Защита Андреев Леонид

Глава 15

По утрам я плаваю один. Я к этому привык, и временами бассейн мне даже кажется моей собственностью. Ревниво отношусь к другим посетителям. Сегодня бассейн сначала показался пустым, однако в воде уже развлекались две чёрные туши. Они плавали, а больше ходили в бассейне, как дети, вдоль и поперёк. Хотя и плаванием это было трудно назвать. Лежали в воде, погрузив головы, и что было сил били с брызгами ногами по воде, гоготали, вынырнув, искренне, в полную силу легких. Сверкали зубы. По-видимому, они прибыли из Центральной Африки, были черны как ночь и со стороны смотрелись разжиревшими тушами бегемотов.

В субботу нужно приходить с открытием. Спустя пару минут уже плавает загорелая ВИП-пловчиха. Она плавает подолгу и злит меня. «Долго ещё будет плавать передо мной эта кобыла, – думаю я, – выучившая правильные движения ногами?» Эти движения ногами в брассе мало кому удаются вполне. Но у неё это получается, и со стороны смотреть любо-дорого, хотя не в этот раз: дылда мешает мне и злит. Мешающих я не терпел по определению. Я не могу идти за кем-то в затылок следом, стараюсь обогнать, за кем-то плыть, двигаться в толпе. Я не терплю навязанный мне кем-о темп, везде обходился без дублёра и не согласен был что-то повторять.

Мы встречаемся в лифте. Ко мне она ноль внимания. Даже не здоровается. Теперь она выглядит иначе: моложе, стройнее, в красивом наряде, и всё при ней.

Я обращаю внимание только на определённых женщин. Остальные вне моего внимания. Мой гендерный выбор, его судьба, возможно, записанная в генах, это худенькая женщина с большой грудью, достаточно рослая и при всём том, что может поразить в женщине: с привлекательным открытым лицом, волнующими прямыми ногами. Она будет всплывать минутами в памяти, как улыбка чеширского кота, не мешая в остальном, просто напоминая, ничего не требуя и помогая уверенностью, что так, мол, и надо, что всё в жизни получится и выйдет хорошо, что это подобие талисмана.

С нами в лифт вошли уборщицы с пылесосами. Я в чёрном, а в доме в чёрном вспомогательный персонал. Но это собственное объяснение её невнимания. Скорее, виноват мой возраст. Проклятый возраст во многом нелестном виноват. Внимание минуло меня.

В лифте мне кажется, что когда-нибудь он оборвётся, и я полечу с его кабиной вниз. Я даже прикидывал, а не могу ли подпрыгнуть в последний момент и этим спастись? А уловлю ли я этот последний момент касания?

Для меня теперь отдушины: бассейн и Gym. Они радуют меня. Остальные жильцы не особо жалуют эти чудесные сооружения. В Gym’е на дорожке-тренажёре чаще всего бежит, работая острыми локтями и ключицами, девушка-подросток, как я вначале посчитал, склонная к анорексии, этому загадочно-уродливому влечению к красоте. Она бежит, словно белка в колесе, перебирая тонкими ногами.

Арабы позже появились в нашем доме. В голову лезли аналогии: арабы когда-то попёрли на Пиренейский полуостров, и он почти целиком оказался в их руках. А выбивать их из Европы пришлось немалой кровью.

С арабами я до этого не пересекался. Конечно, встречал их на улицах. Однако прямых контактов у меня с ними не было, только случайные встречи. В кафешке «Люля кебоб» да в магазине «Один за доллар», где заправлял кассой хозяин-араб, приветливый и предупредительный. Там покупались разные мелочи: от конвертов до замков и проводов. Но однажды я расплатился стодолларовой купюрой, и в сдаче, скрученной и небрежно сунутой мною в карман, не обнаружилось десятки. Для меня это было существенно. Я обнаружил недостачу в автобусе на обратном пути. Возвращаться не хотелось, да и что я мог предъявить в доказательство своей правоты. Чувствовал себя дураком, обманутым показной вежливостью. Но было противно, и больше я в этот дешёвый магазинчик не заходил.

По субботам рядом на улице кипела ярмарка-барахолка, занимая проезжую часть. А на тротуаре выстраивались в очередь молодые арабы и арабки, закутанные в платки. Что они получали тут: бенефиты или консультацию? Эти соседствующие потоки представляли разные миры: мир американской глубинки в виде старых вещей барахолки, и восток, дотянувшийся до Америки.

Когда в нашем доме появились арабы, они повели себя бесцеремонно: потные, позанимавшись в Gym'е, они отправлялись, минуя душ, в бассейн, вызывая у меня прилив бессильной ненависти. Разве так можно? А им всё по барабану. И в бассейне они не стеснялись, играли со своими детьми, прыгавшими там и тут в воду с бортика и ходившими в бассейне вдоль и поперёк.

В Gym'е на снарядах арабы занимались до изнурения, но особо удивляла своей неутомимостью эта тощая маленькая арабка, высушенная афганским солнцем, как оказалось, мать маленьких детей, которых она прогуливала в сдвоенной коляске во дворе. Арабы активно использовали банкетный зал, собирая там соплеменников. И тогда в холле на этаже зала и перед лифтами становилось непривычно шумно.

В Gym’е на тренажерах арабы упорно шли к невидимой цели с особым упёртым выражением лиц, и, выжимая всё возможное из беговой дорожки, трудилась на тренажёре тощая арабка, склонная к анорексии.

Так и хотелось их всех послать «по адресу и вдоль забора», сказать им: устраивайте желаемое у себя, варитесь в собственном соку, а то у них странная логика: лезут, как тараканы, да ещё хозяев пытаются учить.

Входящие регистрируются в журнале: фамилия, время прихода и номер квартиры. Я видел, как раз записались Иванов, за ним Петров с десятого этажа. Иванов, Петров… Не хватает Сидорова. А кто здесь за Сидорова? Может, я сам? Слава богу за Сидорова, а не за сидорову козу.

Иванова, впрочем, я так и не опознал, знаю только, что он из их компании. На глазах постоянно только Петров. Он, по слухам, работает в банке, хотя вряд ли станет банковский служащий заниматься так собственным здоровьем. Не верю я этому. Американец, возможно, не спорю, они помешаны на здоровье, но чтобы наш соотечественник? Нет. В крохотном бассейне он крутится от стенки к стенке.

Петров не похож на банковского служащего. Он похож на неприметного новобранца, а неприметность ведь и есть признак особых служб. Да и факт его здешнего присутствия наводит на размышления. Он, непременно, из тех, кто охотится. Но на кого?

Я помнил, как поступал Кирилл. Очень просто. У него на всё про всё свои простые средства. Кирилл меня как-то спросил: хочешь посмотреть на наших засекреченных стражей порядка? Всех, без исключения. Пожалуйста. Садись на эту скамейку.

Рядом с поликлиникой МОМа была тогда и их поликлиника. Садись, наблюдай. Увидишь всех обязательно, особенно в дни диспансеризации. Но такое в России, где всё делают стадно, даже с поликлиникой, и на этом накалываются, а в Вашингтоне иначе, и простые приёмы здесь не годятся. Правда, и тут есть шанс – пожарная тревога, когда разом выгоняют на улицу служащих офиса. И они толпятся на тротуарах вокруг здания, ожидая, когда снимут запрет.

Кирилл ещё меня учил определять стукачей: «Стукачей ищи среди несчастных». Выходит, не будет несчастных – и не будет стукачей. Хотя вряд ли. Они есть в любой стране и часто не мешают жить. Определяют их тогда, когда они сами вешаются, почувствовав себя несчастными.

Раз замечаю, что и в бассейне, и на террасе рядом одновременно как бы два Петрова. Петров ли? Но это не Петров, а его настоящий клон. Он также плавает и в таких же плавках. Я отличаю их по тому, что на террасе с обычной группой крутится настоящий Петров. Они принесли с собой пиво на столики террасы. Я только теперь замечаю в них отличие: клон плавает не по центру, как Петров, а сбоку, но так же безостановочно и старательно.

Если бы я был верующим, то непременно бы подумал, что все они для меня предупреждение, моя прогностическая модель. И все вместе: и камни, падающие с неба, и ловчая сеть паука, специально выставленная для меня на окне, и «Петров и его команда», – настойчиво предупреждали меня быть осторожным, во всяком случае, иногда оглядываться и думать, что, слава богу, я пока не попал под траекторию камня и не запутался в своей жизненной паутине, как незадачливая мошка, в паутине бьющаяся и всё больше запутывающаяся.

