Вечная ночь Дашкова Полина

Глава шестая

– Николай Николаевич, вам жена звонила трижды, потом из банка, по поводу рекламы. У них какие-то претензии к рекламному отделу. И еще звонили от Лаврентьева, уточняли, будет ли сегодня встреча. Я все подтвердила. Они появятся здесь через пятнадцать минут. – Секретарша улыбнулась, помахала накрашенными ресницами. – Чаю хотите?

– Нет, Настя, спасибо, не хочу. Больше никто не звонил?

– Вроде нет, – она нахмурилась, тронула страницу настольного ежедневника, – точно, больше никто. Я всех записываю. Ждете какого-то конкретного звонка?

Он не ответил, неопределенно махнул рукой и скрылся за двойными дверьми своего кабинета. Здесь он чувствовал себя лучше, чем дома. Не надо было напрягаться, играть роль любящего верного мужа. Здесь все было, как ему хотелось. Увлажненный озонированный воздух. Полный набор отличной офисной мебели. Огромный стол темного дерева, буквой «т». Кресла, обитые натуральной кожей цвета горького шоколада. Уголок для отдыха и неофициальных бесед, отгороженный стеной вьющихся растений. Там диван, кресла, круглый журнальный столик. Чистота, строгость, ничего лишнего.

Николай Николаевич снял куртку, повесил в шкаф на плечики. Машинально пригладил короткие седые волосы перед зеркалом, провел пальцами по колючей щеке. Щетина росла у него быстро, бриться приходилось два раза в сутки. Тяжелое заросшее лицо в зеркале не понравилось ему. Мешочки под глазами, мрачный затравленный взгляд.

Он не завтракал сегодня. Поднялся в семь утра, быстро принял душ, оделся, не стал вызывать шофера, сказал жене, что позавтракает в конторе, сел в машину, часа полтора кружил по городу, пытаясь обмануть себя. Включал радио, слушал финансовые новости, даже делал какие-то выводы и строил прогнозы по старой профессиональной привычке. Но ничего не помогало. Его магнитом тянуло в тихий переулок в районе Сокольников, к панельной девятиэтажке.

Ему не следовало там появляться. Это было опасно, глупо, нелогично. Стоя в небольшой пробке на Комсомольском проспекте, он подумал, что сейчас доедет до поворота, развернется к центру, по дороге остановится у какого-нибудь тихого дорогого кафе, вкусно позавтракает и потом отправится в свой офис. Он был уверен, что поступит именно так, но поступил наоборот. Когда пробка рассосалась, он двинулся дальше, миновал Красносельскую и опомнился в том самом переулке.

«Все кончено, – бормотал он, едва шевеля пересохшими губами. – Я свободен. Я здоров. Это ведь была болезнь, верно? Два года опасного помешательства. Два года патологической любви, дикого риска, шпионской конспирации, невозможного счастья. Женя, Женечка, жизнь моя, смерть моя, маленькая циничная дрянь».

Без малого три часа он просидел в машине, за темными стеклами, напротив девятиэтажки, наблюдая за подъездом. Курил натощак, сглатывал слезы, сморкался, слушал стук своего сердца и голодное урчание в животе. Не отрываясь, смотрел на подъезд. Грязный панельный дом, железная дверь в разводах граффити, сломанный домофон, даже воздух в переулке – все было связано с ней, пропитано ее дыханием, озвучено эхом ее голоса, легким быстрым стуком ее шагов.

К дому подъехал милицейский «микрик», припарковался возле казенной черной «Волги». Из «микрика» вышли трое в штатском и скрылись в подъезде.

«Там около сорока квартир, – сказал он себе, – мало ли к кому приехала милиция?»

Позвонила жена, он растерялся, испугался, как будто она могла догадаться о чем-то по его голосу. Впрочем, звонок отрезвил его, словно ушат ледяной воды вылили на разгоряченную голову. Он отправился в контору.

Представители пресс-службы политика Лаврентьева, главы думской фракции «Отчизна», явились на пять минут раньше. Николай Николаевич не успел привести себя в порядок, хотя бы изменить выражение лица, и первый вопрос, который ему задали, был о здоровье. Не заболел ли? Сейчас в Москве опять эпидемия гриппа.

Их было двое. Маленький лысый мужчина с усами и высокая худая женщина, похожая на постаревшую манекенщицу. Именно она участливо спросила о его самочувствии и несколько дольше, чем следовало, задержала его руку в своей, когда здоровалась. Он всегда нравился таким женщинам, к этому же типу относилась его жена.

Политик Лаврентьев Василий Сергеевич готовился к выборам.

Бывший дипломат, ныне председатель правления ЗАО «Медиа-Прим» Зацепа Николай Николаевич лично вел переговоры по таким крупным заказам. Предвыборная кампания не могла обойтись без косвенной рекламы в глянцевых журналах с миллионными тиражами. Интервью, развороты с цветными семейными фотографиями, откровенные разговоры о любви, дружбе, кулинарных пристрастиях. Политик и дети. Политик и старики. Политик в лесу, на природе, в заводском цеху, в коровнике среди доярок.

– Знаете, наши конкуренты напечатали серию безобразного наглого вранья, организовали полнейший беспредел. Василия Сергеевича обвиняют черт знает в чем, от миллионных взяток до совращения малолетних.

– Даже так? – Зацепа оживился, оскалился, дернул головой. – Совращение малолетних? Очень интересно. А на каком основании? Неужели есть доказательства? То есть я хотел сказать, они сумели сфальсифицировать…

– Если бы! – Гостья вздохнула и выразительно закатила глаза. – Если бы они попробовали, у нас была бы возможность подать в суд. Но в том-то и дело, что они используют старые гнусные технологии распускания туманных слухов. Понимаете, они намекают, только намекают, и наши юристы разводят руками. Намеки и слухи – не повод для судебного иска.

Женщину звали Маша. Николай Николаевич вдруг понял, что перед ним знаменитая Маня Боеголовка, действительно бывшая манекенщица, ныне профессиональная пиарщица, боевая подруга многих демократических политиков. До Лаврентьева она работала с Кузнецовым, еще раньше с Кудряшом. А когда-то, лет пятнадцать назад, была любовницей олигарха Шварца.

– Мы должны дать ответный залп, очень точный, продуманный. – Маня говорила и крутила бриллиантовое кольцо на среднем пальце, поправляла волосы, трепетала ресницами, смотрела на губы Зацепы и едва заметно облизывалась.

