Потерянный дом, или Разговоры с милордом Житинский Александр

Глава 9. Мать и сын

Во время разговора матери с милиционером Егор сидел в кухне, не шелохнувшись, и испуганно прислушивался к словам: «Прописаны… а еще кто?.. Евгений Викторович?.. Нет, не проживает… Где? Понятия не имею! Меня это не интересует!» Последнюю фразу мать произнесла в запальчивости, со слезой, и Егорке сделалось совсем худо. Он почувствовал, что произошло нечто более страшное, чем старик за окном, и новая обстановка рядом с домом, и вода, и газ… Он схватил ложечку и начал поспешно есть сгущенное молоко из открытой банки. Будто подслащивал беду.

Мать проводила милиционера и пришла в кухню.

– Испугался, сынок? Ничего! Все бывает. Ты же мужчина у меня, – проговорила Ирина, гладя сына по голове. – Ты посиди здесь, я сейчас.

– Куда ты? – спросил Егорка.

– Я на одну минутку.

Ирина Михайловна поспешила в Егоркину комнату. Окно старика Николаи было прикрыто. И слава Богу! Не до него. Ирина закрыла свое окно, мельком взглянув внутрь комнаты старого генерала, потом быстро привела в порядок постель сына. Вдруг представила мужа ночью… Будто со стороны увидела картину: «У разбитого корыта». Так ему и надо! Пусть подергается. А что ему сделается? Вечером явится, как-нибудь узнает. Будет опять виновато вздыхать, маяться…

Она, как это не раз уже бывало в последние годы, заглушила раздражением подкрадывавшуюся жалость и перевела мысли на другое. Как быть с Егором? Возить его в садик на улицу Кооперации далеко. А здесь как? Но скажут ведь, помогут… Не должны бросить в беде.

Имелся и маленький плюс в этом перемещении: на работу теперь ездить не надо. Ирина Михайловна служила в канцелярии военного училища, расположенного неподалеку от Тучкова, то есть там, где стоял теперь дом, если верить генералу Николаи. Высшего образования Ирина в свое время не получила, ушла из финансово-экономического, с третьего курса… «Все из-за него!» – мелькнуло в мыслях.

Накинув плащ и платок, Ирина выскочила на лестничную площадку, где тут же столкнулась с Саррой Моисеевной.

– У вас тоже? – обратилась к ней старуха.

– Что?

– Нет воды, нет газа, нет света… – скорбно перечислила та.

– Естественно, – пожала плечами Ирина и проскользнула мимо, слыша, как Сарра Моисеевна горестно и недоуменно бормочет вслед: «У всех одно и то же! Одно и то же!».

Милиции на этажах поубавилось. Остались лишь дежурные на лестничных площадках – вежливые лейтенанты, пытавшиеся по мере сил погасить беспокойство несчастных кооператоров.

Жильцы потерянно слонялись по лестнице, собирались группками, обменивались мнениями. Паники уже не было, ее сменило уныние.

Ирине удалось узнать, что инженерные службы уже тянут к потерянному дому времянки электрических кабелей, водопровода и газа. Вопрос с канализацией пока оставался открытым.

– Как в блокаду! – весело приветствовал Ирину Светозар Петрович, бодро поднимавшийся к себе на этаж с чайником, наполненным водой.

– Где вы воду брали? – спросила она.

– В соседнем доме.

Ирина вдруг подумала, что давно не видела в своем доме такого единения людей, участия и предупредительности. Раньше едва здоровались в лифте, а сегодня прямо как родные…

Она спустилась до четвертого этажа, где какой-то маленький и уверенный кооператор разъяснял собравшимся вокруг него женщинам:

– Если кто в отъезде, встретят и дадут новый адрес. Родственникам и знакомым пока не сообщат. До особого распоряжения. И нам нужно молчать.

– Как же? – недоуменно спросила одна из слушательниц. – У меня бабка в понедельник должна прийти, дочка больная, а мне на работу…

– Все будет сделано, – успокоил ее маленький. – Нуждающимся вызовут из «Невских зорь», устроят в садик. Но посторонние знать не должны, это дело государственное!

Женщины притихли, понимая, что государственное дело – это вам не хухры-мухры.

– А скажите, – начала другая, – у меня сестра должна завтра приехать. Я телеграмму получила.

– Я же сказал: доступ в дом получают только прописанные и зарегистрированные при обходе. Остальным наш адрес знать ни к чему. А про сестру нужно заявить. Ее встретят, разъяснят.