Как-то раз в начале работы меня отправили со служебными бумагами в ДиСи. Это были обычные для служащих часы пик, и в метро творилось столпотворение. В вагон метро нужно было ещё умудриться войти, и все теснились на кромке платформы. Вот поезд уже показался из тоннеля, и всколыхнулась толпа. Огни переднего вагона ближе и ближе, и вдруг толчок в мою спину, и я лечу на рельсы. Слепящие огни, удар и полное беспамятство, долгое для меня. Моё спасение оказалось в том, что поезд тормозил. Должно быть, сразу было включено экстренное торможение.

Глава 16

Восстановление моё, казалось, проходило на каком-то пустынном острове, в трубчатой красной траве. Сознание то исчезало, то возвращалось, а когда удержалось, я оказался в палате, перегороженной пластиковой стеной. Под потолком вещал вечно включённый телевизор, а за раздвижным занавесом-стеной кто-то хрипел. Время от времени его будили, кричали: мистер Тоеда, мистер Тоеда… отчего-то ему нельзя было засыпать. Всё это показалось мне кошмарным сном. Время от времени в палату входил мой палач – огромный афроамериканец и с размаху втыкал огромный шприц мне в живот.

Оказалось, я лежу в госпитале при университете Джорджа Вашингтона, что за рекой, и уже переведён из реанимации в палату восстановления. И пошло моё через пень-колоду выздоровление. У меня было время подумать о том, что произошло. С некоторых пор появилось стойкое ощущение, что я на предметном столе и меня внимательно разглядывают. Для кого-то я представляю подлинный интерес и служу предметом изучения. Чем я могу быть кому-то интересен? Не нахожу причин, но всё больше убеждаюсь, что это так. Действительно.

«Как, когда, отчего?», но появилась атмосфера некой настороженности. Кажется, что всё отныне идёт не так и ты под стеклом. И не ты, а кто-то, не знаю кто, разбирается в ситуации и играет тобой. Ты не понимаешь порядка вещей, и тебя несет. Возможно, это мне только кажется и стоит на это рукой махнуть и плыть по течению, куда кривая выведет. Но человек не беспечен, и ситуация беспокоит, и ты натягиваешься струной и звенишь в ответ. Хотя даже дребезг способен погубить сам собой, или, по меньшей мере, взволновать, и лучше бы без него. От него хочется избавиться и даже доступную цену заплатить за покой и привычное самочувствие, которые не ценились до сих пор.

Такое ощущение внезапно появилось у меня, и я не знал, как с ним бороться. Мне стало казаться, что на меня охотятся. Хотя зачем и кому я нужен, вдали от всего прежнего. И это, скорее, фобии, присущие возрасту и иммигрантской среде, хотя каких только не существует на свете фобий.

Позже, реабилитируясь уже дома, в центральной комнате я услышал внешний глухой удар и открыл внешнюю дверь на террасу. Передо мной, рядом с дверью, на металлическом пупыристом настиле лежала мёртвая птица, распластав крылья и повернув маленькую изящную голову. Признаков насилия на ней не было: ни крови, ни ран. Она лежала, словно закончив свой непростой жизненный путь у наших дверей, неся нам неизвестно откуда свою тревожную весточку.

Будто она доставила нам сигнал, предупреждая и моля, но мы о нём не догадываемся. Она была хороша в мягких пепельных перьях, но мертва. А о причине теперь нам только судить, а может, смерть её для нас служила фактом-аналогией наших собственных шансов у дверей в новую жизнь. Или хуже, и это адресное предупреждение, как отрубленная голова осла от итальянской мафии.

Реадаптация – скучная история. Поневоле становишься домоседом и сидишь у окна. На время я как бы становлюсь человеком улицы, но со взглядом изнутри. С утра у улицы в окне своя иллюминация. Сначала начинает светиться верхушка крайнего здания. Оно на самой горбушке улицы, взбирающейся на холм. Обращена к нам его светлая сплошная стена без окон. За нею, ближе к нам, полностью остеклённый дом. С угла он выглядит носом корабля.

Пока он тёмен внутренней плоскостью к улице. Проезжая часть её ещё полностью темна. На ней горят ночные фонари, и часть машин едет с включённым светом. А небо в вышине, уже полностью в солнечных лучах, манит к себе голубизной и легкой вуалью облаков. Оно рождает надежды на счастье.

Мой сон – сон вынужденного сидельца – стал прерывистым. Я просыпаюсь ночью, выглядываю в окошко и каждый раз вижу странные, ни на что не похожие задние красные огни в виде крестов. Машина после этого вскоре уезжает.

А в эту ночь я проснулся от странного будоражащего звука. Это был необычный звук, посторонний, щемящий, который звучит тревожным аккордом в тишине, пугает и настораживает. Он шёл извне, от непонятной работающей машины. Возможно, он близок собственным колебаниям здания и даже, кажется, с примесью инфразвука. В окне, за тёмной зеленью деревьев и обычными фонарями, в вершине улицы видны те же пугающие огни.

В предрассветные часы, венчая сон, словно взмученные осадки со дна прозрачного сосуда, всплывали в памяти различные истории и мучили меня. Так однажды шедевром моей трусости или житейской мудрости стал для меня момент, когда пришёл я на второй этаж фабрики-кухни, где появилось коммерческое кафе и недёшево готовились шашлыки. И получилось так, что у кассы буфетной стойки я заказал последний шашлык, и мне принесли его, а из-за моей спины протянулась рука и со стойки нагло шашлык схватила. А я тогда не поднял скандала и не ударил ухмылявшуюся физиономию. Эта наглость стоявших за мной бандитов была очевидна всем, и согласие объяснялось бессилием наглости и неправдоподобия. И хозяин кафе, стоящий за стойкой, это понимал, и ему не нужны были скандал и мордобой, что закончатся, в лучшем случае, ножевой раной. И самому мне была ясна ничтожность шансов уцелеть при встрече с этой спетой шайкой, что, как змеи, подняли головы по сторонам там и тут в это смутное время перестройки. И воспоминание всплыло и мучило теперь примером трусости и мудрости, это как взглянуть, и целесообразности поведения. «Против лома нет приёма», но что-то не унималось в душе, напоминало и мучило.

Уже перед самым рассветом в этот раз мне приснился ужасный сон со спелеоситуацией. Приснилось, будто я пробираюсь вглубь сырой пещеры подземным ходом. Всё дальше и глубже, вплоть до тупика, за которым хода нет. Зачем-то я потянул на себя какие-то поддающиеся пласты, и всё внезапно поползло-поехало, сомкнулось-сдвинулось вокруг, и не стало выхода. Переместились гигантские скальные слои, и я оказался в каменной ловушке без выхода.

Проснувшись, я думал, что означает этот сон? Пожалуй, я получил сигнал о непреодолимости. Мол, существуют ловушки и препятствия свыше сил, которые нужно понять и уступить. Возможно, это предупреждение, но ещё подобным образом можно многое оправдать для себя, снижая планку доступности. Об этом лучше не думать. Не думать, а верить, что всё по плечу, под лозунгом той лягушки, что билась в банке сметаны. Но всё же ограничены твои человеческие ресурсы, и нет сил бороться, становится всё равно, и часто нет стимула.

Это чувство сначала лёгкой эманацией проникло в организм, постепенно утверждаясь на всех его этажах с хозяйской основательностью, холодно и немилосердно. С виду всё было так же и не так, как при болезни, что меняет контекст безжалостно и незаметно. Менялись не только ощущения, но и привычки.

Завтракая поутру, я услышал лёгкий треск, и сначала мне подумалось, что всё в порядке. Но вдруг заискрило, и показалось, что шипящая микровейка взорвётся. Забыл я, что металлическую посуду нельзя ставить в неё. Длинная ручка кастрюльки стала искрить, упершись в стекло. Раздался треск, и мне показалась, что печка вот-вот взорвётся.

У каждого преступления своё оружие. И самое примитивное из них – камень: брошенный или упавший с высоты. Высота в десятки метров придаёт ему убойную силу. Небрежно сдвинутый к краю верхней террасы он из банального украшения превращается в разящий снаряд, и горе тому, кто оказался в этот момент на прогулочной площадке внизу.

Площадка наша с некоторых пор представляет опасность из-за камней, сброшенных с шестидесятиметровой высоты. Один из камней размером в дюйм был сброшен, можно сказать, в моём присутствии. Раз, сидя в дэне у окна за компьютером, я услышал резкий удар. Упавший сверху камень угодил в перила ограждения. Другой, размером со страусиное яйцо, упал в моё отсутствие. Он угодил в террасный газон. Удар его был столь велик, что камень наполовину врезался в землю. Такого удара было бы достаточно, чтобы размозжить любую голову, и наша терраса-площадка, ласкавшая прежде глаз, стала казаться мне полем, к которому обращался пушкинский Руслан: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» И эти кости не стали бы абстрактными для нас.