«Хоть бы раз моя девочка проявила ко мне такой откровенный женский интерес, – думал он, – мое солнышко облизывалось только на мороженое и на крупные купюры евро. Моя маленькая обожаемая дрянь уже в свои тринадцать была хитрей и хладнокровней этой многоопытной пожилой красотки Мани. Поколение Next. Никаких комплексов. Никаких нравственных ограничений. Грубый бесстыдный расчет, адский, невообразимый цинизм. Любопытно поглядеть хоть одним глазком, как господин Лаврентьев потихоньку балуется с маленькими, на все готовыми девочками. Или он предпочитает мальчиков? Миллионные взятки – чистая правда, на этом его не ловят потому, что те, кто хотел бы поймать, тоже берут взятки. Что касается совращения малолетних, тут вообще труба. В России за это никогда не сажали и еще лет сто не посадят ни одного серьезного чиновника. В Европе, в Америке постоянно идут судебные процессы. На педофилии ловят членов парламента, министров, генералов, епископов. У нас – тишина. Иногда схватят какого-нибудь мелкого извращенца, полубомжа, покажут по телевизору в криминальных новостях, посадят, потом сразу отпустят. А солидных людей у нас за это не сажают. Ни-ни. Впрочем, кроме тюрьмы есть много разных других неприятностей».

Переговоры шли своим чередом. Секретарша принесла кофе. Усатый молчал, по команде Мани доставал из кейса какие-то бумаги, показывал Зацепе. Маня прозрачно намекала на «черный пиар», предлагала неприлично маленькие суммы и призывала торговаться.

Издалека, как будто с другой планеты, долетела тихая мелодия из «Времен года» Вивальди. Звонил один из мобильных Николая Николаевича. Трубку он оставил в кармане куртки. Пришлось извиниться, встать, открыть шкаф.

– Мы его потеряли, – сообщил хриплый женский голос.

– Где? – Зацепа покосился на Маню, которая очень внимательно прислушивалась и наблюдала за ним.

– В Парке культуры.

«Парк культуры… Надо же, какое странное, совершенно мистическое совпадение», – подумал Зацепа и рассеянно произнес:

– Хорошо.

– Да уж, лучше некуда, – женщина в трубке усмехнулась.

– Обсудим позже. У меня люди.

Зацепа отключил телефон, вернулся к столу, сел и впервые одарил своих гостей приятной улыбкой.

– Маня, – сказал он спокойно и ласково, – вы же понимаете, милая моя Манечка, что выполнение вашего заказа стоит значительно дороже.

Больничный сквер был залит солнцем. Оно появилось внезапно, вынырнуло из мокрой бархатной тучи, ослепительное и холодное. Голые липы и тополя от корней до верхушек, сугробы вдоль обочины главной аллеи, сама аллея – все покрылось прозрачной ледяной глазурью и хрустально сверкало под солнцем. Прежде чем вернуться в свой корпус, доктор Филиппова присела на лавочку, закурила, достала из кармана телефон и набрала номер следователя Соловьева. Его мобильный был отключен. Домашний и рабочий она не помнила наизусть, а записная книжка лежала в кабинете, в сумке.

«Что это, интересно, ты так нервничаешь? Нельзя смешивать деловые отношения с личными. Мало ли, что там у вас было двадцать лет назад? Вы оба успели повзрослеть, постареть. Да или нет? Вы работали вместе совсем недавно. Пытались вычислить и поймать чудовище, были заняты только этим, но иногда, вечерами, когда случалось остаться вдвоем, оба деревенели, и любая пауза в разговоре могла закончиться черт знает чем. Это счастье, что вы оба такие сдержанные, трезвые, разумные. У тебя муж, дети. Стыдно! Речь сейчас вообще не о тебе и не о Диме. Речь о девочке, которую нашли в лесу у шоссе, о неизвестном больном по прозвищу Карусельщик».

Сделав себе строгое внушение, Оля загасила сигарету, побежала к своему корпусу, лавируя между замерзшими лужами.

Солнце спряталось. И сразу потемнело, пахнуло холодом, колючая крупа полетела в лицо, не дождь, не снег. Кто-то там, на небе, размалывал льдины в гигантской мельнице и нервно сыпал на землю горстями.

Из точки «В» в точку «А» нельзя провести никакой прямой. Они, эти точки, находятся в разных измерениях. Нельзя вернуться к себе, двадцатилетней, и сказать: «Опомнись, что ты делаешь? Ты потом никогда себе этого не простишь».

Сформулируй, чего ты хочешь в данную минуту, и поступай с точностью до наоборот.

В ту далекую минуту, двадцать лет назад, Оля хотела вернуться к Диме Соловьеву и больше никогда с ним не расставаться. Но она твердо знала: ни за что нельзя поступать, как хочется. Человек в своих поступках обязан следовать разуму и долгу, а не сиюминутным порывам.

Ледяная крупа неслась в лицо, ветер трепал полы халата. Навстречу шла медсестра Зинуля, гигантская женщина в пуховом платке на голове и казенной телогрейке поверх голубого медицинского костюма. Сто пятьдесят кило оптимизма. Натуральный свежий румянец, ясные карие глаза. Ветер туго натягивал широкие бязевые штаны на внушительных Зинулиных ногах.

– Ольга Юрьевна, будете раздетая бегать по улице, простудитесь! – Голос у Зинули был высокий, чистый, девичий. По выходным она пела в церковном хоре.

– Ничего, Зинуля, это я закаляюсь.

– Ага! Закаляется она! Вон, синяя вся, бегите уж скорей в корпус и чаю горячего выпейте, там, в шкафчике, печенье вкусное. – Сестра поправила платок и затопала дальше, к воротам.

Оля правда продрогла и потом, уже оказавшись у себя в кабинете, долго не могла согреться. Чаю выпить не успела. Дурацкое было утро. Весь день будет такой, бестолковый, тревожный. Хотелось забиться в угол, побыть одной, опомниться, собраться с мыслями, позвонить наконец Диме. Но, как назло, ее ни на минуту не оставляли в покое.

– Ольга Юрьевна, я не понимаю, все-таки есть надежда, что он поправится?

В ее кабинете на диване сидела худая измотанная женщина лет шестидесяти и смотрела на нее так, словно доктор Филиппова могла вытащить из ящика волшебную палочку, помахать ею, и старый больной муж этой женщины станет молодым и здоровым.

– Мы поддерживаем его лекарствами, пытаемся сделать состояние более стабильным, но вылечить вашего мужа нельзя.

