1905 год. Прелюдия катастрофы Щербаков Алексей

История этого трагического события известна очень плохо. В советское время бытовало простое, как репа, объяснение: агент охранки Георгий Гапон вывел людей под выстрелы. Всерьез воспринимать эту версию невозможно. Царские министры были, возможно, не гениями — но ведь не клиническими идиотами! Расстреливать демонстрантов, которые идут с портретами царя и иконами.

В последнее время появилась и обратная версия — что это провокация революционеров. Правда, никто не удосужился объяснить, каким образом им удалось ее устроить. Все доказательства сводятся к тому, что вокруг Гапона в последние три дня перед событиями бегал эсер П. М. Рутенберг, который впоследствии стал одним из лидеров сионистского движения. Оно конечно — сионисты всё могут.

В случае с «кровавым воскресеньем» мы имеем пример того, как начало грандиозным историческим событиям может быть положено тщеславием, самонадеянностью и безответственностью одного — единственного человека.

За униженных и оскорбленных

Георгий Аполлонович Гапон родился 5 февраля 1870 года на Украине, в семье священника. После окончания сельской школы он поступил в полтавскую семинарию. Интересно, что несколько позже в той же самой семинарии учился знаменитый лидер украинских националистов Симон Петлюра, где и набрался революционных и националистических идей[54].

Революционные увлечения Гапона не затронули. Его понесло в другую сторону — он увлекся толстовством и стал на занятиях резко «выступать», обвиняя преподавателей в фарисействе. В отличие от Петлюры и Сталина, Гапон не довыступался до исключения из семинарии, но получил диплом второй категории, который не давал права поступления в университет, а в священники Гапон первоначально не слишком рвался. Так что ему пришлось идти работать земским статистиком.

В 1894 году Гапон, женившись, все-таки принял духовный сан и получил место священника при кладбищенской церкви в Полтаве. Место считалось непыльным — у церкви не было прихода, а значит, не приходилось, например, мчаться в любое время суток, чтобы исповедовать умирающего. Но Гапон явно не был рожден для тихой жизни. Он отправился в Петербург поступать в Духовную академию и блестяще сдал вступительные экзамены.

На втором курсе ему предложили место священника в расположенной на 22 линии Васильевского острова благотворительной организации — так называемой «Миссии синего креста», а также настоятеля церкви находившегося неподалеку сиротского приюта Святой Ольги. Там-то он и нашел свое настоящее призвание.

Находились оба заведения в очень интересном месте. Рядом располагалось так называемое Гаванское поле — место обитания босяков (тогдашних бомжей). Вот им Гапон и стал проповедовать.

Проповеди имели бешеный успех. Вскоре в приютской церкви было не протолкнуться. У священника обнаружился явный ораторский талант. Правда, талант был иного свойства, чем, скажем, у его современников, умевших «глаголом жечь сердца людей» — меньшевика Троцкого, кадета Милюкова или премьера Столыпина. Гапон не навязывал слушателям свои идеи, а, скорее, умел чувствовать, что люди хотят от него услышать, и это озвучивал. И что главное, подобно артистам, испытывал от этого удовольствие.

На тот период Гапон ничего особенного не говорил — обычная христианская проповедь смирения и терпения. Но делал он это очень убедительно.

Именно в те времена состоялся первый контакт Гапона с охранным отделением. Дело в том, что среди анархистских теорий существовало и учение некоего Н. Махайского («махаевщина»). Суть его заключалось в том, что врагами пролетариата являются не только власти и «буржуи», но и интеллигенты и даже квалифицированные рабочие (последние — потому что зарабатывают много). А поэтому основной упор в революционной пропаганде надо делать на чернорабочих и босяков. Понятно, что священником, толкающимся именно в этой среде, заинтересовались в известном ведомстве — но убедились, что Гапон совершенно безобиден для власти, и успокоились.