Откуда были сброшены камни? Над ними, на шестнадцатом этаже (я специально после посмотрел), была своя верхняя площадка. Засыпанная для красоты овальными камнями, она частично предназначалась и для прогулок жильцов. От частных террасок, выходящих на плоскую крышу, её отделяли поручни-барьеры, такие же, как и у нас на первом этаже. Но чего стоит при желании преодолеть подобный барьер? А в нём, может, даже есть свои технологические калитки?

О, камень, якобы случайно падающий сверху! Это ли не причина, хотя прицельно с шестнадцатого этажа трудно в кого-то попасть? Угодивший на глазах в соседний поручень был невелик, всего-то в дюйм, не более того. Зато врезавшийся в газон булыжником не сулил альтернатив.

Глава 17

Поднимающийся тротуар из моего окна выглядит подиумом. На нём вышагивают вверх и вниз непризнанные модели, и красота их постоянно мне ненавязчиво демонстрируется. Тут в силу жаркого климата не привыкли особо облачаться, и потому выглядят показом пляжных мод.

У меня на родине больше красивых лиц, но здесь иная красота – открытых ног. Ноги женщин здесь, как правило, открыты от колен и до пальцев. Ими можно вдоволь любоваться. Даже зимой здесь предпочитают ходить в лёгких открытых шлёпанцах. И доходит до парадокса, когда девушка в куртке и шарфе, но с практически босыми ногами. А уж летом на них такой минимум одежды, словно они только что выскочили из постели, и женские голые ноги можно назвать одной из характерных здешних особенностей.

Через дорогу чуть в стороне от нас сохранились горстью двухэтажные домики, обречённые на снос. В одном из них на днях открыли банк «Cardinal» с фигуркой летящей птички над входом, этаким распластанным цыплёнком табака. Она красного цвета и видна издалека, но мне кажется, что новый банк совсем не востребован. Никто туда не входит и оттуда не выходит. Хотя это типично для Америки, этой страны избыточности. У входа в банк круглосуточно работает автомат, которым и я изредка пользуюсь.

Мне всюду мерещится подозрительное. Из моего окна видна очень странная комната. Какие-то там пульты, мигающие лампочки и огромный во всю стену экран. Это не жилая зона, а скорее, вспомогательная. Она и в пол-этажа ниже жилой. А ещё отличие – на окнах нет штор. В соседнем окне, словно декорации съёмочного павильона или выставки, когда её ещё готовят к открытию: какие-то ящики, переносные лестницы, прислонённые к стене. А вот людей, что зажигают вечерами свет или смотрят телевизор, не видно. Они скрыты в глубине. Не знаю, что они там контролируют: возможно, вспомогательный пожарный контроль, но для него есть в доме особая пожарная комната.

Меня интересует, что это за комната. Но некого спросить. Спросить я бы смог, но стыдно кивать, не разбирая ответа. Хотя я попробовал и спросил на фронтдеске Стива, говорившего со мной через пень-колоду, но ни он, ни я толком не поняли: он вопроса и я ответа. Этим дело и закончилось.

«Возможно, просто сдаётся помещение, – размышлял на досуге я, – и в нем можно разместить что угодно. Или комнаты сдают желающим напрокат. А может, их даже снимают преступники и оттуда роют подкоп».

Криминал в Америку проникает даже из России, и у невестки работали преступники. В России они сживали со свету стариков, отнимая у них жильё. Сгоняли их с площади, переселяли за город, черт знает куда. Невестке, впрочем, их криминальный аспект пофигу. Они дешевле, вот и всё. А ещё сами платят за наводку, за полученный заказ. Десять процентов наводчику, и эта сладость халявы решает всё.

На их посулы я бы лично не клюнул. У нас другие правила. Я бы посчитал, что не могут мгновенно исчезнуть их хищнические инстинкты. Не верю я, и с такими не связываюсь. Но каждый, наверное, считает, что с ним не тот случай, обойдётся и жертвой станет не он. Невестка для вида оправдывается: «Хотя они и криминальны, но инициативны, а мы их переиграем и посмотрим: кто кого. А пока воспользуемся».

С террасы крыши видно, как рядом с нами, между бульварами Кларендон и Вильсона, началась стройка. Дом только начали строить, пока забивают сваи как раз над метро, и приходит в голову: не пробьют ли его защитную оболочку и не треснет ли она, как лопнувшее яйцо? Как правило, под стройками сначала роется яма для подземной парковки. Бурятся скважины и опускаются могучие швеллеры, некоторые забиваются, между ними вставляются крепкие доски опалубки, в которую заливается бетон. Покрывается бетоном и пол в одном углу, хотя другие пока засыпаны землёй, как правило, красной или рыжей, местной, на отечественную не похожей. По земле идёт спуск на дно котлована. Аккуратно по периметру строится забор с крышей над тротуаром. Всё аккуратно, чисто, продуманно. Это не первый на наших глазах строящийся дом. Их уже построено вокруг масса.

Когда начали рыть для дома котлован, обнаружили подкоп к банку «Кардинал». Правда, он вёл не из особой нашей комнаты, но явился подтверждением моей версии, что моя мысль работает в правильном направлении.

Прогулки близ дома стали на какое-то время моей обязанностью. В колониальной деревне есть странное, завораживающее меня место. На стандартном, принятом здесь расстоянии межу домами, а точнее, между их кирпичными рядами, есть глубокий лесистый овраг, кусочек сохраненной природы. Тропинка вьется, опускаясь всё ниже между буреломом, гигантскими деревьями, опутанными вьющимися растениями, среди спиленных стволов, меж пней от них, красующихся царственными престолами. И там и здесь поваленные деревья, оставлены согласно принятому повсеместно правилу – не касаться первобытного леса, сохраняя его естественным. И кажется, что это совершенно глухое место. Дорожка каменными блинами опускается ниже и ниже, а в самом низу, на дне оврага, крохотный ручеёк с чистой водой пробивается между опавших листьев и камней. И мне временами кажется, что именно здесь и найдут мои бренные останки, если для меня всё плохо закончится.

Глава 18

В конце сезона в бассейне устраивают Doggie Swim – собачье плавание многочисленных четвероногих питомцев. Их много в доме, и они разные. Владельцы бросают в воду мячики, чтобы заманить собак, а после и сами прыгают в воду. Вода холодная, и в неё не тянет. Этим заканчивается плавательный сезон. Бассейн затягивается брезентом до лучших времён.

Для сохранения формы я ещё хожу в большой крытый плавательный бассейн, что от меня в паре остановок. Прекрасны тёплые дни ранней осени. Я выхожу чуть-чуть заранее и по новой узкой улочке между новыми зданиями перехожу с одного бульвара на другой. Они здесь рядом с противоположным односторонним движением. Иду к следующей остановке навстречу движению. Отсюда под огромной магнолией с блестящими листьями хороший обзор.

Далеко видно впереди, до поворота, и я увижу далёкий автобус, когда тот повернёт. На остановке в стеклянной коробочке со скамейкой внутри обычно пусто, никто не ждёт, а если кто-то и сидит, то я туда не захожу, предпочитая ждать извне, не заходя, под магнолией. Отсюда мне ехать всего-то девять минут на автобусе. В автобусе, как правило, достаточно мест, чтобы сидеть одному, поставив дорожную сумку «Bon Voyage» на соседнее кресло. От остановки ещё быстрым шагом пара минут до дверей бассейна.

В бассейне сумрачно и пахнет хлоркой. Вода здесь сильно хлорирована и ест глаза, но это надо перетерпеть ради выступления. Я долго плаваю, больше на ногах, и прикидываю по полтиннику на время, глядя на часы, что на стенах с секундной стрелкой на огромных циферблатах. Мне не хочется плавать, но я себя заставляю.

Приятно вышагивать после сумрачного бассейна по белым солнечным плитам тротуара, любуясь огораживающей его зеленью от зелёного игрового поля и наклоняясь к фиолетовым гроздям сирени, нюхать цветы. Почувствовать этот еле слышный чудный запах сирени, столь редкий в этой стране, где упорными селекционными усилиями ликвидирован запах цветов. По свидетельству современных лапутян из чикагского университета, запах – наивный признак того, что жить ощущающему запахи на свете ещё не менее пяти лет как минимум. Так что мы ещё повоюем. Пять лет – это ко всему тому при нашем теперешнем возрасте всё-таки кое-что.