Ирина пошла наверх, по пути соображая: муж прописан, но, по всей видимости, не зарегистрирован. Она же сама его не зарегистрировала! Значит, ему не сообщат, где они. Ирину обуяло сомнение, но лишь на секунду: «Пускай! Так ему и надо! Егорка все равно его неделями не видит, а уж я… Перебьемся!»

Мимо Ирины вниз проследовали два милиционера, сопровождавшие элегантного встревоженного человека лет сорока.

– Неужели и жене сообщите? – вдруг обратился он к милицейскому лейтенанту, останавливаясь.

– Вам, гражданин Зеленцов, не о жене надо думать, – спокойно отвечал лейтенант. – Вы важные бумаги выкинули на улицу. Жена простит, а начальство…

Мужчина кинул голову на грудь и пошел дальше.

«Жена простит… А вот как не простит!» – мстительно подумала Ирина.

Она вернулась домой, снова приласкала Егорку.

– Одевайся, сынок. Пойдем гулять. Я все узнала. Ничего страшного нет, будем жить здесь. Так надо, – значительно сказала она.

– А где папа? – хмуро спросил Егор.

– Папа? Он уехал. У него срочная командировка.

– А когда приедет?

– Не скоро… Да мы и сами с усами! Разве нам плохо вдвоем?

– Хорошо… – неуверенно протянул Егорка.

Ирина бодрилась. Она будто хотела оттянуть окончательное решение, зарыться с головой в мелкие хлопоты, благо их сегодня было предостаточно. Как вдруг с полной ясностью пришла мысль: все уже решено.

Она поняла это по тому, как в одно мгновение сцепились между собою события и раздумья последнего времени: поздние приходы домой мужа – ах, какой мерзкий запах исходил от него – винный перегар и компактная пудра; ночное путешествие дома, сорвавшее их с Егоркой с насиженного места, – это знак! не иначе, надо что-то решать; регистрация жильцов; пепел старых писем на металлическом подносе с чеканкой…

Все это колебалось, дрожало в ее памяти, точно маленькие магнитики, которые неуверенно ищут друг друга, но внезапно прилипают один к одному – получается цепь.

Вырвавшееся у нее в разговоре с милиционерами «не проживает» с жалобою на мужа еще не было результатом обдуманного решения. Вылились раздражение, обида и мечта о свободе. На самом же деле помыслить не могла, чтобы Евгений сегодня же вечером, на худой конец – завтра не заявился как огурчик. Но теперь Ирина поняла, что самому, без ее помощи, мужу трудно будет найти улетевший дом. Что-то усмехнулось в ее душе, выглянула откуда-то острая мордочка злорадства: накося выкуси!

И вот последняя капля: «Папа уехал. Срочная командировка». И никаких гвоздей.

Ирина перевела дух. Магнитики сцепились – не разорвать. Она почти физически ощутила, как обрушивается с ее плеч страшная тяжесть… гора свалилась, верно говорят! Наконец свободна! Все как нельзя более кстати: никаких ссор, никакой разводной тягомотины – улетели от него, и всё!

А магнитики продолжали сцепляться. Ирина знала за собою такое свойство: мысли и чувства долго бродят внутри, примериваются друг к другу, пока сразу, как сегодня, не выстраиваются в мгновенное решение. И тогда в дело вступает железная логика.

«Мы улетели, – внятно сказала она себе. – Мы хотим жить с Егором одни. Значит, мы не хотим, чтобы он нас нашел и все началось сначала. Следовательно, надо оборвать нити, которые еще не оборваны: вернуть ему вещи и выписать Егорку из прежнего детсада». С глаз долой, из сердца вон!

– У нас есть такая поговорка, милорд.

– И получается?

Детский сад на улице Кооперации был пока единственным официальным местом, которое мог бы использовать блудный муж, если бы захотел встретиться со своею семьею. Даже если переводить Егорку в другой садик, туда следовало бы явиться за справками, а Евгений не дурак, может подкараулить. Значит, нужно торопиться!

Ирина окинула взглядом комнату, мысленно отмечая ниточки: семейную фотографию с годовалым Егоркой (Евгений Викторович худощав, похож на Жана Луи Барро); книги по архитектуре старого Петербурга (Демилле поклонялся архитектурной классике, в особенности Карлу Росси); из-под дивана торчат шлепанцы мужа, на стуле висит его домашняя фуфайка…

– Егор, ступай приберись у себя в игрушках! – скомандовала мать, – отсылая сына в другую комнату.