Скоро незаурядный священник — провинциал заинтересовал собою и академическое начальство, и некоторые салоны петербургского аристократического общества. Он начал входить в моду. К примеру, для него открылись двери гостиной статс — дамы ее величества Е. Н. Нарышкиной — а это была уже самая что ни на есть элита. Многие бы дорого дали, чтобы туда попасть.

Однако летом 1902 года Гапон вляпался в скандал. Он закрутил любовь с несовершеннолетней воспитанницей приюта (к тому времени его жена умерла). А жениться второй раз священнику нельзя — есть такой церковный закон. Пришлось уходить как с работы, так и из Академии. Интересно, что паства Гапона реагировала на это очень бурно. Один из попечителей приюта подвергся нападению толпы, в него полетели камни — едва ушел целым.

Однако вскоре всё это как-то рассосалось, и Гапон был восстановлен в Академии. Возможно, ему помогал Зубатов.

Странные игры

Осенью 1903 года полковник Зубатов перебрался в Петербург, на должность начальника Особого отдела Департамента полиции, и тут же начал создавать свои рабочие организации. Он предложил Гапону принять участие в этом начинании, и тот согласился. Идея-то была вполне христианская — облегчить участь рабочих. А то, что за делом стояла полиция, Гапона не сильно волновало.

Зубатов относился к новому сотруднику без особого восторга. Дело в том, что Гапон совершенно не разбирался ни в рабочем вопросе, ни в политике — и так до конца жизни ничего в них и не понимал. Хотя, заметим, платным сотрудником охранки он не являлся. По крайней мере, никаких доказательств этого не найдено — хотя при Советской власти искали серьезно.

Зубатов на своем посту продержался всего восемь месяцев, в течение которых не смог создать в столице ничего толкового. В конце концов его задвинули в отставку — а Гапон остался. Дело в том, что священник отказался от грандиозных зубатовских идей и предложил новый вариант рабочего союза, согласно которому рабочая организация должна заниматься прежде всего «культурничеством» — просвещением, кружками самодеятельности, организацией рабочих чайных и так далее, и тому подобным. О собственно экономической борьбе Гапон не упоминал — возможно потому, что просто не знал, что это такое.

Идея понравилась как директору Департамента полиции А. А. Лопухину, так и петербургскому градоначальнику А. А. Фул- лону. Начальство дало добро. Собственно, требования, предъявляемые властями к рабочей организации, были нехитрые: чтобы никаких забастовок и революционной агитации.

«Собрание русских фабрично — заводских рабочих г. Санкт — Петербурга» начало действовать в феврале 1904 года. Вроде, поначалу все пошло хорошо. По поводу начала русско — японской войны было составлено вполне верноподданническое обращение. Читать лекции рабочим приходили многие, в том числе профессора университета — причем программа была весьма обширной, она включала даже астрономию и историю живописи. Снова обратим внимание на психологию тогдашних рабочих. После рабочего дня (который длился отнюдь не восемь часов) они шли слушать лекции, посвященные достаточно сложным и не относящимся к их конкретным нуждам темам. Шли сами, их никто не заставлял. То есть они в любом случае были не «быдлом», как любят кричать представители «творческой интеллигенции».

Гапон стал своеобразной рабочей легендой — по городу говорили, что вот, мол, нашелся народный заступник. Словом, батюшка получил, что желал: с одной стороны, влюбленную в него многотысячную аудиторию, с другой — полицейскую «крышу», которая обеспечивала ему спокойную жизнь. Заглянувших на огонек на Собрание революционных агитаторов вежливо, но твердо выпроваживали. Ряды организации стали расти. Фуллон был доволен.

Однако на самом деле этот союз оказался «троянским конем». Дело в том, что у Гапона сложился своеобразный «штаб», который и рулил делом — а «штабные» были марксистами. Разумеется, не революционерами, а «экономистами», точнее, синдикалистами — то есть сторонниками развития беспартийного профсоюзного движения. Самыми заметными являлись члены «карелинского кружка», названного так по имени лидеров — супругов А. Е. Карелина и В. М. Карелиной. Первый представлял из себя довольно распространенный тогда тип «рабочего интеллигента». Он был самоучкой, вышедшим из рабочих, но к тому времени на заводе уже не трудился, а зарабатывал журналистикой.