В конце сентября проходят и местные «олимпийские игры Северной Вирджинии» для пожилых, которых здесь называют уважительно Senior citizen. Меня в них интересует плавание стилем брасс. Соревнования эти каждый год проходят в бассейнах разных парков и местных рекреационных центров. Так пару раз они состоялись в Стерлинге возле интернационального аэропорта Даллес, а теперь в одной из земель Вирджинии Oakton. Я выступаю всего лишь на одной дистанции из четырёх, одной из первых – пятьдесят ярдов брассом. Проплыв, одевшись, получив медаль и обязательно сфотографировавшись, мы отправляемся в Applebees, где в это время ещё не начался ланч и потому в это время здесь замечательно пусто и хорошо.

Хотелось мне побить рекорд, что значило бы: до меня никто лучше здесь не плавал с основания игр. С рекордом, увы, не получилось на этот раз. А дальше будет только хуже: я в середине своей возрастной группы, и утешаю себя примерами из новостей и рассуждениями об удачном биологическом возрасте. Слабенькой надеждой остаются неисчезающее внимание к женской красоте, гендерное неравнодушие. Всё это волнует и заставляет любоваться до сих пор, хотя и скрытно, чтоб не смешить людей.

Не каждому дана физическая исключительность. Из юношеских лет запомнилось мне, как я готовился бежать трёхкилометровый кросс, берёг силы, разминался перед стартом. А мой сверстник Юрка Бондаренко играл до старта в футбол, а затем, явившись на старт, обогнал всех. И выходило правилом: всё следует исполнять, не напрягаясь, между прочим, походя. А там уже как повезёт.

В юности спорт для нас был необязательным. В школе спортивным энтузиастом был из демобилизованных, волочащий искалеченную ногу военрук. А во внешкольных спортивных юношеских секциях наставниками подвизались с виду совершенно разные: молодые, прекрасно сложенные и красивые спортивные тренеры, попавшие к нам из германской группы оккупационных войск, с которых мы и брали пример, и солидные, вальяжные с виду загадочные типы, абсолютно пошлые, с логикой для юношества губительной. Раз, когда в старших классах, занимаясь лёгкой атлетикой, нас вывели весной из залов на стадион, и мы резвились жеребятами на лугу, один из тренеров, разложив перед собой дорогие, явно трофейные хронометры, и боясь, что их могут ненароком задеть, предостерег: «Эй, полегче, а то ни отец, ни мать не расплатятся…» И с ухмылкой добавил: «Мать, может, и расплатится…»

В юности я не бил рекордов. Теперь, выходит, я как бы упущенное добираю. Три года в плавании в Северной Вирджинии финиширую первым в своей категории, завоёвывая так называемое «золото». Хотя есть ли во вручаемой красивой медали золото, или одна только символика по принципу: не то золото, что блестит. А ценен ли для меня итог по гамбургскому счёту? Да по какому там гамбургскому? По любому счёту нынешнюю победу следует посчитать поражением.

Чувствую себя лузером. Похожий пример имелся тут же, в бассейне, пока я сам ожидал заплыва, стоя у стенки. Мой ровесник из моей же возрастной группы, участвовавший в заплыве на пятьдесят ярдов вольным стилем, вёл себя свободно, разговаривал с судьями и, как опытный, не лез заранее в бассейн, хотя старт давался из воды, и в результате прозевал старт и, спохватившись пытался исправить положение, но было поздно. И вся его былая раскованность, казавшаяся опытностью, слетела с него, и он выглядел, да и по сути был, форменным неудачником. А для меня он выглядел моим зеркальным отражением. «Осёл останется ослом», а лузер – лузером.

К этому старту я тщательно готовился, почти ежедневно плавал в бассейне на крыше, хотя, признаться, большей частью формально и недостаточно, ходил после дневного сна на шестнадцатый этаж в Gym и пересиливал себя на снарядах, по пятьдесят упражнений для рук, похоже на брасс, и для ног у зеркальной стенки в конце гимнастического зала, и по пятнадцать с предельной тянущей нагрузкой для рук на снарядах у входа в зал. Я даже диету специально соблюдал перед соревнованиями: вечером накануне и утром за два с половиной часа и за час. Фруктово-углеводородную: соки, виноград, шоколад. А результат налицо – не смог побить прошлогодний собственный рекорд, который и был-то всего лишь на десятые доли секунды рекордным и показал посредственный результат на секунду с четвертью хуже прошлогоднего.

Теперь не стоит после драки кулаками махать. Соревнование позади, а впереди курортное плавание. Мы едем в Мексику. Недельку курсов языка придётся пропустить, с программой нами тоже согласовано. Ура! У нас отпуск на носу.

Велось много разных, ни к чему не обязывающих разговоров: с Яминой, со следователем, с сочувствующими, с коллегами. С Римкой мы избегаем на эту тему говорить. Перед отъездом разговор всё-таки происходит: вязкий, тягучий и ни о чём. Римка медлит с ответами, поджимает губы, хотя ей, видимо, есть что сказать. Но это, впрочем, для нас не ново. У нас и прежде не было доверия. Похоже, как в болотистой местности или в незнакомом лесу мы крутимся на месте, отыскивая дорогу. Ей явно что-то хочется сказать, но мы расходимся при своих. Из конкретного лишь сказанное мимоходом, что ей самой «ох, как хочется отдохнуть, но не до того, и в программе перемены, и какая-то её подруга сняла домик-виллу в Мексике, на берегу». Какая ещё подруга? – не спрашиваю. – И на какие такие капиталы?» Её откровение кажется желанием прихвастнуть и в разговоре оказаться на коне: не мне, так подруге по плечу такое. А нам это всё – копошение по барабану, спешим оторваться от всего здешнего. В Мексику, на недельку, на всё готовое, «всё включено», где море из снов: зеленоватое, прозрачное, тёплое, прекрасное, в какое тянет войти.

На этот раз мы едем с синими американскими паспортами. А это совсем иное дело. Малиновые российские были для проверяющих, как красная тряпка для быка.

Глава 19

Юкатан – таинственный выступ межамериканского перешейка. Мне кажется, что на карте мира он выглядит головой двух тел – Северной и Южной Америк, не двухголовым, а двутелым орлом, распластанным между пустынями океанов, точнее двух его сторон, которые можно сложить в одно по линии рядом с панамским каналом в огромную птицу с маленькой головой Юкатана. Конечно, всё это мои неуёмные фантазии, мой парафраз на тему этого сказочного уголка.

Тепло здесь в любое время года. Ласковые волны и сахарный песок. Мы едем в декабре, когда заканчиваются ураганы, и нас радует яркая вечная зелень и удивляют естественные бассейны в гигантских, сооруженных природой колодцах-сенотах, названных майя «воротами в царство смерти», хотя, скорее, сеноты – «ворота в царство красоты».

У меня на всё про всё своя теория. Да, не теория, это было бы громко сказано, а гипотеза, точнее, мысль о том, что метеоритный удар породил свои местные проходы-трещины в земной коре, ведущие вглубь Земли, по которым к поверхности поднялись интрузивные потоки магмы. Позже эти идущие из глубины планеты лавовые «столбы» были вымыты поверхностными водами, создав подобные образования на радость туристам, оценившим экзотику подземного купания, венчающего зрелище южноамериканских пирамид. В Чичен-Ице и произошёл контакт цивилизаций: пришельцев и аборигенов. Чичен-Ица стала репетицией противостояния религий, неизбежного в судьбе Земли.

Большая часть полёта в Мексику проходит над морем. И кажется, что внизу не вода, а твердь в муаровых потёках, и не дай бог случиться непредвиденному в недолгом перелёте, хотя над морем летим всего пару часов. И вот уже под нами пенистый контур берега и суша в мангровой зелени, но мы отчего-то сначала пролетаем вглубь суши и возвращаемся, и вот уже катим по бетону дорожки, выруливая к изогнутому хоботу аэровокзала.

Здесь всё нам привычно. Мы здесь в третий раз. В том же отеле с травяными крышами и мрамором полов переходов. Каменные стелы по бокам служат украшением с сюжетами диковинных фигур в странной одежде, леопардами, постройками.

На повороте тропинки от отеля к мраморному полу лабиринта крытых переходов – стела, на которой каменная змея кусает собственный хвост. Каждый раз, отправляясь сюда, я ей подмигиваю и как бы здороваюсь: кусай себя на здоровье. В символике разных народов так обозначается вечность, но что означала кусачая змейка здесь, под небом Мексики, где главным богом когда-то считался пернатый змей?

Приятно ходить по границе стихий, по самой кромке моря. Мы пристрастились к этому в Лимасоле, когда, казалось, всё разом рухнуло на родине, и я потерял работу, а мы уехали отдыхать на Кипр. В Лимасоле прибрежная ухоженная дорожка вилась вдоль райского цветения, в запахе эвкалиптов и «самого синего моря». С этого начались мои прибрежные брожения. Теперь это стало привычкой. В первое же утро я иду вдоль берега легендарного здешнего Средиземного моря Америки.