Егорка понуро поплелся в детскую.

Ирина, не мешкая, стянула с платяного шкафа огромный чемодан, подаренный когда-то на свадьбу Екатериной Ивановной – бабушкин чемодан с латунными накладками и замками, – и опрокинула его содержимое на диван. Там были старые тряпки, шерсть, лоскуты…

Действуя проворно, но аккуратно, она принялась складывать в чемодан вещи мужа. В кармашек на внутренней стороне крышки вложила документы. Поколебавшись, сунула в паспорт двадцать пять рублей – разделила наличный капитал почти поровну, ибо в шкатулке, где испокон веку складывались деньги, обнаружилось пятьдесят два рубля. Ничего, до получки доживем! Ирина изумилась собственной нечаянной предусмотрительности, которая заключалась в том, что месяц назад она сменила место службы, соблазнившись более высокой зарплатой в военном училище. Отдаленная мысль о том, что в случае развода с Евгением это может иметь значение, уже тогда возникала у нее, а отношения в семье последнее время были настолько натянуты, что Ирина сочла возможным даже не сказать мужу о перемене работы.

Следовательно, он может искать ее лишь на прежнем месте, в строительно-монтажном управлении, но и там ему не скажут, ибо уволилась она по собственному желанию, а новое место работы не сообщила никому. Ирина была по натуре довольна замкнута.

Что ж, и в этом можно усмотреть перст судьбы…

Ирина сняла со стены фотографию. Положить в чемодан? Оставить?.. Если положить, то муж воспримет это как укор, а может быть, намек на желаемое возвращение. Но оставить… Нет! Рвать так рвать!

Она быстрым движением разорвала фотографию надвое, потом еще… Обрывки бросила на подносик, в пепел. Оттуда, присыпанный черными хлопьями, вдруг страшно глянул на нее Егоркин глаз.

Ирина склонилась над распахнутым чемоданом, заплакала.

Вещи ее мужа, пахнущие его потом и чужой компактной пудрой, лежали перед нею, как останки.

– Мама…

Ирина поспешно утерла слезы. На пороге стоял Егорка с игрушечным паровозом в руках. Промелькнуло воспоминание: они с Евгением покупают этот паровоз в ДЛТ года полтора назад, перед днем рождения Егорки… Было хорошее, настоящее! Что говорить!

Она поспешила к сыну, желая отвлечь его от разверстого чемодана с вещами.

– Что? Что случилось?

– Колесо отломалось, – сообщил Егорка, показывая паровоз.

– Папа почи… – сорвалось у нее, но она осеклась, схватила паровоз, приговаривая: – Ну где же это колесо? Сейчас мы его приладим!

Вдруг откуда-то сбоку прилетел приятный бархатный голос:

– Ирина Михайловна? Вы дома?

Мать с сыном поспешили на зов и увидели генерала Николаи, который стоял у своего открытого окна в костюме и при галстуке. Николаи делал знаки, чтобы Ирина открыла окно.

Она распахнула створки, легким движением поправила прическу.

– Вы уж не обессудьте старика. У вас же, как я понимаю, сегодня разруха… Вот я себе и позволил…

С этими словами Григорий Степанович поставил на подоконник полиэтиленовый пакет, из которого торчала красная крышка термоса.

– Здесь кофе, бутерброды. Окажите честь…

– Спасибо. Ну зачем же… – робко запротестовала Ирина.

– Благодарить будете после. Берите.

– Но как?

– Все предусмотрено, – улыбнулся генерал.

В руках у него появилась длинная палка с крюком на конце, предназначенная для задергивания штор. Григорий Степанович повесил пакет на крюк и протянул его к окну Ирины.

Ирина, рассмеявшись, сняла пакет с крюка.

– Видите, как просто! Нет, положительно я нахожу в вашем прибытии нечто в высшей степени приятное. Для себя, разумеется, – сказал генерал.

Ирина, не переставая благодарить, вынула из пакета термос и завернутые в фольгу бутерброды.

– Приятного аппетита, – Григорий Степанович слегка поклонился и стал закрывать окно.

– А пакет? Термос?..

– Пустяки, – отмахнулся он. – Мы ведь теперь соседи.

Ирина и Егор с аппетитом позавтракали, и мать велела Егорке одеваться, а сама пошла упаковывать чемодан. Она закрыла его на замки, не забыв уложить в отдельную сумку чертежные принадлежности и книги по архитектуре, затем кинула взгляд на обрывки фотографии. Егоркин глаз по-прежнему пугал ее. Ирина собрала клочки, пачкая пальцы в саже, и, недолго думая, сунула на книжную полку между томами сочинений Тургенева.