– Я могу его забрать домой? – спросила женщина.

– Через неделю, не раньше.

– А что даст эта неделя? Сколько вообще осталось ему недель? Мы прожили вместе сорок лет. Он всегда был таким… – она прикусила губу, очень сильно, так, что кожа побелела, – таким нормальным. И послушайте, он ведь продолжает работать, ведет переписку, с ним советуются, ему присылают статьи и книги на рецензии. Он большой ученый, с мировым именем. Если бы мы жили в другой стране, он, конечно, лечился бы совсем в других условиях. Вот вы говорите – умирает мозг. Но ведь его интеллект в полном порядке. Он помнит тысячи формул, работает за компьютером, читает и пишет на трех языках.

– Профессиональные знания и навыки уходят в последнюю очередь, – сказала Оля.

– Ну вот! Значит, он может еще работать!

– Работать – да. Жить без постоянного надзора, обслуживать себя в быту, выходить на улицу – нет.

– Не понимаю, – женщина зажмурилась и помотала головой, – почему? Он здесь у вас уже десять дней, и никаких улучшений. Он продолжает говорить, что его каждую ночь живого закапывают в землю, что ему надо ампутировать обе ноги, потому что они не слушаются. Он требует, чтобы я вернула государству все его награды, потому что он не заслужил их. Но при этом уже успел прочитать рукопись книги одного из своих аспирантов и написать абсолютно грамотный отзыв, прямо здесь, не имея под рукой ни компьютера, ни справочной литературы. Когда я передала аспиранту этот отзыв, он спросил, почему Всеволод Евгеньевич находится сейчас в психбольнице. Это нонсенс! Всеволод Евгеньевич соображает значительно лучше, чем его молодые коллеги.

– Вы сами привезли его к нам, – напомнила Оля.

– Да. Но только на обследование. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке. А вы мне говорите, умирает мозг, и нет надежды.

– Вы прожили вместе сорок лет. У вас двое детей, трое внуков. Вы его любите. Он любит вас. Да, мозг умирает. Это необратимый процесс. Всеволод Евгеньевич постепенно превращается в младенца. В младенца, но не в овощ и не в мертвеца. Надеюсь, вы понимаете разницу? Он дышит, он теплый, с ним можно говорить, его можно взять за руку, погладить, поцеловать. Именно сейчас он нуждается в вас больше, чем когда-либо, – быстро произнесла Оля.

Но женщина, кажется, не услышала ее. Она поднялась и, уже открыв дверь, повернулась к Оле:

– Умирает мозг… Необратимый процесс… Господи, почему вы, врачи, такие жестокие? Учтите, вы тоже станете старой. И о вас тоже кто-нибудь так скажет.

Она вышла, хлопнув дверью. Оля закрыла глаза и принялась массировать виски.

«Конечно, я тоже стану старой. Вполне возможно, у меня тоже будет артериосклероз. Я курю, мало сплю, пью кофе литрами. Я добровольно прошла через ад, который теперь очень хочу забыть. Проблемы с памятью начинаются именно тогда, когда человек хочет забыть что-то. Грань между здоровьем и безумием совсем зыбкая, она может исчезнуть, как линия горизонта в тумане, при стопроцентной влажности. Любая мелочь способна сломать человека, и до чего иногда бывает заманчиво сломаться».

Оля встала, прошла по маленькому тихому кабинету, вытащила из сумки сигареты, открыла форточку, закурила, хотя в кабинете никогда этого не делала. Дым попал в глаза, потекла тушь. Она достала салфетку, подошла к зеркалу. Но вместо своего лица увидела лицо первой жертвы, девочки, убитой ровно два года назад.

Золотистые мягкие волосы. Светлые высокие брови. Совсем детское лицо. Слишком детское, чтобы быть мертвым. Из тех троих первая, светловолосая, оказалась самой маленькой. Не больше двенадцати. Следующая, рыжая, с мелкими веснушками, была крупнее и старше года на два. Потом нашли мальчика, ровесника рыжей. Все трое отличались какой-то особенной хрупкостью, изяществом. Гладкие, тонкие, холеные тела, ни волоска, ни прыщика. Лобки выбриты. Маникюр на руках и ногах. У девочек накрашены ногти. «Две нимфетки и фавненок», – сказал о них профессор Гущенко, цитируя Набокова. Именно это и натолкнуло тогда Олю на идею пройтись по порносайтам. И еще то, что дети остались неопознанными. Они не выглядели как нищие беспризорники. Они где-то жили, ели, одевались. Раскиданная рядом с трупами одежда была новой, добротной, модной. Пломбы на зубах из дорогого, импортного материала. У рыжей девочки губы надуты силиконом. Косметическая операция, мелкая, но не дешевая.

Кто-то взрослый заботился о них, следил за их здоровьем и внешностью. Но не счел нужным заявить об их исчезновении, откликнуться, когда по всей стране, через прессу и телевидение, искали кого-то, кто мог бы их опознать.

«Я хочу забыть. Я больше никогда не вернусь в этот ад», – подумала Оля и тут же произнесла вслух, шепотом:

– Молох. Ты все-таки не выдержал. Ты опять сделал это. Твой почерк, верно? Между первыми тремя убийствами прошло совсем немного времени. Троих ты убил в течение шести месяцев. Обычно маньяки ускоряют темп, промежутки сокращаются. Но ты затих, спрятался в нору. Нора у тебя вполне комфортабельная. Отличная квартира в Москве, чистая, аккуратная, уютная. Ты живешь один и не тяготишься одиночеством. Наоборот, ты наслаждаешься им. Ты слишком высоко ценишь себя, чтобы терпеть кого-то рядом. У тебя мощный компьютер. Хорошая машина. Тебе есть, что терять. Полтора года не появлялось ни одного твоего трупа. Ты испугался? Но ведь и раньше ты боялся, поэтому был так осторожен. Уехал? Заболел? Маньяки почему-то не болеют. У них железное здоровье. В какой-то момент я решила, что ты умер. Случайно разбился в машине, но мог и убить себя. Если ненависть твоя к жизни не находила выхода, если ты не убивал других, ты вполне мог покончить с собой. Я искала тебя в сводках происшествий, несчастных случаев, самоубийств. Я ходила смотреть на трупы мужчин твоего возраста, твоего телосложения. Я искала тебя среди мертвых, но чувствовала – ты жив. Ты рядом. Ты все тот же, просто держишь паузу. Вот теперь эта девочка. Она твоя, верно? Ты выудил ее из паутины, как и тех троих. Она, как и те, снималась в детском порно. Ты решил ее покарать. Или спасти от греховной жизни. При всей твоей осторожности ты все-таки не стал нарушать свой обычный ритуал. Масло. Теперь еще и соска-пустышка. Ты хочешь сказать, что скоро примешься за младенцев?