Всё здесь мне кажется вечным. С размаху бросались в воду коричневые пеликаны, и волны моря равнодушно лизали песок. Взошедшее солнце успешно боролось с узлами низких туч над Косумелем. Одетые в форму служащие торопливо закапывали в песок выброшенные морем водоросли. Любители бега трусили вдоль моря. Монотонно и неуклонно, как время, двигался по радужной кромке горизонта призрачный косумельский паром.

Я снова иду вдоль этих странных, не похожих ни на что сооружений, нежных салатовых и кремовых тонов, дивясь их необычному, но видимо, удобному нагромождению выступов и плоскостей, разновеликих окон и балконов, и далее мимо гигантских треугольных ушастых крыш, «ушастиков» местного фасона и по соседству и невдалеке изящных башен королевского отеля, а дальше за ними начинались частные владения, сначала попроще, а потом всё вычурней и интересней, с загадками владельцев.

Это было даже своего рода поклонение. Мало того что здесь ключ поворота истории от динозавров к млекопитающим, но и разгадки более поздней истории. На полуострове в подводной пещере, названной по-испански «чёрной дырой», среди костей саблезубых тигров и гигантских ленивцев американские и мексиканские дайверы обнаружили скелет «водяной нимфы» – девочки-подростка, позволивший учёным утверждать, что аборигены обеих Америк, заселившие их с севера на юг, были из Сибири, и около двадцати тысяч лет назад перешли из Азии в Америку по межконтинентальному Беринговому мосту. Словом, для меня это была загадочно-легендарная земля, открывавшая глаза на многие земные кроссворды.

В дверь стучат. «Ах, это было некстати. Мы только легли отдыхать. Но что поделаешь, притаиться, не отвечать?» Снова настойчивый стук. Так стучат, например, по делу, как в прошлый раз, когда пришли с дезинфекцией от насекомых, или пополнить минибар. «Да, – произношу я через дверь, – сейчас». В ответ клокочущая речь.

За дверью с виду безликий человек с корзиной фруктов. «К чему здесь фрукты? Пойди пойми, когда в избытке всего полно. Ошиблись номером, или принято в курортном отеле встречать гостей фруктами? Лучше не возражать и поблагодарить». Фрукты в корзине разные, и среди них диковинные. Один я попробовал – внутри сплошные семена: скользкие, черные, с виду лягушачья икра, однако на вкус приятно кисло-сладкие, проскальзывающие в тебя и, видимо, полезные, как и многое, с чем только знакомимся и ещё не успели познать. Дверь закрылась. Поставив корзинку на каменный стол, я не перестаю размышлять: ошиблись или в качестве сервиса?

Приносили и в наше отсутствие несколько дней подряд. В третий раз, вернувшись, находим фрукты на столе. Но от кого? Каждый раз визитная карточка с картинкой виллы у берега моря и словами: «Добро пожаловать в Плая дель Кармен».

Это утро не показалось мне особенным. Всё было залито пепельным предрассветным светом. Там и тут по газонам вприпрыжку бегали сереки, деловито, ни на кого не обращая внимания, бродил среди травы коати, виляя длинным пушистым хвостом.

Я опять иду вдоль берега на восходе, мимо вытянувшегося строя пальм, что выглядели «ужасами войны» в прошлый приезд. Коротко обстриженные, спелёнутые перед ураганом и до сих пор нераспутанные, словно опасность сокрушительного ветра не прошла.

У моря тянет пофилософствовать. О всеобщей стратегии – избежать урагана и в жизни, с Римкой для меня. В последнее время она мне очень не нравится. И что с того? Не впервой, хотя в этот раз и особенно.

Иду по самой кромке моря. Берег пуст. Высоким забором выстроились за пляжем стройные пальмы. Подальше вдоль берега их уже распеленали, и среди обстриженных пальмовых ветвей появилась брызжущая зелень изумительной красоты. Она выплескивалась изумрудными фонтанами из высоких стволов. У этих стриженых пальм не отросли ещё пока роскошные гривы, и то, что успело отрасти, напоминало плоские букеты. На верхушке некоторых красовались даже забавные хохолки, как у серьезной птицы Grulla Coronada, дежурившей постоянно у реквизита вчерашнего вечернего шоу, подготовленного к отправке между корпусами.

На востоке над Косумелем раскочегаривалась адская кухня. Солнце, пометавшись в поисках просветов среди низких туч, засветило ярким стойким прожектором, выстроив на воде яркую «дорожку к счастью», поворачивающуюся ко мне куда бы я ни шёл, словно суля теперь мне постоянное стойкое счастье.

По песку важно бродили чайки. Ряды пустых кресел напоминали летний театр во внеурочные часы. Волны неустанно лизали берег, и когда из-под слизанного песка появлялся темный слой, становилось ясно, что волны обнажили погребение водорослей, закопанных прежде пляжными служащими.

Прохожу мимо странных и непохожих ни на что сооружений, дивясь их необычному, но видно, удобному нагромождению с обилием крыш, террас, граней ромбовидной формы, неожиданных выступов, напоминающих находки мавританской архитектуры – приветом от нашего панка.

С непривычки побаливают ноги, но хочется идти и идти вдоль моря дальше по зеркальной гладкой и еще мокрой твердой поверхности накатанного песка, от волны до следующей волны. Иногда выбившаяся волна неожиданно набегает на меня, делает мокрым и мешает идти.

Я шагаю вдоль моря, а надо мной, в вышине, на яркой голубизне неба чертит свои загадочные фигуры эта странная птица, которую я прозвал для себя абракадаброй за неестественную изломанность тела и каталожной принадлежности которой я так и не нашёл. Имени этой птицы никто не знал. В ответ только пожимали плечами. Словом, это была для всех загадочная птица, не спускавшаяся с высот своего парения и дарящая только свой распластанный профиль на бездонной небесной голубизне, и, возможно, это был рукотворный эльф.

В этот день я шёл всё дальше и дальше. Прошёл уже треугольные крыши «ушастиков» местного фасона и соседствующие с ними башни королевского отеля, а зеленый крайний мыс со строениями, выступающими из зелени, был всё так же далек, выглядел желанным, и к нему влекло.

За курортными отелями начинались разноплановые частные строения, сперва попроще, затем всё интересней. Я шёл, любуюсь ими, дивясь неуёмной фантазии их владельцев, пока не встретил знакомое. На выступающем в море мысу красовался дом с визиток моих подарочных корзин с фруктами. Я будто вновь погрузился в загадочный сон.

Я осторожно тяну на себя стеклянную дверь. Что за ней? Смогу ли я вежливо извиниться, и нет ли внутри сторожевой собаки? Я пуглив, как сереки, и способен, подобно ему, сносно существовать лишь при условии полного отсутствия опасностей. Но что-то влечёт меня, и я вхожу. Здесь всё разукрашено, и может, это рождественский сюрприз. С потолка свисают там и тут нити со снежинками и стеклянными кусочками льда. Это рукотворное чудо хотелось завершить, чтобы вспыхнул свет и засверкали бриллиантами нити вокруг. За стеклянной раскрытой дверью в полумраке в центре залы журчит фонтан и опять-таки нити со снежинками.

Я вздрогнул. В соседней комнате кто-то старчески закряхтел.

– Извините.

Осторожно вхожу в соседнюю комнату. Но в ней никого. Журчит лишь самовоспроизводящийся фонтан, вода которого, видно, закольцована. Вода убегает сквозь решётку дна круглого бассейна.

Я ищу нить висячего выключателя и нахожу его в углу, но тронув ручку, измазался. Ручка в мастике: вязкой, с приятным запахом. Где руки помыть? Свет не включился: должно быть, он где-то центрально вырублен, и нужно искать щиток.

Вокруг фонтана висят блестящие шнурки. Я протягиваю руку к воде, но один из шнурков шипит. Господи, да это не шнурки. Живые блестящие змейки висят вокруг воды, защемлённые хвостами в люстре-колесе, и, поднимая головки, мечтают вцепиться в того, кто подойдёт ближе. До этого выглядевшие изящными украшениями, они живы, а может, даже играют роль коварного сюрприза, дожидавшегося меня в таинственном полумраке.

Комнатный фонтан для меня не новость. Такие, но поменьше, используются по праздникам и у нас. Но этот шикарно оформлен и поражает масштабом. С виду круглый бассейн с кольцевой стенкой-перегородкой. Но и не бассейн вовсе, а террариум, на дне которого копошатся змеи.

Опять слышатся кряхтение и кашель. В высоко подвешенной клетке яркий попугай оправляет роскошные перья. Попугай покряхтел и по-русски произнёс: «Клюнет, клюнет. Обязательно клюнет», рассмеялся старчески, покашлял и добавил чётко: «Abgemacht».