Как мы помним, попытки «экономистов» что-либо сделать самостоятельно полностью провалились. А тут открылись такие возможности… Товарищи решили, что у них есть еще один шанс. План был такой: скрытно создавать реальное профсоюзное движение под «крышей» «Собрания» — а там поглядим. С участием Гапона они составили так называемый «документ пяти», выдержанный вполне в социал — демократическом духе. Правда, политической программой его назвать нельзя — это было скорее сочинение на тему «Как мы хотим обустроить Россию». Я думаю, каждый более — менее разбирающийся в политике человек способен написать, какой он хочет видеть нашу страну. Вот и эти товарищи тоже написали. И забыли. Позже данный документ сыграет роль чеховского ружья на стене.

Потихоньку Карелин и его товарищи стали создавать свой «внутренний круг», в котором были известны истинные цели движения. А Фуллону Гапон докладывал: всё идет просто отлично. Рабочие мирно просвещаются.

Понимал ли Гапон, что это очень опасные игры? Вполне возможно, что и не понимал. Это же был не Азеф с его математическим умом. Гапон вообще жил по принципу: «проблемы надо решать по мере их возникновения». К тому же в «Собрании» обнаружилась черта характера священника, которую все, кто его знал, отмечают как главную в его личности — бешеное честолюбие. Гапон буквально упивался тем, как слушающая его толпа приходила в экстаз. Для артиста — это нормально. Для общественного деятеля — очень опасно.

Между тем настроения продолжали накаляться. Одним из «нагревающих» факторов стала русско — японская война. Тем более, в «Собрании» — то сходились социально активные и не самые глупые рабочие, которые, разумеется, обменивались информацией о том, что происходит на их предприятиях. И, что самое главное, люди начали ощущать себя силой.

И Гапон, чувствуя настроение аудитории, стал говорить уже совсем не о христианском смирении. До революционных лозунгов он в 1904 году не дошел, но эти речи уже являлись крамолой. Ведь одним из секретов успеха ораторского таланта Георгия Аполлоновича было умение чувствовать и «озвучивать» то, что люди хотели слышать. По сути, он был «голосом народа». Не попади он «в резонанс», его бы тут же перестали воспринимать.

Может возникнуть вопрос: как же полиция прозевала эту ситуацию? А вот так и прозевала. Заходивших на собрания полицейских выпроваживали так же, как и революционеров, упирая на авторитет Фуллона. Дескать, нечего вам тут делать.

А охранка? Тут дело не очень понятное. То ли с уходом Зубатова они совсем мышей не ловили, то ли попросту не придавали всей этой возне значения. Забастовок не происходит? Вот и прекрасно. Тем более, в те времена шла увлеченная охота за террористами — эсерами, в которых видели главную опасность. А штаты охранки ведь были не резиновые.

Но конфликты-то на предприятиях возникали! И чем дальше, тем больше. Однако Гапон не мог, подобно Зубатову, применять полицейскую власть — поэтому он использовал свое обаяние. При возникновении конфликта священник шел к фабричному инспектору или директору предприятия и заводил светский разговор, упоминая своих высокопоставленных знакомых и приводя факты, свидетельствовавшие, что он вхож в высокие круги — Гапон не прервал светских знакомств и знал многое такое, что скромного инспектора приводило в трепет. А в конце разговора заявлял: вот тут есть маленькая проблемка, нельзя ли решить?

Как мы помним, большинство забастовок начиналось действительно с мелочей, так что некоторое время Гапону удавалось подобным образом решать конфликты. Но, с одной стороны, таких конфликтов становилось все больше. А с другой — предприниматели начинали возмущаться: черт возьми, да кто такой этот поп?