Она кое-как обтерла пальцы платком и сказала уже одетому Егору:

– Присядем на дорогу.

Они вдвоем уселись на чемодан, причем Егорка сделал это так покорно, будто понимал, насколько серьезно прощание.

– Вот и все, – сказала мать, поднимаясь.

…Постовые на этажах провожали взглядами молодую женщину в синтетической куртке и в брюках, которая тащила в одной руке огромный и с виду тяжелый чемодан, а в другой – набитую сумку. За ручку чемодана, пытаясь помочь, держался мальчик лет шести с серьезным лицом. Инструкций на этот счет, если жильцы станут покидать дом, пока выработано не было. Все же один из лейтенантов счел нужным спросить:

– Вы, гражданочка, куда направляетесь?

– Вещи несу в химчистку, – не моргнув, ответила Ирина.

Лейтенант с сомнением взглянул на чемодан.

– Вы уж там осторожнее. Согласно предписанию.

– Знаю, знаю! – с готовностью кивнула она.

Трамвай № 40 повез мать с сыном по бывшему Гесслеровскому, ныне Чкаловскому проспекту, пересек Карповку и, миновав Каменный остров, резво побежал к новостройкам северной части города.

– Куда мы едем? – спросил Егор.

– К бабушке Анастасии.

– А Санька дома?

– Не знаю. Наверное, уже пришел из школы.

Ирина Михайловна с большим трудом дотащила чемодан до дверей квартиры Демилле, набралась духу и позвонила. Она волновалась и от волнения старалась придать лицу равнодушное выражение. Вдруг Евгений здесь. Что тогда делать? Но чутье подсказывало – его там нет.

Дверь открыла Любаша.

– Господи, Ирка! Откуда? – ахнула она. – Проходи, проходи! Егор, раздевайся!.. А это что такое? – спросила она, указывая на чемодан.

– Спрячь его куда-нибудь побыстрей. Потом скажу, – почти не разжимая губ, приказала Ирина.

Люба послушно унесла чемодан в свою комнату, где задвинула под кровать.

– Знаешь, Женька только что… – начала она, вновь появляясь в прихожей, но Ирина поспешно перебила ее:

– Потом, потом!.. Егор, иди к детям. Твои дома? – спросила она Любашу.

– Дома, где ж им быть, – улыбнулась та. – Клубки мотают.

Ирина, скинув куртку, проводила Егора в детскую, где интернациональные Любашины дети действительно сматывали шерсть в клубки. Николь работала одна, моток был надет на спинку стула, а Шандор с Хуаном образовали пару. Хуанчик вытянул вперед руки с растопыренными пальцами, на которых висела шерсть. Шандор деловито сматывал ее в клубок с рук брата.

Любаша и бабушка Анастасия иногда подрабатывали вязанием.

– Егор пришел! – обрадовалась Николь. – Сейчас будешь мне помогать.

Она приспособила Егорку в помощь, а Ирина и Любаша уединились в кабинете деда.

– В общем, так… – начала Ирина.

– Слушай! – тараща глаза, перебила невестку Люба. – Женька только недавно ушел. На нем лица нет. Что случилось? Это правда?

– Что? – спокойно произнесла Ирина.

– Ну дом! Дом-то ваш тю-тю! Куда он делся? Ой, расскажи, расскажи! Как хорошо, что ты пришла! Я так волновалась. Мама ничего еще не знает, – тараторила Любаша.

– И хорошо.

Ирина хмуро, не глядя на золовку, принялась рассказывать. Ничего о перелете дома, утренней суматохе, милицейских протоколах она не сказала, а сообщила, что приняла последнее решение, с Женей жить больше не может, ни в чем винить его не хочет, но чемодан с вещами принесла. О чем просит при удобном случав ему передать.

Любаша кивала, сочувствуя. Характер у нее был такой – сочувствующий тому, с кем в данную минуту говорит.

– Ой, я тебя понимаю, понимаю! Женька никак перебеситься не может, взрослый мужик…

– Дело не в этом, – покачала головой Ирина.

– Как не в этом! В этом!.. Ну а где же вы теперь живете?

– А вот этого я тебе сказать не могу, – строго произнесла Ирина.

Любаша опешила.

– Почему?

