как правило совершенно безболезненную. Вот почему эти слова написаны на бумажках только один раз: ведь как только какая-либо из этих бумажек попадает мне в руки, «ласка» заканчивается. Я всегда советую «объекту» молиться, чтобы она попалась как можно скорее. И женщины, и мужчины обычно молятся – сначала про себя, затем – вслух и иногда, конечно же, очень громко. «Объект» тешит себя этой надеждой – в действительности очень призрачной надеждой: четыре случая из тысячи, – что, согласитесь, придает агонии определенную утонченность.

– Простите, господин Пинг, – встрял Чимким. – Но вы так и не сказали, как долго длится «ласка»?

– Опять же это зависит, мой принц, частично от воли непредсказуемых богов и случая, а частично – и от меня. Если я не перегружен «объектами», которые ждут своей очереди, и хочу растянуть удовольствие, я могу вытаскивать бумажки через час. Если я устанавливаю, скажем, десятичасовой рабочий день и если случай позволяет нам пройти почти через всю тысячу свернутых бумажек, тогда «смерть от тысячи» может продолжаться до ста дней.

– Dio me varda! – воскликнул я. – Но мне сказали, что Дондук уже мертв. А ведь он поступил к вам только сегодня утром.

– Тот монгол? Да, он ушел прискорбно быстро. Его тело уже было повреждено предварительным допросом. Нет нужды сочувствовать мне, хотя я и благодарю вас, господин Марко. Я не слишком разочарован. У меня есть другой монгол, уже приготовленный для «ласки». – Палач вздохнул еще раз. – Вот тут мне действительно можно посочувствовать, ибо вы прервали мою медитацию.

Я повернулся к Чимкиму и, заговорив для секретности на фарси, спросил его:

– Неужели твой отец действительно установил эти… эти ужасные пытки? Для того, чтобы их выполнял этот… самодовольный любитель чужих мучений?

Ноздря, стоявший сбоку, начал многозначительно и поспешно дергать меня за рукав. Видимо, он заметил полный ненависти взгляд этого человека, который он вперил в меня, словно один из своих отвратительных щупов.

Чимким мужественно пытался подавить гнев, вызванный моими словами. Сквозь стиснутые зубы он произнес:

– Старший брат, – (обращаясь ко мне официально, хотя из нас двоих он был старше), – старший брат Марко, к «смерти от тысячи» приговаривают только за особо тяжкие преступления, и предательство возглавляет этот список.

И вот тут-то я понял, как ошибался в оценке отца Чимкима. Если Хубилай мог приговорить к такой чудовищной смерти своих соратников и соотечественников монголов – двух прекрасных воинов, чье преступление заключалось лишь в том, что они были преданы своему командиру Хайду, подчиняющемуся великому хану, – тогда то, что я увидел в первый день в ченге, никак не могло быть простой игрой на публику, призванной произвести впечатление на нас, посетителей. Очевидно, Хубилай вовсе не собирался предостерегать и поучать остальных, вынося такие приговоры. Его ни на йоту не заботило, что о нем подумают какие-то чужеземцы. (Я ведь мог никогда и не узнать об ужасной судьбе Уссу и Дондука; таким образом, это, разумеется, было сделано не для того, чтобы запугать нашу компанию.) Великий хан, безусловно, просто продемонстрировал свою абсолютную власть. Выяснять, критиковать или высмеивать его мотивы было равносильно самоубийству – к счастью, на этот раз у меня хватило ума промолчать, – и даже одобрять его действия не стоило, ибо сие было бесполезно. Великий хан ни в ком не нуждался: он просто делал то, что делал. Ну я, по крайней мере, извлек из всего этого урок: с этого момента и на протяжении всего времени моего пребывания в империи Хубилая я ходил проворно, а говорил неспешно.

И все-таки в тот день я попытался изменить кое-что.

– Я уже говорил тебе, Чимким, – сказал я принцу. – Дондук не был моим другом, и в любом случае он уже так и так мертв. Но Уссу – тот мне нравился, и ведь это мои опрометчивые слова навлекли на него несчастье. Уссу пока еще жив. Разве нельзя что-нибудь сделать, чтобы смягчить наказание?