К тому же началось брожение среди «внутреннего круга». Если во внешнем преобладали ребята незатейливые, полагавшие, что как батюшка скажет, так и надо — то «внутренние» были людьми думающими и умеющими заглядывать вперед. Они стремились к изменению двусмысленного статуса «Собрания», то есть к созданию нормального профсоюза. К тому же их очень огорчали упорные слухи, что все они являются полицейскими агентами. Еще бы этим слухам не быть упорными, если их усиленно распространяли левые! Оно и понятно — у революционеров снова уводили рабочих из-под носа.

Но нехорошие слухи стали ходить и в среде гапоновцев. Начали поговаривать, что предприниматели прижимают членов «Собрания» на рабочих местах. Трудно сказать, так это было или нет, но вообще-то данные действия вполне в стиле тогдашних капитанов индустрии. Ничем хорошим это закончиться не могло.

Крутой поворот

События начались 3 декабря 1904 года. В одном из цехов Пути- ловского завода было уволено пять рабочих, членов «Собрания». Точная причина неизвестна, однако гапоновцы были уверены, что увольнение произошло именно из-за принадлежности рабочих к их организации. Гапон попытался уладить дело привычными методами — но хозяева завода пошли на принцип и отказали. Тогда на принцип пошли и рабочие — гапоновцы решили, что если не защитят своих товарищей, то «"Собрание" ничего не стоит», как было сказано во время бурного обсуждения ситуации. Гапон продолжал прилагать старания уладить дело миром, пытался задействовать даже Фуллона — а потом перешел от уговоров к угрозам, пообещав провести всеобщую забастовку. Хотя очевидно, что он все-таки надеялся решить проблему по — хорошему — но дирекция по — прежнему упиралась. В ее упорстве явно ощущалось желание поставить на место зарвавшегося священника.

Между тем начались стачки еще на нескольких предприятиях. К «Собранию» они не имели никакого отношения. То есть, может быть, там и имелись люди, посещавшие гапоновские посиделки — но это были типичные стихийные забастовки. Тем не менее, обстановку они подогрели. Гапоновцы уже видели, что усилия батюшки ни к чему не ведут, и решили: «Дальше действовать будем мы». 27 декабря принимается решение о забастовке на Путиловском заводе. Гапон, хотел он того или нет, оказался во главе. А куда ему было деваться с подводной лодки? Он никогда не умел идти против большинства.

Забастовка начинается 3 января, и дальше всё идет по знакомой нам схеме. Ни от Гапона, ни его людей уже ничего не зависит — хотя, по другим данным, «штаб», группа Карелина, планировала расширение забастовки. Но хотел ли этого Гапон. Впрочем, процесс его увлек. Некоторое время он ощущал себя как актер маленького театра, вдруг выбившийся в звезды. Однако решения теперь принимает не он. Действует стихия, та самая «логика классовой борьбы». Гапона буквально тащат на заводы произносить речи — и он произносит.

Скоро становится понятно, что дело зашло слишком далеко. Забастовка ширится с невероятной скоростью. 7 января бастуют уже 382 предприятия, 105 тысяч человек. Как мы помним, в таком случае каждое предприятие, каждый цех выдвигают собственные требования — и решить дело миром становится очень сложно. Процесс развивается неуправляемо, но во главе числится Гапон как единственный лидер.

И тут, видимо, до священника начинает доходить, что он вляпался в очень неприятную историю. За такие дела явно светит Сибирь — чем бы дело не закончилось, а в Сибирь ему явно не хотелось. Все-таки священник не являлся упертым революционером, как Ленин или Сталин.

С другой стороны, начни Гапон попытки погасить забастовку, от него бы все отвернулись. Священник прекрасно знал свою аудиторию, в которой от любви до ненависти — один шаг. Тем более, в «штабе» еще при подготовке стачки уже велись разговоры, что можно теперь и без Гапона.

И тут священник связывается с либералами из так называемого «Союза освобождения». На рабочих им было, в общем-то, наплевать, но почему бы не заполучить в союзники рабочее движение? Тем более, Гапон плохо разбирался в этих делах. Либералы предложили подать царю коллективную петицию — заметим, чисто либеральный метод. Тогда все петиции подавали.