Клетка его была подвешена высоко и в стороне от стен, может быть, от змей. Попугай явно оказывал мне услугу. И не хотелось думать, что бы могло произойти. Во всяком случае, некогда рассуждать, что это за фокусы. Надо ли говорить, что я поспешно убрался с безлюдной виллы.

Снова иду вдоль берега. Деловито пробегают мимо редкие бегуны, не желая и здесь расстаться со своей здоровой утренней привычкой. А меня не заставишь бегать. Я бреду по кромке моря. Ситуация наводит на размышления. Посещение виллы отнюдь меня не испугало. Я лишь задумался. Самое время поразмышлять. Развлекали меня здесь или пугали?

Да что это за фокусы? Если бы покушались на мою жизнь, то это можно сделать здесь значительно проще. В воде. Притопить, когда я уплываю до буёв. Это так легко сделать одному из чертей, что тренируются в бассейне в чёрных костюмах с аквалангами на спине. Они плавают у стенки и дна бассейна, иногда пугая отдыхающих, проплывая под ними над самым голубым дном расплывчатыми тенями, и мне с лежака, с берега, представляются саламандрами, готовящимися к войне. Да, они тренируются здесь для противостояния с открытым карибским морем за коралловым барьером острова Косумель. И наверное, нужно соображать всё-таки, не стоит плавать очертя голову черте где.

Я плаваю только в отведенном огороженном пространстве. Сюда не залетают стремительные катера, не видно под водой извилистых муреньих нор и не высовываются из воды пугающие акульи плавники. Разглядывание дна меня постоянно успокаивает. На дне здесь редко встречаются тёмные пятна водорослей. Песок да песок.

У крайних буёв ты уже совсем не виден с берега и предоставлен самому себе. Тут уже, рассекая воду, опасно проносятся быстроходные катера. Одни на воздушной подушке, пловцам безопасные, другие опасные – винтовые.

Буи выглядят издалека в воде яркими оранжевыми пятнами. Меня постоянно тянет нарушить обозначенный ими запрет, но я его не нарушаю и плаваю только до этих колышащихся в воде шаров и верёвок между ними. Это метров сто от берега, дозволенного плавательного пространства, и невольно приходит в голову, как легко при желании здесь со мной расправиться. Стоит потянуть за ноги и придержать под водой, и «Finita la commedia». Всё получится так естественно.

На загадочной вилле меня, видимо, развлекли. Как-то раз на экскурсии водитель экскурсионного минивэна остановил его на узкой дороге, вышел, хлопнул в ладоши, и из мангровых зарослей на дорогу, разевая пасть, выполз крокодил. Местные, в отличие от меня, вероятно, ближе природе. Увы. Теперь в ярком утреннем свете и виденное вспоминалось иначе. Скорее в ракурсе утилитарного: мол, не играют ли здешние змейки в отсутствии хозяев роль охранных собак? А на стелах, возможно, присутствуют не символом вечности, а знаком гостеприимства, хотя и не с нашими представлениями. Предупреждали же меня повсюду каменные доски со змеями, кусающими собственный хвост, а может, лишь приветствовали по-своему.

Когда ацтеки с севера появились в этих местах и увидели змей, они обрадовались. Змеи показались им символом изобилия этих краёв. Змеи входили в их продовольственный рацион. Они и в современном гербе Мексики: орёл держит в когтях змею. И поэтому не разбираться нужно, подходит ли мне этот абсолютно чуждый южный мир, а не задумываясь, решить, что все эти штучки не для меня. Я возвращаюсь в привычный мир. Жизнь моя теперь ограничена кромкой моря, не погружаясь в море и не углубляясь в сушу, а я на её кромке, среди людей. Безъязыковый Робинзон Крузо.

Впереди уже ряды наших жёлтых лежаков, и показался наш крайний корпус, тоже жёлтый, смотрящий в море. В утреннем солнце он выглядит с моря наблюдательным пунктом, развернутым фронтом к враждебной стихии, обманчиво ласковой утром, с которой, как нам известно, следует быть настороже.

Я лежу под травяным грибком рядом с бассейном. Высоко в небе в прозрачной голубизне парит надо мной эта странная птица, называемая мною по-разному, в зависимости от настроения: «абракадаброй» или «ангелом смерти» за ломаный профиль, зигзагом рисующийся высоко над землёй. Что чертит она на распахнутом полотне неба? Её контуры не похожи ни на что. Живая она или искусственная – поди пойми. Может, это очередной анонимный наблюдатель системного аналитика судеб? Не знаю я, что будет дальше, что записано в моей учётной книге жизни, и сколько в ней страниц? Ничего об этом не знаю я наверняка и имею лишь предположения.

Надо мной шикарная пальмовая ветвь, что видна с моего места, из-под травянистого грибка, с лежака у бассейна. Она врезана в голубое небо. Пальмы здесь кругом: у бассейна и на острове, и только рядом с нашими лежаками возле многоствольного гигантского дерева, по обе его стороны торчат иглистые лапы кактусов. Однако пальма на острове бросается в глаза, она совершенство, одна из всех кажется нерукотворным чудом. Она блестит небрежно ветвями, повернутыми к солнцу, четко вырисовываясь на фоне небесной синевы. И место у неё необычное: посреди бассейна на островке.

Красива она, нет слов! При ветре она чуть шевелится и блестит тонкими листьями, а противоположные солнцу ветви, оставаясь в тени, рисуются четким профилем. В отличие от ветви Лезона, она живая. И пожалуй, это моя единственная наградная пальмовая ветвь. Она мне дорога, как и её золотой аналог выдающимся художникам моды, ещё и оттого, что я отчётливо понимаю, что это – единственно возможная моя наградная ветвь, которой награжу я себя, если заслужу. Она естественная и единственная для меня в мере вещей, хотя другим на неё наплевать.

Я здесь всего лишь прибрежный пляжный философ, рассуждающий на лежаке. Проходят девушки в форме, предлагая заказать коктейли, физкультурники, массажистки, фотографы предлагают свои услуги. Например, сняться, держа в руках игуану или какаду. Празднично-яркого попугая. Я ассоциирую себя с его перьями.

По сути своей я пиарщик и всегда пиарщиком был, раскрашивая всё в привлекающие цвета. Не дело моё говорило за себя, а сам я о деле. Так видится не птица, а её яркие перья. А я, как это ни печально, попугай. Всю жизнь завлекающе бил в барабан, заглушая всех.

Яркий наряд попугаев удивляет. Он вопреки всему. Не понимаю, как попугаи выжили. Живое в природе, как правило, маскируется. А какаду, словно в насмешку, разряжен, как на маскараде, и это загадочно. Выживают неприметные, а яркость – предупреждающая, и ничего хорошего, как правило, не сулит. Ярчайшей окраски, например, ядовитые лягушки, которых выучились поедать индейцы. Яркие осы и пчёлы призваны пугать. А чем пугает попугай? Простите за тавтологию.

Я думаю, они прячутся в роскошной тропической листве и обитают в природе на верхних этажах сельвы, где мало противников и можно позволить себе яркий наряд. К верхушкам огромных деревьев в джунглях не добраться с земли, а роскошная листва тропического леса маскирует их сверху от крылатой нечисти. И из этого конкретный практический вывод: выбирай себе место, где безопаснее для тебя. И не нужно скрываться и прятаться, а просто селиться в спокойных районах, хотя всё на глазах меняется, и пригодное вчера сегодня небезопасно, нестатусно, и следуют новые поиски.

Если стать богобоязненным, нужно забыть про море и купаться на людях в бассейне, хотя это и обидно, когда рядом море, солёная вода, волны, словом, стихия, и если идти по нисходящей, то можно скатиться к водным процедурам в душе номера.

По сторонам наших лежаков сплошной интернационал. Справа от меня – пара из Германии, слева – итальянский дуэт.

Европейцы в Мексике для меня загадка. Что их погнало сюда, через океан? Американцев на завтраке ищи у кувшинов со свежевыжатым апельсиновым соком. Они любители стандартов и усвоили, что самый-самый – апельсиновый сок. Бесспорно, сок сам по себе неплох.

Но и на солнце есть пятна, а в апельсинах – повышенная кислотность и избыток сахара. У европейцев с этим погибче. Предпочитают зелёный сок, кажется, из кактусов. А немцы тяготеют к супам. Супы их страсть.