У Оли пересохло во рту, она нашла в холодильнике бутылку воды, глотнула из горлышка. В последней ее фразе содержалась ошибка. Молох ничего не хотел сказать. Он не оставлял символических посланий. Он презирал тех, кто его ловит, и не вступал с ними в диалог.

– И все-таки мы с тобой поговорим, ублюдок. – Оля зажмурилась, тряхнула головой. – Ты где-то совсем близко. Конечно, ты не Карусельщик. Это было бы слишком просто. Но между вами существует связь.

Дверь открылась, Оля вздрогнула и покраснела. В проеме появилась медсестра.

– Ольга Юрьевна, вас в женское отделение вызывают, срочно. Там девочку из Склифосовского привезли, попытка суицида. Восемнадцать лет. Нужна ваша консультация.

– Не могу, не могу!

Марк уже не понимал, сам он это бормочет или Никонов опять завел свою волынку. Старик вернулся из коридора, сел на койку, опустил голову, закрыл лицо руками. Он так мог сидеть сколько угодно, то бормоча себе под нос, то затихая и покачиваясь, как маятник.

Марк пробовал одолжить у него пасту, чтобы хоть пальцем почистить зубы, но Никонов не дал, сказал, тюбик принесла Наташа, и если она узнает, что он давал чужому, то очень рассердится.

– А ты не говори, и она не узнает. Я же тебе сразу верну.

Но старик уперся. Псих, он и есть псих. Как все в этом вонючем заведении, включая врачей, медсестер, нянек и даже посетителей.

– Не могу, не могу, не могу.

– Что не можешь? – спросил Марк, не поворачивая головы, не открывая глаз.

– Не могу спать в толпе, – ответил Никонов.

– Почему?

– Чужие сны ходят на цыпочках, дышат на меня микробами. У меня ослаблена иммунная система. Я скоро умру. Надо смотреть правде в глаза.

«Да, это верно, – усмехнулся про себя Марк, – смотреть в глаза правде, в ее наглые холодные зенки, хотя это так противно. Меня вели дней восемь, а может и больше. Я не знаю, кто они, что им надо. Я устроил себе тайм-аут, спрятался в психушке. Но я не могу сидеть здесь вечно. Не могу, не могу, не могу… тьфу ты, черт, опять привязалось! Так и свихнуться не долго».

Он стал в десятый или сотый раз прокручивать в голове события последних дней. С чего, собственно, все началось?

Чуть больше недели назад, кажется в прошлое воскресенье, расставшись с новым покупателем, Марк зашел в ресторан поужинать. Предчувствие удачи всегда вызывало у него зверский аппетит. Он не сомневался: высокий седобородый мужчина, напяливший в пасмурный день темные очки, станет его постоянным клиентом. Он удивительно легко и быстро откликнулся на предложение перейти от пассивного созерцания к активным действиям. По всему было видно, как истомился он, бедняга, как жжет его изнутри страсть, которую в современном цивилизованном обществе принято считать позорной, преступной.

«Кого вы предпочитаете, мальчиков или девочек?»

Марк всегда заранее задавал этот вопрос, но не всегда сразу получал ответ. Его клиенты были людьми робкими и скрытными. Встречаясь с ним, надевали темные очки, иногда даже приклеивали усы и бороду. Этот, кажется, тоже приклеил. Впрочем, наивный камуфляж летел к чертям, когда у них возникало желание познакомиться с теми детками, которых они наблюдали на дисках и видеокассетах. На деток они подсаживались, как на наркотик. Таких гениальных девочек и мальчиков, как у Марка, не было ни у кого из конкурентов.

Большинство производителей детского порно использовали бродяжек, вялых, нездоровых, неинтересных. Бродяжки, дети беженцев, работали за еду, наркотики и временную крышу над головой. Это выглядело жалко, не вкусно. К тому же СПИД, сифилис, чесотка, вши, туберкулез. А ведь известно, что педофилы – люди в основном состоятельные, интеллигентные, с высокими эстетическими запросами и всегда очень осторожны.

Марк производил и поставлял элитную продукцию. Он по праву считал себя лучшим на рынке детского порно. Он использовал маленьких профессионалов, они работали с удовольствием или, во всяком случае, умели изображать удовольствие. Он сам их всему научил. Своим клиентам он гарантировал не только высокое качество фильмов, но и полнейшую гигиеническую безопасность, когда у них возникала потребность в живых контактах.

Сидя в уютном полутемном ресторане, поедая изумительно зажаренные ребрышки молочного поросенка, он думал о новом клиенте. Да, этого робкого господина можно будет раскрутить на серьезные деньги, поскольку он предпочитает девочек.

Ика и Женя надежней мальчишек. Они умеют заворожить клиента, привязать к себе надолго и мягко, незаметно тянуть деньги. А мальчишки теряются, напрягаются. Особенно Стас. Красивый подросток, но нервный, постоянно зацикливается на своих домашних проблемах. Когда его отец уходит в очередной запой и лупит мать, Стас вообще не может работать. Один раз даже удрал от клиента. Сказал – на минутку, по-маленькому, а сам быстро оделся и вон из квартиры, домой, к избитой маме. Аванс был уже получен, голый клиент ждал в полной боевой готовности. Но не дождался. Пришлось извиняться и присылать ему другого мальчика, Егорку. Он не так красив, как Стас, простоват, грубоват, зато исполнителен, не халтурит, работает добросовестно.

Новый клиент выбрал Женю. В конце разговора он достал из кармана ее фотографию, отпечатанную с сайта, на хорошем принтере, и, застенчиво откашлявшись, сказал, что хотел бы познакомиться с этой девочкой. Марк одобрил его выбор. Клиент слегка удивил его, когда тут же достал деньги – даже не аванс, а всю сумму, не за одно, а сразу за два свидания.

Салат из рукколы с рокфором, маслинами и горячими чесночными гренками был великолепен. Марк спокойно и с удовольствием проедал деньги, полученные за Женю. Сейчас можно было позволить себе значительно больше, чем раньше. Бизнес набирал обороты, поднимался на новый уровень. То, что когда-то начиналось как эстетское хобби, теперь приносило хорошую прибыль. Скоро, наверное, придется пойти на расширение штата. Неразумно и утомительно все брать на себя. Встречаться с клиентами, продавать кассеты и диски должен кто-то другой. Это самая нервозная часть работы. Постоянно мерещится слежка.