Гапону идея понравилась, но по размышлении он понял, что это хорошо, но недостаточно. Сам он объяснял, что, дескать, петицию можно просто положить под сукно. Но на самом-то деле сбор подписей под петицией — акция, ни в коей мере не снимающая напряжение в подобной обстановке. Это можно было делать до начала массовой забастовки, но не после.

И вот Гапон находит, вроде бы, отличное решение: понести петицию царю «всем миром». Казалось, расчет правильный. Рабочие выплескивают эмоции, царь что-нибудь там им пообещает, и все разойдутся довольными. Но всё пошло совсем не так.

Идею шествия Гапон в «Собрании» пробил. Это и многим рабочим казалось хорошим выходом. Мнение, что «царя генералы обманывают», было весьма распространено. Оставался вопрос: откуда взять петицию? И тут всплыл уже упоминавшийся «документ пяти», который Гапон берет за основу, изрядно его дописав. Почему его? Так именно из-за политической безграмотности. Вот есть такой документ, в нем, вроде, по делу написано.

Текст имеет смысл привести полностью.

«Государь!

Мы, рабочие города С. — Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы — родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать.

Мы и терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества; нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению! Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук. И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немногого просили: мы желаем только того, без чего жизнь — не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева вместе с нами обсуждали наши нужды, — но и в этом нам отказали; нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что такого права за нами не признает закон. Незаконными оказались также наши просьбы: уменьшить число рабочих часов до восьми в день, устанавливать цены на наши работы вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией завода, увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд до одного рубля в день, отменить сверхурочные работы, лечить нас внимательно и без оскорблений, устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега.

Всё оказалось, по мнению наших хозяев, противозаконно, всякая наша просьба — преступление, а наше желание улучшить наше положение — дерзость, оскорбительная для наших хозяев.

Государь! Нас здесь больше трехсот тысяч — и все это люди только по виду, только по наружности; в действительности же за нами не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения.

Всякого из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса, — бросают в тюрьму, отправляют в ссылку. Карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть рабочего, забитого, бесправного, измученного человека — значит совершить тяжкое преступление!

Государь! Разве это согласно с Божескими законами, милостью которых ты царствуешь? И разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть, — умереть всем нам, трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты и чиновники — казнокрады, грабители русского народа.

Вот что стоит пред нами, государь! И это-то нас и собрало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стену между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народу, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук; к нам оно не доходит, — мы получаем только горе и унижение!

Взгляни без гнева, внимательно на наши просьбы: они направлены не ко злу, а к добру, как для нас, так и для тебя, государь! Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения. Россия слишком велика, нужды ее слишком многообразны и многочисленны, чтобы одни чиновники могли управлять ею. Необходимо, чтобы сам народ помогал себе: ведь ему только и известны истинные его нужды. Не отталкивай же его помощи, прими ее! Повели немедленно, сейчас же, призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий. Пусть тут будет и капиталист, и рабочий, и чиновник, и священник, и доктор, и учитель, — пусть все, кто бы они ни были, изберут своих представителей. Пусть каждый будет равен и свободен в праве избрания, а для этого повели, чтобы выборы в учредительное собрание происходили при условии всеобщей, прямой, тайной и равной подачи голосов[55]. Это самая главная наша просьба; в ней и на ней зиж- дится все. Это главный и единственный пластырь для наших больных ран, без которого эти раны вечно будут сочиться и быстро двигать нас к смерти.

Но одна мера все же не может излечить всех наших ран. Необходимы еще и другие, и мы прямо и открыто, как отцу, говорим тебе, государь, о них.

Необходимы:

I. Меры против невежества и бесправия русского народа:

1) Свобода и неприкосновенность личности, свобода слова, печати, свобода собраний, свобода совести в деле религии.

2) Общее и обязательное народное образование на государственный счет.

3) Ответственность министров перед народом и гарантии законности управления.

4) Равенство пред законом всех без исключения.

5) Немедленное возвращение всех пострадавших за убеждения.