– Нельзя нам, – со значением произнесла Ирина.

– А-а… Понимаю… – протянула Люба и прикрыла ладонью рот, хотя убей меня бог, милорд, если что-нибудь она понимала.

– Так что же ему сказать? – совсем растерялась Люба.

– Вот то и скажи, что я сказала. Больше ничего. Он свободен.

Последние слова получились против воли Ирины Михайловны чуть-чуть напыщенными. «Он свободен!» Ишь ты, поди ж ты!

Любаша вздохнула, подперла голову кулачком, задумалась. Сидели обе женщины у письменного стола деда – Люба на стуле, а Ирина в кресле. Ирина скользнула взглядом по столу, нашла под стеклом фотографию. Вот она, на месте. Пускай смотрит!..

Виктор Евгеньевич Демилле глядел умным печальным взглядом с траурного портрета.

Поболтали еще о разных разностях. Любаша была в бабку Екатерину Ивановну – легко горевала, легко радовалась. И сейчас, будто забыв о несчастье брата и ужасном происшествии, она, смеясь, принялась рассказывать Ирине о новом своем знакомом – Ирина, разумеется, уже заметила Любашин живот, но спросить не посмела. Знакомый был младше Любы на пять лет, узбек, аспирант.

– Ну ты даешь, – покачала головой Ирина. – Еще, значит, одного?

– А что делать? Рождаемость падает, – серьезно, даже озабоченно ответила Люба.

Ирина поджала губы. Разговор об интимных вещах казался ей неуместным. Люба поняла, перевела разговор на другое. Хорошо, что нет бабушки Анастасии, думала невестка. Та бы все выпытала, не отпустила.

Из детской, где мотали шерсть, доносился все возрастающий шум. Люба не реагировала. Шум достиг опасной силы.

– Что они там делают? – не выдержала Ирина.

– Пойдем посмотрим, – пожала плечами Любаша.

В детской они застали следующую картину. Посреди комнате стоял черноволосый Хуанчик, с ног до головы замотанный в белую шерсть. Он был как шелковичный кокон. Из кокона выглядывали черные восторженные глаза. Николь, Шандор и Егор бегали вокруг Хуанчика с клубками шерсти в руках, заматывая его еще больше.

– Жарко, – проговорил маленький мексиканец или колумбиец.

– А ну прекратить! – закричала Любаша привычно, без зла. Дети не обращали внимания.

Ирина баловство прекратила, отобрала клубки. Они с Любой принялись освобождать малыша. Тот вертелся перед ними, как веретено, пока они сматывали с него шерсть.

– А у нас был дядя Женя, – сообщила вдруг Николь загадочно.

– Я знаю, – коротко отвечала Ирина.

Егорка посмотрел на мать, но ничего не сказал.

Когда прощались с семейством Демилле, Любаша шепнула:

– Матери-то что сказать?

– Говори, что хочешь, – пожала плечами Ирина.

Они с Егоркой вышли на улицу – свободные, без чемодана, с одной пустой сумкой (архитектурный инструментарий переложили в ящик дедовского стола) и направились пешком к месту, где вчера стоял их дом.

Через полчаса они пришли к ограждавшему фундамент забору. Постояли поодаль, посмотрели.

Егор ничего не спрашивал.

Собственно, дело у них было в детском саду, куда ходил Егорка. Пока Егор прогуливался по деревянному крокодилу и лазал в бетонную трубу, Ирина Михайловна зашла в садик. Там она достала из Егоркиного шкафчика и сунула в сумку детсадовский костюм сына и тапочки, а также написала заявление, в котором отказывалась от места. Листок с заявлением Ирина оставила сторожу Косте Неволяеву. Костя, взглянув на листок, спросил:

– Вы, стало быть, из этого улетевшего дома?

– А вы откуда знаете?

– Ну вот же адрес.

– Нет, я не про то. Откуда знаете, что он улетел?

– Да я сам видел, – улыбнулся Костя. – Красиво летел… Стало быть, вы приземлились. И где?

– У тебя на бороде! – выпалила вдруг Ирина и рассмеялась, как девочка. Сторож был больно смешной – по виду мальчишка, но с рыжей бородой. Само вырвалось забытое с детства выражение.

Костя не обиделся, сложил заявление и сунул его в шкафчик Егорки, на котором была наклеена бумажка с надписью «Егор Нестеров».

– Прощайте, – сказала Ирина.

– Стало быть, покедова, – солидно кивнул сторож.