Возможно, он просто переутомился и бдительность его потихоньку переросла в манию преследования. Как не хотелось об этом думать!

На десерт Марк заказал крем-карамель. Снял с нежной дрожащей пирамидки листик мяты, посыпанный сахарной пудрой. Отправил в рот и стрельнул глазами в сторону молодой пары за соседним столиком. Ничего особенного. Обоим под тридцать. Она – коренастая крашеная блондинка с длинным лицом, в голубых узких джинсах, обшитых блестками и бисером, в белой сатиновой блузке. Он – лысый, упитанный, круглолицый, в свободных бежевых брюках из мягкой фланели, в черном широком пуловере. Они вошли в ресторан сразу вслед за Марком. И он напрягся, поскольку девушку узнал. Видел ее два дня назад, у площади Белорусского вокзала. Она стояла у ларька, как будто ждала кого-то, и рассеянно листала глянцевый журнал, не глядя на страницы. Глаза ее скользили по лицам прохожих, остановились на Марке и тут же отпрыгнули, словно обжегшись. Потом он опять почувствовал взгляд.

Тогда она была иначе одета и причесана. Однако у нее слишком характерное лицо. Нос сердечком, острый выступающий подбородок.

Марк глотнул кофе, закурил, попросил счет. И тут же зафиксировал напряженное внимание со стороны соседнего столика. Конечно, парочка была занята им куда больше, чем друг другом. Они тоже попросили счет.

– Ребята, что вам надо? – спросил Марк, когда отошла официантка.

Они переглянулись. Молодой человек нахмурился.

– Вы, девушка, ходите за мной третий день. Я вам так сильно нравлюсь?

Девушка смерила его равнодушным взглядом и ничего не ответила.

Молодой человек даже не посмотрел на Марка, взял свой мобильник, который тихо урчал и вибрировал на столе.

– Да. Понял, – пробормотал он в трубку, – конечно, обязательно.

Его спутница спокойно закурила, как будто вовсе позабыв о Марке.

Принесли счет. Марк вложил купюры в папку и, не дожидаясь сдачи, вышел. Сильно похолодало. Он бегом покинул переулок, выскочил на трассу, поднял руку. Остановился зеленый «Фольксваген». Слишком скоро остановился, как будто специально ждал. И как раз в этот момент из-за угла появилась парочка.

– Куда ехать? – спросил шофер.

Рожа его показалась Марку подозрительной. Безглазый квадратный амбал, нос пуговка, шеи нет. Такой скрутит в минуту, пикнуть не успеешь, даст по башке или ножичком пырнет.

Парочка между тем медленно приближалась. Ни о чем больше не думая, Марк побежал. Амбал в «Фольксвагене» просигналил. Конечно, он был один из них.

Марк знал этот район и наметил себе безопасный маршрут. Ближайший переулок, потом сразу проходной двор. Еще переулок. Проспект. Метро. Чтобы догнать его, «Фольксваген» должен был развернуться и ехать против движения. Девица вряд ли сумеет быстро бежать на своих высоких шпильках. Оставался молодой человек. Он честно бросился вслед за Марком, но, добежав до угла, остановился, растерянно вглядываясь в темноту.

В тот вечер Марку удалось оторваться от слежки. Выйдя из метро, он для верности еще пару часов петлял по окрестным переулкам и проходным дворам и, только убедившись, что никого подозрительного поблизости нет, вошел в подъезд, поднялся в квартиру.

Это была одна из трех съемных квартир. Здесь он жил. Имелась еще студия, где он снимал свое альтернативное кино, и «гостиница», где встречались с мальчиками и девочками клиенты, не имеющие собственных помещений для интимных забав.

На следующий день все повторилось. Уже не в ресторане, на улице, у метро. Ему опять удалось уйти, но встреча с клиентом сорвалась. Тем же вечером он заметил крашеную блондинку с носом-сердечком в супермаркете, неподалеку от дома. Удирал сложно, на такси, потом на метро, проехал все Садовое кольцо и, только оторвавшись, решился вернуться домой.

Никаких сомнений не осталось.

За ним правда следили, причем нагло, открыто. Значит, главная их цель – напугать. Не убить – они давно бы могли это сделать, – а именно напугать, показать зубы. Хорошо. Он испугался. Что дальше? Дальше, вероятно, с ним, присмиревшим и робким, будут говорить. Ставить свои условия. Кто? Конечно, конкуренты. В общем, Марк ждал этого. Нельзя оставаться независимым успешным одиночкой. Не дадут. Не позволят.

Сосед Никонов продолжал свое унылое «не могу, не могу!». Но вдруг тряхнул головой, облизнулся и деловито спросил:

– У тебя случайно сладенького нет?

– Нет.

– Так, товарищи, внимание! На сегодня у нас назначено заседание комиссии по экстренной идеологии, явка обязательна, – прозвучал, перекрывая стоны, сопение, бормотание, высокий резкий голос.

У двери, возле умывальника, пожилой толстяк по фамилии Шпон смотрел в зеркало и аккуратно раскладывал на лысине длинные жидкие пряди. Когда-то он работал в московском горкоме партии, заведовал каким-то отделом. Собственно, он и сейчас продолжал заведовать, но в другой реальности, в уютном войлочном гнездышке своего старческого маразма.

Шпону было хорошо. А Никонову плохо. Ночью он достал Марка рассказами о своей красавице Наташке, о том, как на нее смотрят все подряд мужики, молодые и старые, и даже показал фотографию. Бабенка была сдобная, грудастая, со сладкой улыбкой и холодными наглыми глазами.

– У тебя случайно нет мобильного телефона? – спросил Никонов шепотом. Он склонился к самому лицу, и Марк почувствовал, как кисло пахнет у него изо рта.

– Посмотри в тумбочке, – сказал он старику.

Шорох, стук, сопение. Никонов искал телефон. Тумбочка у них была одна на двоих.

– Где? Ну где же? Ничего не понимаю! – бормотал Никонов, выкидывая на пол жалкое барахлишко.

– Что, не можешь найти? – сочувственно спросил Марк.

– Нету!

– Значит, сперли.

– Да, наверное. И что теперь делать?

– Искать. Кто у вас тут главный вор?

– Я не знаю. Не понимаю. Не могу.