II. Меры против нищеты народа:

1) Отмена косвенных налогов и замена их прямым, прогрессивным и подоходным налогом.

2) Отмена выкупных платежей, дешевый кредит и постепенная передача земли народу.

III. Меры против гнета капитала над трудом:

1) Охрана труда законом.

2) Свобода потребительно — производительных и профессиональных рабочих союзов.

3) 8–часовой рабочий день и нормировка сверхурочных работ.

4) Свобода борьбы труда с капиталом.

5) Участие представителей рабочих в выработке законопроекта о государственном страховании рабочих.

6) Нормальная заработная плата.

Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе! Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, а имя свое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, — мы умрем здесь, на этой площади, пред твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем! У нас только два пути: — или к свободе и счастью, или в могилу. Укажи, государь, любой из них, мы пойдем по нему беспрекословно, хотя бы это и был путь к смерти. Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России! Нам не жалко этой жертвы, мы охотно приносим ее!»

Ничего себе документ? Начинается он как классическая «слезница» — стиль таких обращений Гапон наверняка изучал в семинарии. А дальше появляются политические социал — демократические требования. Причем, если слегка замаскированное требование конституции звучит еще «по — народному», то дальше Гапон попросту сбивается на стиль социал — демократических листовок.

Рабочие петицию принимают «на ура». Она зачитывается по отделам «Собрания» — там царит атмосфера экстаза, как на рок- концертах. Вряд ли многие поняли, о чем вообще речь. По разным оценкам, под петицией было собрано от 40 до 100 тысяч подписей.

Понимал ли Гапон, какую кашу он заварил? Ведь до этого в требованиях рабочих «политика» была исключительно редкой экзотикой. Судя по всему — не очень понимал.

Не понимали этого и рабочие. Они совершенно искренне полагали, что никакой политикой не занимаются. Политика — это мало понятная возня интеллигентов с разными там «измами». А они-то говорят о своих насущных нуждах! И ничего такого плохого не хотят — только жить получше.

Тяжкие последствия паники

А что же власти? Которых в Петербурге было полным — полно? Они находились в состоянии, близком к панике. Особенно когда стал известен текст петиции.

Ведь что выходило, с их точки зрения? Гапон оказался совсем не тем, кем он представлялся.

Но градоначальник Фуллон чуть ли не целый год регулярно докладывал, что всё идет хорошо. А охранка куда глядела, проморгав у себя под носом создание мощной «крамольной» организации, по сравнению с которой социал-демократы — кучка тусовщиков?

В такой ситуации должностные лица всегда начинают выкручиваться. А как можно выкрутиться? Например, представить лидера «Собрания» эдаким гением коварства. Во властных кругах начинает употребляться термин «социалист Гапон». Звучит-то как! Ведь социалистами называли себя и террористы — эсеры. К тому же, напомню, большинство высших должностных лиц упорно цеплялись за мысль, что рабочее движение — всего лишь результат агитации революционеров.

И, казалось бы, это подтверждается. 6 и 7 января, как доносят агенты охранки, Гапон встречается с представителями революционных организаций. Хотя на самом-то деле он это делает исключительно затем, чтобы отговорить их от каких-либо антиправительственных выходок во время манифестации — и те соглашаются. Хотя в донесениях агентов присутствуют сообщения, что кое-кто из большевиков хотел спрятать под одеждой красные флаги — так, на всякий случай. Но ни одного красного флага 9 января замечено не было.

Но ведь Гапон встречался! Уже подозрительно. Именно на одной из таких встреч с ним и познакомился эсер Рутенберг, который находился рядом со священником 9 января. Но что тут удивительного? Революционеру хотелось понять тайну влияния Гапона на народные массы. Впоследствии и Ленин будет очень хотеть того же самого.