– Предатель должен принять «смерть от тысячи», – неумолимо произнес Чимким. А затем добавил, уже не таким непримиримым тоном: – Сейчас посмотрим, что тут можно сделать.

– Ах, мой принц, это вам прекрасно известно, – произнес Ласкатель с притворной улыбкой. К моему удивлению и ужасу, он говорил на правильном фарси. – Возможно только одно смягчение. И вы можете договориться о таком соглашении с моим старшим служащим. А теперь простите меня, принц Чимким, господин Марко…

Он снова просеменил через всю комнату, сделал знак старшему служащему присоединиться к нам, а затем исчез за обитой железом дверью.

– Что он имел в виду? – спросил я Чимкима.

Тот недовольно произнес:

– Взятку, которую время от времени дают в таких случаях. Хотя прежде сам я никогда этого и не делал, – добавил он с отвращением. – Обычно взятку дают родственники «объекта». Они могут лишиться всего и заложить свои жизни, чтобы наскрести необходимую сумму. Господин Пинг, должно быть, самый богатый чиновник в Ханбалыке. Надеюсь, отец никогда не услышит о глупости, которую я совершил, иначе он поднимет меня на смех. А ты, Марко, я полагаю, ты никогда больше не попросишь меня о подобном одолжении.

Старший служащий медленно подошел к нам и вопросительно поднял брови. Чимким засунул руку в кошель, который висел у него на поясе, и заговорил в иносказательной манере хань:

– Я приготовил для «объекта» Уссу противовес, чтобы поднялись наверх четыре бумажки. – Он достал несколько золотых монет и осторожно вложил их в ладонь старшего служащего.

– Что это значит, Чимким? – спросил я.

– Это означает, что четыре бумажки с названиями жизненно важных органов передвинутся вверх в корзине, где вскоре на них натолкнется рука Ласкателя. А теперь пошли.

– Но как же?..

– Это все, что можно сделать! – Он стиснул зубы. – А теперь пошли, Марко!

Ноздря тоже потянул меня за рукав, но я настаивал:

– А ты уверен, что это произойдет? Ласкатель не перепутает свернутые бумажки – они все так похожи…

– Нет, мой господин, – заверил старший служащий на монгольском языке. Впервые за все время он говорил доброжелательно. – Дело в том, что остальные девятьсот девяносто шесть бумажек выкрашены в красный цвет, он у хань символизирует удачу. И только эти четыре бумажки фиолетовые, у хань это цвет траура. Ласкатель их ни за что не перепутает.

Глава 4

Следующие несколько дней я провел дома. Распаковывал вещи и обустраивался в своих новых покоях – с помощью Ноздри, потому что я разрешил рабу переехать ко мне и положить свою подстилку в одной из моих наиболее просторных гардеробных. Я потихоньку начал знакомиться с близнецами Биликту и Биянту, изучать путь вокруг центрального здания дворца и остальных сооружений, садов и дворов, которые превращали дворец в город внутри города. Но о том, как я проводил свободное время, я расскажу позже, тем более что теперь его у меня оставалось не так-то много. И вот почему.

Однажды днем управляющий сказал, что меня желают видеть Хубилай-хан и ван Чимким. Покои великого хана располагались неподалеку от моих комнат, и я стремительно направился туда, решив, что он узнал о посещении темницы и теперь собирается наказать нас с Чимкимом за то, что мы вмешались в дела Ласкателя. Я с поклонами прошел через анфиладу великолепных покоев, в сопровождении огромного числа секретарей, вооруженных охранников и красивых женщин, пока наконец не попал в самую дальнюю гостиную, где склонился в глубоком ko-tou. Мне разрешили сесть, предложив на выбор напитки из графинов, которыми был уставлен поднос служанки. Я взял бокал с рисовым вином, и великий хан начал довольно приветливо расспрашивать меня:

– Как продвигается ваше изучение языка, молодой Поло?

Я постарался не покраснеть и пробормотал:

– Я узнал много новых слов, великий хан, но не тех, которые можно произнести в вашем августейшем присутствии.

Чимким сухо заметил:

– Не думал, что есть слова, Марко, которые ты не сможешь произнести где-либо.

Хубилай рассмеялся.