Я их поэтому еще во время ужина отличил среди снующих с тарелками. Они обрадовались, обнаружив на углу, на изломе зала, керамические кувшины с супом: овощным и грибным, пастообразным. Что их завлекло сюда, по эту сторону океана, вместо близкого им Лазурного берега, Монако, Канарских островов, которые для них почти что рядом, у Геркулесовых столбов? Правда, здесь в канун Кристмаса и смены года потеплее. А может, их манит пиратская слава здешних мест или азарт первооткрывателей островов Бразил и женщин, хотя это теперь весьма спокойный курорт, совсем не для молодых и ближе к раю для пенсионеров. Возможно, первопричиной – немецкая тяга к познанию и упорядоченности. Она сорвала их с насиженных мест, чтобы своими глазами увидеть, узнать, посетить.

Они приходят несколько позже, как бы опровергая наивность моей привычки занимать лежаки спозаранку и, обозначив присутствие вещами, отправляются в цивильное месиво, где пьют коктейли, играют в волейбол, участвуют в аттракционах, плавают в море и катаются на лодках и на парашютах за катером и прочее, и прочее. Не знаю конкретно, чем они увлекаются, я за ними не следил. А позже возвращаются и плавают в бассейне, читают лёжа и прыгают с бортика в воду. Он высокий, большой, широкоплечий. Она мне напоминает большую, чисто вымытую самку кенгуру.

В бассейне я не плаваю. Моё отношение к бассейну похоже на презрение птиц к копошащимся у берега и к сухопутным водоплавающих. Вода бассейна чиста. Она меняется. В центре его огромной ванны непрерывно бьет струей фонтан из развёрзнутой каменной змеиной пасти. Вода играет бликами на голубом кафеле дна. Снимки её привлекают интернет-пользователей в стоковых агентствах, как фон, универсальный и несколько загадочный.

У меня есть опыт международного общения, поработал я и с американцами, и с европейцами. И из них я бы выделил немцев. Они были, пожалуй, наиболее эрудированны, точны в сведениях и скромны.

О немках я ничего лестного не скажу, хотя они не были лишь фоном в разговоре и действительно что-то знали, а не бравировали сведениями и фактами, как знакомые еврейки, единственным достоинством которых была острая память, которой они умело пользовались, щеголяя названиями и именами, произносимыми ими с брезгливой наглостью или, как принято говорить, «через губу».

Немцы – единственные из иностранцев, с которыми я способен худо-бедно заговорить. Скорее, это получится разговор на уровне азбуки, но ведь другого мне не дано. Немцы мне языково ближе, в старших классах и в институте я изучал немецкий язык и даже выписывал журнал: «Neu Berlinner Illustrirte».

«Нет пророка в своём отечестве». Мне нужно с кем-нибудь посоветоваться. А отчего бы и не с немцами? Славяне ведь пригласили иностранцев навести порядок в своей земле (хотя историю с варягами Д. С. Лихачёв считал вставной легендой в истории), а бедная немецкая принцесса без знания и опыта вошла в историю, как Екатерина Великая из-за разумного престольного владения в нашей стране. Впрочем, немногое требовалось для страны, извечно управлявшейся мерзавцами и проходимцами. Не зря умные люди приглашали в Россию немцев, и возле собственной альма-матер топографически значилась немецкая слобода. Немцы не раз становились учителями для нас, как для них стал учителем Ататюрк, что учил их фениксом восставать из пепла.

«А поговорить» – наша потребность. Убедить других и самому попутно в чём-то увериться, и не поспорить, не действовать агрессивно, а спокойно обсудить. Поделиться тем, что волнует и что другим небезразлично, что подспудно присутствует в тебе и что не стоит обсуждать среди близких тебе людей и годится как раз лишь в разговоре с незнакомым, случайно встреченным человеком.

Мне неясно, что случилось со мной утром. Кто владелец той загадочной виллы, владеющий русским и немецким языком, и что хотели мне сказать, как говорится, куда меня пристроить. Не понимаю я по-крупному даже сути вещей, не говоря уже о тонких намёках. Интересно, кто снял эту виллу или ею владеет?

Моя супруга Инга острожна и против пляжных знакомств. Её не стоит пугать, и я о вилле ей не рассказываю. Незачем. Инга настроена подозрительно и незнакомых сторонится. В прежний приезд мы видели соотечественников и как вела себя здесь братва. Ужас беспредельного хамства её испугал.

Её не стоит волновать, и дождавшись, когда она отправилась погулять у берега, заскакиваю в береговой павильон-магазинчик, что по ту сторону бассейна, выпить лимонада из автомата и съесть мороженное, набираюсь смелости и обращаюсь к соседям: «Sprechen Sie Deutsch?» Хотя это смешно звучит, мы слышали, как они разговаривали по-немецки. «Конечно, – отвечают они, – охотно», и начинается наш разговор «тыр-пыр, восемь дыр», разговор через пень-колоду.

Наш разговор дальше излагается по-русски, для простоты.

Спрашиваю ради приличия:

– Как вы угодили сюда, на далекий мексиканский берег?

Я вспоминаю легенду о гамельнском крысолове, которую связываю с здешними пещерами.

– У вас похожие легенды? – удивляются они.

– У нас есть свой крысолов, но речь не о нём. А наши легенды в основном о том, как для охраны полей и садов наняли сторожа, человека с ружьем, а он всех подчинил: наёмщиков и остальных. И теперь все у него в заложниках.

С немцами говорить просто. У них нет путаницы в мозгах. Я им завидую. Всё у них разложено по полочкам. Они во всём разобрались. О, пресловутые правила жизни! Всё дело в правилах. Их можно называть по-разному: философией, образом жизни, религией. А смысл один – группы людей живут неодинаково, к этому привыкли и готовы свой образ жизни отстаивать. В этом суть, а дальше лишь степени терпимости-нетерпимости и ссылки на идолов-проповедников. Излагаю им утренний вояж как приключение.

– Меня увлекло туда чистое любопытство.

– Но любопытство свойственно всем. Всё дело в степени.

Конечно, мы разные. В отличие от них, я полностью агностик и полагаюсь на чистую науку, но в глубине души моей всё-таки существует зазор и место сомнению, которое толкуется как непознанное, неустановившееся, ещё пока в строю научных идей, как бы за скобками.

– В этом странном доме говорящий попугай повторял русские и немецкие слова. Как принято говорить теперь, он был руссконемецкоязычным.

Пробую рассказать. Да как расскажешь, и поймут ли? Они прошли свою историю вместе, табуном, и не смогли, наверное, разом похерить то, что их волновало и сплачивало, расставить новые акценты, навести порядок в мозгах и повзрослеть. Люди – не автоматы и не компьютеры, перенастройка которых – дело программ, хотя и есть сходство.

И всё-таки мир тесен. Отто знает русский. Видимо, изучал язык с немецкой добросовестностью и принимал участие в аэрокосмических экспериментах, Хельга тоже понимает. Она эколог и участвовала в экспедициях на Байкал.

Мы разговариваем по-русски. Я под впечатлением странного утреннего посещения и дежавю.

– Я точно уже там бывал. Возможно, во сне.

– Но существуют публикации, – утверждает Отто, – что всё зависит от обменных импульсов между гиппокампом и корой головного мозга. И от их качества зависят странности «дежавю» – узнавание увиденного или наоборот неузнавание известного – «жамэвью».

– По-вашему, просто, но не хочется лишаться таинственности.

Хельга не согласна:

– Учёное мнение, – утверждает она, – что дежавю – вид нервного расстройства.

– А мне по сердцу, если оно из генной памяти.

– Многие согласны с этим, а Пифагор даже считал, что в какой-то прежней жизни был петухом.

Разговор наш бессистемен. Мне хочется поговорить, я по общению соскучился.

– Вы были в Германии? – спрашивает Хельга.

– Да, в Кельне, Мюнхене, – и желая их чем-то удивить, добавляю, – и в Оберпфаффенхофене…

Я вижу, как они переглядываются. Позже узнаю, что Отто Шмидт – медикоавиационный специалист, участвовал в марсианской программе: «Полёт на Марс», в имитации полёта к Марсу и целый год лежал на плёнке в тренировочном бассейне ИМБП и в аэрокосмическом Центре в Оберпфаффенхофене. «На воде, одновременно касаясь её и с нею не соприкасаясь. На воде, на плёнке расстеленной». Я его спрашиваю:

– Что понесло вас на Марс?

– Любопытство. Оно у всех разное. Один рискнёт, полезет по скользкому стволу к зреющим плодам, другой ни за какие коврижки не рискнет и предпочтёт питаться травой. И неизвестно, кто по-крупному в выигрыше? Я ведь заядлый альпинист, а риск только с виду благороден. До тех пор пока не увидишь, как кто-то сорвался в пропасть на твоих глазах и этим на всём поставил крест. Мир, увы, непрост. Мы в океане опасностей. И только науке и производной от неё технологии удастся его спасти, как и погубить.