Надо сказать, власти изрядно преувеличивали силу революционеров, к чему приложил руку и Азеф. Дело вот в чем. В сентябре 1904 года в Париже состоялась так называемая Конференция представителей оппозиционных и революционных организаций Российского государства. Там присутствовали либералы Милюков и Струве, два эсеровских лидера — Чернов и Азеф, и кое-кто еще. Вообще-то это были очередные эмигрантские посиделки — тем более, что представители РСДРП в конференции участия не принимали. Но Азеф сообщил охранке о возникновении Комитета революционных организаций, которые договорились общими усилиями в начале 1905 года начать дестабилизировать обстановку. У него были свои резоны сгущать краски.

Можно вспомнить, что даже абсолютно верноподданническое шествие зубатовских рабочих в 1902 году вызывало у властей дикий страх. А что уж говорить о Гапоне, который оказался «фигурой икс»?

Ко всему этому подверсталось и загадочное происшествие.5 января на льду Невы происходила церемония водосвятия, на которой присутствовал Николай II. Одна из пушек, салютующих от Петропавловской крепости, выстрелила картечью в сторону дворца. Никто не пострадал. Причины этого события так и остались неизвестными. Вряд ли к нему были причастны революционеры — никаких следов деятельности каких-либо экстремистских организаций не найдено. Если б они были замешаны в этом деле, то по — любому в 1917 году об этом бы рассказали — тогда о своей борьбе с «проклятым царизмом» кричали все, перебивая друг друга. Возможно, к этому причастны правые, которые тоже не шибко любили Николая И, — но фактов, опять же, нет. Так что, скорее всего, это было доведенное до крайности разгильдяйство. Но выстрел добавил свою лепту в панические настроения властей, и те начинают метаться.

6 января в Петербурге вводят военное положение. 7–го отменяют, но как-то не до конца, поскольку войска продолжают стягиваться в город. Возникает совершенно логичная мысль — арестовать Гапона. Но не решаются! Как бы хуже не было.

В городе знали о введенных войсках. Гапон метался, ломился в высокие кабинеты, пытаясь объяснить, что все пройдет мирно. Но ему уже никто не верил.

До сих пор неизвестно, отдавал ли Николай II, сидевший в Царском Селе, приказ о конкретных действиях. Я вот лично думаю, что нет. Была у Николая Александровича такая милая особенность — он очень не любил принимать серьезные решения, предпочитая спихивать их на подчиненных. А у тех был полный паралич мозгов. И начальники, по большому счету, свалили проблему на армейских командиров. Потому что никаких четких приказов им не было отдано. «Не пущать!» — и всё тут.

Для сравнения можно вспомнить поведение другого полковника Романова — Николая I. 22 июня 1831 года на Сенной площади в Петербурге вспыхнул так называемый «холерный бунт». В городе свирепствовала эпидемия холеры, и в народе пошел слух, что «доктора специально народ морят». Людей можно понять — при первом подозрении на холеру их в принудительном порядке отправляли в «холерные бараки», где и здоровому человеку заразиться было недолго.

Итак, на Сенной начался бунт. Данная площадь всегда была тем ещё местом. В этот день там собралась толпа, разнесла винные лавки и вознамерилась разгромить расположенную неподалеку больницу. Император в одиночку, без всякой охраны подъехал на пролетке и своей речью успокоил людей. Тот, кто видел, что такое озверевшая пьяная толпа, оценит его силу духа. Хотя площадь была окружена войсками, которые вполне бы могли подавить мятеж, но Николай I предпочел поговорить с людьми, чтобы не допускать лишних жертв. А вот последний император повел себя, как трус. Два Николая — два характера.

Кстати, 9 января городская полиция вообще ничего не знала о том, что намерено делать начальство. К примеру, во главе одной из колонн шел пристав Нарвской части (нечто вроде нынешнего 225 начальника отдела полиции) Жолткович, как бы легализуя своим присутствием шествие. Он был убит первым залпом.

«Градоначальник Фуллон доказывал невозможность допустить рабочих до Зимнего дворца, причем напомнил ходынскую катастрофу Товарищ министра Дурново поднял было вопрос о том, известно ли властям, что рабочие вооружены, но этот весьма важный по существу вопрос, даже самый кардинальный вопрос, лишь скользнул по собранию и как-то затушевался. Растерявшийся градоначальник ничего толком не знал и ничего разъяснить не мог».