– Не можешь – отдыхай. Ты правда совсем больной. Забыл, что мобильники здесь держать запрещено?

– Зачем же ты сказал, что у тебя есть?

– Пошутил. А ты поверил. Получилось смешно. Кстати, зачем тебе телефон?

– Я должен срочно позвонить жене. Мы давно не виделись. Она волнуется.

– Так уж и волнуется? Может, наоборот, рада?

– Что? Что ты сказал? – старик взвизгнул и вскочил.

На его губах запеклась корочка, глаза выкатились из орбит, подернулись влагой.

– Она завела себе другого мужика, здорового, крепкого. А ты, старый пердун, на фиг ей не нужен. Она тебя, печальную макаку, нарочно сюда сбагрила, ты здесь быстрей помрешь, ей квартира достанется, – сказал Марк достаточно громко, чтобы его услышал старик, и достаточно тихо, чтобы никто другой в палате не услышал.

Через пять минут рыдающего, трясущегося Никонова уволокли санитары. Палата ничего не заметила, ее население, шаркая, ворча, перетекало в коридор, бродить, ждать посетителей, смотреть телевизор.

Глава седьмая

Плоская деревянная шкатулка размером не больше школьной тетради, изнутри оклеенная черной бархатной бумагой, хранилась в тайнике на антресолях. Там, в конвертах из папиросной бумаги, лежали пряди волос. Золотистая, похожая на лепестки желтой хризантемы. Рядом с ней пара серебряных сережек с аметистами. Рыжая, как язычок пламени. Золотое колечко с темным крошечным рубином. Пепельно-русая, короткая и жесткая. Серебряная цепочка с крестиком.

Странник сел на пол, стал бережно перебирать и рассматривать свои сокровища. На лице его застыла отрешенная, почти идиотическая улыбка, глаза затянулись матовой пленкой.

Просидев так минут двадцать, он дернулся, как будто его ударило током. Осторожно сложил в шкатулку свои трофеи, в том числе новые, мягкую каштановую косичку и медальон. Встал, подошел к шкафу, достал небольшой элегантный портфель, погладил мягкую черную кожу, щелкнул замочком и убрал в портфель шкатулку. Потом закрыл антресоли, сложил стремянку.

– Хороший мальчик. Умница, – шелестел в тишине ласковый шепот, – теперь успокойся и поешь. Ты ничего не ел целые сутки. Ты голоден. Ты получил свежую порцию космической энергии. Но пищу телесную это не заменяет. Ты заслужил вкусный обед. Ты заслужил. Ты хороший мальчик.

Странник правда проголодался. Пока оттаивали в микроволновке куриные крылышки, он занялся уборкой. Отнес стремянку в туалет. Перемыл посуду, протер плиту, подмел пол. Обычно он занимался уборкой под музыку. Лучше всего Моцарт или Вагнер. Но сейчас нужна была тишина.

– Ты освободил еще одного ангела. Осознаешь ли ты свое величие? Достоин ли ты своего уникального дара, своей великой миссии?

Ему хотелось ответить, вступить в диалог, но он пока не решался. Он боялся, что скажет что-нибудь не то, и продолжал молча наводить чистоту, при этом наблюдая за собой со стороны. Крепкий мужчина в спортивном трикотажном костюме, в теплых тапочках. Лицо хмурое, напряженное. Веник в правой руке, совок в левой. Руки сильные, красивые. Движения четкие.

– Ты все сделал правильно. Но этого мало, мало. Ни на минуту ты не должен забывать о своей священной миссии.

Он уронил веник и совок, медленно опустился на пол, сжал виски.

– Я знаю, как больно тебе, как трудно, но кто же, если не ты? Хочешь сказать, тебе их жалко?

– Да. Жалко, страшно. Жалко тех, кого не могу спасти. Страшно, что я один, а их много, и надо возвращаться в их мир, жить по их законам.

– Ты не живешь по их законам. Ты разведчик в тылу врага.

Он сглотнул горький комок, шмыгнул носом. Слезы подступали к глазам, ему было стыдно, что он такой сентиментальный. Микроволновка звякнула и выключилась. Он не заметил, не услышал. Шепот заполнил собой все пространство кухни, и в голове у него ничего не было, кроме этого шепота.

– Они жертвы Апокалипсиса. Они дети. Ты спасаешь детей. Как в твоей любимой книжке «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, помнишь? Ты один, и много маленьких детей, играющих над бездной. Ты ловишь их, чтобы они не падали. Ты не должен останавливаться. Гоминиды повсюду, ты чувствуешь в воздухе смрад их ядовитого дыхания, на дверных ручках в общественных местах остается пот их похоти. Они питаются гибелью детей, обращая их в себе подобных. На генетическом уровне. Юные новообращенные самцы и самки гоминидов отличаются особенной, дьявольской привлекательностью, они вульгарны и порочны. Они чудовищно сексуальны. Ты знаешь, что все зло от похоти. Первые люди, совершив грехопадение, добровольно уподобились зверям. Это был их выбор. Совокупление, похоть они предпочли райскому блаженству. Они покинули мир света ради вечной ночи. И звери обрели власть над ними. Совокупляясь, люди становятся гоминидами. Ты – разведчик, ты – агент света в мире тьмы, ты – посланник чистоты в мире грязи, ты – Странник, твой дом далеко отсюда.

Шепот сгущался, становился сплошным гулом. Он не мог разобрать слов. Ему казалось, голова его сейчас взорвется. Нет, все-таки он еще не вернулся из царства света, он не может жить, как следует, здесь и сейчас. Он завис в каком-то вязком промежуточном пространстве, и если это состояние продолжится, гоминиды скоро почуют в нем чужака, смертельного врага. Начнут замечать странности в его поведении, шептаться за спиной. Понятно, чем это кончится. Они его уничтожат.

Он попытался зацепиться за что-то реальное. Единственным звуком, который прорывался сквозь потусторонний гул, было урчание в его животе. Голод. Надо приготовить себе еду. Гоминиды обычно включают телевизор, когда ужинают на своих кухнях. Надо действовать здесь и сейчас, как они. Даже наедине с собой надо притвориться мутантом, питекантропом в человеческом обличье. Ему ведь удавалось это целые полтора года. Ему удается это в течение всей его жизни.

Странник поднялся с пола, нашел пульт, включил телевизор. Там симпатичная мультяшная помидорка пела песенку о том, как хочет стать томатной пастой. Это выглядело вполне безобидно и даже мило. Но Странник видел, как вылезают из телевизора щупальца. Слизистые, мутные, очень сильные, они с мокрым чмоканьем рвутся сквозь экранное стекло наружу и заполняют своим змеиным шевелением все пространство маленькой кухни.