– Извините, но я против пилотируемых полётов, я за автоматы.

Меня поддерживает Хельга:

– Полностью с вами согласна. В конце концов, Солнце иссушит Землю и придётся её покинуть. Пора подготавливать для жизни резервные планеты. Засылать к ним модифицированные микробы, способные изменить атмосферу. И уже после посылать пионеров.

– Вот я двигателист, – добавляю я, – и мне ближе идея серии искусственных вулканических выбросов для изменения орбиты Земли, с удалением её от Солнца.

Мы и не спорим, а чаще соглашаемся, хотя и спорная составляющая присутствует.

– Всё дело в программе. И если сумели, например, создать программу изготовления, скажем, автомата Калашникова, то смогут создать и более сложные программы переделки соседних планет.

– Луны?

– А хотя бы и Луны.

– Согласен, и я целиком за переделку мироздания. Ведь кирпичики мироздания те же и под рукой.

До обеда есть время, и мы то плаваем, то разговариваем. На прощание они меня спрашивают:

– Будете ли вы завтра? Нам интересно было с вами разговаривать.

Когда ты набиваешься, это одно, а когда тебя домогаются, совершенно иное. И я думаю, а не сменить ли нам лежаки завтра поутру?

«Ладно, – думаю, – чем черт не шутит. Бог не выдаст, свинья не съест».

Инга не одобряет нашего общения и вообще случайные контакты. Она осторожна и, наверное, права. «Разговор с немцами безопасней», – думаю я для оправдания.

Утром общение продолжается. Они приходят позже, но достаточно, чтобы занять лежаки.

Они уже шутят.

– Я люблю её, – улыбается Отто, кивая на Хельгу, – а она байкальского рачка эпишуру.

– Да, но это необыкновенный рачок, – добавляет Хельга, – он пропускает воду сквозь себя, и от этого вода в Байкале такая чистая. Я сама выбрала себе роль эпишуры и занимаюсь очисткой рек.

«Не сотвори себе кумира» – библейские слова. Они созвучны цитатам разных религий. Конечно, проще раз сформулировать и попкой повторять, но это для тёмных. Я не поклонник Ленина, но не могу не вспомнить одну из его цитат: «Нужно иметь свою голову на плечах, чтобы в каждом отдельном случае уметь разобраться». А человеку удобнее не думать, а кому-то подражать. Пусть кто-то выработал свои позиции, ломая голову и размышляя, а мне удобнее этим воспользоваться. Это практично. Вот и теперь. «Немцы в Европе лидеры и многое берут на себя, и им поневоле достаётся. Но это в общем, а в частности: мне проще убедить себя в необходимости контакта с ними».

– Не берите в голову, – говорит Хельга в заключение.

– К вашему сведению, – добавляет Отто, – не только нам и вам повезло. Моя жена астролог и ясновидящая. Владеет толкованием звёзд. На отдыхе она обычно не практикует, но вы нам понравились.

– Для меня ваш гороскоп прост, и вы абсолютно ясны, – говорит мне Хельга. – Не хочу вас пугать, но вас ждут большие неприятности. Не здесь, на отдыхе, а по возвращении. Последствия, впрочем, для вас не особенно страшны. Страдать вас заставит некая Берта. Нет, это не из области любви. Против неё всё в итоге и обернётся. И это не единственное. Беды и хлопоты займут у вас приблизительно год. А дальше проблемы вас минуют, вам повезёт, и полоса жизни станет для вас до противности ровной. Остаток жизни вы проживёте без хлопот. Удачи вам!

Кричали птицы, в центральном, огороженном от остального бассейна джакузи бурлила вода. С той стороны бассейна выделялись черными головами фотографировавшиеся японцы, видно, прибывшие на экскурсию.

Я слушал и думал: все наши страхи на пустом месте и, наверное, когда-нибудь над ними посмеются. Такое время, и хотя бы в будущем разобрались. А может, будущего не будет. Со всем покончит война, она сотрёт нашу цивилизацию с лица Земли. Последние исследования доказывают, что и на Марсе закончили атомной войной, и теперь на соседней планете красная пустыня, хоть шаром покати. Что будет с нами завтра? Хотя, возможно, нам лучше этого не знать.

Глава 20

Я возвращаюсь с радужными надеждами послать всё прежнее к чёрту. По фигу мелкие бодания, к чему мне они? Доколе эта суета? Я возвращаюсь из отпуска даже раньше. Мой отпуск, конечно, был предварительно в деталях согласован со всеми «от и до». С утра сначала, как всегда, я отправился на занятия по языку, а после них, причем заметьте, на день раньше, чем положено и согласовано с программой в Employment Center. Римка должна быть мною довольна, тем самым я закрываю на этот день проблему почты, которой приходится заниматься в наше отсутствие ей самой. Она встречает меня улыбкой, но что-то в её улыбке на этот раз мне окончательно не нравится. Она поручает мне отправить в почте своё личное письмо. Письмо, впрочем, в конверте без адреса. Возвращаю с улыбкой ей чистый конверт и отправляюсь на почтовый этаж. Она сама своё исправит и отошлёт. Не думал я тогда и не догадывался, что этим письмом решалась моя судьба. В её письме в дирекцию и содержалось обоснование моего увольнения из программы.

Вот те на! Да я и сам в принципе не против закончить программу. Я ведь в числе самых старых в программе, пора и честь знать. Но я против наглого Римкиного вранья. О чём? Что я, мол, главный нарушитель дисциплины. Что я уехал самовольно неизвестно куда, что я и то, и это… А верно лишь, что прервал субсидированную языковую учёбу, себе самому назло. Но если судить не сгоряча, я возмущён не фактом, а враньем и отношением.

Да, мы и сами собирались уйти из программы. Теперь гражданство давало на это шанс – крохотное пособие, на которое всё-таки можно существовать. Планировали уйти через месяц-два, и этот случай был как бы нам на руку при нашей нерешительности, но поразила бессовестная несправедливость вранья. Написали бы иные формулировки, и мы не против, и даже поблагодарим. Но всем вокруг было абсолютно всё равно. Для окружающих важен факт принятия решения – мы вне программы – и непонятно, как нас могут формулировки волновать. Важны причины.

Для окружающих я теперь в роли воробушка, что прятался от снега, стужи и ветра под нашим настилом. Призвание Римки – мучить людей. Это её карма, с которой, может, она и сама мучается. Не в силах избавиться и несчастна, когда не причиняет кому-то боли. Она садистка и, должно быть, из свиты дьявола, запрограммирована на зло и всеми силами старается заданное оправдать. Дошла очередь и до меня, и вот я вышвырнут из конторы, причём нечестно, по выдуманному поводу.

Бьюсь как рыба об лёд. Но со мной решено, и никого уже не волнует повод. До поры до времени для меня всё было прогнозируемо, и вдруг мигом беспричинно разрушилось. С Римкой бесполезно бороться, она из стержневых фигур местной администрации: надёжна, прочна и устраивает супервайзеров. А супервайзерами её были сначала бесстрастная Малика, затем Ямина – афроамериканки, которым довелось испытать на себе эффект безотказного льстящего разложения. Я по-своему был не прав, не поняв этих отношений, и только потом распознал что к чему.

Вечно не будет везти. Поверь, цепляйся за встретившийся клочок на каменной глади восходящего пути, бейся лягушкой в сметане будничных обстоятельств, в которые угодил, жди своего момента, и всё будет хорошо. И хорошо быть верующим, верить, например, что сверху беспаузно наблюдает за тобой доброжелательный системный аналитик. Верить во что-то полезное, хотя бы в то, что всё-таки тебе непременно повезёт, хотя временами это трудно и почти невозможно. Но не вечна в жизни чёрная полоса, и расчищай себе площадку для взлёта.

Теперь мне нужно что-то реальное, эффективный «метод Воскресенского», так бы я его назвал. Простейшее из возможных. Воскресенский помочился тогда на парящую на старте ракету, тем самым устранив множество забот (слив ракеты, потекшей на стартовом столе, удаление её и переиспытания). Замерзание мочи прикрыло утечку жидкого кислорода, когда ракету собирались сливать.

Мне нужен выход, но я его не нахожу.

Я весь проткнут стрелами проверок и сомнений, как святой Себастьян, и понимаю, что главное для меня впереди, и к этому готовлюсь.

А происходит вроде бы обычное. Мне в коридорах все сочувствуют. Директор центра в коридоре ниже этажом советует продолжать борьбу и жмёт сочувственно руку. Но только всё это – действие в пустом. Сопротивление моё для них в порядке вещей, однако своя рубашка ближе к телу.

«Щука, жужелка и рак танцевали краковяк».