А. Спиридович

О «кровавом воскресенье» написано множество книг, где подробно изложен ход событий. Тем не менее, большинство людей представляют их неверно. Дескать, пришли рабочие на Дворцовую площадь — а их встретили огнем.

На самом-то деле, рабочие двигались с восьми сторон! И армейские заслоны встречали их на границах рабочих районов в разных концах города. Рабочие шли исключительно мирно, с портретами царя, иконами и хоругвями. Кое — где и имелось и нечто вроде плакатов с надписью: «Солдаты, не стреляйте!» Вместе с рабочими шли женщины и дети.

Почти всюду солдаты сразу открывали огонь на поражение — без приказов разойтись и выстрелов в воздух. За одним исключением.

«Командующий отрядом у Шлиссельбургской заставы[56] приказал стрелять по демонстрантам холостыми и, объявив, что выполнит приказ не пропустить их на мост, он в то же время дал понять, что если демонстранты пойдут другим путем, то его это не касается. Они так и сделали, пройдя по Неве».

А. Авенар, очевидец

Как это понимать? Офицер оказался таким гуманистом, что нарушил приказ? Или приказ был столь неопределенный, что его можно было трактовать и таким образом?

Однако большинство выполнило его по — военному. Это ведь был не современный ОМОН, бойцов которого учат именно разгонять толпу. Армейские офицеры мыслили в категориях: «уничтожить противника».

И ведь они не только стреляли, но они еще и в контратаку перешли! Разбегающиеся люди пытались скрыться в подворотнях, так стреляли в арки. На одном из трупов обнаружено одиннадцать штыковых ран!

Самое внятное объяснение таким действиям — страх. Слухи с «верхов» имеют тенденцию расползаться, причем весьма трансформируясь. Можно представить, что говорили в офицерской среде о грядущей демонстрации. А уж хорошенько настропалить солдат.

…Сам Гапон шел во главе колонны, которую встретили у Невской заставы. Рутенберг вытащил его из-под огня. На некоторое время священник впал в полную апатию. Ему остригли волосы и бороду, раздобыли где-то гражданскую одежду (он был в рясе) — и Рутенберг потащил его на какую-то квартиру. Но апатия продолжалась недолго. Приключения Гапона далеко не закончились. С ним, как и с его спасителем, мы еще столкнемся…

Однако некоторые рабочие оказались упорными. Заведенные Гапоном, они просачивались мимо кордонов. К тому же, как мы знаем, одна колонна прошла вовсе без неприятностей. В итоге демонстранты оказались на Дворцовой площади, где их встретил огонь солдат Преображенского полка.

Данные о жертвах 9 января очень различны. Первоначально насчитали 139 человек, но потом цифры стали расти и выросли аж до 1000 убитых. Скорее всего, это была пропаганда антиправительственных сил. Но дело ведь не в конкретном количестве жертв, а в том, как это было воспринято. А воспринято было совершенно однозначно: как «кровавое воскресенье». И всё тут.

Постепенно власти начали приходить в себя и до них стало доходить, что они натворили что-то не то. Никаких следов революционного выступления не обнаруживалось.

«То было воскресенье, убившее в петербургских рабочих эту веру (в царя — Авт.), давшее против государя жгучий, обидный осадок обманутой, разбитой надежды».

А. Спиридович

Жандармский генерал понимал, что говорил. Он-то был профессионалом.

Но последний гвоздь в гроб своей репутации вбил сам государь император лично. Петербургский генерал — губернатор Д. Ф. Трепов[57], пытаясь несколько выправить положение, отловил нескольких членов гапоновского «Собрания» и представил их императору в виде «рабочей делегации». (Будь это сделано десять дней назад — может, всё вообще пошло бы иначе.) И вот что Николай изрек:

«Я верю в честное чувство рабочих людей и непоколебимую преданность их мне и потому прощаю их вину им».

Страницы: «« « 23456789 » »»