Реклама – одно из очевидных воплощений зла. Переливчатое разноцветное чудовище, гигантский спрут с круглым циклопическим глазом и множеством пухлых влажных ртов, похожих на присоски кальмара. Рты шевелятся, орут и шепчут разными голосами: купи! Купи! Отдай свои денежки, скорее, сию минуту!

В каждом щупальце трясутся, как погремушки, банки колы и пива, головы с пересаженными волосами, прозрачные торсы, внутри которых происходит силиконовое пищеварение, стиральные порошки, чипсы, автомобили. Реклама создает картинки фальшивого земного рая, пестрые декорации, за которыми ад, смрад. Конец света наступил, но никто не заметил этого, потому что все смотрят рекламу.

– Успокойся. Тебе надо поесть и поспать.

Это был не потусторонний шепот, а собственный его голос.

– Ты хороший мальчик. Ты все сделал правильно. Не бойся спрута. Ты сильней. Ты очень сильный и красивый. Не бойся гоминидов. Веди себя разумно и осторожно, как подобает разведчику. Будь бдителен, и они никогда не почуют в тебе чужака. Ты справишься.

Он вытащил крылышки из печки, налил на сковородку оливковое масло, поставил на огонь и стал чистить чеснок. Масло зашипело. Он положил дольку чеснока в давилку. Крылышки на сковородке, белые, нежные, вдруг напомнили ему переплетенные хрупкие конечности детей в порнофильме.

Он сел за стол, прошелся по каналам. Нашел новости. Страннику хотелось увидеть сюжет, посвященный ему. Совсем не обязательно, что покажут, это обычные новости, не криминальные. Но вдруг? Мало ли?

Густо загримированный ведущий рассказывал о скучных, незначительных событиях. Спорт сменился прогнозом погоды, сообщили, что к концу недели обязательно потеплеет. Он понял: о теле ничего не скажут.

Странник любил смотреть криминальные новости. В них иногда, сами того не желая, гоминиды сообщали правду о себе. Картины кровавой бессмысленной жестокости были изнанкой рекламного рая. Каждый раз, прямо или косвенно, они напоминали Страннику о его миссии, помогали окончательно вернуться из мира теней и жить дальше, здесь и сейчас.

Совсем недавно, в течение полугода, о нем говорили с телеэкрана часто и подробно. Ему нравилось оставаться единственным существом на свете, которое знает правду о том, что произошло в лесополосе неподалеку от кольцевой дороги и почему там лежит обнаженное тело мертвого ребенка.

«Это я сделал, дурни, животные! Я поймал дитя над пропастью и освободил ангела!»

Он осознавал свое величие. И спокойно, уверенно продолжал жить среди гоминидов. Сильный, очень сильный самец.

Зацепе удалось провести переговоры на пять с минусом. Он поднял цену до потолка, при этом отказался участвовать в черном пиаре. Он убедил Маню Боеголовку, что нет ничего лучше, чем позитивная информация о кандидате, поданная грамотно, тонко, ненавязчиво. Если сейчас прозвучит ответный залп, господин Лаврентьев в глазах избирателей станет таким же циничным негодяем, как его конкуренты. Народу надоели политики, которые поливают друг друга дорогостоящим печатным дерьмом. Лучше в спокойном задушевном интервью Василий Сергеевич заявит, что, конечно, мог бы дать сдачи клеветникам и так же, как они, оплатить черный пиар, но он никогда не опустится до этого.

Маня сначала хмурилась, нетерпеливо качала ногой, обутой в высокий лаковый сапог, но в какой-то момент вдруг расслабилась. Николай Николаевич умел убеждать.

Минус он мысленно добавил к пятерке потому, что не отключил мобильник в самом начале переговоров. Это был резервный телефон. В аппарате стояла sim-карта, купленная в Риме на чужое имя. Два года назад он поклялся себе, что никогда не будет включать этот аппарат при посторонних, тем более говорить по нему. И вот надо же, нарушил клятву. Между прочим, впервые.

Он потерял контроль над собой. В конторе, в кабинетах высоких чиновников, на теннисном корте, в ресторанах, в машине, в постели с женой он скучал и томился. Он постоянно смотрел на часы. Он жил в особом временном измерении, от встречи до встречи с Женей Качаловой. Ему хотелось поскорей отделаться от работы, от семьи и нестись к ней. Женя была единственным существом на свете, которое он любил, в первый и в последний раз в жизни.

Каждый ее жест, гримаски маленького чистого лица, изгиб тонкой спины, тяжесть и запах волос, прозрачные легкие пальцы, все в ней было для него как наркотик, без нее он переживал мучительную ломку. Разве мог он представить, что с ним когда-нибудь такое произойдет?

Николай Николаевич Зацепа был нормальным, здоровым, сильным человеком. Отличник и комсомольский лидер. Студент Института международных отношений. Сотрудник советского консульства в Риме. Разумная женитьба на дочери посла. Двое детей, мальчики. Блестящая дипломатическая карьера. За всю жизнь – ни одного лишнего слова, ни одного случайного поступка. Никому из его знакомых, друзей, сослуживцев, тем более – жене и сыновьям, в голову не могло прийти, что его нестерпимо тянет к девочкам-подросткам.

Он регулярно, энергично выполнял свои супружеские обязанности. Принимал стимулирующие витаминные препараты, небольшую дозу алкоголя, закрывал глаза и представлял на месте супруги какую-нибудь одноклассницу сначала старшего, потом младшего сына.

Когда именно это началось, он не знал. Он вообще старался не думать об этом. После сорока его жизнь дала трещину, внутренний разлом угрожающе рос. Было два Зацепы. Один – полноценный мужчина, верный муж, примерный отец. Другой – похотливое одышливое «нечто». Налитые кровью глаза, умоляющие и бесстыжие. Потные лапы невыносимо чешутся, когда рядом тоненькая беззащитная девочка лет двенадцати. Во рту наждачная сухость, язык прилипает к небу, губы к зубам. Между ног раскаленный пульсирующий камень, «чертов палец», весом в пуд.

Много лет он жил в Риме, свободно читал по-итальянски и по-английски, мог покупать порнографические книжки и журналы, соблюдая определенную осторожность, мог заглядывать в кинотеатры с богатым порнорепертуаром на любой вкус, мог, наконец, пользоваться малолетними проститутками. Но никогда ничего этого он не делал. Он не шел на поводу у своего второго безобразного «я», не давал ему поблажек. Умный, сильный Зацепа презирал и ненавидел это внутреннее «нечто».