Вернулись домой усталые. Дома ждала радость: дали свет и воду.

Никогда, кажется, с таким удовольствием не умывались. Ирина наконец отмыла руки от сажи. Удивилась, что не сделала этого у Демилле. Потом подумала – правильно. Этим мытьем холодной водой под краном будто смыла с себя прошлое.

В первую ночь на новом месте спала она хорошо. Когда укладывала Егорку, старик Николаи из своей комнаты приветственно помахал ей рукой. Был он снова в красном халате и сидел в кресле-качалке, перед телевизором, наблюдая программу «Время».

Снов в ту ночь Ирина Михайловна не видела.

Глава 10. Майор Рыскаль

– Вот скажите, милорд, такую вещь… Представьте себе, что у вас в Лондоне, в ваше время или несколько позже, произошел такой случай. Многоэтажный дом, заселенный вашими соотечественниками, внезапно снялся с насиженного места где-нибудь в Ист-Энде и перелетел в центр города. Допустим, в Сити.

– Что ему делать в Сити? Это деловая часть Лондона, как вам, должно быть, известно.

– И бог с нею. Меня интересует другое. Каким образом рядовые лондонцы узнали бы об этом происшествии?

– Таким же, как обо всех других. В тот же час, как дом приземлился, на этом месте оказался бы по крайней мере один из репортеров «Таймс» – репортеры связаны с полицией. В утренний выпуск эта новость, пожалуй, попасть бы не успела, но в вечерних газетах, будьте уверены, она заняла бы первые полосы. Уж они бы постарались, эти газетчики!

– Я так и думал, мистер Стерн. Но оставим газетчиков в покое – в конце концов, такая у них работа. Меня интересует способ оповещения. Разница национальных обычаев между нами столь велика, что у нас работают совершенно иные механизмы.

Вы не поверите, но я первый пишу о случившемся, несмотря на то что с момента приземления дома на Безымянной прошло уже несколько месяцев.

– Вы шутите. Неужели никому не интересно?

– Еще как, милорд! Но у нас другие традиции. Посему, смею вас уверить, ни один из журналистов ленинградских газет не посетил Безымянную ни в субботу, когда на этажах шла разъяснительная работа, ни в воскресенье, когда кооператоры собрались на общее собрание (я еще об этом расскажу), ни позднее…

– Как же об этом сообщили жителям города?

– А никак не сообщили.

– Значит, никому, исключая кооператоров и жителей Безымянной, до сих пор не известно, что многоэтажный дом… Ну, в общем, все, о чем вы рассказали?

– Что вы! Известно… Известно даже больше, то есть по-другому и совсем не так. А все потому, что перелет дома не относится, по нашим понятиям, к разряду событий, о которых следует знать рядовому читателю газет.

Вот если бы дом взлетел действительно в Лондоне, то мы узнали бы об этом очень скоро. Не исключено, что к месту события были бы направлены специальные корреспонденты, а уж постоянные представители нашей прессы в Великобритании наверняка передали бы сообщение без промедления.

– В чем же дело? Почему такая разница?

– Мы против нездоровой сенсационности, милорд. Новости у нас делятся на два класса – нужные читателю и ненужные, однако критерий отбора неизвестен. То есть он интуитивно понятен нашим читателям; у них глаза полезли бы на лоб, если бы газеты сообщили о бракосочетании политического деятеля, новой системе вооружения нашей армии, не выпущенном в прокат фильме и многом другом. В то же время никого не удивляет, что мы полностью в курсе событий каждой посевной или уборочной кампании, знаем все о заводах и фабриках, планах и перспективах.

Каждое событие рождается на свет с невидимой пометкой: об этом знать нужно, об этом – нет. Вот и перелет нашего дома сразу же попал в разряд фактов, не достойных упоминания.

Причин несколько. Возможно, сработала самая примитивная логика. Если узнают, что дома способны летать, то завтра же в воздух поднимется пол-Ленинграда, что может создать определенные неудобства.

Может быть, отпугивала необъяснимость явления. Сродни тому, как нечасто и противоречиво пишут у нас о тех же НЛО, биополях и прочем. Полагается, описав явление, тут же сообщить о его причине. Газета не может себе позволить недоуменно чесать в затылке: почему? отчего? ничего не понимаем!

Конечно же, опасались паники и распространения слухов. Но тем не менее слухи все же распространились, причем абсурдность их намного превышала уровень, который мог бы возникнуть при официальном сообщении.

Дело в том, что природа не терпит пустоты, милорд.