Зацепа-интеллектуал не мог жить без книг, но упорно не признавался себе, что в литературе, как художественной, так и научной, более всего интересует его тема физической любви между взрослым мужчиной и маленькой девочкой.

Он перечитывал римских историков, не замечая, что рассеянно листает страницы в поисках нескольких конкретных эпизодов. Труды о древних языческих обрядах, об инквизиции, ведовстве и черных мессах, о быте и нравах первобытных африканских племен, даже Ветхий Завет – все содержало в себе дозу наркотика, того самого, которым питалось внутреннее «нечто». Дети, невинные жертвы варварских традиций, суеверий, дьявольской похоти. Дети, совращенные, изнасилованные, убитые, вызывали у доброго Зацепы острую жалость, между тем как «нечто» истекало газированной слюной.

Все, что касалось соития взрослого с ребенком, пахло кровью, кошмаром, психической патологией. Удачливыми собратьями «нечто» во временах и пространствах оказывались такие симпатяги, как Тиберий, Калигула, маркиз де Сад, Лаврентий Берия, раскрашенные голые африканские вожди, жирные восточные шейхи, средневековые колдуны, вампиры, сатанисты, уголовники, маньяки.

Если бы Зацепа мог избавиться от своего безобразного второго «я», удалить его, как опухоль, он, не задумываясь, согласился бы лечь под нож. Но нельзя же, в самом деле, явиться в медицинское учреждение и сказать: кастрируйте меня!

Единственным утешением для страдальца стала великая книга Набокова «Лолита». Когда она впервые попала к нему в руки, он ожил, он решился взглянуть на свое «нечто» без брезгливости. Оказалось, в его тайной страсти есть не только жестокость, грязь, но и высокая поэзия. Все не так ужасно – даже наоборот, прекрасно, романтично. Он не выродок, не чудовище. Он принадлежит к тайному клану избранных, наделен особенным утонченным чувством красоты, которого нет у других, обычных людей.

«Лолиту» интеллектуал Зацепа читал раз десять, по-английски и по-русски, и знал почти наизусть. Под влиянием книги внутренний разлом постепенно зарастал, рубцевался. В результате между Зацепой и «нечто» наладились вполне добрососедские отношения. Они понимали и щадили друг друга. «Нечто» не лезло в официальную стерильную жизнь Зацепы, не заставляло его краснеть, потеть, носить широкие брюки и прятать глаза. Зацепа, в свою очередь, дарил своему тайному товарищу тихие безопасные радости. В гениальной книге содержалось немало рецептов, как утешиться бедному художнику, не обижая девичью чистоту и не рискуя собственной шкурой.

Городские парки, спортивные площадки, бассейны, теннисные корты, катки, праздничные детские концерты в школе при посольстве, семейные вечеринки с друзьями, у которых есть дочери не старше пятнадцати, наконец, пляжи, море. Иногда какую-нибудь хрупкую девочку надо было научить плавать, кататься на коньках и на роликах, правильно держать теннисную ракетку, подсадить на велосипед или на пони.

Все знали: Николай Николаевич очень любит детей, легко находит общий язык с подростками. Для жены и друзей он придумал легенду, что всегда мечтал о дочери. Сыновья – это замечательно, однако хочется еще и девочку.

Зацепе исполнилось пятьдесят. Сыновья выросли, вокруг них уже вились не феи-малолетки, а зрелые неинтересные девицы. Зацепа затосковал. Но тут же судьба подкинула ему новую шальную надежду. Его сорокашестилетняя жена была беременна. Ультразвук показал, что плод женского пола.

«Нечто» ликовало. Осторожный Зацепа перечитал великий роман, чтобы поделиться радостью с господином Гумбертом, и получил от любимого героя очередной набор изысканных рекомендаций.

В конце шестого месяца его супруга родила мертвого ребенка. В душе Зацепы разразилась черная буря. Он впал в депрессию, ему вдруг стало казаться, что, припадая ухом и щекой к выпуклому животу супруги, он как-то метафизически напугал эмбриончика либо вообще спалил бедную крошку потоком своих огненных биоволн.

Между тем дипломатическая карьера Зацепы развивалась блестяще, новый министр собирался назначить его послом. Однако перед Николаем Николаевичем замаячили другие, более заманчивые перспективы. Он подал в отставку, вступил в совет директоров мощного международного концерна, стал правой рукой теневого российского олигарха, приобщился к баснословным капиталам, которые выкачивались из разоренной России, попал в стихию бандитских разборок, скандалов и заказных убийств. Однако по природе своей Зацепа был слишком осмотрителен, чтобы получить пулю в лоб, тюремный срок или стать по-настоящему богатым человеком. В критический момент он отошел в сторонку, осел в удобной нише, на должности председателя правления ЗАО «Медиа-Прим». Под его руководством выходило несколько толстых, ежемесячных, и тонких, еженедельных, глянцевых журналов.

В Риме у него была квартира, имелась вилла на побережье. В Москве они с женой занимали небольшой пентхаус на Кутузовском проспекте и строили грандиозный дом в дачном поселке, в двадцати километрах от Москвы.

Сыновья получили образование в Англии, младший остался там жить и работать, женился на англичанке. Старший вернулся в Москву, занял должность главного редактора самого престижного журнала из тех, что издавало «Медиа-Прим». Жена его, фотомодель Ева, родила девочку Лизу. У Николая Николаевича появилась прелестная маленькая внучка.

«Нечто» постарело, присмирело, безопасность Лизы была гарантирована. Пережитая черная буря уничтожила мечты об инцесте. Внучку Зацепа любил, как положено деду, чистой бескорыстной любовью. Великая книга спокойно дремала на книжной полке, в ряду полного собрания сочинений Набокова.

Интернет предлагал сотни, тысячи платных девочек, любого возраста, на любой вкус. Ночами по обочинам проспектов и шоссе топтались на все готовые малолетки. Газеты, журналы пестрели рекламами разных салонов, VIP-саун и массажных кабинетов, где наверняка можно было заказать себе не только взрослую, но и маленькую фею. Но Зацепа слишком много страдал, чтобы под старость утешаться грубой пародией на любовь. Он понимал: «нечто» не насытится платным казенным соитием, останется горечь разочарования, страх разоблачения и венерических болезней.